Жиль:
– После Орлеана, разорившись, потеряв репутацию, я вынужден был прятаться в своих замках. Мне не на что было больше надеяться, кроме потусторонних сил. Многие мои приближенные, предвидя мой скорый крах, поспешили найти себе нового покровителя. Но истинные друзья остались со мной: Сийе, Бриквиль, старина Пуатвинец, Анрие, веселое дитя Парижа, а также большая часть моих слуг и ремесленников, золотых дел мастеров, оружейников. В своих замках я мог жить в полном довольстве. Владения моей жены остались нетронутыми. Мое имение Рэ уцелело почти полностью, не пострадал и Шантосе… Но моего терпения хватило ненадолго… Трудно не поддаться волшебному очарованию золота… Я задыхался под каменными сводами, среди унылых холмов. Исступленно смотрел я на воды Луары, на бесконечные ливни… Жуткий край: на сумрачном небе постоянные караваны облаков, холодные серые рассветы, безмолвные холмы, плоские домишки, дороги, по которым можно блуждать по нескольку дней, не встретив ни одного строения… Для меня все это было невыносимо! Я надолго покидал замок и бродил по косогорам Шантосе и Тиффожа, а иногда, без какого-либо повода углублялся в дали равнин моего Рэ, рассеченные речушками, оживленные прудами… Часто выезжал я и к морю. Приближаясь к нему, я уже издали чувствовал, как все мое существо охватывает глухая, необъяснимая тоска… Часами я стоял перед ревущей стихией, всматриваясь в серый горизонт, над которым зарождались тяжелые облака, провожая глазами редкий корабль, исчезающий за гребнями пены. Я говорил себе, что моя жизнь была в точности как эти корабли и облака, бесследно уносящиеся в разверстые дали… Иногда я встречал на берегу повешенного. Солдаты, найдя мертвого бедняка, для забавы или по необходимости подвешивали его на суку одинокого дерева. Эта картина всякий раз снова и снова завораживала меня: выбеленное морской солью дерево с наполовину оголенными корнями, покачивающийся труп, а вокруг стаи ворон, среди которых мелькает несколько чаек…
|
|
– Вам не приходила в голову мысль о самоубийстве?
– Приходила. Повешенный был для меня как брат. Я видел себя на его месте, я напрочь забывал о своем отвращении к жизни и мятеже своего духа. Я говорил себе: больше не надо ни от кого прятаться, творить зло, трудиться. Не нужно никого бояться. Теперь я свободен, свободен от самого себя!
– Но ваши друзья беспокоились, они искали вас повсюду. И наконец нашли возле такого дерева и встретили криками радости. Крича наперебой, они забрали вас с собой. И уж конечно, у них был приготовлен для вас какой-нибудь необыкновенно привлекательный подросток, не так ли?
– Откуда вы знаете?
– Я предположил это. Не такое уж у дьявола богатое воображение.
– Возможно.
– И все пошло, как прежде?
– Да. Я не в силах был бороться сам с собой, я снова побежал от себя.
Жиль де Сийе:
«Ночью, после ласк он осквернил и расчленил двенадцатилетних близнецов. Он не вскрыл им артерию на шее, как делал это раньше, и не проткнул сердце ударом кинжала. Одному он отрезал руку, другому вспорол живот, выпустил кишки и вымазал ими его лицо с ворчанием исступленного зверя. Потом улегся между ними, слушая стоны умирающего. Когда они смолкли, стал кромсать тела острием кинжала, протыкать внутренности, заставляя маленькие тела вздрагивать и испускать предсмертные хрипы. Он все ниже склонялся над ними, уставившись выпученными глазами в позеленевшие лица. Наконец отсек им головы и бросил их передо мной. Он спросил: „Сийе, мой верный друг, скажи, кто из них более красив?“ Того, на которого я указал, он поцеловал в губы, а Бриквиль отведал его крови, добавив ее в свое вино из злых трав».
|
|
Память Жиля де Сийе устремляется далеко в прошлое. Перед его взором оживают его патрон и их сообщники. Бриквиля, подстерегающего лесного зверя у бойниц охотничьего домика. Сийе в той комнате на постоялом дворе в Ванне. На нем одежда торговца, на поясе толстый кожаный кошелек. Он выдает себя за торговца сукном. Его слуга спит на соломе поперек входа, предвидя возможность вторжения. Они выбрали комнату, окна которой выходят в сад. Если люди герцога появятся среди ночи, у него еще останется шанс… Как и его кум Бриквиль, он надеется выиграть время. В Бретани у него имеются высокие покровители. Они связаны кое-чем с ним, он их скомпрометировал в былые времена и теперь сможет шантажировать. Но пока он доберется до них, нужно обуздывать себя. Ведь у него было мимолетное желание вернуться туда, где он совершил свои преступления, спрятаться в Нанте, чтобы всего лишь раз посмотреть на великого маршала де Рэ в минуту падения! Но инстинкт самосохранения оказался сильнее. Его, как и Бриквиля, больше ничто не связывает с его кузеном. Они оба нажились за его счет, но ценой проклятия.
«Жизнь забавляется с нами, как ей заблагорассудится, – размышляет он. – У нас была одна забота: снабжать нашего господина свежими мальчиками. Не всегда это было так уж легко, хотя он и менял ради этого места своего проживания. В последнее время при нашем появлении люди бежали в поля и прятали пастушков, нас стали узнавать, несмотря на принимаемые нами меры предосторожности и всякие хитрости. Но мы не отступали, мы прочесывали деревни и в дождь, и в снег, и в мороз в надежде на щедрое вознаграждение. Когда Жиль бывал доволен нами, он снимал с себя последнюю рубаху…»
|
|
Лишь о Бриквиле он мог бы сожалеть. Он бросил его в середине его трудного пути. Но не угрызения совести заставляют вздрогнуть Жиля де Сийе, а холод, идущий от стен глинобитного дома. Он тихо приотворяет окно. Луна сделала белыми стволы яблонь, змееподобные лозы винограда, стены сада. От пристани поднимается запах тины, смешиваясь с затхлыми кухонными запахами.
Сийе с минуту смотрит в ночь. Его худое лицо в профиль похоже на лезвие ножа.
21
СУНДУКИ ШАНТОСЕ
Жиль:
– Мои злые демоны были похожи на того зверя, которого я убил в гавани в Бургнефе как-то летним вечером. Я ехал верхом вдоль берега в час отлива. Вдруг до меня долетели крики о помощи. Я погнал коня и вскоре заметил рыбака, который барахтался в воде. Все его тело было точно змеями облеплено, одна из них сжимала несчастному горло, угрожая задушить. Я направил Щелкунчика прямо в воду, рискуя потерять его. Человек в отчаянии молотил по воде руками и ногами, вот-вот он должен был скрыться в пучине. Его красное лицо было повернуто ко мне, рот жадно хватал воздух. Шпорами я разодрал Щелкунчику все брюхо, но мы подоспели вовремя: голова рыбака уже пропадала с поверхности. Я спрыгнул в воду. В этот миг появившееся из воды щупальце стегнуло меня по латам, точно тяжелый бич. Я отсек его одним взмахом шпаги. Мне удалось поймать одежду человека, другой рукой я стал кромсать вцепившееся в него чудовище. Оно атаковало меня своими страшными щупальцами, покрытыми белыми узелками. Я отрубил их по крайней мере четыре, но на месте отрубленных появлялись новые. Наконец мой враг показался целиком: разъяренное, точно пожирающее нас своими почти человечьими глазами чудовище, его хищный клюв был нацелен на меня. Я погрузил клинок в эту мерзкую рожу, но так и не убил чудовище, оно уплыло, оставляя за собой чернильный след. Я думал, что мы дрались с гидрой, но рыбак объяснил мне, что это спрут, он часто появляется в это время года…
– Вероятнее всего, не человеколюбие, а что-то другое заставило вас спасти этого бедного рыбака? Тем не менее, это доброе дело зачтется вам, монсеньор.
– Вы правы, брат! Не спасать рыбака устремился я, но сразиться с чудовищем со змеиными руками, с человечьими глазами… Этот клюв, этот дикий взгляд – они так напомнили мне моих злых демонов! Дьявола, который сидит во мне и беседует со мной в часы сна!..
Брат Жувенель остерегается прервать его. Кажется, еще немного, и это изъеденное страданиями сердце не выдержит.
Жиль продолжает:
– Ступенька за ступенькой я опускался все ниже и ниже во тьму и хорошо сознавал это. И каждый раз, когда я пытался спастись, меня засасывало еще глубже, на самое дно греха. Мои преступные наслаждения становились все изощреннее. Мне уже мало было осквернять детей и умерщвлять их, наслаждаясь агонией. Я стал изобретать мучительные казни. Я выдумал их бесконечное множество. О, брат, не достаточно ли я уже поведал об этом трибуналу?
– Пусть гной выйдет до конца.
–…Во дни Милости перед моими замками в Тиффоже и Машкуле собирались толпы несчастных. Оборванцы, калеки, прокаженные, изъеденные язвами, прыщавые – они ждали меня, сидя на траве или опираясь о палки. Когда появлялись мы с управляющим, они завывали в один голос, чтобы разжалобить, распахивали свои одежды, выставляя напоказ шрамы и болячки. Тот был когда-то солдатом Жанны, этого из города выгнала война, того недавно выпустили из тюрьмы. А среди них часто попадались и дети, подосланные ко мне алчными или разоренными родителями. Мне доставляло удовольствие выискивать взглядом их юные фигурки среди сборищ калек…
Жиль дышит через силу, прижал руку к сердцу, но тревожным взором следит за лицом брата:
– Я слыл щедрым на милость. Она влекла ко мне нищих и разоренных. А я пользовался верой этих невинных. Они надеялись на мою доброту, верили, что счастье снизойдет к ним, а Бог сжалится над ними и вырвет из пут нищеты. О, брат, как жалка была их вера! Эти сияющие взгляды, эти слезы признательности лишь делали мое наслаждение еще более острым. Но я жаждал большего. Я придумывал способы, как запугать их, чтобы затем предстать перед ними спасителем… Сийе или Бриквиль подвешивали их на мясницкие крючья, затягивали шеи веревками. Я ждал в соседней комнате и появлялся для их «спасения». Я брал их на руки, обругивая при этом Сийе и его «сподручных». Я прижимал этих крошек к себе и говорил им ласковые слова, я гладил их и целовал их в щеки. Они доверчиво прижимались ко мне, испуганно поглядывая на своих палачей. Я говорил, что им больше ничто не угрожает, и они в ответ целовали меня. Эти трепещущие тельца, вздрагивания и поцелуи разжигали меня. Я насиловал их. Я выпускал им кишки и отрезал головы, неторопливо и хладнокровно, их крики сладостно терзали меня… Иногда я пользовал их вторично, пока тепло жизни еще мерцало в них. Затем меня охватывали усталость и ужас. Я бежал куда глаза глядят из проклятой комнаты. Мои люди смывали с пола кровь, сжигали в камине тела. В черной ночи над моими замками возносился белый дым, рассеивая следы злодеяний… Брат Жувенель, чем мне искупить эти грехи? Скажите, что я должен сделать! Пойти босым на казнь? Ползти на коленях? Умолять, чтобы меня сожгли живьем? Спасите меня, брат!.. Когда я думаю о Жанне, я верю… Брат, можно ли мне верить?
– Нет такого преступления, которое не заслужит прощения, если на него уповают с открытым сердцем, если всей душой жаждут избежать проклятия.
– Разве мои слезы не говорят об открытости моего сердца?
– Не удерживайте их, они любы Богу. А теперь я хочу задать вам вопрос: почему вы совершали все эти гнусные преступления?
– Я не знаю.
– До сего момента мне удавалось следить за ходом ваших объяснений, и я понял причину вашего падения. Мечтам, которые поселились в вас в юности, не суждено было сбыться. Чем более страстно вы добивались их воплощения, тем дальше они оказывались. Ваши метания были обречены на неудачу, потому что вы хотели слишком многого и слишком быстро. Вы искали счастья, которого и не существует на свете, кроме как в исковерканном виде. Вы грешили против природы, потому что она разочаровала вас. Но что толкнуло вас на преступления?
– Я уже говорил вам. Казни, пытки, предсмертные крики наполняли меня сладострастием, доводили до безумства!
– Откуда в вас появилась эта тяга к изощренным преступлениям, как вы сами думаете?
– Я не знаю.
– Но вас будут судить именно за это, несчастный! Только от этого зависит, будете ли вы прокляты или прощены!
– Епископ Нантский и вице-инквизитор уже простили меня. Они сняли с меня приговор об отлучении от церкви. Они примирили меня с церковью…
– Да, они же поручили мне тайно допросить вас и отпустить вам ваши грехи, если вы снимете покров с самых глубин своей души. Но вы кажетесь мне самым презренным из живших когда-либо на Земле людей. Мне трудно понять вас до конца.
– Я вывернул наизнанку свою душу, чтобы ответить вам.
– Что же вы сами там увидели?
– Ничего, кроме тьмы.
– Но откуда в вас взялась эта циничная жестокость, с чего она началась? Лживое милосердие, убийства, идущие вслед за коварным утешением? Вы продались дьяволу?.. Кто-то направлял вашу руку?
– Нет, я один в ответе за все, я сам выдумывал и исполнял все свои злодеяния. Сообщники помогали мне по дружбе или из боязни потерять место.
– Вы общались с дьяволом?
– Нет!
– У вас был какой-то физический изъян?
– Я родился под созвездием, которое не позволяло мне быть другим. И никто не в силах постичь, что мною двигало, и то, что я совершал. Меня охватывала какая-то лихорадка, рассудок мутился, я был точно в объятиях гидры… Только Жанна могла избавить меня от этих приступов. Но она умерла, и эти приступы возобновились, они усиливались по мере моего старения…
– Что их вызывало?
– Просто облик невинного существа, юные тела, свежие личики. Ярость закипала во мне.
– И вы приказывали вашим слугам везти к вам юных мальчиков! Вы сами пытали сидящее в вас зло!
– Я кончил тем, что полюбил это зло.
– Но при этом вы соблюдали необходимые предосторожности…
– Какая-то часть меня хотела избежать наказания.
– Она толкала вас на уловки, достойные Жана де Краона!
Брат Жувенель не в силах больше продолжать разговор. Он открывает окно. Заостренные крыши поблескивают в свете луны. Из-за ставен пробивается свет. По улице шествуют патрульные, пики лежат на плечах. Вода слабо плещется, серебрится между бортами ладей и баркасов. Над ними густо сверкают звезды, они мигают, точно крохотные нежные сердца. Среди этого огромного живого пространства плывет одинокое облако, его шлейф задевает луну и звезды. Брат Жувенель с силой, до боли в груди, прижимает к ней медное распятие. Благословенная боль! Священно умиротворение невинных звезд, этого прекрасного облака!
Жиль де Сийе:
Он лежит одетый, рука сжимает рукоять кинжала. Мрак в углах, полосы лунного света на полу вызывают в нем чувство тревоги. Ему чудятся чьи-то шаги – нет, это потрескивают рассохшиеся половицы. Ветер задувает в неплотно закрытое окно, напоминая чье-то дыхание. И при каждом дуновении сердце его вздрагивает и успокаивается медленно, с трудом… Жиль де Сийе боится заснуть, он размышляет…
«Его первой ошибкой была продажа Шантосе за долги этой собаке герцогу. Рене де Ласуз и граф де Лаваль неожиданно овладели замком. Жиль испугался. Он сказал себе, что граф и красавчик Рене скоро захватят Машкуль. Он приказал нам немедленно забрать из башни, ближайшей к малому залу, останки сорока детей, сжечь их и высыпать пепел в водяной ров, что мы и сделали. Но Бриквиль по глупости, а может, из мести позволил жене Жарвиля и Томасу д'Аврагину подсматривать в щель. Вторая оплошность! Затем пошло еще хуже. Жиль продал Шантосе герцогу за сто тысяч золотых экю. Но прежде чем передать замок герцогу, мы также должны были вытащить из ямы скелеты, уложить их в три сундука, отвезти в Машкуль и там сжечь…»
Сийе видит себя в компании с Хике де Бременом, они несут дозор. Средней величины лампа освещает зияющее отверстие колодца, с которого сковырнули плиту. В глубине этой черной зловонной дыры возятся Анрие и Пуатвинец. Третий принимает мешки, которые они посылают наверх, кряхтя, точно заправские мясники. Он видит, как Хике приоткрыл один из мешков: в нем зеленые косточки и сморщенные, безобразные лица. Пуатвинец говорит: «Сорок шесть. Много там еще, Анрие?» Затем содержимое переваливают в сундуки, придавливают крышками, запирают массивными ключами… Корабль ждет их, спрятавшись под ветвями ив… Спуск к Луаре… И наконец сожжение останков в камине Машкуля…
«Лентяи! Трусы! Торопились побыстрее выбраться из ямы и оставили на дне еще несколько тел. Именем герцога епископ Малетруа принял в собственность Шантосе. Эти бретонцы все нашли и пустили слухи. Третья ошибка!»
22
ПЕРОННА ЛОЭССАР
Несмотря на поздний час, большой зал гостиницы «Голубой месяц» полон народу. Хозяин бегает от стола к столу, подгоняет служанок, которые шуршат красными юбками между ужинающими людьми и игроками в кости. В одном из углов, освещенном ярче, чем другие, собрались зрители. Они столпились вокруг четверых игроков в карты: эта доныне неизвестная игра привлекла сюда благородных господ, она и составила репутацию «Голубому месяцу». Каждая карта изысканно расписана и позолочена. Пока это игра избранных, народ не играет в нее. Зеваки восхищенно разглядывают картинки, таинственные фигурки интригуют, но смысл их почти никто не понимает. Вот старик отходит от группы с ворчанием: «Дьявольщина, вот что это такое!» Один из игроков потряс картой и спрашивает: «Друзья, узнаете ли вы ее? Это же Ля Хира, зловещая компаньонка Жанны! А это – Давид – наш король Карл VII. Это – королева Мария Анжуйская, а вот Агнесса Сорель, Изабо де Вавьер… Трефы похожи на гарду шпаги, друзья, пики вы узнаете по их названию, как и квадрат, сердце напоминает наконечник стрелы…» Под лестницей устроилась косматая юродивая, она тянет непрерывный унылый куплет:
Вон туда под ветви олив
Я поведу свою милую.
Оттуда виден Фонтенеля разлив,
А за ним поля равнинные.
Перед камином расположилась другая группа. Они мешают служанкам, но никто не смеет прогнать их с этого места, хотя заказывают они больше рыбу, а не вино. В центре сидит старик, лицо которого исказили морщины то ли гнева, то ли печали. По обе стороны от него сидят две женщины. Остальные оседлали две каменные лавки, прислонились к камину, локтями упираются в стол. Перед ними стоят опустошенные кружки, но никто не требует больше вина. Хозяин не трогает их. Это свидетели по процессу над Жилем, родители жертв, приглашенные монсеньером Жаном де Малетруа, епископом-канцлером Бретонским. Они прибыли сюда из далеких городков и деревушек, чтобы рассказать суду все, что им известно. Это приглашение вырвало их внезапно из привычной рутины жизни и всколыхнуло забытое уже было горе. Показания этих людей, переживших страшные трагедии, произвели сильное впечатление на судей, в народе же вызвали гнев. Их поселили в «Голубом месяце», чтобы всегда иметь под рукой, но не только – и для того, чтобы люди почувствовали свою значимость, обрели уверенность. Это были простые люди: бедные и робкие, ремесленники и крестьяне. Большой город пугал их. Хозяин «Голубого месяца» получил распоряжение ни в чем не отказывать этим постояльцам. Герцог лично берет на себя все расходы за их постой. Хозяину на руку то, что гости мало едят: растет его счет!
– Мы ждали этого восемь лет, мы, жители Машкуля…
Это слова грузного человека с зычным голосом и толстыми мокрыми губами, кондитера по имени Барбье.
– Может быть, не восемь лет, а семь. Когда это началось, точно сказать трудно. Шла война, люди уходили, кто возвращался, а кто и нет. Жилось и умиралось легко, как птицам. Мы и не заметили, когда исчез первый ребенок. Одни говорили: это цыгане, они крадут наших детей, уродуют их, делают дураками из мести нашему народу да заодно и чтобы нагреть руки. Другие считали, что их похищают английские наемники, высадившиеся в Нормандии. Третьи утверждали, что детей убивают злые колдуны, чтобы умилостивить дьявола…
Произнося эти слова, Барбье перекрестился и помахал рукой с поднятыми двумя пальцами, чтобы защитить себя от злых сил.
– Мои соседи, – взял слово старец, – говаривали, что англичане, оставшись без мяса, отлавливали наших детей на засол по приказу своего короля. Мы всему верили. Кого интересовали наши беды, кому было дело до лесной глуши? Когда исчезал пастушок, могли сказать, что он утонул в болоте или пруду, что его растерзали волки. Мы уходили на работу, а дети оставались в хижинах. По возвращении мы недосчитывались одного или двух, а заплаканные братья и сестры рассказывали, что ребенок ушел за дамой, одетой в красивое серое платье.
– Это была Ламефрай! О Боже!
– Или они говорили: его увел господин, очень любезный, он дал нам несколько су, печенье и картинки, вот они…
– Проклятье лежало на нас!
– В другой раз это был злой незнакомец, силой принуждавший ребенка идти за собой, пугая своими волчьими зубами.
– Это был Роже де Бриквиль!
– Наконец мы поняли, что к чему, – снова заговорил кондитер. – Когда монсеньор де Рэ проживал в других местах, исчезновения детей прекращались. Как только он возвращался в наши края, все начиналось вновь. Стоило нам увидеть ребенка, разговаривающего со слугами Жиля, Анрие и Пуатвинцем, как ребенок исчезал. Кто-то лишился сыновей, отправляя их собирать милостыню: однажды они не возвращались…
Маленькая старушка вскрикивает от боли и вытирает глаза, но спина ее еще долго вздрагивает.
– Они крали самых красивых наших детей, самых миловидных подростков. Они уходили от нас кто пешком, кто на красивых лошадках. Иногда прислужники Жиля заходили в дома и начинали торговаться с родителями. Те верили щедрым обещаниям, которые никогда не выполнялись. Они желали счастья своим детям и больше ничего не хотели знать. Особенно ловко одурачивать родителей удавалось Сийе, он был самым ловким из всей банды и самым бессовестным. И научил этому также своего брата…
– Ты все верно говоришь, кондитер, – произносит другой старик, при этом его жесткие волосы, прикрывающие уши, шевелятся. – Я слышал эти россказни: Жиль всем рассказывал, что у монсеньора де Сийе брат попал в плен к англичанам, и те потребовали за его освобождение двадцать мальчиков от тринадцати до пятнадцати лет, но отпустят их тотчас после заключения мира…
Из-под лестницы непрерывно доносится грустный напев дурочки:
Вон туда под ветви олив
Я поведу свою милую.
Оттуда виден Фонтенеля разлив,
Он течет в Шароле…
– А моего, – начинает рассказ Жан Убер, грубой внешности человек (он приехал сюда, сопровождая Перонну Лоэссар, свою кузину, как принято говорить на английский манер, она убедила его остаться вместе с женой, Николь Убер, в «Голубом месяце»), – моего звали Жан, как и меня самого. Он так хорошо учился, что мы собирались сделать из него клерка. К несчастью, школьный учитель неожиданно умер, кровь ударила ему в голову, как раз в день прибытия сира де Рэ в Нант. Жан стал праздно шататься по улицам и площадям, невзирая на наши предостережения, он был такой любопытный… 17 июня он повстречал Принсе, которого еще звали Рэ-Глашатай. Он предложил нам отдать мальчика ему в пажи, рассказывал, сколько выгоды мы извлечем из его нового назначения. Прошло восемь дней. Принсе объявил нам, что ребенок не подошел ему, но он хочет позаботиться о нем. Я к тому времени уже записал Жана к другому учителю, мне хотелось, чтобы он продолжил учение. Слишком поздно! Принсе уже пристроил его к лакею Жиля, Анрие Гриару, а тот отдал его своему приближенному дворянину, шотландцу Спадину. Ребенок жил уже в доме Ласузов, он был волен вернуться домой, и, казалось, ему нравилось его новое положение. Он говорил, что Жиль – добрый хозяин и скоро он отправится в далекое путешествие, а его возьмет с собой. Вскоре нас посетил Анрие и предложил отдать Жана в лакеи к другу его хозяина Пуатвинцу. Он был так красноречив, что мы согласились…
– Могли ли вы отказаться?
– Мы все могли бы отказаться!
Николь не может больше сдерживать стонов.
– Еще неделя прошла благополучно. Жиль взял его в слуги, поручив уборку своей комнаты. Он относился к Жану дружелюбно, а нам прислал буханку белого хлеба из тончайшей муки. Жан сказал нам: «В конце концов моим хозяином, как мне кажется, будет Спадин. Он просил меня жить с ним в одном доме».
– А я ободрила его тогда, я, его мать! Я сказала ему, что все будет хорошо, чтобы он соглашался. В тот день мы видели его в последний раз. И он три раза возвращался поцеловать нас…
– Потом, – мрачно продолжает Убер, – я нашел Спадина и спросил его, где мой сын. Он и слушать меня не хотел. С кем бы из слуг Жиля я ни разговаривал, они все валили на Спадина… Теперь я знаю, что на самом деле сделали с Жаном. Его использовали, как и остальных. Мерзавцы наслаждались его телом, а потом убили, разрезали на куски. Когда мы расспрашивали Анрие и Пуатвинца, наш мальчик уже гнил в земле. Это был самый красивый паренек из квартала Сен-Леонар. Сколько мы пролили слез…
– Моего сына украл Пуатвинец, – включается Перонна Лоэссар. – Ему было всего десять лет. Он тоже был самым красивым ребенком Рош-Бернара и учился так же хорошо, как и ваш, Жан Убер. Теперь они вместе в раю…
Лицо Перонны желто, высушено горем, на голове ее черный капюшон. Говоря, она сжимает ладони, ее натруженные руки изборождены выступающими венами, похожими на корни старого дерева. Слова слетают с бескровных губ, слезы ползут по исхудавшим щекам, некогда полным и румяным, С потерей сына жизнь ее потеряла всякий смысл.
– Монсеньор де Рэ прибыл из Ванн, где наш герцог держит свой двор. Он остановился в Рош-Бернаре у трактирщика Жана Колина. Пуатвинец высмотрел моего мальчика и стал упрашивать меня отдать его в пажи. Он убеждал меня, что сын продолжит ученье и «его ждет много благ». Я была бедной, а он обещал мне купить платье за сто су. Правда, вместо пяти обещанных ливров я получила всего четыре. На следующий день я увидела своего сына садящим верхом на лошади между монсеньером и Пуату, у него был очень серьезный вид. Тогда меня охватило странное предчувствие. Я приблизилась к монсеньору Жилю. Сказала ему, что я – вдова и что они забирают моего единственного ребенка, мое утешение, мое будущее. Я умоляла его беречь моего мальчика, хорошо с ним обращаться, чтобы он вернулся ко мне крепким мужчиной. Он не соблаговолил мне ответить. Вместо этого он повернулся к своему товарищу, этому негодяю Пуатвинцу, и тихо сказал: «Ребенок действительно прекрасен, как ангел. Хороший выбор». И больше я не имела известий о нем. Я боялась думать о том, что с ним могло произойти…
– А моего сына звали Гийомом, – сказал Лебарбье. – Он любил пирожные и ел их не в меру много. Из-за этого ему трудно давалось ремесло кондитера, и я отдал его в ученичество к портному мадам де Рэ и других домашних монсеньера. Он жил прямо напротив замка Машкуль. Когда работы было много, они часто оставались работать прямо в замке. Однажды портной вернулся без Гийома. Он сказал, что мой сын отказался от портняжничества и согласился на место лакея. С того дня он больше не появлялся. Это было в Сен-Барнабэ в этом году…
– В сентябре было два года, как исчез мой мальчик, – говорит Перонна.
– А когда начинались расспросы, нам всегда отвечали, что ребенок где-то в других краях: в Тиффоже, Машкуле, Сент-Этьенне, в зависимости от случая.
– Или что он упал с моста в Луару.
– Или что он сбежал после мелкого воровства из страха быть наказанным.
– Эти злодеи были на службе у дьявола.
– Особенно Жиль, особенно он!
– Что мы должны думать о его слезах на процессе?
– Что он просит у нас прощения?
– Эх, женщины, – проворчал старец с бородой мага, который до сего момента не проронил ни звука. – Для меня правосудие уже свершилось. Когда дьявол выходит из человека, тот остается лицом к лицу со своими преступлениями. Мужество покидает его, вес содеянного прижимает к земле, а душу раздирают угрызения совести. Человек ползает на коленях и льет слезы, в точности как Жиль.
– Неужели ты думаешь, что мы сможем простить его? Жалел ли он когда-нибудь нас?
– Если вы сжалитесь над ним, Бог вспомнит об этом в минуту вашей смерти. Уж это я знаю наверняка, собратья: если мы придем на процесс с мягким сердцем, мы много выиграем в Его глазах.
– Тебе легко быть добреньким, у тебя ведь никого не украли.
– Я потерял внука, свою радость и надежду, так же, как и вы.
– Будешь ли ты молиться за это чудовище?
– Буду, потому что он более чем мы несчастен.
– А нам бы только поскорее увидеть, как он будет дергаться на конце веревки. А потом его изжарят!
– Он заставил нас страдать. Слезы затопили наши дома. Его сообщники обманывали нас. Но когда мы предстанем перед Иисусом, покажем ему свои мозолистые руки, свои морщинистые лица, он отпустит к нам прекрасных ангелочков, в которых превратились наши дети. А что будет с Жилем, когда он увидит их?
– Старик, в твоем сердце не осталось ненависти. Ты чище нас…
Мастер Фома:
Он остановился на мгновение перед окном. Окинул взглядом ручей из звезд, протянувшийся над крышами, луну, положившую на фасады домов длинные тени, мостовую, серебрящуюся, точно водяная гладь. Он видел кошку, осторожно скользнувшую по улице, и одинокое облако, которое тихо плыло в неведомые миры.
– Что ж, – говорит он. – Завтра надо ждать хорошей погоды.
Он поворачивается к Рауле и встречает его улыбку.
– Я отгадал твои мысли, насмешник! В одном ты прав. Художник во мне, вопреки всей этой трагедии, радуется случаю поприсутствовать на небывалом спектакле…
– Простите мою иронию, мэтр. Она вызвана не чем иным, как искренним сочувствием. А также мою настойчивость: если вы хотите быть завтра свежим и бодрым, отправьте себя в постель.
– Я должен докончить рассказ. Мне так мало осталось сказать! Мне хочется, чтобы до казни ты узнал о Жиле еще кое-что… Ты поймешь лучше, я уверен, его подноготную. Так вот, я все чаще слышал нехорошие сплетни о нем, пока не встревожился всерьез. Мне много приходилось путешествовать, и либо мое скромное положение, либо открытый нрав располагали крестьян, хозяек, словом, бедноту к тому, чтобы обращаться ко мне за сочувствием… Потом я встречался с Жилем – несмотря на свое бедственное положение, он продолжал рождать огромное количество идеи! – и всякий раз невольно упоминал про жалобы крестьян. Он хмурился и отвечал: «Не впутывайтесь в эти дела, мастер Фома. Это все пустяки. Мои друзья и вправду вербуют себе много пажей, но разве они не имеют права быть придирчивыми? Много ли беды в том, что мы отрываем крестьянских парней от коровьего вымени? Потом они уходят от нас на все четыре стороны…» Я хотел верить, что слухи сильно преувеличены. Но однажды в Машкуле, где я завершал работу, с которой меня очень торопил Жиль, меня потянуло заглянуть в комнату, к которой запрещено было подходить. Хике де Бремон валялся перед ней, пьяный до потери сознания. Я постучал. Они подумали, что это Хике, и Сийе отпер дверь. Передо мной мелькнула страшная картина: Жиль с перекошенным лицом, штаны его были спущены, Анрие и Пуатвинец, голые ягодицы подростка, воющего от боли, разбрызганная на плитках пола кровь… В тот же момент кинжал вонзился мне в грудь. Жиль закричал: «Не смей, Сийе! Оставь его!» Он бросился ко мне и склонился, как был, надо мной. Затем меня перенесли в другую комнату и перевязали. Когда я стал поправляться, он пришел ко мне и встал у изголовья. У него был вид виноватого ребенка. Он долго стоял так, не смея заговорить, глаза его постепенно наполнились слезами. Он взял мою руку, влажную от лихорадки, и поцеловал ее. Затем сказал: «Я прошу вашего прощения, мастер Фома… Да, я таков. Я ужасен… Почти каждый вечер я совершаю то, чему вы были свидетелем. Это черная сторона моей натуры… Вы такой чистый, Фома, вы созданы для того, чтобы доставлять радость другим. Те картины, которые вы написали для меня, заслуживают большой награды. Ведь вы создавали их… из любви ко мне?» Я ответил: «Да, я любил вас всем сердцем! Но теперь… Теперь я не знаю, что думать о вас. Я хочу поскорее уйти отсюда…» Он не пытался удержать меня. Он щедро расплатился со мной и заставил поклясться, что никто не узнает о том, в чем я его уличил.