Невзоров, Александр Глебович 22 глава

С развитием мимики у биологической индивидуальности появи­лась ещё одна важная способность к точной и быстрой демонстрации агрессий, физиологических состояний и намерений, которую вме­сте с великолепной конструкцией V и VII нервов унаследовал homo.

Впрочем, всё это достаточно подробно и полно описано как у Г. Спен­сера, так и у Ч. Дарвина или Ч. С. Шеррингтона: «Страх, если он до­статочно силён, проявляется в криках, в стремлении спрятаться или убежать, в дрожи и в отдельных вздрагиваниях. Подобного рода пе­реживания обнаруживаются также в общем мышечном напряже­нии, стискивании зубов, выпускании когтей, в расширении зрачков и ноздрей, в ворчании. Всё это ослабленные формы действий, кото­рые сопровождают умерщвление добычи» (Spenser Н. The Principles of Psychology, 1880); «Соматические проявления “более грубых или зве­риных эмоций” широко известны у человека и у высших животных. Эта точка зрения представлена в дарвиновской работе, посвящен­ной сокращению круговой мышцы глаза во время крика» (Шерринг­тон Ч. С. Интегративная деятельность нервной системы, 1969).

Несколько наивен, но неизбежен вопрос о способности биоло­гической личности к радикальной метаморфозе под влиянием ре­лигий, идеалов, литературы, общественных отношений, мифов, тра­диций и всего, что можно было бы объединить в термине «мораль». (Этот вопрос уже обсуждался в главе III, но здесь необходимо вне­сти ряд дополнений.)

Точного (основанного на эксперименте) ответа на этот вопрос, по всей вероятности, не существует; хотя понятно, что т.н. мораль в контексте 500 миллионов лет естественной истории выглядит на­столько микроскопично, что, разумеется, не может быть признана хоть сколько-то влиятельным «фактором», а предположение о воз­можности внезапной «моральной мутации» homo ни на чём не осно­вано.

Вероятно, по умолчанию одиозность такого эксперимента всегда была настолько очевидна, что за всю историю лабораторных или кли­нических исследований мозга он ни разу так поставлен и не был. От­части это даже досадно, т.к. «мораль» является нашей «современни­цей» и (говоря лабораторным языком) способна быть «наблюдаемой»; она могла бы представить интерес для изучения возможностей воз­действия искусственных обстоятельств на биологическую индивиду­альность, что само по себе было бы крайне любопытным эксперимен­том, уточняющим некоторые особенности зарождений и реализации агрессий.

Все сказанное выше будет верным, если не считать невольным «экспе­риментом» т. н. историю человечества за последние 2 000 лет.

Как мы помним, массовая религиозно-социальная дрессировка homo, декларативная культивация «милосердия», «гуманизма», «совести» и «стыда», длившаяся почти двадцать веков, имели конечным резуль­татом Первую мировую войну, революции в России и Франции, Вто­рую мировую войну и ещё ряд конфликтов, в которых люди продемон­стрировали безрезультатность моральной дрессировки, за короткий срок (без особых причин) убив различными способами примерно 200000000 разновозрастных и разнополых особей своего вида и ис­калечив ещё 600000000.

Результаты этого эксперимента (если признавать за событиями I—XX ве­ков статус «ненамеренного» научного опыта) косвенно подтверждают высказанный в тексте тезис о микроскопичности фактора «морали» и о его полной неспособности внести коррективы в эволюционно сло­жившееся поведение homo.

Стоит отметить, что и гораздо более важные изменения, чем «мо­ральная мутация» homo, не осуществляются в эволюции, хотя (в от­личие от вышеупомянутой) для них есть неограниченные временные «просторы», а потребность в них жизненно необходима. Как остроум­но подметил проф. Н. Воронцов (1934-2000) «шерсть лесных зверей не приобрела за миллионы лет зеленого цвета или даже зеленоватого оттенка, несмотря на все удобство, которое могла бы дать такая ме­таморфоза» (Развитие эволюционных идей в биологии, 1999).

Подведем итог в данной теме.

Очевидно, что без интегрирующей, дирижирующей и стимули­рующей силы той функции, которую мы называем «личностью» или «биологической индивидуальностью», вся деятельность мозга становится столь же бессмысленна, сколь и диффузна: мозг разва­ливается на сотню больших и малых нейрональных групп, лишён­ных не только управления или стимула, но, вероятно, и всякой нуж­ности.

Изымая «личность», мы изымаем и материализованную в ней первопричину существования организма, его invitamentum. (Тер­мин, который можно не очень благозвучно, но точно перевести как «воля жить»???. Эта «воля» имеет свой генетический механизм и явля­ется предметом отдельного рассмотрения.)

invītāmentum, ī n привлекательность, прелесть (словари Дворецкого и Тананушко); das Lockmittel, Reizmittel, die Lockung, der Anreiz, Reiz (Ausführliches Lateinisch-deutsches Handwörterbuch von Karl Ernst Georges)

Принимая пенфилдовскую центрэнцефалическую теорию как удобный инструмент познания механизмов мозга, мы, тем не менее, можем поставить точку в вопросе «обитания» этой генеральной функции (именно в ретикулярной формации ствола) только услов­но, приняв в качестве основного довода даже не доказанность кортикопетальных и кортикофугальных связей, а сверхдревность са­мой структуры.

Сверхдревность, по сути, и есть основная «путеводная звезда» во мраке цереброгенеза. (Говоря о сверхдревней структуре мозга, мы тем самым говорим о первопричине появления всех остальных его формаций, о детонаторе всех его эволюционных преобразо­ваний.)

Предполагать равнозначность и равноправие отделов мозга нам не позволяет знание об этапности, постепенности его формирования за последние 500-600 миллионов лет; а также тот факт, что и существа с «первоначальным» мозгом были уже биологически полноценны, т.е. способны на адекватное поведение в сложной среде, иначе они не смогли бы выжить и дать начало сотням тысяч видов. (Естественно, мозг совершенствовался и развивался, развивая и рецепторы и суб­страт полушарий, но это была лишь эскалация возможностей, необхо­димая в условиях конкуренции форм жизни и борьбы за выживание).

Если в моих словах о месте обитания «личности» и чувствуется сейчас некоторая неуверенность, так это лишь потому, что 100 % до­стоверных данных о том, что именно ретикулярная формация явля­ется самой древней структурой мозга, т.е. некой «праструктурой», у нас всё же нет.

Очевидно, что formatia reticularis возникла как неизбежный ком­муникатор меж уже развивающимся спинным и только зарожда­ющимся головным мозгом. Следовательно, именно она явилась тем первым церебральным образованием, что по микрону наращивало как суб­страт головномозгового вещества, так и его связи со спинным моз­гом, реципрокно усложняя (по мере оптимизации связей) их функ­ции.

(Именно этому её свойству мы обязаны тем, что ретикулярная формация до настоящего времени не имела и не имеет никакой очевидной специализации, в отличие от всех остальных образова­ний мозгового ствола.)

По всей логике цереброгенеза никакого иного претендента на роль «праструктуры» и не существует. Но (напомню) не существует и того «препарата» эпохи протерозоя, исследование которого дало бы нам сегодня право на категоризм.

Посему, мы условно говорим о ретикулярной формации как о сверхдревней структуре, способной генерировать биологическую индивидуальность, следовательно, взять на себя руководство поведением.

Вкратце коснувшись самых глубоких и важных, но одновремен­но тонких и дискутивных механизмов личности, теперь рассмотрим и fastigium quaestionis (поверхность вопроса), т.е. наиболее про­стые проявления данной функции.

Теперь мы говорим о «личности» как о самой «рельефной», са­мой наглядной функции мозга, которая позволяет существу самоосознавать себя и выстраивать отношения с собственным организ­мом как с безусловной собственностью.

Поясняю.

К примеру, ещё раз возьмем фактор «адекватного поведения» (который уже обсуждался в главе IX).

Его наличие или отсутствие — обозначает жизнь или смерть организма. Но основано такое поведение может быть лишь на непрерывающемся и отчётливом самоосознании существом своих особенностей и возможностей. (Переведя на язык таксономии: на «знании» своей принадлежности к определенному виду, классу, от­ряду, возрасту, полу и так далее, не говоря уже о множестве более мел­ких, но существенных особенностей, вроде наличия травмы, устало­сти, охлаждения и т.д.)

Поиск причины адекватности поведения в т.н. инстинктах ничем не оправдан. Понятие «инстинкт» является литературно-психологическим термином, не имеющим никакого нейрофизиологического смысла⁵⁴. Им можно пользоваться, но лишь как метафорой, помня его услов­ность. Единственная добросовестная попытка дать хоть какое-то науч­ное обоснование понятию «инстинкт» была сделана проф. Г. Циглером ещёв начале двадцатого века (Инстинкт. Понятие инстинкта прежде и теперь, 1914; Душевный мир животных, 1925), но оказалась не слиш­ком удачной; «инстинкт» при попытке серьёзного рассмотрения, есте­ственно, «рассыпается» на его рефлекторные составляющие, каждая из которых требует отдельного объяснения и понимания.

Столь же неубедительным будет и поиск причин адекватности — во «врождённом поведении», в том рефлекторном минимуме, который за­ключён в геноме и обеспечивает организм начальными навыками хва­тания, сосания, отрыжки, кусания, дефекации, рвоты, кашля, глотания, фрикционирования, моргания, чихания и пр. Но, как известно, геном не имеет ни рецепторики, ни памяти. Он «слеп». Соответственно, он не может через такие же, как и он сам, слепые и шаблонные «врождённые навыки» руководить организмом в меняющихся обстоятельствах, вариативность которых насчитывает тысячи комбинаций. Это было от­мечено ещё Е. Сеппом: «Однако, поведение, основанное на индиви­дуальном опыте, далеко оставляет позади роль врождённых рефлек­сов» (История развития нервной системы позвоночных, 1959). Также следует отметить, что следуя логике «врождённого поведения», невоз­можно объяснить совершенствование рецепторики, первейшая зада­ча которой — ежесекундное информационное обеспечение мозга.

(Здесь мы опять приходим к выводу, что основанием для адекватного по­ведения могут быть лишь церебральные процессы, а не что-либо иное.)

 

Теперь рассмотрим и вторую обязательную составляющую про­явления «личности»: отношение к организму как к безусловной соб­ственности. Эта собственность нуждается в защите, питании и от­дыхе и обязана исправно обслуживать любые побуждения мозга (нейропиля, протоцеребрума).

В известной степени эту «собственническую» связь мозга (на лю­бом уровне его развития) и организма демонстрирует простая коор­динация движений, всегда подчиненная и «замыслу», и точному ана­лизу всех обстоятельств, полученному мозгом через рецепторы.

В соответствии с этими простыми характеристиками, мы вновь можем убедиться, что личность (как функция мозга), вероятно, при­суща любому без исключения живому существу и как явление при­мерно на 545 миллионов лет старше, чем образ Леонида I, Сципио­на Африканского или Ивана Павлова.

Здесь уместен вопрос о том, существует ли принципиальная ней­рофизиологическая разница меж данной функцией мозга у homo и, к примеру, у пещерного медведя (Ursus spelaeus), серой крысы (Rattus norvegicus) или аллигатора?

Полагаю, предполагать наличие какой-либо существенной разницы нет никаких оснований.

Биологически личность дикого или социализированного homo одноприродна с личностью любого другого животного, а то, что че­ловек принимает за свою «уникальную особенность» — это, отча­сти, развитие (?) данной функции мозга, но в большей степени её модернизированная презентация, причём адресованная не только внешнему миру, но и направленная «внутрь».

Поясняю.

В мире животных биологическая индивидуальность (личность) может быть продемонстрирована с помощью запаха, звука, позы, мимики, мимикрии, пластики, физического или сексуального потен­циала, статуса в стае и так далее. К этим проявлениям социализирован­ный homo просто добавил речь, мышление и все производные ин­теллекта.

Эти производные «раскрасили» биологическую индивидуаль­ность, придав её чертам (несколько надуманные с точки зрения нейрофизиологии) «уникальность» и драматизм.

Совершенно особую роль сыграла «внутренняя речь» (т.е. мыш­ление); благодаря ей древнейшая функция мозга «зазвучала» и сде­лала саму себя предметом своего же пристального и агрессивного внимания. Данное обстоятельство никак не изменило её биологи­ческий механизм, но самоосознание (самоидентификация) превра­тилось из будничного нейрофизиологического процесса в очень увлекательное занятие.

Тут вновь требуются пояснения, благодаря которым мы сможем подойти к нейрофизиологической расшифровке понятия «увлека­тельное».

Итак.

Как мы знаем, система номинаций (речь) является символизаци­ей существ, свойств, явлений, предметов, действий или связей меж всеми этими позициями, т.е. вербальным дубликатом реальности. Зависимость же организма от реальности (среды) абсолютна ещё с протерозоя.

Как бы ни было могущественно существо, но правила игры всегда устанавливает среда, без различия вида, класса или... имени. Имен­но она определяет «жить или нет» существу, и то, какие усилия долж­ны быть им затрачены, чтобы адаптироваться к ней или пытаться ей противостоять. И неважно, как существо называется — диморфодон, Марк Аврелий Антонин или орангутан; в любом случае побеждает сре­да. И дело даже не в том, что на её знамёнах от имени всех уже про­шедших земной путь существ начертано хладнокровное обращение ко всякому живому организму: nos ossos qve aqvi estamos pelos vossos esperamos (в переводе с порт.  — «Мы, кости, которые находятся здесь, ждём вас»); так как в числе её аргументов — биогенез, автоматически предполагающий смерть любого родившегося. Впрочем, всевластие среды настолько абсолютно, что даже аргумент смерти не является ко­зырным. (Совершенствование рецепторов не уменьшало, но, напро­тив, вероятно, увеличивало зависимость организма от среды, так как компонентами сознания, приходящими через рецепторы, станови­лось всё большее количество факторов и нюансов. Полагаю, зависимость эскалировалась постепенно и неуклонно, момент её «обострения» неустановим. К примеру, мы знаем, что возраст зрительного рецептора (белка с фотохимической чувствительностью) — около 500 миллионов лет, но сама органелла (зрительная палочка, на которой сосредоточен этот белок) — гораздо более древнее создание, имеющая «ресничное» происхождение, следовательно, (возможно) ровесница криогения или даже тония.)

Как вы, вероятно, помните, И. М. Сеченов дал ещё более точное и кате­горичное определение «среды»: «Организм без внешней среды, под­держивающей его существование, невозможен; поэтому в научное определение организма должна входить и среда, влияющая на него, так как без последней существование организма невозможно» (Ме­дицинский вестник, 1861. №28).

Внутренняя речь homo, создавая дубликат среды (реальности), не только не отменила её драматизма, её заманчивости или иных свойств, но ещё и усугубила их.

Почему произошло это усугубление?

Вероятно, по той причине, что мышление оказалось превосхо­дной spatio nutribile??? для прогностизма, который по самой своей природе склонен к драматизации и обострению, т.к. любое живот­ное все обстоятельства и нюансы мира воспринимает прежде все­го соотносительно с благом собственной биологической индивиду­альности и во всем справедливо ищет скрытые и явные угрозы.

Прогностизм, или то, что русская физиологическая школа на­зывала «вероятностное прогнозирование», разумеется, не являет­ся свойством только лишь мышления homo; в известной степени способность прогнозировать — обязательное условие выживания, следовательно, его механизм уже давно разработался у бесконеч­ного множества существ.

Spatio nutribile — невзоровская псевдолатынь. Очевидно имеется в виду питательная среда — medium nutritivum.

Ещё в 1971 году проф. Д. Дубровский суммировал представления клас­сической нейрофизиологии по данному вопросу: «Вероятностное прогнозирование — фундаментальная функция головного мозга, обеспечивающая программирование и организацию текущих дей­ствий» (Психические явления и мозг, 1971).

Несмотря на ясность и даже некоторый категоризм этого догмата — следует отметить, что относительно насекомых, амфибий, рептилий убедительных экспериментальных данных на сегодняшний день ещё нет, и любые рассуждения об их способности к прогностизму оказыва­ются за пределами фактов. (Как бы ни хотелось их признать на основа­нии одной эволюционистской логики и фантастического великолепия рецепторов у насекомых.) С определенной уверенностью, ответствен­но можно говорить о наличии экспериментально подтвержденного прогностизма лишь у насекомоядных, ежей, крыс, обезьян и тех млеко­питающих, способности которых были подтверждены множественны­ми, верно задокументированными лабораторными исследованиями (Карамян А., Малюкова И. Этапы высшей нервной деятельности жи­вотных// Физиология поведения. АН СССР, 1987; Фейгенберг И., Леви В. Вероятностное прогнозирование и экспериментальное исследование его при патологических состояниях, 1965).

Нет никаких сомнений в том, что сравнительно с другими живот­ными прогностизм мыслящих homo стал драматичнее и изощреннее.

(Качество этого прогностизма и его реальную результативность мы бу­дем обсуждать чуть позже.)

Благодаря системе номинаций и знаний прогнозы стали значи­тельно точнее, следовательно, пессимистичнее. (Пришло понима­ние реального количества опасностей и их фатальности.)

А теперь временно перейдем на язык приблизительных понятий, чтобы на простых примерах кратко обозначить причины обострения прогностической функции мозга homo в эпоху формирования интел­лекта. (Её реальную продуктивность мы рассмотрим чуть позже.)

I. Узнавание жизни обрекло человека на такое знание смерти, которое было недоступно никакому другому животному; теперь об­раз смерти стал растворён практически во всяком событии, явле­нии или вещи. Этот образ превратился в «вечного спутника», в хи­трого, жестокого, злонамеренного и неумолимого преследователя, а жизнь человека — в ускользание от него.

II. Религии спровоцировали человека и на постоянное драмати­ческое прогнозирование того, как его действия и желания оценива­ются опасными сверхъестественными существами, во власти кото­рых он находится.

Две эти позиции подтверждаются классикой антропологии: «Перво­бытное мышление отличается от нашего. Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают совершенно иным путем... Первобытное мышление обращает внимание исключительно на ми­стические причины, действие которых оно чувствует повсюду». «В глазах первобытных людей смерть всегда предполагает мисти­ческую причину и почти всегда насилие» (Леви-Брюль Л. Первобыт­ное мышление, 1930). «Туземец — абсолютно не способен осозна­вать смерть как результат какой-нибудь естественной причины» (Spenser В., Gillen F. The Native Tribes of Central Australia, 1899). «Для со­знания мугандов не существует смерти, вытекающей из естествен­ных причин. Смерть, как и болезнь, является прямым последстви­ем влияния какого-нибудь духа» (Roscoe J. Notes on the Manners and Customs of the Baganda, 1901).

III. Имущественные, половые, хищнические, межсамцовые, тер­риториальные, иерархические агрессии, естественно, стали стерж­нем и содержанием всех социальных игр человека. Впрочем, сама по себе сила агрессий не гарантировала успешность в этих играх, и тогда поиск преимуществ развил т.н. лживость; свойство тем бо­лее эффективное, чем лучше были спрогнозированы его послед­ствия.

К слову, разумеется, агрессии во многом, вплоть до «изменения со­стояния сознания», влияют на образ действий всех животных, но только на примере homo мы можем наблюдать их способность длительно управлять поведением. Что же касается лжи, то как уже отмечалось выше (гл. II), это явление прекрасно отработано эволюцией в мими­крии рыб и насекомых, оно присутствует и в брачном, и в охотничьем, и в конфликтном поведении многих животных; а в человеческой куль­туре ложь развилась в столь важный фактор, что сегодня «неспособ­ность ко лжи» является диагностическим признаком таких заболева­ний, как синдром Аспергера и других разновидностей аутизма.

IV. Столь же существенным для развития прогностизма оказался и труд, с необходимостью «пошагового» предвидения всех его про­межуточных и конечного результатов. Также можно предположить, что труд был особым, «обоюдоострым» фактором. Он спровоциро­вал как простое (трудовое) прогнозирование, так и сложное (соци­альное), порождённое желанием освободиться от труда в целом или от наиболее тягостных его вариаций.

Полагаю, возникновение общественных отношений (сословий, классов, династий, иерархий, собственности и права) — это прежде всего история желания и умения части homo уклониться от необходимо­сти труда.

Естественно, помимо перечисленных глобальных при­чин (страх, ложь, труд и уклонение от него) — были и «младшие», но тоже чрезвычайно влиятельные факторы.

Самым известным из прямых следствий прогностизма стало т.н. воображение, возможно, обязанное своим развитием в первую оче­редь мастурбационным практикам, унаследованным homo от части предковой цепочки.

Хотя обезьяны в мире животных выделяются как активные мастурбаторы, это занятие у них не становится закреплённой традици­ей поведения, так как основано (в основном) на грубом механиче­ском воздействии конечностей или предметов на половые органы да на сиюминутных зримых возбудителях.

Человеку же удалось и в этом вопросе сделать «шаг вперед».

Тонкая моторика его рук, поддержанная прогностическими по­тенциалами мозга и начатками «воображения», предложила homo множество острейших ощущений, не требовавших от него (в отли­чие от реальных половых связей) ни социальной состоятельности, ни исполнения матримониальных ритуалов, ни материальных или временных затрат, ни применения насилия, ни даже зримого возбу­дителя.

Естественно, эти практики развивали «воображение», а оно становилось важнейшей частью мышления.

Найти какую-либо иную причину того, что мастурбация стала бытовой нормой homo, кроме социализации (в основе которой всегда много­различные табу), будет очень сложно. Стилистика же половых отноше­ний в стаях ранних людей остается дискутивным вопросом: гипотеза оргиастических отношений и промискуитета, ограниченного только факторами месячных и беременности самок, конкурирует с гипотезой «гаремной семьи».

Сторонники первой точки зрения: И. Баховен (1861), Л. Морган (1934), Нестурх (1958), Золотарев (1940), Эспинас (1882), Briffault (1927), Sahlins (1960) et cetera.

Осторожными апологетами «гаремной» версии можно признать: Кар­пентера (1934), Тих (1947), Войтонис (1949), Yerkes (1943), Zuckerman (1932), но и то с оговорками, так как эти исследователи лишь предпо­лагали неизбежность переноса модели отношений в обезьяньих стаях на сообщества ранних людей.

Вне зависимости от правоты той или иной гипотезы бесспорно, что со­циализация достаточно жёстко табуировала половую свободу, заме­нив хаотичное партнерство ритуализированными играми, опасной необходимостью применять насилие, платить или мастурбировать. Авторитетных подробных исследований на данную тему крайне мало, но о системах половых табу и о публичной мастурбации как о быто­вой норме первобытных народов есть указания у Клода Леви-Стросса в III томе его «Mythologiques» (1968), у Э. Кроули в «Исследовании о первобытном браке» (1895), у Э. Вестемарка в «Истории человече­ского брака» (1901).

Впрочем, было бы несправедливо сводить развивающий вооб­ражение «мастурбационный эффект» исключительно к сексуаль­ным стремлениям и переживаниям.

Полагаю, возможна и более широкая трактовка этого термина.

Неосуществимые в реальности статусные и имущественные во­жделения, становившиеся всё сильнее по мере развития матери­альной культуры и общественных отношений, тоже можно отча­сти классифицировать как мастурбацию или явления, близкие к ней по принципу. (Позже они получат наименование «мечты», «грезы» и так далее.)

Дело в том, что символы реальности (слова) и её номинирован­ные образы обладают почти такой же раздражающей силой, как и сама реальность, но совершенно не зависят от её диктата, обу­словленного биогенезом, законами физики и так далее.

С изобретением языка вся неизмеримость мира, закодирован­ная в символы, «перенеслась» в маленькое пространство мозгово­го черепа (350-1300 см³), где оказалась всецело во власти т.н. мыш­ления homo.

Свободное и ничем не ограниченное манипулирование этими символами, создание из них произвольных конструкций оказалось, порой, ещё более сильным раздражителем, чем сама реальность.

Впрочем, как мы уже отметили, все постепенно развившие прогностию факторы: страх смерти, ложь, труд, мастурбации, религии, агрессии относятся к области приблизительных понятий и не содер­жат в себе никакого нейрофизиологического смысла.

В переводе же на понятный нам язык мы должны их отмаркировать как примерно равносильные, множественные, сменяющие друг друга или даже соседствующие раздражители, которые за счёт богатства и аккордности вызываемых ими рефлексов способны мо­билизовать нервную систему, обеспечивая её непрерывный тонус. При этом мы должны помнить, что вербальный символ или «фраг­мент сознания» (зрительный образ) имеет почти такой же возбуж­дающий потенциал, как и реальное явление.

Сух, но точен И. Павлов, описавший в «Общей характеристике слож­но-нервных явлений» (1909) этот процесс следующим образом: «Раз­ные агенты, превращаемые в условные раздражители, сперва действуют в их общем виде и только постепенно, при дальней­шем подкреплении условного рефлекса, становятся всё более и более специализированными раздражителями. Это надо считать правилом, законом для раздражителей, доставляемых всеми ана­лизаторами (органами чувств)».

Итак, исходя из вышесказанного каждая номинация (слово), каждый символ реальности, как справедливо замечал тот же Иван Пет­рович, является «многообъемлющим», сверхсильным раздражи­телем.

Мышление, будучи (грубо говоря) комбинированием сотен и ты­сяч номинаций, т.е. сплетением-расплетением тысяч раздражите­лей, по сути, является для древних и новых структур мозга постоян­ным провокатором миллиарда синаптических, нейроэндокринных и структурных процессов, поддерживающих часть мозга в состоя­нии возбуждения.

Здесь возникает новый, но крайне важный вопрос — о реакции мозга на его непрерывное раздражение этими процессами. (С учётом физиологической обременительности любой активации для любого живого клеточного субстрата).

Теоретически, ответ, конечно, известен; мы видим, что даже са­мое сложное и многовариантное мышление, гипотетически являясь «биологически обременительным» вызовом неисчислимого множе­ства рефлекторных ответов, тем не менее «прижилось» и стало нор­мой работы мозга.

Более того, уместно предположение, что именно раздражитель­ная сила мышления, вероятно, и явилась основной причиной его возникновения и закрепления.

Но это — теория, а хотелось бы получить и однозначные экспе­риментальные свидетельства «отношения» мозга к тем воздействи­ям, что настойчиво активируют как его локальные клеточные поля, так и целые структуры.

Вот тут, вероятно, имеет смысл вспомнить Джеймса Олдса и Пи­тера Милнера, которые в 1954 году в лаборатории Хэбба при McGill University провели важный и любопытный эксперимент, подроб­но описанный как в трудах самого Олдса (Physiological Mechanisms of Reward, 1955; Self-Stimulation of the Brain, 1958; Differentiation of Reward Systems in the Brain by Self-Stimulation Technics, 1960), так и в со­вместной его работе с П. Милнером «Positive Reinforcement Produced by Electrical Stimulation of Septal Area and Other Regions of Rat Brain» (1954).

Влияние этого эксперимента на нейрофизиологию было столь велико, что позже он был рецидивирован множеством самых авто­ритетных исследователей.

В 1963 году его, с теми же результатами, что у Олдса-Милнера, повторили Д. Джастенсен, Дж. Шарп и П. Портер; в 1964 — Е. Валенстайн и В. Мейерс; в 1965 (существенно усложнив, но опять успешно) — С. Плискофф, Дж. Райт и Т. Хаукинс; в 1967 — Р. Купер и Л. Тэйлор и исследовательская группа Е. Грастиана; в 1968 — Д. Руттенберг и У. Хуанг. (Здесь я перечислил только крупнейшие эксперименты, но помимо них было ещё множество не столь мас­штабных).

(Justesen D. R., Sharp J. С. Porter Р. В. Self-Stimulation of the Caudate Nucleus by Instrumentally Naive Cats, 1963; Valenstein E., Meyers W. Rate-independent Test of Reinforcing Consequences of Brain Stimulation, 1964; Pliskoff S.S., Wright J. E. Brain Stimulation as a Reinforcer: Intermittent Schedules, 1965; Cooper R. M., Taylor L. H. Thalamic Reticular System and Central Grey: Self­ Stimulation, 1967; Grastyan E., Angyan L. The Organization of Motivation at the Thalamic Level of the Cat, 1967; Routtenberg A., Huang Y. Reticular Formation and Brainstem Unitary Activity, 1968.)

Основным лабораторным материалом были крысы, но идентич­ные «крысиным» результаты фиксировались у собак (П. Старк — Е. Боуд), голубей (И. Гудман — Дж. Броун), дельфинов (Дж. Лилли — А. Миллер), коз (Н. Перссон).