На рассвете должна была начаться бомбежка – новое слово в тактике, благодаря которой удастся проделать большие дыры в обороне противника. Им конечно же простилось бы то, что они воображали себя героями великой исторической саги, если бы не вульгарная мерзость особых частей, присоединенных к ним. Все тюрьмы были опустошены, чтобы было кем укомплектовать эти особые части. Они шли следом за бойцами, их тактикой было мародерство, насилие и уничтожение, все это тщательно прописано в официальных инструкциях, отпечатанных на землисто‑серой бумаге, вдохновлявших этих «бойцов» на сомнительные подвиги. «Любыми средствами следует внушить страх перед рейхом. Ничто не должно быть упущено».
Это были люди особой закваски – хитрые, молчаливые, углубленные в себя. Офицеры улыбались, не разжимая губ; от них исходили флюиды преступности и жестокости, как от всех, кто наслаждается, причиняя боль, – тюремщиков, инквизиторов, профсоюзных деятелей, палачей. Концентрационные лагеря позволяли особо отличившимся сотрудникам, этим современным центурионам, носить престижную, но ненавистную и внушавшую страх форму с черепом. Все, кто служил в регулярных войсках, знали, что этим лакеям предоставлены особые полномочия – на убийство; и их позор обжигал стыдом и самого фон Эсслина, потому что он знал: этим центурионам приказано. превратить всю Европу в дымящуюся день и ночь живодерню.
Итак, они вышли из тьмы на свет и вскоре оказались на краю бесконечного пшеничного поля, все еще накрытого лазурным небом, которое в ближайшее время должно было наполниться маленькими черными крупицами, по‑сорочьи трескучими. Потом начался шум – самой разной громкости и звуковой окраски, но все эти грохоты, свисты и завывания соединились в таком мощном давлении на барабанные перепонки, что люди не слышали ни себя, ни других. Но дула продолжали палить. И медленно, с обеих сторон горизонта, земля начала гореть, пшеница начала гореть, все быстрее, видно чтобы не затягивать встречу с поджигателями.
Седьмая и Десятая бронетанковые дивизии были спущены с поводков, словно гончие псы, и отправлены в горящее поле на случай, если там притаился враг. Предполагалось, что они на большой скорости проскочат опасное место, однако возникла неожиданная засада, огонь повел себя не так, как было запланировано, и они оказались внутри пламени. Фон Эсслин видел, как его любимые танки раскалываются, словно орехи, и в огне взрываются канистры с горючим. В растерянности командирский автомобиль повернул назад. На чем свет стоит ругая шофера, фон Эсслин приказывал ехать вперед, но на них уже полыхало огнем, а ведь они были куда более уязвимы, чем взрывавшиеся танки. Это был лишь один небольшой эпизод в непрерывной цепи удач – им даже надоело принимать рапорты о приближающихся объектах, о взятых объектах, о полностью окруженных врагах или врагах, которых, не желая терять время, объезжали стороной. У него случилась небольшая неудача, которая задела его amour‑propre,[42]и он почувствовал себя виноватым, даже обманутым, правда он и сам не знал в чем. С облегчением фон Эсслин увидел, что сидит в луже крови, лившейся из раны на предплечье. От возбуждения он поначалу ничего не чувствовал; но теперь рана стала болеть. Тогда он позвал санитара и снял китель, чтобы удобнее было сделать перевязку. Густой дым прятал от глаз огонь. Отдельные узлы машин валялись на выгоревшем дотла поле – и это было все, что осталось от его взорвавшихся танков. У фон Эсслина в рукаве застряла шрапнель, и санитар, вытащив ее, сказал: «Это вам на память». Ничего не значащая фраза вернула генералу уверенность в себе. Если все пойдет такими темпами, то они очень скоро будут уже в Варшаве.
Глава третья
В Египте
На королевскую яхту поднялись без всяких осложнений темной ночью, а утром она уже была далеко в море на пути в Египет.
В своей записной книжке Блэнфорд писал:
«Поэт, наверное, так должен ощущать бессмертие. Представляете, я пишу в полном покое, пока яхта плывет на восток под безоблачным небом, по тихому синему морю без единого гомеровского завитка… «Хедив» – королевская яхта, которая везет нас в безопасный Египет. Невероятно то, что я здесь, под ярким полосатым навесом рядом с невозмутимым принцем, и в руке у меня стакан виски с содовой, которое пьется медленно, задумчиво и с удовольствием. Все мысли о пропасти, разверзшейся у наших ног – о войне. Что до принца, то он теперь настоящий морской волк в своих белых штанах, словно сотканных из лепестков магнолии, в блейзере и старой яхтсменской фуражке, на околыше которой знаки королевского дома и Александрийского яхт‑клуба. Блейзер с надписью «Бейллиол, Оксфорд».[43]
Столь прозрачен и чист воздух, что время от времени мы на несколько мгновений впадаем в дремоту, но тотчас просыпаемся и продолжаем уроки арабского, которые должны превратить меня в полиглота. Если, конечно, земля не перестанет вертеться.
(Моя дорогая, эти строки, как ни странно для меня самого, предназначены тебе, а не Ливии. Я пишу их, потому что чувствую, что, наверное, нет, точно, никогда больше в этой жизни не увижу ни тебя, ни Сэма! В них та часть меня, которая медленно и тайно поворачивалась к тебе. Я, как всегда, не сразу разобрался в ситуации. А вот Ливия все поняла. Я видел, что она ревнует, но не догадывался почему. И оставался в неведении чуть ли не до последнего прощального поцелуя. Ливия же, сразу все сообразив, возненавидела тебя – настолько, насколько можно возненавидеть сестру. Пока поезд не увез тебя прочь, я совсем ничего не знал и не понимал.)
Ну вот, теперь я как более юная версия Тибулла, но без морской болезни. Моя поэзия мчится на всех парусах. Мама умерла, друзья разбрелись по свету, мое будущее неясно, мое одиночество – восхитительное бремя. Во всем этом я вижу подтверждение того, что мне когда‑то наобещала добрая фея. Наверное, она сказала так: «Этот станет интровертом, далеким от повседневной жизни, любителем одиночества, с которым будут происходить всякие чудеса, благодаря его озарениям».
На старой яхте чего только нет – икра, шампанское, виски, и всё в большом количестве. Горячие блюда французской кухни нам подают великаны с бронзовой кожей, с голосами, как густой звон гонга, в белых одеждах и безукоризненно белых перчатках до локтей. Невозмутимо сохраняющие достоинство и естественность, словно настоящие аристократы, они излучают доброту, но без тени раболепия. Это мое первое впечатление от Египта – великолепные слуги принца, похожие на жрецов, подают нам пищу на бесподобном блюде. Иногда принц выражает беспокойство. «Я полагаю, что если бы нам грозило быть подбитыми плебейской торпедой, и спросили бы мое мнение, то я выразил бы сожаление обо всем, что тут пропало, хотя это мне не принадлежит. Естественно, Фарук пришел бы в ярость. Не сомневаюсь, он все застраховал». Вот уж о чем я никогда не задумывался. У королей есть все – неужели им нужна страховка? Я зевнул и потянулся, как любимая кошка Клеопатры.
В здешней библиотеке много викторианских романов, которые покупали английские няньки Фарука. Однако среди не столь широко представленной, зато избранной арабской литературы есть пьеса, которую принц считает отличным введением в изучение своей страны. «Ее написал мой друг, – говорит он, – и она называется «Смерть Клеопатры» – Masra Kaliupatra. Вам непременно надо ее прочитать».
Приятно узнать, что Клео была известна своим подданным как «Kaliupatra». Ее рушащийся мир вряд ли очень отличался от нашего – разница лишь в масштабе. Катастрофа есть катастрофа вне зависимости от чего бы то ни было.
Всюду вокруг нас, если верить скрипучему оракулу, местному радио, бушует война. Флоты Франции и Англии грозятся скрестить мечи. Где‑то притаился итальянский флот, слава богу, демонстрирующий великую осторожность. А мы тем временем (словно в заколдованном центре неистовствующего урагана, когда все сверкает и грохочет кругом) плывем себе спокойненько в непотревоженной тишине, если не считать ровного шума мотора и лениво выходящего из большой трубы дыма. Вперед, к белым скалам Крита, а потом в Евностос, родную гавань в Александрии. Слишком хорошо, чтобы было правдой.
– Мистер Блэнфорд, мне бы хотелось попросить вас об одолжении для себя и принцессы.
– Я слушаю, ваше высочество.
– Можем мы называть вас Обри? Так было бы проще.
– Ну, конечно же.
– Благодарю вас, Обри.
– Не за что, ваше высочество.
Итак, несмотря на тысячу и одну остановку и отвлечение по воле принца, уроки арабского языка медленно шли своим чередом. Например, он настоятельно советовал мне прочитать книгу о Египте, написанную его няней, миссис Маклеод, и названную «Англичанка на Ниле». Он уверял, что в ней много поразительных наблюдений и много своеобразных замечаний о египетской жизни. Пока он говорил, я открыл ее и увидел, что она великолепно начинается, со слов: «В Египте все ведут себя импульсивно, поскольку здесь нет дождей, заставляющих думать».
Грешно покидать жаркий кокон солнечного дня, и мы заказываем обед наверх, чтобы не уходить с располагающей к лени палубы. Время от времени мы получаем отпечатанный бюллетень с новостями и приветом радиста, однако содержание бюллетеня столь же безумно, сколь несочетаемо, несовместимо с торжественно заходившим солнцем и спокойным морем. Но вот мы уже связались с Александрией, и нас ждут до полуночи, чтобы без помех проводить в порт. Полагаю, огромная гавань с неподвижными военными кораблями и крейсерами, как французскими, так и британскими, была бы великолепным зрелищем, но нас лишили его. После обеда принц поднялся на мостик, где воспользовался телефоном, чтобы соединиться с кем‑нибудь, кто передаст его послание властям, дабы те разрешили ему отправиться, вопреки протоколу, во дворец в Монтазе, а не в Великую гавань. Объяснил он это очень просто: так будет всем намного легче, к тому же избавит нас при схождении на берег от забот douaniers [44]и службы безопасности.
– Англичане, как всегда, будут против, им это не понравится, но если Фарук скажет «да», они смирятся, а он знает, что ему лучше согласиться!
Мы разошлись рано, чтобы как следует отдохнуть, оставив все невозмутимым смуглым педелям, которые говорили вибрирующими глубокими голосами и улыбались, как рояли, о чем‑то болтая между собой. Проснулся я от прикосновения смуглой руки, которая с великим почтением трясла меня за плечо.
– Хозяин говорит вам быть наверху. Он ждать.
Я оделся и, еще не совсем проснувшись, поднялся на палубу, где обнаружил принца в отличном настроении, он руководил сборами.
– Я был прав, – весело проговорил он, – англичане в ярости от меня.
На берег, прямо к морским воротам дворца, нас доставил вместительный моторный баркас, принадлежащий египетскому флоту. Стояла полная тьма, но после долгих переговоров зажгли свет, и в ночи возникло нечто среднее между Тадж‑Махалом и Эйфелевой башней.
Для меня это была первая встреча с египетским барокко, и, кстати, сравнение с данным стилем на редкость подходящее. Хотелось ликующих криков и фанфар – до того много света отражалось в бесчисленных зеркалах разных оттенков – эффект это производило дивный – многоликой порочности, так сказать… Мне стало ясно, что я полюблю это сооружение – мне привиделась в нем огромная башня несуразностей. В тишине я шагал по несравненным ширазским коврам, устилавшим просторные салоны, и мой дух был одурманен алой кожей, золочеными потолками, ляпис‑лазурью, кошачьим глазом и вездесущими зеркалами, льющими свет, словно забытые всеми фонтаны. Никто нас не встречал, комнаты стояли пустыми, и нигде не было видно ни души. Роскошные туалетные комнаты были размером с Юстон,[45]однако цепочки звякали всуе, ибо бачки были пусты. Мы остановились, не зная куда двигаться дальше.
Потом на лестнице появилась полусонная принцесса, завернутая в белое кимоно из пушистых перьев и похожая на маленького зевающего лебедя. Они стояли и смотрели друг на друга, с такой страстью и радостью, что это зрелище тронуло меня до слез. По этикету им было не положено плебейски обниматься на публике, к чему обычных людей приучило кино. Они вели себя по‑птичьи, как настоящие пернатые, у которых нет рук, поэтому простерли друг к другу крылья, скажем так, и с робким восторгом прошептали имена друг друга. Принц поцеловал кончики ее пальцев, и она, всхлипнув, словно напуганное дитя, побежала одеваться. Пока мы ждали, сонный дворцовый слуга проводил нас в просторную столовую, где уже горели свечи на столах, накрытых к завтраку, то есть нас ждали кофе, шоколад, свежие круассаны и масло. Меня в высшей степени умилило то, что я увидел людей, которые столь искренне любили друг друга; это было совершенно непохоже на Европу, где всерьез уже никто не думал о любви.
Мы сели в два темных лимузина, оставив слуг разгружать яхту, что было делом нелегким, потому что поднялся ветер. Однако свои чемоданы мы получили, и я сидел во втором лимузине, в который их все сложили. Ландшафт немного напомнил мне Grand Corniche с бьющимися о берег волнами и раскачивающимися под порывами ветра пальмами. Потом была темная извилистая лента дороги через пустыню. Я забылся беспокойным сном, убаюканный шумом мотора и ощущением, что у времени ничего не вывихнуто, все эпохи связаны воедино.
Все это я пишу несколькими днями позже на затененном балконе, выходящем на Нил, гладкий, как лезвие бритвы, у самого края сада; стоит адская жара, и я обливаюсь потом, пока делаю свои записи. Запястье прилипает к бумаге, до того я весь покрыт липким потом, приходится подкладывать промокашку, чтобы бумага оставалась чистой. Однако я счастлив. Передо мной открылся новый мир. Мне повезло. Я испытывал жуткий страх перед принцессой – был уверен, что она сразу же догадалась о моих пороках. Но она взяла мою руку и долго держала ее, внимательно глядя мне в глаза, причем с такой сосредоточенностью, как будто слушала священную музыку. Потом с облегчением вздохнула и отпустила меня со словами:
– Он нам подходит!
Принц хмыкнул:
– Она никогда мне не доверяет.
Так что теперь все в порядке! Что еще надо? У меня вновь появилась уверенность в себе, и я понял, что удачно сдал экзамен на довольно странную должность английского секретаря принца. Приятно ведь чувствовать себя членом семьи – мое воспитание не приучило меня к теплым семейным отношениям. Да и обязанности мои не очень обременительны; приходится, правда, много заниматься корреспонденцией, но с этой работой легко управиться в утренние часы. Оставались светские обязанности – они пугали меня, однако и в этом ко мне отнеслись с большим вниманием. Меня никто не заставлял разносить лепешки на английских чаепитиях принцессы. Но я делаю это. Здешний старичок‑портной заполнил целый шкаф отлично сшитыми для меня новенькими шелковыми костюмами.
Городской дом принца (у него с принцессой есть еще дворец в Розетте и летняя вилла в Гелване) не очень похож на замок. Размерами он примерно с охотничий домик средневекового принца с большими прилегающими территориями, нечто вроде загородного поместья набоба. Частично дом пришлось укреплять, чтобы сохранить для нормального существования, а частично его предоставили своей судьбе, и он вернулся к своему первичному состоянию – нечто черное и липкое, из чего как будто произошло все в Египте. В одном крыле полно огороженных коридоров, потому что полы в них изъедены термитами. Обстановка скромнее, чем в том дворце, куда мы прибыли, и все покрыто тонким слоем пыли: украшения, мебель, зеркала, всё, но совсем тонким слоем, словно парик пудрой. Время, отсутствие заботы и влажность изменили четкие контуры вещей. И однако при этом качество картин, безделушек, статуэток – отменное. Сразу чувствовалось, что они тут не просто так, что их выбирали, любили, лелеяли за их эстетические достоинства. Пусть они совсем разные и не соответствуют друг другу по стилю, но сосуществуют гармонично, в неразделимом несогласии. В целом дом очень приятный, и там приятно пахнет. Полно потрясающих кошек. Вот только диссонансом звучали павлиньи крики, от которых невольно подскакиваешь на месте. От Нила исходил запах старости, печали и разочарования, он порою зелен, как окислившаяся медь, но всегда остается самим собой, не похожим ни на одну другую реку в мире. Перед рассветом я увидел рыбака, молча стоявшего на берегу, словно он ждал появления солнца; и когда оно явило себя, ожил весь мир насекомых, загудевших, замельтешивших в теплых лучах, высушивших последние клочья тумана над гладью реки. Рыбак набрал в рот воды и выплюнул ее – мелкие брызги заиграли под солнцем своим разноцветьем, будто призмы.
Утром я услышал стоны, доносившиеся снаружи, а также удары и ругань; я спросил у принцессы, что там такое, и она с обычной своей деликатностью сообщила, что это Сайд, их юный мажордом, получает, как она выразилась, «поучительные шлепки» за какую‑то провинность.
– Ах, – вмешался ее супруг, – вы, несомненно, помните, что царским скипетром в Египте всегда был прут. А что касается наших слуг, то нет другой возможности сражаться с их прогрессирующей забывчивостью, которая постепенно переходит всякие границы, и тогда они перестают вообще что‑нибудь помнить. Поэтому, когда они обо всем забывают, всё бьют, наступает время по‑доброму напомнить им об их обязанностях. Это случается примерно раз в полгода. Завтра увидите, что Сайд стал совсем другим. Сегодня он будет хандрить, потому что его достоинству нанесен урон, а завтра…
– И своих секретарей – их вы тоже «шлепаете»?
Принцесса захлопала в ладоши и прощебетала:
– Я же сказала тебе, что он нам подходит.
Принц поднял одну бровь.
– Для секретарей у нас есть кое‑что похуже!
Секретарь я не единственный – есть еще несколько, у каждого своя сфера деятельности, однако все они исчезают к концу дня, тогда как я остаюсь обедать en famille,[46]а потом ухожу совсем один в предоставленные мне великолепные апартаменты. Тут все не так, как дома, и очень любопытно, так что я ни на мгновение не устаю от насыщенной жизни почетного атташе. Однако мне всегда нравилось уединение, и я с удовольствием несколько вечеров в неделю пишу письма или заметки, как эти спорадические комментарии на полях истории. В эти моменты мне кажется, будто я отрезан от остального мира, чуть ли не от всего остального человечества. Египет похож на фриз великолепной расцветки, по которому мы передвигаемся с немыслимой легкостью, будто так оно и должно быть. Страна объявила нейтралитет, и города стали «открытыми городами» – мерцающие бассейны хрустального света по вечерам, душные базары и улицы, заполненные машинами в дневные часы, яркие витрины магазинов и потрясающие мечети – пародия на истинный мусульманский рай. Мы читаем о затемнениях – они везде, ну а в Городе Мертвых можно читать газету и при луне, когда она полная. Я чувствую себя одновременно довольным и брошенным, торжествующим и отчаявшимся. Мир отрезан, остался только этот освещенный, окруженный пустынями город, где ни в чем нет недостатка. Надолго ли? Никому не хватает храбрости думать об этом.
Многие почтовые пункты разрушены, и приходится пользоваться новыми услугами – авиапочтой; я запасся множеством конвертов, но куда их посылать? Ко времени, когда они доберутся до цели, может, и Англии уже не будет? Всеобщий упадок духа властвует над этой преисподней страхов и дурных предчувствий – то же самое я говорю моим хозяевам. Они начинают осознавать всю глубину своей привязанности к туманному острову, на котором провели так много счастливых летних сезонов, ненавидя англичан. Да и к Франции тоже. «Франция, halas!» [47]На арабском звучит печальнее и решительнее, напоминает опрокинутую статую. В этом есть намек на унылые Aman‑Aman (увы‑увы) песни, которые передают по радио в молчаливых кафе в исполнении Умы Калсум, соловья из Танты… Полагаю, kaput это перевод halas?
Принц сам представил меня моим коллегам. Профессор Балади оказался высоким и худым, и он свободно говорит по‑английски. У него голубые глаза и свежий цвет лица, и он щегольски носит алую феску. Он очень мило изображает из себя бывалого человека, отлично знающего столицу, и намекает, что мог бы сопровождать меня в моих странствиях по городу – очень полезное предложение. При нем всегда палка с эбонитовым наконечником, как невероятно драгоценный скипетр. Кажется, мы понравились друг другу. То же самое могу сказать о более медлительном и менее изысканном «почвенном» господине, копте Кханне, который поначалу показался мне несколько застенчивым и неразговорчивым. Из‑за оспинок его кожа напоминает дуршлаг. Он предпочитает говорить по‑французски, и ему приходится прилагать немало усилий, чтобы выразить свою мысль. А вообще‑то у него чудная душа, спрятанная глубоко внутри, – он никому не доверяет. Была некая настороженность, однако никакой враждебности, вот чего я больше всего боялся.
Самым влиятельным человеком в тени трона, так сказать, является юный и очень обаятельный сириец по имени Аффад. Насколько я понимаю, он миллионер и появляется рядом с принцем, когда тот нуждается в его поддержке, исключительно из симпатии к нему. На редкость привлекательное создание с туманным серовато‑зеленым взглядом, по виду – очень изнеженное. Худой, высокий, и при первой встрече с ним на ум непременно приходит андрогин. Полагаю, он должен быть великолепным гомосексуалистом – в старинном стиле, ибо, подобно Алкивиаду, тоже слегка шепелявит. Говорит он увлекательно, с юмором, не щадя ни себя, ни других, очевидно, что вряд ли кто‑нибудь может устоять перед его беспощадным обаянием. В одежде он небрежно элегантен, будто сошел с картинки модного журнала. Его английский язык безукоризнен, он владеет им в совершенстве, а его почти кроткая мягкость на самом деле лишь уловка, способ расположить к себе собеседника. Когда ему требовалось, его речь становилась на редкость колкой, язвительной.
– Что ж, я уже давно вас ждал, – обескуражил он меня при первой встрече. – Ему понадобилось много времени, чтобы подыскать нужного человека, и как только он познакомился с вами, тотчас телеграфировал мне, что вы идеально ему подходите и он постарается вас уговорить.
Интересно, чем же я произвел впечатление на принца еще там, в Провансе? Словно читая мои мысли, Аффад улыбнулся и удивил меня еще больше.
– Принц слышал, как вы говорили что‑то необычное об Аполлонии Тианском, и ему стало ясно, что в Египте вы будете как дома.
Что же я такое говорил? Я напряг мозги, стараясь вспомнить. Наверно, упомянул что‑то о гностицизме в Египте в связи с ересью тамплиеров – в беседе с Катрфажем или, может быть, с Феликсом. Ничего из ряда вон выходящего. Принц не был ни эрудитом, ни интеллектуалом, так почему же такая фраза?… Тут мне вспомнилась высушенная и просмоленная голова в его красной шляпной коробке. Интересно, где она теперь?
Тем временем Аффад наполнил мой бокал и стал уверять меня, что пост придется мне по нраву – по многим причинам. В это я уже начинал верить. Никогда еще мне не приходилось быть среди столь славных, милых людей. Работать для них, видимо, окажется нетрудно и даже приятно.
Оставались еще мои соотечественники, пришлось провести с ними утро и всю вторую половину дня, поскольку порядок требовал, чтобы я зарегистрировался в консульстве и заполнил анкету на случай, если вдруг понадоблюсь. Мой паспорт был изучен невероятно высокомерным лавочником (такое он производил впечатление) по фамилии Телфорд – мистер Телфорд, сэр, если позволите! Таким угодническим манером к нему обращался временно исполняющий обязанности консула.
– Пока вы остаетесь тут до первого распоряжения. Ничего не могу гарантировать.
Принца разозлил его тон.
– Что ж, думаю, мне удастся все уладить, – холодно проговорил он. – Сегодня я встречаюсь с министром, а ему уже известно, что мистер Блэнфорд приехал сюда как мой секретарь.
Телфорд пожал плечами и с неудовольствием вернул мне паспорт.
– Пусть так, – проговорил он и взмахом руки отпустил нас на шумную улицу, где стоял в ожидании автомобиль принца.
Днем мы отправились в консульство расписаться в книге гостей и выразить свое почтение министру. Он сидел в шезлонге на пыльной лужайке довольно далеко от дома – худой, высокий, по‑своему привлекательный. Место он выбрал очень остроумно – посередине между двумя большими дождевальными установками, которые работали на полную мощность, чтобы, несмотря на жару жизнь сухой, как бумага, лужайки была сохранена. Выплескивавшаяся вода подталкивала к креслу несколько охлажденный воздух, отчего создавалась иллюзия прохлады и свежести. Мы прошли между колоннами, стараясь не замочить брюки, и были довольно мило встречены министром, слуги которого уже несли дополнительные шезлонги, которые позже были расставлены в соответствии с «охлаждающей» стратегией, стол, на котором в соответствии с английским обычаем чаепития тотчас появились печенье, имбирные бисквиты и булочки. И это в Египте! Я что‑то сказал по их поводу, и наш хозяин, улыбнувшись, заметил:
– Вас это должно успокоить, не правда ли? В данной ситуации нам потребуется весь имеющийся у нас морально укрепляющий чай. – Он покрутил чашку. – В течение года вы были, так сказать, официально «заморожены». А это значит, что в верхах вашу работу воспринимают как особенно важную, если учесть надвигающуюся войну.
Я не совсем понял, что это значит, и уже было открыл рот, чтобы переспросить, как принц, повернувшись ко мне, воскликнул:
– Вы же не знаете, что я полковник военной миссии и глава Красного Креста в Египте! Поэтому в Англии хотят, чтобы вы приглядывали за мной и не допускали с моей стороны никаких проделок вроде приглашения на ланч Махир‑паши,[48]правильно?
Министру было не до смеха, более того, он не скрывал, что расстроился.
– Скоро вы узнаете, – сказал он, поворачиваясь ко мне, – как нам повезло, что принц консультирует нас в политических вопросах. В Египте политика дело непростое, особенно если учесть современное положение.
Беседа перешла на более общие темы, касающиеся военной ситуации, которая, несмотря на удачи с нашей стороны, все еще была смертельно опасна. Это придало некую неопределенность приказам министра и его расположению, и вообще было весьма заметно, что министр очень подавлен страшными обстоятельствами, из‑за которых мы очутились между двумя пустынями и к тому же с неадекватными военными силами, на случай если противник затеет что‑нибудь похуже. Ничего такого он не сказал, но его тон говорил о многом – и, конечно же, ситуация в мире была настолько хорошо известна, что для любого регулярно читающего газеты не было никакой тайны в его словах. Наша чайная церемония закончилась на дружелюбной, но минорной ноте.
– Мне известно, что вы будете посещать канцелярию по всяким делам, – сказал министр, когда мы поднялись, чтобы обменяться прощальным рукопожатием. – Я дам указание, чтобы вы получали все приглашения. Если вам понадобится увидеть меня лично, не стесняйтесь, звоните и приезжайте.
Мы поблагодарили его за теплый прием. Дождевальная установка обдала нас прохладой и сдунула листок бумаги с плетеного столика. Я поднял его и положил обратно. Поначалу мне показалось, что это шифровка. Потом я понял, что это шахматная партия в телеграфном варианте. Министр поблагодарил меня и, взяв листок, сказал:
– Я видел, что вы обратили внимание на расстановку фигур. Играете в шахматы?
Мне пришлось его разочаровать.
– В канасту, бридж и очко – это всё.
И мы ушли.
Итак, начался долгий период моего секретарства, оказавшийся не лишенным прелести новизны и разнообразия. У принца были многосторонние интересы; как президенту Красного Креста ему были положены отличные офисы в центре столицы, где и мне отвели комнатку рядом с телетайпом, из которого я получал богатый урожай корреспонденции; кроме того, принц довольно часто посещал пропыленное консульство, где нас очень мило встречали, хотя делать ему там было нечего. Еще была канцелярия. Во дворце мой офис был центральным, ключевым по отношению ко всем остальным. Однако у принца, как почетного полковника Египетской полевой артиллерии, был еще внушительный офис в штабе, который он обожал посещать, надев военную форму – британскую форму полковника – с традиционной феской. На груди он носил набор наград, и было очевидно, что это доставляет ему невероятное наслаждение, потому что он поглаживал их во время официальных бесед с подобострастными молодыми офицерами своего полка.
Ну да, этот новый мир поразил меня разноцветьем и новизной; невозможно переоценить красоту великолепного пропыленного города с его похожими на круглые леденцы куполами, увенчанными узенькими полумесяцами, с его ошеломляющими изобилием суками,[49]с его ярко освещенными прибрежными районами, с его лопающимися от товаров магазинами. Вся Европа во тьме, а мы тут всю ночь жжем свет, что разрешено только городам, объявленным «открытыми». С бархатисто‑синего ночного неба на нас не падают бомбы. Никаких признаков войны, разве что разгуливают солдаты, отпущенные в увольнительную. Возможно, перед самым рассветом, украдкой, танки выйдут из укрытий и бесшумно помчатся по безлюдным дорогам, словно на цыпочках, ринутся к пустыне; и продвижение их будет до того осторожным, что шума они произведут меньше, чем верблюды на асфальте, – как раз перед рассветом длинный караван верблюдов привозит на городские базары и овощи, и все остальное, что необходимо городу, например хлопок, папирус, bercim – клевер для животных.
– Принцесса насмехается над моей формой, – сказал принц, – но я ношу ее, потому что она дает нам право в любое время устроить пикник в Западной пустыне; а без нее я стану просто гражданским лицом, для которого пустыня закрыта. Кстати, я ведь должен через газету официально приписать вас к египетской армии в качестве второго лейтенанта, добровольно вставшего в строй. И вы будете моим советником.