Невзоров, Александр Глебович 26 глава

В самом деле, какая разница, сколь совершенны полушария моз­га, каковы пропорции архео- и палеокортекса сравнительно с но­вой корой, какова нейрональная плотность в височных долях и ско­рость синаптических связей, если этот мозг упорно, столетие за столетием пытается решить задачу охраны полей от тли зарезыванием переодетой девочки?

Итак, как мы видим, речь, религия, социализация, традиции — способны только усугубить изначальную неверность представле­ний, основанных на чистом разуме. То, что без речи, социализации, традиций осталось бы мимолётной ошибкой, становится передава­емой нормой и своего рода эталоном представлений о мире.

Традиции не просто закрепляют эти ошибки, но и очень агрес­сивно парализуют всякий поиск правильного ответа. (Прекрасным примером могут служить религиозные представления, объясняю­щие события вмешательством «духа», трансляционизм, «народные» средства лечения болезней и так далее.)

Следует обратить внимание на то, что понятие «традиция» не со­всем заслуженно сакрализовано и представлено как явление, ха­рактерное лишь для сообществ homo.

Это не так.

Ю. Трошихина в академическом труде «Филонтогенез функ­ции памяти» (1978) предложила точную и деликатную препаровку данного понятия: «В условиях стадной жизни на основе индивиду­ального подражания возникают традиции. Они описаны в литерату­ре, начиная с Дарвина и Брема. Мы также неоднократно наблюда­ли появление традиций в стадах низших обезьян. Например, когда одной обезьяне удаётся вылезти из вольера каким-либо сложным пу­тём, то и другие члены стада, подражая её действиям в течение неде­ли или двух, оказываются на свободе. Традиции можно определить, как сложившееся групповое поведение, возникшее в результате под­ражания и превратившееся в силу частых повторений в постоянное для данной группы поведение».

К слову, Ж. Фабр, анализируя групповое и индивидуальное поведе­ние Sphex flavipennis, Carabus auratus, Ammophila sabulosa тоже описывает то, что с полным основанием можно называть бытовыми «традициями» этих существ. (Фабр Ж. Инстинкт и нравы насекомых, 1993); примерно та­кие же наблюдения принадлежат и Дж. Роменсу в отношении муравьёв, пауков, птиц и млекопитающих (Ромене Дж. Ум животных, 1888).

Речь, а также умение читать и писать тоже не являются теми «волшебными» факторами, которые сами по себе способны влиять на разум и на стиль первобытного (пралогического) мышления; на­помню, что на протяжении почти пяти тысяч лет речь и письмен­ность послушно обслуживали преимущественно неверные (с есте­ственнонаучной точки зрения) представления о мире.

Незначительная роль вокального, звукового языка (речи) в деле совер­шенствования разума неудивительна. Во-первых, мы помним, что дан­ный вид коммуникации — всего лишь один из множества существующих в животном мире языков (позных, запаховых, мимических, экскретор­ных), и эти коммуникаторы предназначены лишь для обслуживания раз­ума на той ступени развития, на которой он находится. Полезно вспом­нить и тот факт, что овладение речью и письмом у homo происходит в том возрасте, когда головной мозг находится лишь в процессе разви­тия и по ряду параметров (соотношение объёмов структур, состояние нейроглии) очень далёк от окончательного формирования.

Речь, счёт, простая письменность и даже сложные литературные формы — это, безусловно, важные и любопытные инструменты раз­ума, но их значение принято несколько переоценивать.

Напомню также, что фундаментальными сводами первобытно­го мышления, заключённого в сложные литературные формы, яв­ляются «Молот ведьм», «Vaticini Libri» [вещие книги], «Библия», «Бхагавадгита», тибетские и египетские «Книги Мертвых» и так далее, т.е. сочинения, закрепляющие и порой очень агрессивно догматизирующие либо ошибочные, либо крайне неточные представления о мироздании, эволюции, роли человека, принципах поведения, причинах жизни и смерти.

Грубо говоря, заключённые в данных фолиантах методики восприя­тия мира не имеют никаких существенных отличий от того, что нам предлагает кафр, «поедающий язык льва, чтобы иметь мужествен­ный голос», или русский крестьянин с его уверенностью, что «от насморка и головной боли следует нюхать истёртый в порошок синий медный купорос» (Webster Н. Primitive Secret Societies, 1908; Рус­ская народно-бытовая медицина по материалам этнографического бюро кн. Н. В. Тенишева, 2010). Еврейскую Библию, тибетский Бардо Тхёдол и русский «Крестьянский лечебник» объединяет предельно грубая ошибочность в понимании причин и следствий (как минимум) физиологических процессов. Изыски стиля и языковые фигуры — не слишком значительный фактор; гораздо важнее предложение ошиб­ки как эталона, что, возможно, в результате окажется губительно для вида homo. Впрочем, данный вопрос далёк от темы настоящего иссле­дования.

Исходя из вышесказанного мы имеем право сделать осторожный вывод, что разум, зародившийся в раннем палеозое и наследованный чело­веком от всей своей предковой цепочки, — это очень примитивный инструмент, предназначенный лишь для оценки явных факторов че­рез сопоставление впечатления с данными памяти. Этот инструмент категорически не пригоден для понимания любых скрытых процес­сов и сложных явлений.

Прошу (между делом) отметить, что во всех случаях, когда мы рассматривали результаты работы чистого разума, т.е. того, что Л. Леви-Брюль называл «пра-логическим» первобытным мышлени­ем, мы говорили о работе эволюционно сформированного, совре­менного, анатомически безупречного головного мозга человека, не имеющего вообще никаких отличий от мозга любого из ста семи­десяти двух лауреатов Нобелевской премии в области физиологии и медицины с 1901 по 2000 годы.

(Убеждённость русского крестьянина в том, что «свежесодранная кожа сороки, положенная на голову, есть лучшее средство против недержания мочи» является ровесницей нейронной теории Сан­тьяго Рамон-и-Кахаля. Кахаль получил свою Нобелевскую премию в 1906 году. Примерно в это же время антропологическая экспедиция Военно-медицинской академии записала в Тверской губернии кре­стьянскую рецептуру о «коже сороки».)

Но ещё более замечательным фактом является то, что уверен­ность (к примеру) о возможности лишения мужской потенции «через втыкание булавки в то место, куда помочился объект сглаза» порождена теми же самыми процессами в головном мозге, что и по­нимание молекулярной структуры нуклеиновых кислот.

(Ретикулярная формация мозга Френсиса Харри Комптона Крика, от­крывшего структуру ДНК, активирует ассоциативные и проекционные зоны коры и адресует их к базам гиппокампа точно так же, как это де­лает ретикулярная формация автора рецепта «половой порчи».)

Впрочем, мы чуть отвлеклись. Вернёмся к аборигенам.

Их стерильность от интеллекта в его сегодняшнем как научном, так и бытовом понимании, позволяет и «сквозь» их мышление лег­ко рассмотреть разум человека в его первозданном виде и с опре­делённой уверенностью определить общий эволюционный возраст этого явления.

Итак, что же это такое?

Полагаю, решительная попытка уточнения его природы и пример­ное определение возраста возможна через выявление того, что мы очень условно, очень метафорично можем обозначить как «руди­менты и атавизмы разума».

К слову, это не рудименты в строгом, классическом, «по Северцову», смысле, проявившиеся в результате отрицательного архаллаксиса^с, это, скорее, древнепредковые «мотивы», не слишком уместные в картине сегодняшнего состояния рассматриваемого свойства, но тем не менее реальные и влиятельные. Хотя, стоит отметить, что ещё академик И. И. Шмальгаузен в 1947 году первым усомнился в «руди­ментарности» рудиментов»: «Строго говоря, конечно, нельзя сказать, что рудименты не несут никакой функции: по меньшей мере руди­мент остаётся действенным звеном в какой-либо цепи морфогене­тических зависимостей, определяющих нормальное формирование других органов» (Шмальгаузен И. И. Основы сравнительной анато­мии позвоночных животных, 1947). Как известно, предположения И. И. Шмальгаузена подтвердились в позднейших исследованиях, вы­явивших важные функции полулунной складки и других органов, дол­гое время считавшихся «чистыми» рудиментами. Данный факт, разуме­ется, не сдаёт термин «рудименты» в архив, но позволяет употреблять его в несколько более расширительном, метафорическом смысле, чем это было принято в классической морфологии XIX-XX веков.

^с Эволюционное изменение органа на самых ранних стадиях его морфогене­за. — Прим. ред.

Исходя из того, что разум есть такой же эволюционный продукт, как и любые другие свойства человека, он непременно должен иметь как свою (образно говоря) «plica semilunaris conjunctivae», так и свой «тт. levatores et flexores caudae [мышцы выпрямители и сгибатели хвоста]», иными словами, содержать черты и приметы своего «младенчества», транслирующиеся совре­менному homo из тех эпох, когда укрупнение ганглий формировало субстрат мозга и его архитектуру.

Напомню, что для древних организмов (протокраниатов) «чи­стый» разум был простым инструментом выживания, способом оценки реалий среды через прямые ассоциации, и в силу незатей­ливости первоначальной цитоархитектоники головного мозга он и не мог быть ничем, кроме как строго служебной, очень ограни­ченной в своих возможностях функцией.

Впрочем, «незатейливость» очень условна, это определение, ско­рее, является стереотипом, порождённым переоценкой возмож­ностей современного homo; хотя маловероятно, что данному виду удастся сравниться с протокраниатами как в важности эволюцион­ной роли, так и в продолжительности существования. (Кстати, ещё посмотрим, какие рудименты сможет транслировать homo тем видам позвоночных, что сменят его в филогенетическом ряду усложнения организмов.)

Что касается протокраниатов, то наилучшую характеристику дал им в 1931 году академик Д. Н. Северцов: «Мы имеем все основания думать, что головной мозг protocraniata представлял собою уже довольно сложно дифференцированное образование. Прекрасное исследова­ние И. Джонстона над круглоротыми и низшими рыбами указыва­ют нам на то, что головной мозг общих предков этих форм (т. е., ста­ло быть, головной мозг наших протокраниат) состоял из следующих частей: из telencephalon impar с ориментами^d парных передних по­лушарий, из mesencephalon и из metencephalon» (Северцов А. Н. Мор­фологические закономерности эволюции, 1939; Johnston J. В. The Brain of Petromyzon, 1902).

^d Зачаток органа, прогрессивно развивающегося в филогенезе и получающего у потомков более сложное строение. — Прим. ред.

Целесообразность наших поисков рудиментарных архаических черт у «чистого» разума подтверждается не только эволюционной логикой, но и рядом авторитетных исследований.

Дж. Харрисон и Дж. Уайнер (1964), использовав собственные ис­следования филогенеза барабанной косточки и слуховой капсулы, блестяще сформулировали одно из правил эволюции: «Если у ор­ганизма имеется несколько путей или способов удовлетворить тре­бования окружающей среды, и организм “выбирает” один из них в силу того, что подходящие изменения возникают первыми, то эво­люционное развитие формы пойдёт по пути совершенствования и усложнения признаков, соответствующих выбранному направле­нию, даже если этот путь сулит и в близком, и в более далёком плане более ограниченные эволюционные возможности, чем другие пути развития. Организмы не могут “выжидать”, пока возникнет наибо­лее подходящая вариация; механизм отбора начинает действовать на данную вариацию сразу же, как только она появилась» (Harrison G., Weiner J., Tanner J., Barnicot N. Human Biology: An Introduction to Human Evolution, Variation and Growth, 1964).

Илл. 63. Схемы, иллюстрирующие различные положения барабанной косточки (кольца) по отношению к слуховой капсуле

а — Примитивные млекопитающие. Кольцо находится снаружи, дно барабанной полости не окостеневшее, б — Лемуроподобные. Кольцо окружено костной капсулой, в — Лориевые и «платирриновые» приматы. Кольцо расположено на поверхности и участвует в образовании наружной стенки капсулы, г — Катарриновые, а также современный долгопят (Tarsius). Кольцо выступает наружу, образуя слуховой проход в форме трубки. (По Харрисону — Уайнеру)

 

Частное подтверждение выводов Харрисона — Уайнера можно найти в хрестоматийном примере развития изначально конструкционно не­совершенного глаза млекопитающих, о котором мы говорили выше: примечательна тщательность сохранения изначальной ошибочно­сти. Более масштабные доказательства — в очень «широком» тира­жировании неудачного соседства функций вокализации и дыхания с жевательно-сосательно-глотательным аппаратом, как это хорошо видно на илл. 64.

Есть все основания предполагать, что данное правило распро­страняется и на такое явление, как разум.

Возникшая (возможно) в раннем кембрии как очень простая, охра­нительно-утилитарная функция примитивного организма, «чистый разум» должен был развиваться, сохраняя в себе часть свойств, по­лученных при «рождении».

Первый намёк на то, что поиск «рудиментов и атавизмов» разума может быть успешным, сделал Ч. С. Шеррингтон ещё в 1906 году:

«В качестве иллюстрации возьмём пример из повседневной дей­ствительности; кусок пищи во рту является причиной движений губ, языка, щёк и т. д. Сознательное “я” отдаёт себе отчёт весьма ясно в том, вкусна или не вкусна пища. В первом случае “я” может проглотить пищу, во втором — выбросить. В первом случае язык и глотка протал­кивают пищевой комок в пищевод. Проделав это, наше сознающее “я” больше не контролирует движение куска, хотя последний ещё находит­ся в зоне действия мышц и нервов и они умело управляются с ним даль­ше. Сознательное “я”, однако, уже потеряло контроль над ним. Даже если кусок окажется ядом, “я” не сможет непосредственно вмешаться» (Sherrington C.S. The Integrative Action of the Nervous System, 1906).

Данное замечание Шеррингтона не только «указывает» один из путей поиска, но и «вчерне» определяет субординацию происходя­щего в организме, обозначив, в частности, безвластие разума в про­стом деле контроля за большей частью физиологических процес­сов даже в «своём собственном» анатомическом пространстве.

(Развивая мысль сэра Чарльза Скотта, мы будем вынуждены при­знать, что картина, вероятно, ещё более забавна и драматична, чем это виделось Шеррингтону.)

А. Крысёнок Б. Ребёнок

Илл. 64. Неудачное соседство функций вокализации и дыхания
с жевательно-сосательно-глотательным аппаратом

Разум «не допущен» до процессов пищеварения, кроветворения, гомеостаза, метаболизма, роста, обновления, старения, грануляции, регенерации, коррекции репродуктивных возможностей и так далее, и так далее ни на клеточном, ни на каком ином уровне.

У разума, вопреки его имиджу «всемогущего», нет не то чтобы контрольных функций, но даже и простого допуска к этим сверх­важным процессам. Строго рассматривая его возможности, мы не­пременно увидим демаркационную линию, изолирующую разум от тех тонких функций мозга, что осуществляют генеральное управле­ние жизнью организма.

Происходящее в организме ему почти полностью неведомо, причём «закрыты» от разума не только штатные и благополучные про­цессы, но и те, где требуется его срочное вмешательство, связанное с радикальным изменением поведения.

Поясню.

Из всех управляющих функций мозга разум последним узнает о фа­тальных, но до определённой поры скрытых проблемах организма.

О воздействии радиации, например. О попадании в организм сложного яда неявного действия, об онкологическом заболевании, заражении ВИЧ, гепатитом или любыми другими болезнями, имею­щими инкубационный период.

О воздействии фатальных скрытых факторов уже знают прочие функции мозга, мобилизующие все физиологические потенциалы, и с первой секунды поражения (заражения) уже сражающиеся с враждебным фактором, а разум может пребывать в счастливом не­ведении очень долгое время, до появления первых симптомов или разрушения части функций.

К примеру.

Вспомним особенности воздействия очень популярного во вре­мена Первой мировой войны «иприта» (2,2 дихлорэтилового тиоэфи­ра, т.н. горчичного газа), вероятно, самого сильного из всех кожно-нарывных ядов, определяемого по формуле Габера от C • t = 1200.

Итак: «Тяжёлые поражения дыхательного аппарата наступают при вдыхании воздуха, содержащего 7 мг на 1 м³ при 50-60-минутной экс­позиции. Порог смертельной концентрации при ингаляционном воз­действии соответствует приблизительно 70 мг на 1 м³ при 30-минутной экспозиции» (Янковский М. Боевые химические вещества, 1933).

А теперь откроем гортань и грудину погибшего от воздействия иприта.

Патанатомическая картина живописна и содержательна: мы ви­дим не только поразительную мощь яда, но и силу сопротивления ему. Лёгкие пестры: энфиземальные участки соседствуют с ателектазическими очагами. Плевра мутна и экссудирована, много фибри­новых плёночек. Слизистая трахеи в обволочке, причём настолько плотной, что она легко отделяется пинцетом на всём протяжении трахеи. Во всём — следы смертельной, яростной битвы организма с отравой, причём битвы, начинающейся с первой же секунды по­ражения.

К слову, исследование внутренних тканей легких, поражённых ипритом, сегодня затруднительно, т.к. все сохранившиеся препара­ты имеют музейную ценность и секционированию не подлежат. Мак­симум, что возможно на таких препаратах — это кратенькие, дели­катные разрезики, позволяющие подобраться к перитрахеальной и перибронхиальной ткани крупных и средних бронхов. С ними картина тождественна: всё покрыто фибринозно-гнойными пеленами, преиму­щественно слоистыми, что говорит и о жестокости процесса, и о силе иммунного ответа.

Но несмотря на патанатомическую очевидность того, что попав­ший в организм иприт с первого же мгновения начинает разруше­ние клеточных мембран, через это «заживо» некротизируя органы, «пострадавшие указывают, что находясь в отравленной зоне они чув­ствовали только странный запах, который вначале ощущался очень явственно, затем они быстро к нему привыкали и переставали заме­чать. Никаких неприятных ощущений они при этом не испытыва­ли. Первые субъективные нарушения появляются спустя 2-3 часа от момента соприкосновения с ядовитым веществом» (Савицкий Н., проф. Частная патология и терапия поражений боевыми отравля­ющими веществами, 1941).

Здесь будет уместен вопрос о статистике поражений дихлорэтиловым тиоэфиром. По Вирту (Wirth. Der Deutsche Militärarzt, 1936 и Wirth. Zur Behandlung der Blausäurevergiftung, 1937), c 22 апреля 1915 года, т.е. с того дня, когда этот газ был применён впервые, количество только смертельных случаев чуть превысило миллион во всех ар­миях. Н. Gilchris (1928) и A. Prentiss (Chemicals in War, 1937) приводят гораздо большие цифры (только в русской армии — 475 340). А вот Б. Урланис в «Истории военных потерь» (1994) категорично и аргу­ментированно настаивает на общей цифре 39000 погибших вооб­ще от всех видов газа за 1915-1918 гг. (На иприт, по всем источни­кам, приходится примерно половина). Как видим, данные разнятся, но для статистической весомости этого «эксперимента» вполне до­статочно и 1000 случаев, а в их наличии сомневаться не приходится. Что же касается симптоматики поражений, то она всегда была до­статочно типична и полностью сходствует с той, что описана Н. Са­вицким.

На этом простом «ипритовом примере» мы со всей наглядно­стью видим не только бессилие, но и «слепоту» разума, его полную «непосвященность» в те трагические, фатальные события, что свер­шаются в организме.

Понимание происходящего приходит, как правило, с теми гру­быми, «прямыми» висцеральными ощущениями, когда изменение поведения уже почти ничего не решает.

Если бы знание о поражении пришло бы с клеточного уровня в то мгновение, когда только началось разрушение органелл и рас­щепление макромолекул (в т.ч. белковых), то последовало бы по­спешное бегство из опасной зоны или принятие иных мер, которые сделали бы воздействие газа не столь фатальным. Но изолирован­ная от тонких процессов физиологии функция разума пребывает в полном неведении о творящейся драме и не способна вовремя изменить поведение существа.

Это могло бы иметь хоть какое-то объяснение, если бы воздухоносные пути и респираторный отдел были бы слабо или примитивно иннерви­рованы, но именно здесь, в области полости носа, носоглотки, гортани, трахеи, бронхов, терминальных бронхиол и лёгких расположены сверх­мощные нервные сенсорные системы, подробно описанные ещё О. Ларселлом (1921). Позднейшие исследования обнаружили «внутрилёгочной рецепторную систему, реагирующую на изменение состава вдыха­емого воздуха и вырабатывающую в ответ на это биогенные амины, пептидные гормоны, регулирующие тонус стенок и просвет бронхов и кровеносных сосудов» (Филиппова Л., Ноздрачёв А. Д. Висцеральные афференты, 2011). Исключительное богатство чувствительной иннер­вации воздухоносно-респираторного отдела, естественно, не замкнуто в «себе», но имеет множественные (симпатические и парасимпатиче­ские) афферентные связи с головным мозгом, через которые туда без­остановочно и точно поступает вся информация о происходящем в горта­ни, бронхиолах или легочной ткани и так далее, т.к. основные эфферентные «ответы» идут уже с поправками на чрезвычайность ситуации (если та­ковая имеется). Тем не менее та функция, которая должна руководить внешним поведением, остаётся от этой информации строго отделённой.

 

Мы можем условно обозначить эту особенность разума терми­ном «caecitas visceralis» (висцеральная слепота) и определить её как несомненный рудимент, доставшийся развитому разуму homo от тех докембрийских и раннекембрийских форм, когда биологиче­ский статус организма был несколько иным, а его быстрая гибель в перенаселённом водном мире являлась запрограммированным фактором, так как работала на обогащение пищевой среды, столь необходимой множеству детритофагов.

Здесь также можно адресоваться к известной теории А. Пюттера (1911), дающей право предположить, что первоначальные организ­мы существовали лишь за счёт смерти, разложения и последующего растворения в воде себе подобных, воспринимая этот «раствор» че­рез кожу и её дериваты (жабры и пр.). Теория Пюттера была воспри­нята весьма критично, что, впрочем, никак не аннулирует результаты тех опытов, на которых она основывалась. В частности: «Последова­телями Пюттера было показано использование растворённых пи­тательных веществ в качестве единственного источника питания у парамеций, веслоногих раков и головастиков лягушки. В опытах с последними оказалось, что в том время, как в чистой воде (без до­бавления органических веществ экспериментатором) головастики погибали через три недели, в воде с добавлением пептона, сахарозы и препарата из ростка злаков рост и развитие головастиков шли нор­мально и они превращались в лягушат» (Коштоянц X. Основы срав­нительной физиологии, 1950).

Стоит отметить, что появление полушарий, развитие коры с её ассоциативными и проекционными зонами — никак не повлия­ло на эту принципиальную особенность работы разума. Его висцеральная слепота осталась почти абсолютной и была унаследована всеми ви­дами живых существ.

Это на первый взгляд парадоксальное обстоятельство лишний раз указывает как на стволовое, сверхдревнее происхождение раз­ума, так и на справедливость эволюционного правила Дж. Харри­сона — Дж. Уайнера, согласно которому первообразовавшееся свойство и становится основным материалом для конструирования функции, несмотря на своё несовершенство (см. выше).

К слову, ипритовый пример, помимо всего прочего, прекрасно иллюстрирует чистую литературность, иллюзорность термина «ин­стинкт». Это особенно понятно при сопоставлении нашего примера и т.н. инстинкта самосохранения.

Продолжим.

До определённого момента разуму не предоставляется никакой информации об имеющихся в организме хромосомных нарушениях (даже самых серьёзных).

Прекрасный пример этого — хорея Гентингтона, болезнь, кото­рую обречённый homo, ни о чём не подозревая, носит в себе не ме­нее 25-30 лет (кроме скоротечной «формы Вестфаля»), хотя пора­жённому организму «всё ясно» почти с первой же секунды жизни, о чём могут свидетельствовать нарастающие гиперкинезы, генера­лизованная ригидность или лёгкие эпилептоидные симптомы.

Примечателен тот факт, что «драма» Гентингтоновской хореи сверша­ется не где-то на периферии, вдали от мозга, а непосредственно в нём самом (в неостратиуме, хвостатом ядре и бледном шаре, где и проис­ходит «тикающий» апоптоз ГАМК-ергических и энкефалинергических нейронов).

Разум homo может увлечённо строить долгосрочные прогнозы повышения своего имущественного, сексуального или иерархиче­ского статуса, выстраивать поведение в соответствии с этим ошибоч­ным прогнозом, т.к. не имеет ни малейшего представления о хромо­сомных проблемах «своего» организма (о том, что в недалеком будущем у него нет ничего, кроме корковой деменции, идиотии и смерти).

Данный пример красноречив и говорит очень о многом.

Отчасти он ещё раз подтверждает наличие фактора висцераль­ной слепоты, но напрямую касается и подлинных способностей разума к прогностии, иллюстрируя тот факт, что лишь очень «ко­роткие» прогнозы разума могут быть относительно точными, а про­должительность срока инкубирования проблемы не способствует появлению знания о ней.

Это неудивительно. В ту пору, когда формировались основные принципы разума, само строение мозга протокраниатов, вероят­но, предполагало работу с объёмами лишь строго сиюминутной ин­формации.

В результате прогноз, «автором» которого является чистый раз­ум, может быть эффективен только при опоре на зримую, осязае­мую, обоняемую, т.е. безусловную информацию и становится оши­бочным, когда часть обстоятельств скрыта.

(Напомню, что относительная примитивность и грубость сознания всех высших позвоночных делает невозможным восприятие не толь­ко внутренних, но и 99% внешних факторов, хотя эти факторы могут быть чрезвычайно влиятельны или даже губительны для биологиче­ской личности; достаточно простой «загороженности» одного предме­та другим, чтобы тот оказался вне фиксации сознанием.)

Вероятно, и это качество тоже можно отнести к рудиментам, ко­торым наш разум обязан кембрийским или даже эдиакарским орга­низмам.

Далее.

Даже такое глобальное событие как оплодотворение — и то остаётся неопределяемым для разума, как и возможность влияния на пол плода.

Да, внешнее действие, т.е. половой акт, разумом homo фиксиру­ется и прогностически оценивается (как вероятностно оплодотворительное), но его реальные физиологические последствия долго от него скрыты. (Как, впрочем, и такие важные обстоятельства, как, к примеру, многоплодная беременность.)

Любым «умственным» усилием, любой концентрацией чистого разума на данном вопросе невозможно достоверно определить ни факт проникновения сперматозоида в яйцо, ни факт слияния ядер обеих гамет и активацию яйца к дроблению и развитию.

Надо отметить, что отсутствие возможности точного знания в этом во­просе (для некоторых организмов) трагично и приводит к полиспер­мии, в свою очередь приводящей к образованию трёхполюсных вере­тен деления и нарушению развития.

В этом факте, полагаю, мы можем обнаружить ещё один рудимент, ещё одну древнюю предковую черту.

Её происхождение, вероятно, объясняется следующим образом: первоначальная модель размножения была бесполой, основанной на наличии лишь одной родительской особи, которая через почко­вание или деление могла производить потомство. В данном раскла­де контроль за этим процессом со стороны нарождающегося мозга был излишним, так как и сам процесс был значительно проще, а ре­зультат его был всегда гарантирован.

Это свойство — отсутствие отчётливой «связи» разума и ре­продуктивных процессов — было унаследовано усложняющими­ся организмами и в результате привело к появлению различных «Frautest».

(Не исключено, что для фактов, «вычисленных» в нашем логическом эксперименте, возможны гораздо более точные, виртуозные трактов­ки и объяснения).

Примеров, подобных этим трём (иприту, хорее, оплодотворе­нию), можно привести сотни, но полагаю, и предложенного доста­точно, чтобы согласиться с тем фактом, что т.н. разум не только не «хозяин» организма, а лишь одна из функций мозга, изолированная от всех тонких и важных процессов и предназначенная лишь для обслуживания внешнего поведения.

Причина его изоляции находится в тесной и неразрывной свя­зи с его эволюционным происхождением, рассмотреть которое нам помогли обнаруженные в нём «рудименты».

По всей вероятности, перечисленные факты и выводы дают основания предполагать, что т.н. разум не является «главной функ­цией мозга».

Следует отметить, что выстроенная нами гипотеза находится в суще­ственном противоречии с известными версиями П. Шильдера – Н. Сугара (Schilder Р., Sugar N. Zur Lehre der schizophrenen Sprachstörungen bei Schizophrenen, 1927) и А. Шторха (Storch A. Das archaisch-primitive Erleben und Denken der Schizophrenen, 1922), утверждавших, что состо­яние, известное в психиатрии как шизофрения, — это некий «возврат к более древним способам мышления, к архаическому мышлению». Любопытные и авторитетные труды Шильдера — Сугара и Шторха, к сожалению, не содержат в себе никаких нейрофизиологических обо­снований их красивой теории, а используют доводы исключительно из «психологического» арсенала, что делает полемику очень сложной, так как языки нейрофизиологии и психологии совершенно различны и, по сути, конфликтны до несовместимости.