Фаулер, похоже, не заметил даже мой дипломат. Когда я вошел, он что-то искал в холодильнике. Я наблюдал за ним, привалившись к арке, ведущей из кухни в столовую.
— Ну что, укольчик и в постельку?
Фаулер резко обернулся, обеими руками прижимая к груди пакет с молоком.
— Как вы сюда попали?
— Под дверь пролез. Садитесь, пейте молоко, разговор будет долгий.
— Кто вы такой? Вы не из Института здравоохранения?
— Нет. Я частный детектив из Нью-Йорка. Моя фамилия Ангел.
Я пододвинул ему стул, и он устало опустился на сиденье, вцепившись в свое молоко так, будто, кроме этого пакета, у него ничего в жизни не осталось.
— А вам известно, что вломившись сюда вы нарушили закон?! — доктор вдруг перешел в атаку. — Вы понимаете, что если я сейчас позвоню в полицию, то вы останетесь без лицензии?
Я развернул стул, уселся на него верхом и сложил руки на гнутой спинке.
— Не позвоните. У вас тут морфия в холодильнике — на хороший притон.
— Я врач, я имею право хранить…
— Бросьте. Видел я в ванной, как вы храните. Что, давно подсели на иглу?
— Я… я не наркоман. Я не позволю! У меня ревматический артрит. Сильнейшие боли. Да, иногда я принимаю слабые наркотические анальгетики. А теперь уходите, а то я действительно позвоню в полицию.
— Звоните. Я вам даже номер наберу. Заодно и на наркотики проверитесь.
Фаулер сразу обмяк и осел в складки своего мешковатого костюма. Бедняга усыхал прямо на глазах.
— Что вам надо? — он оттолкнул пакет с молоком и схватился за голову.
— То же, что и в клинике. Что вы знаете о Либлинге?
— Я вам все уже сказал.
— Слушайте, доктор, я ведь не маленький. В Олбани я сам лично звонил, никакого Либлинга к ним не переводили. Как-то вы неумно врете. — Я вытряс из пачки сигарету, сунул в рот, но закуривать не стал. — И еще ошибка: взяли и шариковой ручкой отметили перевод. Какие шариковые ручки в сорок пятом году?
Фаулер со стоном уронил голову на руки.
— Я знал. Когда к нему пришли, я понял: это конец. К нему же пятнадцать лет никто не приходил.
— Да, популярностью он явно не пользовался.
Я крутанул колесико зажигалки и слегка разжал губы. Сигарета качнулась вниз, прямо в огонек.
— И где он в таком случае?
— Не знаю. — Доктор подтянулся и сел прямо — надо было видеть, чего ему это стоило. — Я его с войны не видел.
— Но ведь куда-то же он делся?
— Не знаю. Ничего не знаю. Это было давно… Вечером за ним приехали, он сел в машину, и больше я его не видел.
— Как это «сел»? Он же в коме был.
Доктор потер глаза и устало мигнул.
— Первое время да. Но он быстро восстановился: через месяц уже ходил. Мы с ним в пинг-понг играли по вечерам.
— То есть, когда его забрали, он уже был нормальный?
— Что значит нормальный? Вот тоже идиотское словечко! Совершенно бессмысленное! — Руки Фаулера, лежавшие на выцветшей клеенке, судорожно сжались в кулаки. На левой блеснул золотой перстень-печатка с пятиконечной звездочкой. — Но я понимаю, что вас интересует. Нет, он был не такой, как мы с вами. Все функции у него восстановились: зрение, слух, координация и прочее, но у него была полнейшая амнезия.
— То есть он ничего не помнил?
— Ничего. Ни кто он такой, ни откуда. Даже на свое имя не реагировал: утверждал, что он кто-то другой и что со временем вспомнит, кто именно. Я вам говорил, что его забрали друзья?
— Да.
— Так вот, это они так представились. Он их не узнал.
— Эти его друзья — кто они? Имена помните?
Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.
— Господи, вы знаете, сколько лет прошло? Я все время старался забыть…
— Э, нет, доктор, амнезия не пройдет.
— Хорошо. Их было двое. Мужчина и женщина, — он говорил медленно, тоскливо, словно распутывая клубок. — Про женщину ничего не знаю: она сидела в машине. Было темно, я ее не разглядел. В любом случае, раньше я ее никогда не видел. А мужчина несколько раз приезжал. Это он со мной договаривался.
— Как его звали?
— Он назвался Эдвардом Келли. Правда это или нет, не знаю.
Я записал имя к себе в блокнотик.
— Так. А договаривались о чем? Что у вас с ним за дела были?
— Деньги. — Фаулер состроил брезгливую гримасу. — Говорят же, что каждого можно купить. Вот меня и купили. Этот Келли как-то пришел и предложил денег…
— Сколько?
— Двадцать пять тысяч долларов. Сегодня это не так уж много, но в войну я и мечтать о таком не мог.
— Ну почему же немного? Сумма внушительная, о такой и сейчас помечтать не грех. И что вы должны были сделать?
— То самое: отпустить Либлинга, ничего не регистрируя. Уничтожить все доказательства его выздоровления. Главное — продолжать вести бумаги так, как будто он до сих пор в клинике.
— Что вы и делали.
— Да. Это было не так уж сложно. Им никто не интересовался, только этот Келли и еще его агент… или импресарио — не помню.
— А как его звали?
— Вагнер, кажется… Имя забыл.
— В этих ваших делах с Келли он каким-то боком участвовал?
— Насколько я знаю, нет. По крайней мере, вместе я их никогда не видел. И потом, когда Либлинга уже забрали, Вагнер еще где-то с год продолжал звонить. Он никогда не приезжал, только звонил раза три — четыре в год, спрашивал, нет ли улучшений. Потом перестал.
— А как же в клинике? Начальство им разве не интересовалось?
— А зачем им? Карту его я вел, деньги из фонда шли. Пока деньги идут, никто ни о чем не спрашивает.
Для сестер я что-то придумал, но им было не до того: и так много больных. А посетители к нему не ходили. В конце концов, свелось к тому, что мне присылали бланк, а я его заполнял, писал, что да, Либлинг еще жив. Раз в полгода мне его присылали — как штык.
— Кто? «Пиппин, Штрейфлинг и Шафран»?
— Да.
Фаулер оторвал взгляд от клеенки и тоскливо посмотрел на меня.
— Эти деньги — я не для себя брал. Я хочу, чтобы вы знали… Элис, жена, у нее нашли опухоль, нужна была операция, а денег не было. И я согласился. Я заплатил за операцию, свозил ее на Багамы… А она умерла. Года не прожила. От беды не откупишься. Никакими деньгами.
— Так. Теперь расскажите про Либлинга.
— Что рассказать?
— Все. Всякие мелочи, привычки, вкусы, что любил, что не любил, как яйца ел: в мешочек или вкрутую. Кстати, глаза у него какого цвета были?
— Я не помню.
— Давайте, что помните. Начнем с внешности…
— Да ведь я не знаю, как он выглядел.
— Шутки шутите? — Я подался вперед и пустил ему дым прямо в водянистые глаза.
Доктор закашлялся.
— Я не шучу. Его к нам перевели из реконструктивной хирургии. У него была какая-то серьезная операция.
— Пластическая?
— Да. Все это время у него была забинтована голова. Перевязки делал не я, соответственно лица не видел.
— Хорошее дело пластическая операция, — заметил я, потрогав собственный нос. — Залепляют пластилином дырки в физиономии.
Доктор профессиональным взглядом окинул мою картофелину:
— Это у вас воск?
— Так точно. На память о войне. Пару лет ничего смотрелось, а потом заснул я как-то в августе на пляже у моего шефа был летний дом в Нью-Джерси — в Барнегате, на побережье… Так вот, заснул, просыпаюсь, а в носу у меня все растаяло.
— Сейчас уже воск не используют.
— Знаю, — я встал и налег на стол. — Так. Теперь переходим к Эдварду Келли. Прошу.
— Я же вам уже говорил: это было давно… Да и люди меняются.
— Когда именно Либлинга забрали?
— В сорок третьем или сорок четвертом, точно не помню. В войну.
— Что, опять амнезия?
— Послушайте, ведь пятнадцать лет прошло, больше даже! Каких вы от меня чудес ожидаете?
— Правды я ожидаю, — я начинал понемногу терять терпение.
— Я говорю правду — все, что помню.
— Хорошо. Как этот Келли выглядел? — рыкнул я.
— Молодой человек, на вид лет тридцать — тридцать пять. Сейчас ему, наверное, под пятьдесят.
— И все? Не верю.
— Да поймите вы, я его видел-то всего три раза!
— Слушайте, доктор, не надо будить во мне зверя. Я ведь могу и по-другому поговорить. — Я взял его за узел галстука и чуть-чуть потянул вверх. Фаулер тут же безо всякого сопротивления пустым мешком качнулся навстречу мне.
— Я вам все сказал.
— Зачем вы покрываете Келли?
— Я никого не покрываю! Я его почти не знал. Я…
— Будь ты покрепче, старый дохляк, я бы тебе показал «почти»!
Доктор попытался вырваться, но я пресек эту самодеятельность, малость затянув ему узел галстука.
— Хотя зачем напрягаться, я тебе по-другому мозги прочищу.
В налитых кровью глазах Фаулера промелькнул страх.
— Что, не терпится? Думаешь, спровадишь меня — и к холодильнику?
— Каждый по-своему ищет забвения, — прошептал Фаулер.
— Э нет, доктор. Вы у нас не забываться будете, а как раз наоборот.
Я взял его под локоть и препроводил из кухни в прихожую.
— Вот так, сейчас пойдем в спальню, вы там полежите, подумаете, может, вспомните что. А я пока перекушу в городе.
— Господи, что вам еще нужно?! Ну хорошо, он был с темными волосами, с такими усиками тонкими, как у Кларка Гейбла. Тогда все такие носили.
— Мало, — отрезал я.
Ухватив доктора за ворот твидового пиджака, я втащил его вверх по лестнице.
— Ну вот. Пару часиков помаетесь, может, и в голове прояснится.
— Постойте! — взмолился Фаулер. — Еще он всегда очень дорого одевался. Классические костюмы, чувствовался вкус…
Я втолкнул его в узкий проем двери. Фаулер не удержался на ногах и повалился на свое убогое ложе.
— Подумайте, док, подумайте.
— Еще зубы! Прекрасные зубы, прекрасная улыбка. Не уходите!
Я закрыл дверь и повернул в замке длинный ключ. Такими ключами бабушка запирала свои секреты. Сунув его в карман, я насвистывая стал спускаться по лестнице.
Глава шестая
Вернулся я за полночь. На втором этаже в спальне Фаулера горела одинокая лампа: видимо, доктору не спалось. Но совесть моя была спокойна, как у младенца: я со вкусом отужинал в гриль-баре, отсидел половину двойного сеанса в местном кинотеатре — и все это без малейших угрызений. Что поделаешь, такая профессия.
Я открыл дверь, пересек темную прихожую и вошел в кухню. Во мраке урчал холодильник. Мне нужен был решающий аргумент в беседе с доктором. Я взял с верхней полки ампулу морфия и двинулся вверх по лестнице, освещая себе путь фонариком. Дверь в спальню была, естественно, заперта.
— Вот и я, док! У меня для вас кое-что есть! — возвестил я, роясь в карманах в поисках ключа.
Я открыл дверь и вошел в комнату. Доктор молчал. Он лежал, откинувшись на подушки, в одежде, левой рукой прижимая к груди обрамленную фотографию какой-то женщины. В правой у него был «уэбли марк 5».
Пуля попала ему в правый глаз. Теперь на его месте был кратер, наполненный густеющей кровью, а левый выпучился от выстрела и глядел на меня, словно око тропической рыбы.
Я тронул его руку. Она была холодная, как кусок мяса в витрине. Прежде чем осмотреть комнату, я поставил дипломат на пол, открыл его и извлек из кармашка на кнопке пару хирургических перчаток.
…Нет, что-то тут не так. Свести счеты с жизнью, выстрелив себе в глаз, — идея странная, но, может быть, в этом и была какая-то медицинская тонкость. Но представить себе, чтобы Фаулер вот так вот запрокинул голову, прижал револьвер к глазу и спустил курок? Нет. Так капли закапывают, а не стреляются.
С другой стороны, дверь была заперта, а ключ у меня в кармане. Значит, единственное логическое объяснение — самоубийство. «Если глаз твой соблазняет тебя…» Нет, что-то тут не вяжется, это точно. Только что? Я огляделся вокруг, но в комнате все было как раньше. На комоде — расческа военного образца и зеркало — аккуратные, как солдатики на параде. В ящиках непотревоженные стопки белья.
Я взял Библию с прикроватного столика… Под ноги мне упала и покатилась начатая коробка с патронами. Тайник. Книга-пустышка. Вот кретин! Я подобрал патроны и еще пошарил под кроватью: не закатились ли. Потом сложил все в коробку, а саму ее положил в Библию.
Теперь самое время заметать следы: местный следователь вряд ли обрадуется, если узнает, что частный детектив из Нью-Йорка довел до самоубийства одного из видных жителей его родного Покипси. Вооружившись носовым платком, я стер отпечатки, которые везде наставил, когда в первый раз обыскивал комнату. Я понимал, что если это самоубийство, то «пальчики» никто снимать не будет. И все-таки продолжал тереть.
Так. Ручка чистая, ключ чистый. Дверь в спальню я закрыл, но запирать, естественно, не стал. Я спустился вниз, вытряс пепельницу себе в карман пиджака, отнес ее на кухню, хорошенько вымыл и оставил на сушилке рядом с тарелками. Убрал в холодильник морфий и пакет с молоком и тщательно протер все места в кухне, где могли оставаться мои отпечатки. Хорошо. Теперь назад на улицу через подвал. По дороге я прошелся платком по всем перилам и дверным ручкам. Правда, с подвальной дверью уже ничего не поделаешь. Я, конечно, приладил обратно шурупы, благо дерево было совсем мягкое, но кто понимает, сразу сообразит, что дело нечисто.
Путь до города был неблизкий, и времени на печальные раздумья у меня имелось предостаточно. Меня мучили досада и смутные угрызения: нельзя было запирать его там с пистолетом. И старика угробил, и себе добавил работы: он еще многое мог рассказать мне, этот старикан.
Я снова и снова представлял себе эту картину. Вот Фаулер лежит на кровати. Глаз выбит, стеганое одеяло забрызгано мозгами. Рядом с Библией на тумбочке лампа. Лампа горит. В Библии устроен тайник для патронов. Дальше. Фаулер взял с комода фотографию жены, и теперь она зажата в его мертвой руке. Палец доктора застыл на спусковом крючке.
Вроде бы все на месте, но все равно кажется будто чего-то не хватает. Куда-то подевался кусочек от головоломки, но какой именно и из какой части? Никаких улик. Только мое собственное чутье и неотвязное беспокойство. Может быть, конечно, я просто боялся признаться себе, что сам во всем виноват. Но почему-то я был уверен, что смерть доктора — не самоубийство. Фаулера застрелили.
Глава седьмая
Утро выдалось солнечное и холодное. Остатки снега машины сгребли и свалили в океан. Покинув свою резиденцию в отеле «Челси», я поплавал в бассейне напротив, а потом прыгнул в машину и поехал в гараж «Ипподром». Оставив там своего железного друга, я направился к себе в контору. По дороге остановился у киоска с пригородными газетами на северном углу небоскреба «Таймс». В «Нью-Йоркере Покипси» о смерти доктора Фаулера ничего не говорилось.
В десять с небольшим я был уже в своем кабинете. Электрическая лента высветила привычные нерадостные новости: «Ожидается новое нападение Ирака на Сирию… Отряд из тридцати человек… вылазка… погиб один пограничник».
Я набрал номер Пиппина и Компании. Секретарша, вооруженная новейшими достижениями телефонной техники, немедленно соединила меня с поверенным мистером Штрейфлингом.
Снова маслянистые рулады:
— Мистер Ангел? Чем могу служить?
— Я вам звонил в выходные, но горничная сказала, что вы в Сэг-Харборе.
— Да, в Сэг-Харборе я отдыхаю, поэтому никаких звонков. А что случилось? Вы обнаружили что-то важное?
— Об этом я могу сообщить только господину Циферу, а в справочнике нет телефона.
— В таком случае вы как раз вовремя: мистер Цифер сейчас у меня в кабинете. Я приглашу его к аппарату.
Штрейфлинг прикрыл рукой трубку, послышались приглушенные объяснения, и потом на другом конце возник знакомый вальяжный рокоток.
— Какая удача, что вы позвонили, мистер Ангел! Скорее говорите, что вы узнали.
Я рассказал ему почти все, опустив только историю со смертью Фаулера. Цифер молчал. Слышно было только его тяжелое дыхание. Я ждал.
— Невероятно! — выдавил он наконец сквозь стиснутые зубы.
— Тут одно из трех, — сказал я. — Или Келли и эта женщина хотели избавиться от Либлинга — тогда его, конечно, ищи-свищи. Или их кто-то для этого нанял — результат соответственно тот же. Или же у Либлинга не было никакой амнезии, и все это он подстроил. В любом случае сработано чисто: человек как в воду канул.
— Найдите мне его! — проговорил Цифер. — Неважно, сколько это будет стоить. Можете всю жизнь его искать, но найдите! Мне нужен этот человек.
— Слишком уж темное дело. Пятнадцать лет, сами понимаете… никаких зацепок не остается. Вам, наверное, не ко мне нужно, а в службу поиска без вести пропавших.
— Полиция?! Нет уж, увольте, — в едком голосе Цифера зазвучало патрицианское презрение к черни. — Это частное дело, и я не хочу, чтобы в него совали нос чинуши…
— У них хотя бы достаточно людей. Этот ваш Фаворит может быть где угодно — и здесь, и за границей. А я один. Естественно, у них больше возможностей: у них связи, сведения со всего мира…
— Не будем тратить время, господин Ангел. Вы готовы продолжать поиски или мне лучше обратиться к другому детективу? — Это было сказано с таким ядом, что я испугался, как бы серная кислота не прожгла мне ухо.
— Нет, я готов продолжать, просто вы мой клиент: было бы нечестно с моей стороны, если бы я преуменьшил сложность дела.
Что же было такого в этом человеке, что, разговаривая с ним, я чувствовал себя желторотым мальчишкой?
— Я вас прекрасно понимаю и ценю вашу честность, мистер Ангел. — Поверьте, я сознаю, насколько непомерная эта работа.
Цифер замолчал, и я услышал, как щелкнула зажигалка. За щелчком последовал вдох, и, слегка умиротворенный великолепной панателой, мой клиент продолжал:
— Начните прямо сейчас. Действуйте по собственному усмотрению, но не забывайте: все это должно оставаться в тайне.
— Если нужно, я в таких делах как отец-исповедник.
— В вашей скромности я не сомневаюсь. Мой поверенный вышлет вам сегодня чек на пятьсот долларов. Это аванс. Если будут еще какие-то расходы, обращайтесь к мистеру Штрейфлингу.
Я заверил Цифера, что пятисот долларов должно хватить в любом случае, и мы распрощались. В течение следующих пяти минут я испытывал жесточайшее искушение откупорить заветную бутылочку и поднять тост за собственные успехи, но все же устоял и вместо этого закурил сигару. Пить до обеда — плохая примета.
Итак, прежде всего нужно было позвонить моему приятелю Уолту Риглеру — репортеру из «Таймс». Обменявшись вводными репликами и пару раз подколов друг друга, мы перешли к делу.
— Слушай, Уолт, есть у тебя что-нибудь по Джонни Фавориту?
— Что, у клиентов пошла мода на забытые имена?
— Ладно, шутки побоку. Найдешь мне что-нибудь?
— В морге должна быть подборка. — «Моргом» Уолт, по газетной традиции, именовал справочный отдел. — Дай мне минут пять-десять, я тебе к тому времени что-нибудь откопаю.
— Спасибо, друг. Я всегда знал, что на тебя можно положиться.
— Ладно, пока, — буркнул Уолт и повесил трубку.
Просматривая почту, я докурил сигару. В тот день мне не пришло ничего важного: только счета, реклама и тому подобная ерунда. Потом я запер контору и двинулся к лифту. Конечно, по пожарной лестнице сбежишь куда быстрее, чем съедешь в этом гробу без лифтера, но торопиться мне было некуда. Я нажал на кнопку и принялся ждать под лихой треск арифмометра, доносившийся из конторы Айры Кипниса.
Небоскреб «Таймс» на Сорок третьей улице был совсем рядом: практически за углом. Чувствуя себя богачом, я вошел в мраморный вестибюль и обменялся недовольной гримасой со статуей Адольфа Окса. Затем я проследовал к лифту и взлетел на четвертый этаж, где помещался отдел новостей. Сообщив старику за конторкой, что мне нужен Уолт Риглер, я стал ждать. Через минуту из недр редакции возник Уолт без пиджака и с распущенным галстуком — прямо как репортер в каком-нибудь голливудском фильме.
После приветственного рукопожатия он провел меня в свой отдел, где в сигаретном дыму сто машинок разом бешеным стаккато выстукивали последние новости.
— С тех пор как Майк Бергер умер, у нас тут тоска. Целый месяц уже. — Уолт кивнул в сторону стола, где рядом с машинкой в чехле стоял стакан с поникшей красной розой.
Под треск и стрекот отдела литературной обработки я прошел за ним к столу в середине зала. Там в сетчатом лотке для бумаг лежал толстый коричневый конверт. Внутри — куча пожелтевших вырезок.
— Слушай, а если я кое-что из этого заиграю, а?
— Вообще-то, это не положено. — Уолт пальцем подцепил шерстяной пиджак, висевший на спинке крутящегося кресла. — Так. Я пошел обедать. Конверты в нижнем ящике. Главное, ничего не потеряй, и тогда совесть моя будет спокойна.
— Уолт, ты — гений! Если тебе когда-нибудь…
— Знаю-знаю. А ты не безнадежен, хоть и читаешь свою «Джорнал Американ».
Уолт помахал кому-то из редакторов в отдельном загончике и неуклюже затопал к выходу, огибая столы и обмениваясь шуточками со своей журналистской братией. Я сел на его место и принялся изучать содержимое конверта.
Большая часть вырезок была не из «Таймс», а из других газет и журналов. В основном в них говорилось о выступлениях Джонни с оркестром Симпсона по прозвищу Паук. Там же было и несколько больших статей о нем — эти я изучил как следует.
Он был сирота, подкидыш. Некий полицейский наткнулся на коробку с младенцем, завернутым в одеяло, к которому была приколота записка с его именем и датой рождения: 2 июня 1920 года. Первые месяцы жизни Джонни провел в Доме малютки, что на восточной Шестьдесят восьмой улице, после чего был переведен в детский приют в Бронксе. В шестнадцать лет он жил уже сам по себе и работал в ресторанах помощником официанта. Год спустя он начал петь и играть по придорожным забегаловкам на севере штата, а в тридцать восьмом его «открыл» Паук Симпсон. В скором времени юноша уже собирал залы с оркестром из пятнадцати человек. В сороковом году у него был недельный ангажемент в театре «Парамаунт», и за ту неделю он поставил рекорд посещаемости, который смог побить лишь Синатра в сорок четвертом, когда был на пике. В сорок первом году было продано больше пяти миллионов его пластинок. Поговаривали, что его доходы перевалили за семьсот пятьдесят тысяч.
За этими вырезками последовало несколько заметок, в которых говорилось о том, что Джонни получил ранения в Тунисе. Кто-то написал даже, что «по имеющимся данным, певец погиб». Потом ничего: ни о госпитале, ни о возвращении Джонни в Америку.
Я перебрал остальные вырезки и сложил небольшую стопочку из того, что хотел оставить себе. Там, среди прочего, были два глянцевых снимка из фотоателье. На одном Джонни был в смокинге, темные волосы намертво склеены бриолином в подобие волны. На обратной стороне был штамп с именем и адресом его агента: «Уоррен Вагнер, театральный агент. Бродвей, Брилль-билдинг, 1619, тел. 9–3500».
На другой фотографии, помеченной сороковым годом, был запечатлен оркестр Симпсона в полном составе. Джонни стоял сбоку, сложив руки на груди, как мальчик из церковного хора. Рядом с каждой фигурой было подписано имя музыканта.
Еще я взял три вырезки, которые как-то выпадали из общей картины.
Во-первых, фотография из журнала «Лайф»: на ней Джонни с бокалом в руке стоял, облокотившись на небольшой рояль. Звездный мальчик пел, а аккомпанировал ему черный пианист Эдисон Свит по прозвищу Ножка. Все это дело происходило в баре Дикки Уэллса в Гарлеме.
Во-вторых, статья из «Мира джаза»: если верить журналисту, Джонни был до крайности суеверен и, когда бывал в Нью-Йорке, то каждую неделю наведывался на Кони-Айленд[6]к гадалке, цыганке по имени мадам Зора.
В-третьих, колонка светских сплетен Уолтера Уинцелла от 20 ноября сорок второго года. Сообщалось, что Джонни Фаворит разрывает свою двухлетнюю помолвку с Маргарет Крузмарк, дочерью Итана Крузмарка, судовладельца и миллионера.
Я взял из нижнего ящика коричневый конверт и спрятал в него свою добычу. Потом по вдохновению вынул фотографию Джонни и набрал отпечатанный на обратной стороне номер театрального агента Вагнера.
Раздался бодрый голосок секретарши:
— Компания Уоррена Вагнера.
Я представился и попросил аудиенции. Мне назначили на двенадцать.
— Только у него в полпервого встреча, так что он сможет уделить вам всего несколько минут.
— Ничего, уложусь.
Глава восьмая
«Все улицы в мире делятся на две категории: Бродвей и грязный закоулок» — сие авторитетное заявление сделал в пятнадцатом году Артур Байер по прозвищу Клопе, чью колонку в «Джорнал Американ» я читаю каждый день уже не помню сколько лет. Возможно, в пятнадцатом году все так и было, не знаю, ибо не видел. Хотя, вполне вероятно, то была эра роскошных театров, роскошных ресторанов и роскошных красоток Зигфельда. В мое же время Бродвей напоминал именно закоулок с тирами, забегаловками и утлыми лотками торговцев хот-догами. От златого века, воспетого Клопсом, вдовствующими герцогинями остались только башня «Таймс» и гостиница «Астор».
Контора Вагнера располагалась в доме под названием Брилль-билдинг на углу Бродвея и Сорок девятой улицы. Я шел от Сорок третьей и пытался вспомнить, какой была Таймс-сквер в тот вечер, когда я впервые увидел ее. Многое изменилось с той поры.
…Сорок третий, зима, канун Нового года. Армейский госпиталь съел у меня год жизни, но вот я наконец на свободе, с новым лицом и терять мне нечего, кроме пары монет в кармане. Остальное мое имущество — водительские права, справка о демобилизации, солдатский жетон и прочее — перекочевало вместе с бумажником к карманнику, обработавшему меня в тот вечер. Меня несло и крутило в огромной толпе среди мерцания неоновых реклам. Прошлое, как змеиная шкура, сползало с меня: вот он я, без документов, без дома, без денег, и план моих действий состоит из единственного пункта: добрести до центра города. Час ушел у меня на то, чтобы от входа в театр «Палас» добраться до середины площади, где по двум сторонам глядят друг на друга «Астор» и знаменитый «Бонд», магазин мужского платья, где впервые появились костюмы с двумя парами брюк. Я стоял и смотрел, как золотой электрический шар падает на крышу башни «Таймс». Еще час, и я был там. Тогда-то я и увидел свет в окнах детективной конторы «Перекресток» и по какому-то наитию пошел на него. Так я познакомился с Эрни Кавалеро и получил свою нынешнюю работу.
В те дни здание «Бонда» венчали непомерной высоты бутафорский водопад и два нагих колосса: мужчина и женщина. Сегодня на их месте возвышаются две гигантские бутылки с надписью «Пепси-Кола». Я думал иногда: что же случилось с гипсовыми людьми? Может быть, они и сейчас там, на крыше, спят, закованные в листовое железо, словно личинки в коконах?
У входа в Брилль-билдинг мотался взад-вперед бродяга в потрепанной шинели, бормоча «сволочь!» на каждого встречного. Дойдя до конца узкого Т-образного коридора, я сверился с перечнем контор и обнаружил имя Вагнера в окружении десятков столь же славных имен. Тут были и боксерские импресарио, и рекламные агенты фирм грамзаписи, и сами эти фирмы, впрочем, весьма сомнительные. Я поднялся в скрипучем лифте на девятый этаж и, порыскав в полутемном коридоре, обнаружил нужную мне дверь. Контора Вагнера располагалась в угловой части здания и представляла собою несколько сообщающихся кроличьих садков.
Когда я вошел, секретарша подняла голову от вязания:
— Вы мистер Ангел? — спросила она, перегнав во рту жевательную резинку.
Я подтвердил ее догадку и извлек из кармана свой «рабочий» бумажник, а из него, в свою очередь, липовую визитку. Сегодня я был мистер Ангел, представитель страховой компании. Хорошо иметь приятеля — владельца типографии. Благодаря ему я овладел десятком ремесел, от юриста-транспортника до профессора зоологии.
Девица зажала мою визитку блестящими ноготками, выкрашенными в цвет зеленого жука-короеда. Природа наделила ее пышным бюстом и стройными бедрами, и оба эти достоинства ей удалось эффектно подчеркнуть посредством пушистого розового свитера и узкой черной юбки. Что касается цвета волос, то тут налицо было стремление к медно-платиновому колеру.
— Минутку подождите, — продолжала она, улыбаясь и не переставая жевать. — Вы пока присядьте, что ли…
С этими словами девица профланировала к двери с табличкой «Не беспокоить» и, единожды стукнув по ней костяшкой, вошла. Напротив этой двери была другая такая же, с такою же точно табличкой. Стены были увешаны фотографиями, на которых в рамке и под стеклом убиенными бабочками замерли выцветшие улыбки. Я огляделся и нашел фотографию Джонни Фаворита — точно такую же, как та, что я держал под мышкой в коричневом конверте. Она висела на левой стене, довольно высоко, рядом с портретами чревовещательницы и толстяка, играющего на кларнете.
За спиной у меня открылась дверь, и девица произнесла:
— Заходите, мистер Вагнер вас ждет.
Я поблагодарил ее и вошел в клетушку вполовину меньше первой. Фотографии на стенах были поновей, но и здесь улыбки уже поблекли. Большую часть кабинета занимал деревянный стол, весь в подпалинах от сигарет. За столом сидел молодой человек в жилете и брился электрической бритвой.
— Пять минут, — в подтверждение своих слов он растопырил пятерню.
Я поставил дипломат на вытертый зеленый ковер и принялся наблюдать за молодым человеком. Он был ржаво-рыж, кучеряв и веснушчат. Очки в роговой оправе не прибавляли ему солидности: на вид ему было года двадцать четыре. Ну, может, немного больше.