{Юные слушатели}
Так как мои объяснения вероятно за пределами ваших пониманий, малые мои пытанцы, будучи увеличительно неуподобительными, как Кадван, Кадваллон и Кадваланр, я обращусь к более накойлядному методу, что я часто использую, когда должен псалмоведовать среднекластерическим ученикам. Представьте, для моих целей, что вы бригада оборванцев, сопленосых, гусёнышеих, патлоголовых, с неразрешёнными заначками и напортученными брюками, и давайте без лишних цыцеронов. А вы, Бруно Нолован, выньте ваш язык из вашей чернильницы! Раз никто из вас не знает яванский, я раздам всем мой никогда не вольный перевод древней баснописной притчи. Лоботряс Младший, выньте вашу голову из вашей сумки! Внемлите, Джоу Питерс! Услышьте факты!
{Басня «Слизица и Винегрет»}
«Г-н Слизица и г-н Винегрет».
Доны и господданные, такточные и стачкозапятнанные, старотёсанные и необытные!
Тела далёко лёгших мест. В дольний добрый местейнш неко-где населился один г-н Слизица. Наединённость сбылась лишку одиночной, и, трясясь как отжильник над беспрежним скарбом, г-н Слизица пошёл в прогул как попрыгун (клобук на отсечение! – вопиет Антоний Римео), шумирая от вечерней жары, после утренней затравки и дневной беды из делятины с овсячиной, когда он папахолил свои глаза, вынимал выстриг своих ноздрей, ватки пхал себе в уши и полейчистил свои горла, а потом надел свою непроницаемость, схватил свою неопровержимость и, венец намостив, покинул свою недвижимость в Белликой Топальбе (это ознобначало, что она была мелоизвестна своими риформастерами и бургджуозно ростогнувшимися садами, усыпанными каскападами, спинакошатницами и портодоками с хатакормами) и пошёл из Люддограда по странствия, дабы убедиться, что дело аса провалиться в этой смуте из всемнужных делов.
Выходит ратник молодой. Меч отчий на бедре сияет, копье десницу воружает: копье раздробленно, и промежду ног прикрыл грунторезы коварны наш единствторимый Древкшпиль, позвякивая, с прозвенения сказать, от веточек до тиарной кроны, от головы до ног бессмертник.
Не успел он отойти и пары пентиад парсеков от своего шательпритона, как на повороте у Лампотрассы им. Солнсвета, где Святой Барнаулий-без-Пределлы, он подошёл (в современствии со сто десять первым приурочеством «Прочна линия абыреки») к самому бессознательно видоомерзительному потоку из всех, что окопались в уму за глаза. Некогда встретив качурок, оно вышло из себя и стало прозябать себя Нинон. Выглядело оно малым, пахло оно бурым, мыслило оно переужено и говорило оно мелкомодно. А когда оно струйлилось, оно шурчало аки любая простопорожняя: «Ай-я-я! Я да я! Сноводнение моё, о, как же я люблю тебя!»
{Слизица на камне}
Да, скажу я вам, что же это было на другом берегу того потока, ещё не ставшего рекой, что возсушилось на ветке вязка (славно аршин прикрепил), как не г-н Винегрет? Несомненно, что ему суждено в гневе пересохнуть, ведь почему же он не хотел брать от своих жизней сок? Его щурики заливались до последней нотки; его отблики были нового цветоухания с каждой улетучивающей минутой; он хотел споспешно за быть костюмерные промашки на его ширилке, где титульный лик; и он хотел покойно от пустить бейлифатские отмашки на его застыдке, где хвостец телу виньец. На своём всехобвёртывающем несводвзоре под ширью ока Оптима Максима г-н Слизица никогда не видел, чтобы на душе у его дубградского низменобрыдца было так темно, хоть щас в пикули.
Адриан (это был новобранный вымышленим г-на Слизицы) приштукатулился визафизией к г-ну Винегрету с замолюбивым отдувальством. Затем что Всеслизичность концеблизится, как и Вседорожье, что в сторону аскетов, что в сторону распадов, послестранственно введёт в Трюм. Иный упёрся, вестимо, в камень, ликом лежалый, и на оном его камнетёзка усадил ёную стать, которая расположилась довольно поптолково не без аплодисматизации его полной субчистории, а после эмтого, с неперегрешимой прицикликописью для евомого неперепомазания, как дипетриарх всея опада, с упрысканным амефистами переростром, с которым он всегда ходил, его «Богодателем», и со кровнейшей рыбувальной снастью, его «Звероторжественницей», всем этим своим всячески надзлатчахлым высокуоллассным коллекциумом, ведь век дольше он вековал, дум топче он разумшлял об этом (вот им я купца, сумму и златого брутто!), он был от начала и до конца своим михейликом будтоподобен Кварту Пятому, Квинту Шестому и Сиксту Седьмому, которых на всю ночь собрал заседать Шлейфь Пороквсякий.
{Винегрет на дереве}
– Приятного аппетита нам, сэр Слизица! Желаю вам доброго для чего? – пропищал г-н Винегрет визгоушным магдаливневым гулопсом, а ослократы вовсю гордо смехбились и ревели над его намерениями, ведь теперь они знали, какая с ними Лестригеевна. – Для меня бездновещее блаженство видеть вас, мой дорогой мустьер. Вы, случасом, не расскажете мне всё, будете как добры, здравейшество? Всё про анчары и литосферу, а также всеобще всецело про нужо и плиззи? Не?
Только подумайте! О прокаявнейший искусбитель! Ах, г-н Винегрет!
– Радклятье! – пробуллчал г-н Слизица весьма телесфорически, словно проповещатель, а сосунишки и сезамышки по своим домкерамичностям совсем не могли страхслышать, как он надрывает свои торгнадосвязки, ведь из свиных кошёлок шёлкового чуда не сошьёшь. – Нуc и пожаруста, вам и вашему анафемированию подпорчвинностей! Нет уж, спаситебочки, что это за зверь сельский! Со мной моя великолепная верховнейшая понтификция! Склонитесь, расплешивицы! Обойдись без меня, сатрапьё! Родклятье!
– Я до бесконечности обязан к вам, – поклонился г-н Винегрет, а его вина пошла ему в голову как у Павы Мимозова. – У меня до сих пор всегда имеется побудильник на всех моих конечностях. К справке говоря, который час, метр?
Толком представьте! Кислый капризник! К г-ну Слизице!
– Спросите моего указателя, боледуйтесь на мой ахиллокоть, превозносите мой обол, подчищайте мою носорезь, – ответил г-н Слизица, быстро перестановясь клементором, чарпаном, евгением и целейсыном в своём формастерски хорошем грогорианском гуморе. – Спросминутка? Ради этого вопроса я и пришёл с моими миссиями и моими намерениями достойнослабить, дабы разобраться с вами, Варваросса. Счас будет светорроктаврение. Паулина будет Ирладной. Вы будете Хаты-Скрайнийским. А я буду Слиц-Ангельским. Теперь растянитесь во весь рост. Теперь оцените мою ёмкость. Зеленграф? В смысле? Или пространство пары наших часов не укладывается в двумир у такого присвоевремца, как вы? Уже сдаёте себя? Како? Коим ветром?
Святая Пациенция! Слышали бы вы тот голос, который ему отвечал! Как бользад надушить.
– Именно об этом и мои воочие искания, свежсэр Слизичка, затем что раз у меня накладки складки, консенсно в моих сношениях я не могу сдаться, потому канонсенс, если я дам вам сдать, – прохныкал г-н Винегрет из преисподней своего разуныния. – Имнекудадеввзяться. Инекомузавассолировать. Моя хромина, оглухословец, принадлежит мне. Я быстроденственнее двух пядей в одну пору. И в моих в пространных в свитках верховопли с самых азов яиц. Затем ять умолкает, у меня яблокажется вылеттела с головы, где было Ваше Гонорсвященство (тут он чуть не остался без того, на чём мотался, хотя его коркдонный отец дышал в бутылки почтишных трактатчиков) и под покровом какого чёса.
Невероятно! В смысле, услышьте неотвратимое.
– В вашей храмине сам хряк веялку сломит! Вечнотлучённообопокапатеры. Дворетчина-в-Новробе или Турчуга-в-Оказии. Великий Новорим, создание моё, в процессии веростановления. Моё чиненное пространство в лионинском граде всегда для сдачи львиноподобным людям, – как г-н Слизица с самым консисторческим красвещанием не попудрствуя и с незамедлительной юрисдикцией констатировательно подничтожил. (Настоящая крамола для берегутопления г-на Винегрета!) – И я с сожалением объявляю, что не в моей светсквласти избавить вас от убиения понемножичком (что за выпад!), ведь впервые мы встретились порешённо не так бранно. (Бедный малый краховеянный спаслабленный г-н Винегрет! Я начинаю чувствовать неожеление к нему!) Моя сторона, слава декреталиям, безопаснотче нашим, чем за вдовушек стеной, – продолжал он, – и я могу ведать из своего священного пусто всё, что всем должно быть дивно. В иго-гоготе жохам юндетсад! Утешительный парез, вот крест-в-крест, приходит к тому, кто не парижалеет себя. И на этом я должен вас оставить выжимать плоды пресстоящего. Я могу доказать всё против вас, побремените небольшое количество движения, друже мой неприятель, или константвествование не наша звезда. Спорим. Лишнюю дюжину пари на. Эту многогромную лишнюю дюжину пари на. Первачначально – затем что мне горько компотировать моих знаний плоды из. Томищ.
{Католическая Слизица и православный Винегрет}
Воздымая, чтобы добавить резькости своим взглянцам, свой самоцвеченный папиростр ко взвесильным небосваям, у него мундшуточным делом воньшла на свет пара воздолжных искрометок со светличиками белой братии стожоров Кленадполя вдоль улицы Терезы и стоп-знака за ведением Софи Барратт, и он закомпоновал в едимое целое дюжие чертежи своих пергаментюков на гречистом, лопотинском и русскорезком пред вступленками на своё ложе суждения, как наизнайка ундинпастыря, чтобы распластраняться о своей выводопроницаемости. Он мысленно вывел этот стон рытьсядь утрись разом (действременно, ненадчас) до совершенного изничтожения Никлауса (Никлаус Алолисий было некогдашней подчинической прозовещью г-на Винегрета), через Евклидра и Сикосьнагора, Мимвсема и Тонвсема, Эразмира и Аминия, Анаклетия Еврея и Малахию Гадателя, а также через коллекцию Каплони, после чего, с помощью желатина Курчекана и формулина Алкобренди, он выправил его советрешённо, будучи не в том порядке, а выроямно в каком-то другом порядке, поволее трёх тридцати ста раз через диораму бинома и чад чернильческих строек, через шилострофические письма и сваляновинство, через прикидки на пяльцах у роков хлопотности, через судишко за судилищем Пентюха Палаты, а также через все мумийскрёбы антрепрещений малохалтуры и главы о выгоде в главах о выхвасте в свет лисят.
Пока тот г-н Слизликий через преисхождение и через испрохождение двулегче лицемирного продвигал силофакты и седконтры, этот росгульный г-н Веригнет порчитиски отделал монобольфизирование своих небослучников. Затем что как тошно он собрался со своими обычными знаньеизвлекательными головоактами, чтобы разгромышлять над единоначатиями его непорушностей и архепорысхождениями его свитого дыха, чтобы сонервировать с хлебчествованием его всмятого дукха, аналоговидно травмослабие его протобратии обнадёжило противоречие с синоделами его сонгулиона, а его бабвскую непогрязимость ославили как разбитую копытом из-за его гипочадофилии.
{Обзывания}
– Опосля тысячи зёвлетий, о г-н Винегрет, пленюсь моими овчинками, тявы будете путьследовать за миром, – отместствовал г-н Слизица Пиетист.
– Непосля тысячи проклитий, – отвремствовал г-н Винегрет Агрегёр, – кляну рогом МакХомута, ввысь можете быть покойны, о г-н Слизица, мой друговатый братишь.
– Ны будем выбраны первыми из последних электрессой Войн Залов, – отпростил г-н Слизица деловидно, – ведь, согласно Акту Унийи Илиязаветов, ны еси в Нашем Госквартнадзоре, а к этому даже Фальд да Рубин склоняются, эти попутёвые.
Пилюли, лосьон для носа (от Ярдли), сам-круши, всё британское до глубины Бонтон-Стрит и разрезкое, как когда моствороченный путешественник из Воной Земляндии...
– Шумы, – изпутвыдавился г-н Винегрет хромнемножко, – не будем даже последними из первых, как шумы надеемся, когда к снам потселят Вой-Холлы, – продолжал он, – и шуя в полной мере рассчитываю, смотри Сводакт Четий Элизоваты, что смой вздох ещё весом. Дымвосходно!
Непривидный засадовод, непреклонный враг социального и делового успеха! (От дыхания бала гурий.) Мог бы получится отличный вечер, но затем...
И они ветербросались словами друг в друга аки пёс да змий, и столь необузданно не орудовали с тех пор, как Дегтяристиний клеймил Смоласфиальта.
– Рогоноскопец!
– Нео бык-н-овен ён!
– Лицо вкрутую!
– Рога вживую!
И полейвол ответил волейбольно.
{Неболетта}
Неболетта в своей наночьглядной рубашке, светолюбава сикстнадцати расцветов, смотрела на них свысока, перегибаясь через млечные ложементы и слушая, насколько это было в её детской власти. Её досветла поразило, когда Вверхплечин отпустил всем все вертяжкие, высвадьбождая свой посох-небодатель, и её узкопомрачило, когда Шишколенко пустился во все вертяшки, шаловаляя настоящера полоумника! Она была одна. Все подружки флёров радужных у ней спали сном сусликов. Их мамавладелица, г-жа Лунбледняжка, была в пэрском квартале, оттирая чёрную лестницу Номера 28. Папахозяин, тот Сканд, он был наверху в нордвьюжном спетельном заведении, поедая океаны холодных пудингов времён войкингов. Неболетта слушала, пока она самонаблюдалась, хотя тот небесный со своими галактобожием и звездождением встали между ними, и она испробовала всё, она пробовала заставить г-на Слизицу поднять на неё глаза (знать, он был с ликом грехспасобительно дальнозырким) и побудить г-на Винегрета услышать, насколько скрытной она может быть (хотя он был слишком схистематично слуховедным касательно самооси себя, чтобы замечать её), но всё это оказалось лишь водны жимы из решета. Даже на её ложплывчатое видонаблюдение Неболеттучии они не могли навести своих богарадных нусов, ведь их сознания вместе с судьбравой верой и беспробклеммной куриёзностью были конклавированы с Гелиобогачом, Закоммодом и Вернобарбосом, и непонятно, какого кокардинального дьяквола они делали что-то, что их загнивеяния паперкусков и корешков буков велели. Как будто они горели дышанием! Как будто им раздватенять эту марь-королевну! Как будто ей быть третьей сторанницей, толковать-салковать делопроизвол! Она пробовала все обворожить-выражательные приёмы, что она узнала от четырёх ветров. Она вскидывала своими звездымночёрными волосами как принчипесса Малой Бретани, она выкатывала свои утончайшие ручки как г-жа Корнуоллис-Вест, она улыбалась во весь рост как красавица с картины в позе дочери от королевы у имперёвтора из Ярландии и она вздыхала полной грустью, как будто она родилась, чтобы обручиться с Печаль-Распечаль-Роспечальником. Затем что эта милая мадонночка могла бы с таким же бесспехом отнести свою ромашнюю заботу во Флориду. Ведь г-ну Слизице, мракопёсьему иппоакониту, им было не смышно, а г-н Винегрет, дульбарский коттолик, показнал свою вымычанную забывчуткость.
– Понятно, – вздохнула она. – Таковы муччины.
{Темнота}
Всё было сестранней сфумари от вздыма у вздоха при шаге в зеленях с весны стосникших, без просветности, мидастайнее тростников; и тени начали спущаться вдоль берегов внеиграючи, тьмрак к тьмраку, было так сумеречно, как бывает суемрачно только в этом лишнем из всех нужных миров. Позаплывчивость всеравнялась на колероформу бурана; ближняя исполиния – на разве водландию, посилковую и безднолесую. У г-на Слизицы шумочки были ушуюю, знать, он не всё там слышал. У г-на Винегрета светушки были очесную, знать, он не всё мог видеть. Он исчез. И исчез он от трудоусталости, и оба они стали никак нельзя более мрачны. А затем г-ну Слизи предчуялось то, что будет в хмаре его дней, де прошумканья, егда заря выльется, а вместе с тем г-ну Вреду предчаялись те описности, что он извергнет, если такому костегретчику, как он, хоть серёжкой повезёт.
Ох, как было тьмрачно! От эхородного древа здрав уйдя до травянистой равнины, где сон спокоен! Омой дощь! Омой дощь! Было столь тьмрачно, что ночные слёзы начали выпадать, сначала по одной и по две, потом втроём и вчетвером, наконец впятером, вшестером до втридевятером, ведь уставшие росы ссыпались, так и мы сейчас рыдаем вместе с ними. О! О! О! Поддождим!
{Слизица и Винегрет превращаются в передник и платочек}
Тогда на тот берег спустилась женщина, не строящая видения (если я не ошибаюсь, она была черна и не чуяла под собой своих мерзляшек), и она подобрала Его Дряхлейшество г-на Слизицу метохмурически там, где он был разостлан, и унесла его в своё невидимое желище, кое величал и орёл ненасытим, ведь он был богосвященносвят и вылитая разодежда, словно её боголидерный передник. Так что, знаете ли, этот г-н Слизица, он всё помнил правильно, о чём знали и вы, и я, и он с самого начала. И тогда на этот берег спустилась женщина, всем стоящая внимания (хотя говорят, что она была добра, пусть и держала в холоде свои мозглишки), и, раз он был такой, что хоть спрячь, хоть вытрись сизоклювым платочком, она сдёрнула беспочинно панивскуюсшитого г-на Винегрета скособабкой c его оконечностей и сердопохитила его воздухотворения для своих невиданных пастбищ, что были от росы небесныя. И тогда бедный г-н Винегрет не всё так понял; ведь вот такой всегда г-н Винегрет есть, всегда был и всегда будет. И ни об одном из них никогда так не заботились. А теперь остались только вяз и всего лишь камень. Повилика упёрта, но велик и завал. О! Да! И Неболетта, увышка.
{Неболетта превращается в слезу}
Потом Неболетта сделала самое последнее самонаблюдение в своей малодолгой жизни и она соединила всё несметное количество своих лиц в одно. Она отменила все свои свидымки. Она перелезла через млечные ложементы; она издала раздетски облачный крик: «Небы! Небы!» А ночьглядная рубашка дрожала. Она была такова. И в ту реку, что была потоком (ведь с ледотечением веков она возрастросла и она возросла, и ей бездна как нравились и давались пляски, а её имя в замутности было Миссислиффи), упала слеза, нечаянная слеза, прекраснее всех твоих слёз (я имею в виду того кобеля до крылсловутых басен, что души на кает в том кукольном маловидном безделлице, что получается универсамо собой), ведь то была слеза високосных вод. Затем что река наступала на неё шаг за шагом, всплескивая рукавами, как будто её сердце было разлито: «Как же так! Ой же ой! Как ни тягостьдно утекать, знать, мне не сушба остаться»!
{Конец лекции}
Пожалуйста, не надо аплодисментов! Баст! Чрезримный налоговик раболепты обогнёт вашу циркулинию не долголикоротколи думая.
Лоботряс Старший, ваши отзывы я приму вдругорядь за темой. Нолан Брун, теперь вы можете покинуть аудиторию. Джоу Питерс, решился?
{Часть 4. Бутербрут с Козьим}
{Шон хочет, чтобы Шем уехал}
Раз я уже благополучно объяснил вам мои естественнорождённые сображничества, которые преобходят даже мой карстный мозг, это отверждает меня, что я чревочинно достоен своего гения в подобном казусе. Я Армирный, и так и следует меня величать, зато он едва дорос до своей рубахи. Ионасы были жуанственны в Лайонессе прежде, чем перый Кузьмец занялся кованием. Зрите ли моё крючкоделие? Приглашатый перечинемец на феатре войнофикации. Девиз: «Начастник энтихих инсультаций!» Слизицей вертит манка, и его манноверие манит мастерство, жадоб Винегрет ломает верки, и его вероломство само вырыло себе сапу, а смотря вражде в лицо он вынужден признать, что Ревун регулирует коварников Леонидасов!
Слизица, Слизица! Я мог бы бросить вызов филистерской фаланге!
И Винегрет, Винегрет! Я жен мок вспортить эх моим кукшином.
Ведь я жду Симсена, Хамсена и Йана Йамесена, зато тем не маловажнее я отношусь отзыбьчиво к моему вечно преданному и полумытому спереди другу Хаю Храпковичу. Дорогой джимчуг! Дрыжайший конопатый! Вершокейная выступка! Я полюбил бы того человека как амвонюродного мне, ведь он так преистово благоглав, хоть и сутрашный бескирилличник, а мой крестславский удел в мефодичности. Я хотел бы, чтобы он пошёл и жил как иконник важатым нелёгкой бригады на обманском островке у Тристранников-на-Куличках, где он займёт Номер 106 и будет близок к Недосягаемому. (Наслоение крон, к волнам скользать, напамятывает мне, что этот открытый вид, хотя он согрушается из-за своей беззонтичности и требует защитного пояса типа красного немалинника, чтобы держать потруху в чистоте (плакучие буки, Сосенка и Липка, в первожительном состоянии касательно того), нужно классифицировать, как Ивльям Клюкетный и два его лесоглядчицких советника предлагают, под родом Неистощимых, когда мы сами расплутались во всяких орехшлаках, ликвидамбрах, ясеневых маннах и всём таком прочном, которые там так прельоблактают, как если бы появились взгоречавки на Коневращатнике, который должен выглядеть площе полотой липы для любого, если нас пересадить к той терракотеке Вербе Рубетса, где добродуля разокрашен для нас словно чистое насаждение, быть в котором, мы не сомневаемся, для него дело прививки, зато без тех самосевносаженцев, которые суть разновидности доказательства, что крупнейший представитель может появиться у или на вязвышении, таком как Восточная Горочка Згорисырце, где он смешивается с лажными акакианцами и сальными шореями и довольно прихотлив.) Плугом земля полется, так мы алтай-болтаем, жаль, что у нас не хватит букальчиков для всех балкоголиков. Почему подорожничают на придорожье или прижигают привязцы? Старейшинка Белоус – дубряк. Ему бы убраться подальше для разнофантазии, где у него будет мирмного вещей, к которым нужно мысленно вернуться. Давайте, мил Даниил! Не будь я самим Ионсом, я бы выдвинул себя, чтобы быть его дельфином в этой китовой качке, потому что он совершенно бесорёбрый разбуйник, когда натягивает мои сверхколготки поверх своего лица, которые я опивликовал в моём самозаднем саду для увеселения обходчиков вечного пути под пристрастьем звезджжения. Вы скажите, что это совершенно по-неанглийски, а я надеюсь услышать, что в этом вы не ошибётесь. Затем я предрешаю, чувствуя, что мне пора немного эскимочить мою горлость.
{Четверо слушают}
Будьте добры, подойдите, и давайте поженственно помурлыкаем друг другу понизив голословие. Меня надслушивянет старый билльфауст. Корки, куда ни кроши. Вугольное ядро филиполняют деблиниты. Г-н Закрас далеко за пределками последней мечты. За Краем и Кроем водится враждар, как быль ф пясти деблинита. Пострелрванец находит себя за прельмаленьким стеньковром. Он читать себе в своя комната. Ино где раб тает, ино где тоже мает плетями. Сего дня кака фи пожёвываете, моя негра господина? Под этим глумом зрелища, к которому я мытарюсь подвести вас, они как у чёрта на варениках и такие же трудоумные, что несложно отметить, как и слогоспособные.
{Возвращаясь к минутно-монетной проблеме}
Мои исчитатели с превеликим довольствием вспятьмнут, как в самом начале, перед посягательством на пространственный вопрос, где даже микелангелочков сокрушал всех божий страх, я доказал и самуму себе, и для вашей сотисфикции, что его лепоработа в целокупности (тут квитоковырка профессора Дольчевитовта слишком часто предзакладывала Надочеловека) не многим больше, чем простые сиюмонетные выгоды, как он ни благороден, он может захотеть и наших, с нашего позволения (я обращаюсь к нам во втором лице), ведь для тех градуированных энтелехтуалов каждая монета дорога, а денежная система (вам не должно быть позволено забывать, что всё это, я имею в виду эту систему, было вскрыто маркопёсьим домысхождением оригенальных выводов) означает, что я не могу иметь или не иметь немного сора в вашем кармане в одно и то же время и одним и тем же манером, как и вы теперь можете не делить или делить на многих ту ссору, что у меня на уме, если только Бутербрут с Козьим не умеют или немеют едимобременно cопутывать себя, товар ища поднесь частью, как было в века давно монетных рек в преданьях берегов молочных.
{За столом Бутербрут с Козьим}
Бутербрут, если попробуем представить, это подлинный первач, реальный выбор, осыпанный естественными маслостями, мягчайший молокосорт, ещё непобеждённый смехоубийцарь и, само собой, завершенно неизменнический, егда Козий это его очевиданный антитёзка и фактически неидеальный сырбор, как ни кути, хотя тот, что мыслебойчее другого, изюмственно привязан к более козуальной стороне этого амбивоенного козуса и, позвольте мне сразу добавить, настолько отсердствует противень его, насколько этот возмужен. Это сталадавняя дымская извтория (что служит вирой нормайной), которую мы часто читали ради нашего предварилища, не тук ли, Шкотт? Пока у папуши не разостлалась скатерть штор, а мамуша (бедная мамуша!) не принесла нам бедную похлюпку (ах кто! эк хто!) во имя Укусуса и Оливкуса, за всех нюхателей сельдьелей и ради Петруша Паприкуша! Наши старые судари вполне объединены вокруг общестола добрососудства: и Пфатер Саламох собственной персоной, и тот подросток Петрушевца, и его отросток Времьяна, и дюжина Кротморфелесеевых, и двадцатка с гаком горячих юных Кобылинок, и Латуция в своих зелёных рукавах, и даже вы, и в-триждых я, совместно квасить человекам, где веколечь яствам, как яйцпир на беконе! Значит, не раскатать губ, бокал не верит вспрыскам; и (сноб, хватит буравить пробкорку, Шкотт!), чтобы вам это понять насколько возможно, чувствуя, как вы отстаёте на ваших приземлеустроительных скамейках, я подготовил нижеследующую аранжировку для универзудений, а когда я наконец разделаюсь с вами, смогу считать, что Цезарь мною скромничтожен.
{Убийство Цезаря}
Старшие лицезаристы (тираны, цареубийство слишком хорошо для вас!) становятся невыносырне на маслости лет (сочленитель этого сутьпоносного забытия тем не менее допускает литаврическую ошибку, давая выход своему ветропьяному эффекту в начале принцставления, как раз в тот момент, когда входит цуг), лишённые девятиножизни и в основном назложёванные (этот боец-писатель-драбант, несмотря на весь свой коммунторизм, всего лишь очередной пузырь вьючных коней, который продолжал вести свою сухопутёвую жизнь, так что игристые нивы он изобразил для нас с плеском как войпли), эти счастья-кузняшки имеют программку-максимум совершить своё возвершение коготь к ногтю, сломно кантиквариант, когда вокруг один остылый бутыльный пуншчаш. (Самое скорыстное прочтение погостевований Персо-Угрурала показывает нам, как Фонмадьярушка подобрал то проквещее имя из спорника краткой формы, но тут не нужно перумствовать как звездоводитель, ведь сказкоканнское проискижданье этого варёхи-парня каждый шёлк знает, как самоверы пишут в Торбольске.) Пречистяцкие девогуличи! Чтобы не отвраждать того факта, что я страдаюсь не жалеть сказок, я мог бы для вас сделать краску былью о том масле (сорбрось!), но вы не подаёте воду. Смердоворота! Пряммая бессонмыслица! Да, это сыродело такое локативное и хилорадостное, что легче лёгкостьми! Их местособойчик стал кособлазнителен, но любая надоумница обыкноясно ненавидит, если кто-то мужается под носом. Козий возможно сочиняет себе, что он умодовлеется высокопарящим, зато у Бутербрута есть благоровно окружная голова, что отлично подходит к тафтасердечному защитному веровоззрению. У него малёк мудрости под каждым зубьём в его челюстдачном помещении, пока у другого товарищика млечно без влагтуаций, мнесомненно. Смеясь над фиглиминами и горюя над бедолигами. Он ни понимает ора, ни опускает ойя, сникк-снакк и конец. И засим, каждую ночь пихайловство спя и видя, у него просыпается жаление шиногулировать. Однако было быстро и поправильно замечено (и тут суверенно излишне некоему из тигра когтей говорить, кем), что его глазасвидетельства были настолько разбывчивы, что если бы ветерпургские топчённые кочки сверхомпали на него чёрной саженью, он всё равно смог бы различить, не сморгнув острозрениусом, зелёный лужок в Ирландском Глазу. Давайте я ссужу вам всеправдость про Бутербрута, когда он носился вьюножить. Как же всё было охоровожено за тридевять годков! Чистокровная линия, клянусь богами! Царь на вынос, молва на век! И наружность кажется вишеньем белым, дай мне подможку, Бог, о Бог! Если бы я заговорил во весь прицельный рот с левым сэриманом об этом, вы могли бы назвать меня кормножко ормуздавшимся посреди вашего постчерпания. «Тешьтесь, ешьте-с, дальше больше-с!», – говорит соло псаломона. Масло и медъ снесть, прежде неже разумети ему изволити злая, или избрати благое. Это, несомненно, также объясняет, почему нас учили в детстве играть, говоря: «Дер Гензель съесть айн Бутерброт, майн Бутерврот! Унд Коби ест твайн Вытерброт! Йа! Йа! Йа!»
Вот, на самом деле, просто чтобы показать вам, каков Козий: едимоутробный брус или обезжалостный тыр, цель или две, просмердев время допредь чувств или раз терзаем скользкими змиями. «Бриивсусле!» – возопите вы. И я я ясно как день, что вы вы видит бог не совсем неправы!
{Появление Маргарины}
Итак, нам не избежать того, что нам приятно и неприязно, изгнанники или прячущиеся в устьях, разори-пьяницы на соседкартах, поэтому (представители пантомимомонетчиков здесь выдвигают прошение временного пособия) давайте будем толеранты к антипатиям. Не всё катав в маслице, получим великий сыр. Из чего не следует, что я окончательно соглашаюсь с учёными незнайками Кузанского философизма, в котором старый чертёжник Николас городил загвоздками, что чем острее кружение вершины, тем прочнее брожение основания (достойный старый корчермник должно быть имел в виду, что чем более невозмутимо неподвижным в пространстве кажет себя основание, что представляет всем во времени вершину перводвигостелы и т.д.). Может выйти недодонимание, если меня поймут так, будто я настаиваю на безоговорочной необойтимости героизированных оттузиспазмов Ноланской теории или, по крайней мере, того субстрата отчасти его истойрии, где Теофил клонится головою своего отца Фамильярия и своей матери Бесславинии, и своей душой в его платье, и анимузой в его душе, и разумом в его анимузе, и благом в его разуме, что в предцепях он был точечным началом идиозности своей неспорной невкусицы и что покель яйца падают в цене как человеческий забордом, бутербри ещё задаст всем рокфору.