Невзоров, Александр Глебович 25 глава

Итак, продукты первобытного, чистого (пра-логического) разума самых разных этносов и должны быть почти идентичны, как и любой другой продукт работы физиологических механизмов homo.

Поясняю.

В качестве иллюстрации этого утверждения возьмем парадок­сальное, но удобное сравнение разума и (к примеру) пота.

При всей разности «репутаций» как пот, так и разум являются фи­зиологическими продуктами, имеющими огромное значение, слож­ный механизм возникновения, чётко определённую роль. Они при­мерно одинаково зависят от вариативности внешних факторов, а прекращение их выработки в равной степени фатально для орга­низма.

У зулуса и русского крестьянина пот будет иметь не принципи­альные, но заметные мелкие отличия, обусловленные разностью рационов, гардероба, климата и так далее.

Пот зулуса, вероятно, будет содержать чуть больше летучих жир­ных кислот и креатина, являющихся физиологическим ответом на специфику жаркой среды, но, возможно, чуть меньше серина, чем у русского. При этом общая элементарная «картина» пота: мочеви­на, мочевая кислота, креатин, серин, жиры, летучие жирные кисло­ты, парные эфирносерные кислоты, соли, вода, удельный вес 1,001-1,006 у зулуса останется каноничной для всякого homo. (Si zulus salvus est. — Если зулус здоров.)

Несмотря на некоторые разницы в пропорциях сирина и жир­ных кислот, пот зулуса, точно так же, как и пот русского, будет вы­полнять свои функции терморегулятора, экскретора, протектора кожи, смазчика, возможно, носителя феромонов, а его выделение всегда будет происходить по известным схемам.

Примерно так же будут обстоять дела и с другим физиологиче­ским продуктом, т.е. с разумом. Возможно, сравнительно с русским, у зулуса и тут будут несколько изменены «пропорции компонен­тов», что, впрочем, никак не скажется на общих принципах возник­новения «выделения» и применения.

Превосходные «слепки» с представлений новогвинейцев, австра­лийцев, африканцев предлагают такие классики антропологии, как Л. Леви-Брюль «Первобытное мышление» (1930), Дж. Фрезер «Золотая ветвь» (1906) и К. Леви-Стросс «Мифологики» (1966), Н. Webster «Primitive Secret Societies» (1908), Э. Тэйлор «Первобытная культура» (1939), Г. Шурц «История первобытной культуры» (1910), а воззрения русских кре­стьян зафиксированы в трудах А. Краснова «Об антропологических ти­пах Харьковского уезда» (1891), Г. Попова «Русская народно-бытовая ме­дицина: по материалам этнографического бюро кн. В. Тенишева» (2010), И. Тарновской «Воровки. Антропологическое исследование» (1891), Л. Зографа «Об антропологических типах центральной Великороссии» (1892), Н. Тезякова «Вотяки Больше-гондырской волости Осинского уез­да» (1892), О. Кондратовича «К этнографии остяков» (Труды Антропо­логического общества при Императорской Военно-Медицинской Ака­демии за 1894-95гг.), Н. Высоцкого «Очерки нашей народной медицины» (2011), «Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы»: по материалам этно­графического бюро кн. В. Тенишева, 2004-2007. Т. I-V.

Итак.

На основании сопоставления приведённых выше академических источников мы сейчас увидим, что представления русских крестьян XIX века о пищеварении, болезнях, эмбриогенезе во многом совпа­дают с таковыми у туземцев Соломоновых островов, Новой Зелан­дии, Новой Гвинеи.

И те и другие одинаково верят, что «пищу перерабатывают пары, потому что в человеке много жара, другие же утверждают, что непременно у каждого человека должен быть особенный чер­вяк, который “перетачивает” пищу». В Пошехонском уезде Ярос­лавской губернии ещё в начале XX века была «распространена вера, будто бы змеи берут (пьют) яд из солнца, что змея, забрав­шись в человека, может выйти обратно на парное молоко». А ту­земцы в бухте Принцессы Шарлотты, имеющие сходное представ­ление о такой змее как о причине недугов, уверены, что, будучи извлечена из тела человека, «эта странной породы змея тотчас же исчезает». Такое же единомыслие мы можем наблюдать и в вопро­се происхождения иных болезней: «Чрезвычайно интересны спо­собы, при посредстве которых производится порча. Всего чаще она пускается по ветру, по воде, примешивается к пище и питью, а ино­гда достигается и путём заклинания». В Пензенской, Орловской, Вологодской губерниях существовало убеждение, что «колдуны кидают под ноги намеченного человека какие-то небольшие ша­рики, скатанные из воска, овечьей шерсти, с примесью кошачьих и человеческих волос», а новозеландцы «все болезни серьёзного характера, начиная с малярии, вплоть до сифилиса, приписывают действию некоего талисмана, представляющего собой осколок за­мотанной в волосы косточки, прикрепленной воском к тростнику, который бросают в направлении намеченной жертвы». Аборигены островов Манус (Папуа — Новая Гвинея) запрещали беременным есть свинину, «чтобы у ребёнка вместо волос не выросла щетина», очень похожие представления о влиянии контактов с животными на внешность и здоровье будущего ребёнка были у русских кре­стьян Вятской, Смоленской, Владимирской, C-Петербургской гу­берний: «Существует у детей болезнь “щетинка”. Причина этой болезни в высшей степени проста: если беременная женщина тол­кнет случайно или нарочно поросенка, то родившийся младенец заболевает щетинкой, т. е. будет плакать дни и ночи, не давая нико­му покоя, от раздражения щетинками, которые появляются на по­верхности его тела».

(Типичные примеры первобытного мышления на темы физиологии можно было бы приводить практически бесконечно, причём соотно­сительно с любой народностью мира, от сартов и езидов XX столетия до французов XVII или ассирийцев и евреев «древнего мира», но, пола­гаю, и уже перечисленного достаточно.)

Впрочем, это сходство не является самым существенным фак­тором, оно лишь свидетельствует о том, что на качество «чистого», отделённого от интеллектуальной системы разума не влияют осо­бенности климата, этнографии, истории, религий, обычаев. Даже некоторая (условная) способность к чтению и письму, как мы можем убедиться на «русском примере», ничего не меняет по существу во­проса.

Но дело, повторяю, не в сходстве, не в различиях и не в экзотично­сти типичных воззрений папуасов, аборигенов Австралии или рус­ских крестьян.

Существенным является другое: все представления о болезнях, анатомии, деторождении, основанные на чистом разуме homo, уди­вительно не верны.

Примерно то же самое мы сможем наблюдать и в любой другой сфере интересов человека, где он пытается решать важные для себя вопросы лишь с помощью «чистого» разума и того первобытного мышления, что развилось на основе речи.

К примеру:

Нет никаких сомнений в том, что для народов, живущих земле­делием, крайне важными обстоятельствами являются урожайность, плодовое и злаковое изобилие, общее «благополучие полей».

Но, как известно, даже самый тщательный труд, хорошие орудия и агрикультурные познания не гарантируют регулярного плодоро­дия, т. к. засуха, затопление полей, саранча, пожары, заморозки, тля, потравы или иные бедствия легко способны лишить земледельцев ожидаемого результата.

Вероятность возникновения любой из перечисленных выше проблем весьма высока, и живущее агрикультурой сообщество homo обречено на постоянный страх за свои тыквы, ананасы, карто­фель, маис, перец и так далее.

Этот-то страх и порождает чрезвычайно любопытные формы за­щиты от возможных угроз, т.е. попытку решения сложной задачи, имеющей в своём составе скрытые и неявные компоненты.

Как же решается эта задача с помощью чистого разума homo?

Возьмём, к примеру, ацтеков XIV-XVI веков.

Напомню, что это хорошо изученный историками и антрополо­гами развитый народ, имевший письменность, календарь, архи­тектуру, моды, чёткую социальность, армию и даже некое подобие наук.

До XVI столетия ацтеки были изолированы и от азиатской, и от европейской цивилизаций, что сохранило в них относительную не­тронутость того самого чистого «природного» разума. (Не абсолют­ную, но всё же большую, чем у народов, испытавших влияние интел­лектуальных систем Европы и Азии.)

Что представлял собой головной мозг ацтеков XIV-XVI веков? Естественно, препараты его стволовых или полушарных структур неизвестны нейрофизиологии, но нет никаких оснований предполагать, что они могли иметь какие-либо отличия от мозга лю­бого другого homo того времени, в частности, от описанных V. Vidius (1500-1569), J. D. Silvius (1748-1555) и А. Везалиусом (1514-1564).

(Напомню, что головной мозг ацтекского императора Монтесу­мы — это физиологический и анатомический «современник» мозга Леонардо да Винчи.)

Представив его себе на анатомическом столе, мы увидим мозг чело­века во всей его позднеэволюционной, «окончательной» сформи­рованности: лобные доли изобилуют вторичными бороздами, а пе­редний отдел верхней височной подобласти, считающийся самым филогенетически «молодым» (поздним) отделом мозга, имеет жест­кую, рельефную архитектуру; на всей площади коры заметна оперкуляризация извилин, но в их тесной переплетённости легко «про­читываются» как ассоциативные, так и проекционные центры.

Сделав аксиальное рассечение этого мозга, к примеру, через ги­поталамус и сосцевидное тело, мы обнаружим всю ту тонкую и отчётливую структурность «внутренностей» мозга, которой и поло­жено быть на вентральной поверхности такого среза, а отщепив на любом из 52 «бродмановских» полей фрагментик коры и уложив его в стекле и отмикроскопировав, мы насчитаем все шесть основных кортексных слоев, от lamina molecularis до lamina multiformis.

Иными словами мы увидим всё то, чему приписываются некие уникаль­ные возможности головного мозга человека, позволившие открыть и обосновать принципы нейрофизиологии, эволюционную и кван­товую теории, изобрести компьютер и водородную бомбу.

Полагаю, «обследованный» нами мозг Монтесумы будет в общем и целом идентичен мозгу любого его подданного (как, впрочем, и мозгу любого из читающих эти строки в XXI столетии).

Итак, теоретически убедившись в морфологической полноцен­ности мозга ацтека, давайте выясним, как именно этот мозг будет использовать свои структурные, нейронные, синаптические, меди­аторные и корковые возможности для решения сложных проблем земледелия?

По свидетельству классической антропологии, он будет это де­лать с помощью ритуальных убийств девочек и танцев:

«Ацтеки посвящали в сан богини маиса Чикомекохуатль красивей­шую из рабынь, девочку двенадцати-тринадцати лет от роду... Когда все были в сборе, жрецы величаво окуривали представительницу боги­ни благовониями, после чего, опрокинув её на спину на кучу хлебных колосьев и семян, отрезали ей голову, собирали хлеставшую из горла кровь в лохань и обрызгивали ею деревянную статую богини, стены её покоев и подношения в виде наваленных на полу колосьев, стручков перца, тыкв, семян и овощей. С туловища девочки сдирали кожу, и её натягивал на себя кто-нибудь из жрецов. В таком виде он появлялся пе­ред собравшимися, которые занимались тем, что отплясывали под ба­рабанный бой, и присоединялся к ним. Став во главе танцующих, жрец совершал разного рода прыжки и другие телодвижения с быстротой, которую позволяла плотно облегающая его тело липкая от крови кожа девочки» (Фрезер Д. Золотая ветвь, 2003. Гл. LIX. Практика умерщвле­ния бога в Мексике).

Разумеется, каждый народ вправе разрабатывать собствен­ную методику повышения урожайности, но у нас есть все основа­ния полагать, что практиковавшийся в течение трёх веков «ацтек­ский способ» был как минимум ошибочен, и ритуал зарезывания переодетой в богиню девочки вообще не имел никакого влияния ни на всхожесть тыкв, ни на колошение маиса.

Если проблемы (засухи, неурожаи, нашествия саранчи) всё же случа­лись, их приписывали скрытым недостаткам принесённой в жертву девочки, хотя, по утверждению Дж. Фрезера, к выбору исполнитель­ницы роли Чикомекохуатль ацтеки подходили предельно ответствен­но, выбирая именно «красивейшую из рабынь», девственную, здоро­вую и жизнерадостную. Примерно схожие с этим обряды мы можем обнаружить и у древних греков, но там кропление полей произво­дилось кровью священного быка или месячными девственниц. В Ар­деннах (Франция) и в XIX веке для предохранения от болезней коров и овец прогоняли сквозь дым костров, в которых сжигались кошки.

Продолжим.

Теперь, для полноты картины возможностей «чистого разума» homo, возьмём ещё несколько примеров, как существенно отстоя­щих от нас по времени, так и совсем недавних.

Повторяю, нас менее всего должен интересовать экзотизм различ­ных обычаев, практик и воззрений. Все приводимые материалы яв­ляются лишь сухой и строгой иллюстрацией того, как разум уже социализированного homo решал сложные задачи жизни, содержа­щие в себе скрытые или неявные факторы, как отвечал на те или иные «вызовы» среды.

Рассмотрим практику контрацептирования, любопытного и важ­ного ухищрения, позволяющего сохранять иллюзию девственности (или хотя бы сделать вопрос её наличия дискутивным), что в неко­торых культурах повышало социальную и физиологическую «стои­мость» женской особи homo.

Удобнее всего это исследовать на документальном материале, собранном «Этнографическим бюро» кн. В. Тенишева (1844-1903) в Орловской, Пензенской, Владимирской, Калужской, Новгородской и так далее губерниях России XIX века. Надо отметить, что примерно схожие с русскими способы предохранения от нежелательной бе­ременности мы можем обнаружить и у народностей Нижнего Конго, у хондов Индии, Китая, у аборигенов Австралии и Полинезии, но наи­более выверенные описания различных способов этого деликат­ного действа, полагаю, содержатся в трудах «Русские крестьяне Жизнь. Быт. Нравы» (СПб, 2004-2007. Т. I-V) и «Русская народно-бытовая медицина по материалам этнографического бюро кн. В. Тенишева» (1903).

Наряду с простейшими способами, вроде питья собственных ме­сячных или воды, собранной в 40 различных ручьях, едения хлеба с шерстью овцы, был чрезвычайно распространен и способ собира­ния катамениальных выделений в бутылку, которую закупоривали крепчайшим образом. «Бутылку зарывают в землю, иногда непре­менно под печной столб. Пока бутылка в земле, как бы девка ни ве­шалась на шею парням, ни за что не “забрюхатеет”. Если она выйдет замуж и захочет иметь детей, то стоит только бутылку эту вырыть и разбить, тогда пойдут и дети».

Если от способов контрацепции перейти к взаимоотношениям homo и смерти, то и здесь можно обнаружить различные «изобре­тения», с помощью которых человек пытался «обезвредить» и даже приручить смерть.

Помимо разнообразия погребальных культов, способов муми­фикации, создания мифов о телесном воскресении, душе и метампсихозе, homo изобретает очень показательную традицию «сопро­вождения» покойника, навязывая смерти статус хоть и дальнего, но всего лишь странствия.

Зародившаяся в самом начале фиксированной истории, подхва­ченная и развитая шумерами, Египтом, Китаем, Индией, Финикией, Грецией и скифским миром традиция убийства слуг и родственни­ков с последующей укладкой их тел в могилу «сопровождаемому», обнаруживается практически везде, от Индийского архипелага до островов Фиджи, Китая, Японии, Африки, Центральной Америки, Мексики, Перу и Скандинавии.

Описаний похоронных жертвоприношений существует, как известно, множество, но вот наиболее будничные, типичные и общеизвест­ные: «У каянов на Борнео в обычае убивать рабов, чтобы они могли следовать за господином и служить ему. Прежде тем, как убить их, родственники знатного покойника обступают рабов, внушая им усердно служить господину, за которым они последуют, ухаживать за ним и растирать его тело, когда он будет болен... Затем родствен­ницы покойного берут копье и наносят жертвам легкие раны, по­сле чего мужчины закалывают их до смерти» (Lubbock S. The Origin Of Civilisation, 1970); арийцы дают поразительные примеры обряда погре­бальных человеческих жертвоприношений. Рассказ о троянских плен­никах, поверженных вместе с лошадьми и собаками на погребальный костёр Патрокла, об Эвадне и рассказ Павсания о трёх мессенских вдо­вах — служат памятником этих обрядов у греков. В скандинавских ми­фах Бальдр сжигается со своим пажем, лошадью и седлом. Галлы во времена Цезаря сжигали при торжественных похоронах всё, что было дорого покойному — животных и рабов. (Тэйлор Э. Первобытная куль­тура, 1939); древние рассказы о славянском язычестве описывают «сжигание умерших с лошадьми и собаками, со слугами и жёнами» (Hanusch Н. Die Wissenschaft des Slawischen Mythen, 1950).

(Следует отметить, что настойчивость и увлечённость, с кото­рой homo почти пять тысяч лет сбрасывал живых людей в могилы к мертвецам, свидетельствует о его твердой уверенности не только в эффективности своих действий, но и в их необходимости.)

Не менее любопытно решались разумом человека вопросы без­опасности зданий и целых городов: «В Африке, в Галаме, перед главными воротами нового укреплённого поселения зарывали обык­новенно живыми мальчика и девочку, чтобы сделать укрепление не­приступным. В Великом Боссаме и Яррибе такие жертвы были упо­требительны при закладке дома или деревни» (Waitz Т. Antropologie der Naturvölker, 1922); «чтобы сделать замок Любенштейн крепким и неприступным, у матери за большие деньги был куплен её ребёнок и заложен в стену. То время, как его замуравливали, ребёнок ел пи­рог. Когда каменщики принялись за дело, он кричал матери: “Мама, мне ещё видно тебя”, затем, немного спустя: “Мама, мне ещё видно тебя немножко”, а когда каменщики заложили его последним кам­нем, он крикнул: “Мама, мне теперь не видно тебя больше”» (Тэй­лор Э. Первобытная культура, 1939).

Эти и все им подобные экзерсисы никак нельзя признать разо­выми или случайными ошибками; по своей повсеместной распро­странённости, многотысячелетней продолжительности, сакрализованности и полной нормативности для целых стран и континентов они вполне достойны статуса системы. Удивительно, но признанные системой, данные факты отчасти подвергают сомнению главную, «козырную» способность homo, т.е. его обучаемость.

В качестве условной иллюстрации ко всем этим случаям возможна ана­логия с теми наблюдениями Жан-Анри Фабра (1823-1915), на основании которой он отказал пчелам в способности обучаться, если в основе за­дачи находилось скрытое или экстраординарное обстоятельство. Как вы, вероятно, помните, в своём труде «Жизнь и нравы насекомых» (1910- 1911) Фабр описывает наблюдения за колонией халикодом (Chalicodoma muraria) и их поведением в том случае, когда он, в экспериментальных целях, прокалывал соты снизу и собираемый в них мёд вытекал: «Я про­калываю ячейку снизу, и тогда, через дырочку, весь мёд вытекает. Пче­лы все-таки продолжают носить мед. <...> Дырочки не видно за выте­кающим мёдом; причина вытекания неизвестна, а самому насекомому доискаться до неё слишком трудно». У Фабра описанию его опытов с прокалыванием сот посвящено несколько страниц, причём сюжетика проколов варьируется и обогащается. Выводы Фабра могут показаться дискутивными, но суть эксперимента сводится к тому, что наличие экс­траординарного фактора делает задачу нерешаемой, и навязчивое по­вторение эксперимента (прокола), которое вроде бы позволяет сделать наблюдения и накопить опыт, ничего не изменяет в ситуации.

Теперь, чтобы закрыть тему, давайте рассмотрим ещё один при­мер возможностей чистого разума человека, традиционно препод­носимый как нечто дерзновенное и многозначительное.

Древнейшие «трепанации» черепа, практика которых восходит к самым началам фиксированной истории homo, на самый первый взгляд кажутся чуть ли не первыми опытами нейрохирургии и име­ют стойкую репутацию «медицинского феномена» (М. Медникова (2004), W. Bray-D. Trump (1970), Г. Шурц (1910), И. Гохман (1989)).

«Трепанации» — не миф. Бесспорным доказательством соверше­ния людьми «древнего мира», а также раннего и позднего «средне­вековья» загадочных краниотомических действий является (пример­но) 250 черепов с отверстиями разной формы и размера, имеющими явно искусственное, но не травматическое происхождение.

Почти все черепа уверенно датируются, и принадлежность их к самым разным эпохам, начиная с глубокого неолита, является не­сомненно доказанной.

Известны и хорошо изучены трепанированные черепа из раскопов Марны, Лозеры, Уазы, Энсисхайма (Франция), Васильевки III (Россия), Вовниги, Надпорожья (Украина), Куэва де ла Каригела, Куэва де ля Морра (Испания), Сегуло-Нуворо (Италия), Вади-Макук (Израиль), Дуррнберга, Катцельсдорфа (Германия) и так далее. (Данные по иссл. ИАРАН: Медникова М. Трепанации в древнем мире и культ головы, 2004).

Первая классификация черепов с искусственными отверстиями в костях свода принадлежит П. Брока, который установил, что лишь (примерно) 50% из них имеют свидетельства о прижизненных про­бодениях костных пластин (Broca Р. Sur la trépanation du crâne et les amulettes crâniennes à l'époque néolithique, 1877). Он же установил чёткий критерий «прижизненности» отверстий; их края должны быть хотя бы минимально, но остеопластированы (т.е. должны быть оброщены ретикулофиброзной костной тканью).

Д. Рохлин в академическом труде «Болезни древних людей» (1965) пред­полагает, что «продолжительность жизни оперированных людей была не менее 2-3 лет, судя по состоянию области трепанационно­го отверстия».

Если же край остался совершенно ровным, то это свидетельству­ет либо о том, что подвергшийся трепанации человек умер практи­чески сразу после операции, либо о том, что вырезки костных фраг­ментов из черепа были произведены посмертно.

Происхождение посмертных рассверливаний, разрезаний и распи­ливаний черепов отчасти объясняет Г. Дебиер: «Из отдельных ку­сочков черепных костей выделывались небольшие кружочки со сквозными отверстиями. Кусочек черепной кости одержимого де­моном приобретал большое значение в глазах этих суеверных пле­мён. Отсюда появилась и посмертная трепанация, так как всякому хотелось иметь кусочек драгоценного черепа» (Дебиер Г. Первобыт­ные люди, 1892).

Впрочем, объектом нашего рассмотрения является только при­жизненное вскрытие мозгового черепа и поиск в этом действе «ме­дицинского феномена» или как минимум свидетельства о выбо­ре верного «направления» к решению проблем головных болей, снятии полушарных отеков, абсцессов, гематом и так далее, которые в VIII в. до н.э. должны были беспокоить homo точно так же, как и в XXI в. н.э.

Рассмотрим.

Сам по себе факт даже и прижизненного проникновения в череп (или попытки проникновения) ещё ни о чём не говорит. Кости свода черепа имеют незначительную толщину, не превышающую 8-9 мил­лиметров (чаще 4-6 мм). Пропил, прорезка, проскабливание любой из сводных костей вообще не является проблемой и осуществля­ется за несколько минут даже самым примитивным инструментом, особенно при наличии опыта аккуратного прободения раковин, орехов, камней или костей животных.

Очевидец этого процесса в XIX веке на острове Uvea Dr. Bartels описывает данную процедуру следующим образом: «В покровах че­репа делается крестообразный (+) или Т-образный (т) разрез, по­лученные кожные лоскуты отворачиваются в стороны и из черепа осторожно выскабливается острым куском стекла или раковины от­верстие до твердой мозговой оболочки. Иногда по неопытности опе­ратора выскабливается и эта последняя, последствием чего является смерть пациента. Ella утверждает, что умирает не менее половины оперируемых» (Bartels М. Medizin der Naturvölker, 1893).

Используя штатный ручной пта-краниотом^b, отверстие диаметром в 2 см я сделал за 40 секунд на влажном и за 1 м 12 секунд — на су­хом черепе (лобная кость). Используя итальянский краниотом XVI— XVII вв. (схожий по принципу конструкции с трепанами Боталло и Паре) с «родной» и основательно затупленной конической фре­зой, примерно такое же отверстие было проделано мной за 2 мину­ты на влажном и за 3,5 минуты — на сухом черепе. Вопрос о том, ка­кую методику (прореза или выскабливания) предпочитали древние «трепанаторы», остаётся открытым. Хотя Средневековье знало уже несколько различных конструкций трепанов: Фабриция, Шолиака, Герсдорфа, Бруншвига, Боталло, Бартиша, Паре, Абуказема, Питара, Беренгарио, Веллизия, Шульца, Морганьи, тем не менее в употреб­лении были и инструменты, предназначенные для «проскаблива­ния» черепа.)

^b Патологоанатомический краниотом. — Прим. ред.

Отметим, что само по себе удаление костного лоскута (фрагмен­та любой из костей черепа) не является обсуждаемой задачей.

Это удаление и, соответственно, отверстие, можно сделать тем или иным образом, но вопрос заключается не в том, как трепанаторы древности «попадали» в мозговой череп, а исключительно в том, что они там делали, не имея ни диагноза, ни представлений о ди­намической локализации функций, цитоархитектонике коры, свой­ствах мягкой и арахноидной оболочек, расположении цистерн, ар­терий, венозных синусов, пиальных сплетений.

Как мы знаем, до появления известного труда А. Везалиуса мозг был неизвестен анатомически, первые внятные понимания его функций датируются концом XIX в., а подробное картирование его поверхностей — серединой XX в.

Древний трепанатор, проникший инструментом под твердую мозговую оболочку, мог действовать только «вслепую», мгновенно разрушая функции речи, зрения, обоняния, вызывая моторную, проводниковую, сенсорную афазии, парезы и параличи, иные дис­функции и в результате — мучительную смерть.

Чем тогда можно объяснить отчётливые факты остеопластирования краев отверстия, доказывающих, что пациент иногда оставал­ся жив?

Полагаю, только тем, что несмотря на прохождение инструмен­та сквозь кости свода, сама dura mater (твёрдая мозговая оболоч­ка), внутричерепная защитная капсула мозга, осталась непрободенной, инструмент не получил доступа к полушариям, т.е. трепанация в её настоящем, нейрохирургическом смысле слова как таковая и не произошла.

К слову, это вполне возможно, учитывая, что именно в области свода dura mater связана с костями черепа очень слабо, и даже сняв значительные площади лобной или теменной кости, при некотором навыке реально сохранить интактность твёрдой мозговой оболоч­ки. Но и в случае ложной краниотомии опасность для жизни остава­лась значительной. Л. Полежаев в своём труде «Утрата и восстанов­ление регенерационной способности органов и тканей у животных» (гл. 2. Утрата и восстановление регенерационной способности ко­стей свода черепа) (1968) приводит данные по удалению частей сво­да черепа у мышей, крыс, кроликов и собак. Согласно исследованиям Л. Полежаева, даже при сохранении dura mater в неприкосновенно­сти требовалось значительное количество антибиотиков для ликви­дации тяжелых воспалений надкостницы и разрушения диплоиче­ских каналов.

Итак, в тех случаях, когда мы можем наблюдать остеопластиро­вание краёв отверстия, мы можем говорить об обычном шарлатанировании, характерном для любого века истории homo, и о том, что «операция на мозге» ограничивалась эффектным, но бессмыс­ленным удалением фрагмента кости черепа. Вероятно, и этого дей­ствия было достаточно, чтобы выполнить «впускание или выпуска­ние духов» или «достать камень глупости».

Не случаен скепсис, не расшифрованный, но отчётливый, в отношении таких «трепанаций» у Л. Мороховца (1903), Э. Тэйлора (1939), Л. Этин­гена (2009), В. Сперанского (1980).

Таким образом, т.н. древние трепанации, несмотря на весь их интригующий имидж, могут быть поставлены в один ряд к закапы­ванию бутылок с катамениальными жидкостями, к представлени­ям дикарей о пищеварении или о способе укрепления крепостных стен. В данном случае мы вновь убеждаемся в неспособности чи­стого разума homo к решению задачи, часть компонентов которой скрыта или не является явной.

Вкратце:

Естественно, список примеров мог бы быть пополнен и образчи­ками гораздо более изощренных проявлений первобытного мышления: гаруспикациями (гадание по внутренностям) и другими формами гаданий, колдовством, спиритиз­мом, психоанализом, ясновидением, эвхаристированием, хиромантическими, пророческими и астрологическими практиками и так далее, но данные явления, как правило, тщательно замаскированы фразеологией и снабжены внешними приметами интеллектуальных систем, а в ряде случаев и вовсе представляют собой сложные симбиозы паразитиче­ского типа, где первобытное мышление облигатно паразитирует на раз­личных интеллектуальных формах. Это не меняет их сути, но затрудняет их использование в данном труде, так как требует развернутых тракто­вок, что может несколько «увести» нас от цели исследования.

Естественно, все приведённые здесь примеры того, как с по­мощью одного лишь «природного» чистого разума homo пытал­ся решать вопросы физиологии, земледелия, контрацепции, смер­ти, безопасности — это ничтожная часть возможных иллюстраций к данной теме, но у нас нет намерений и возможности переписы­вать тысячи страниц трудов Дж. Фрезера, Л. Леви-Брюля, К. Леви-Стросса, Э. Тэйлора, Г. Шурца, Б. Спенсера и Ф. Гиллена et cetera.

К тому же то, что антропологам представляется странной после­довательностью архаичных казусов, которые следует объяснять ре­лигиозными и этнографическими причинами, для нас есть лишь простые свидетельства о качестве природных, врождённых воз­можностей той функции головного мозга человека, что называется «разумом».

Конечно, предпочтения и ориентиры могут быть различны, но в том случае, если за ориентир берётся представление научное, т. е. осно­ванное на опыте, эксперименте, логике, поиске естественных при­чин, то придётся признать, что возможности разума «как таково­го», мягко говоря, не велики, а анатомическая развитость мозга не годится на роль даже формального индикатора верности выводов о «природе вещей».