– Квен получал экспериментальное генетическое лечение для блокировки вампирского вируса, – сказал он ровным голосом. Обычное его изящество манер и тонкие оттенки речи пропали в жесткой хватке, которой он сдерживал свои эмоции. – От такого лечения вирус переводится в постоянно неактивное состояние. – Он посмотрел мне в глаза: – Мы испытали несколько способов подавить проявление вируса, – добавил он устало, – и хотя они эффективны, организм их бурно отвергает. Существует дополнительное лечение, обманывающее организм, чтобы он воспринял исходное изменение. От него и умер ваш отец.
Я тихо прикусила шрам на внутренней стороне губы, снова ощутив страх, что меня привяжут: у меня те же вампирские соединения глубоко въелись в ткани. Меня Айви защищала от случайных хищников. Шрам Квена был настроен на Пискари, и так как браконьерство у вампиров карается мучительной второй смертью просто из принципа, Квен был защищен от всех, кроме этого мастера-вампира. Смерть Пискари тут же обратила шрам Квена в бесхозный, которым безнаказанно мог играть любой живой и неживой вампир. Очевидно, этот риск стал для него неприемлемым. Он больше не мог защищать Трента, разве что административно. Вот Квен и рискнул, имея одиннадцатипроцентный шанс, предпочел это кабинетной работе, которая была бы для него медленной смертью. А так как Квен получил шрам, спасая мою шкуру, Трент считал виноватой меня.
Я опустилась на краешек кресла – от долгого отсутствия еды подкосились ноги.
– Вы умеете очищать организм от вампирского вируса? – спросила я, пораженная надеждой, тут же сменившейся тревогой. Айви ищет такое средство, и она может рискнуть на одиннадцатипроцентный шанс, чтобы избавиться от вируса.
|
|
Нет, не надо. Не могу я с ней такого сделать. Второй раз я такого не переживу – после страданий Квена.
Трент поджал губы – первое за весь разговор проявление эмоций:
– Я не говорил, что организм избавляется от вируса. Я сказал, что подавляется его проявление. Вирус становится дремлющим. И действует это только на живую ткань. На мертвых уже не действует никак.
Значит, даже если Айви примет это средство, оно не уничтожит вирус, а она, умирая, станет нежитью. Значит, это для Айви не вариант, и на эту тему я успокоилась. И все же… почему рискнул мой отец?
Кожаное кресло было холодным, а мне было трудно думать, мозги не хотели работать в такой ранний час после такого долгого бодрствования. Моего отца укусил Пискари. В этом дело?
Я повернула голову, увидела, как Трент смотрит в пустоту, вцепившись в подлокотники побелевшими пальцами.
– Пискари его привязал? Моего отца?
– В записях такого нет, – ответил он тихо и рассеянно.
– Ты не знаешь? – воскликнула я, и он наконец изволил меня заметить, будто с раздражением. – Ты же там был!
– В тот момент это было несущественно, – огрызнулся он сердито.
Какого, гори оно синим пламенем, может это быть несущественно?
Я поджала губы, чувствуя, как наливается во мне злость, вот-вот заору.
– Тогда зачем он это сделал? – спросила я сквозь зубы. – Какого черта он так рисковал? Даже если он оказался привязан к Пискари, мог просто уйти из ОВ! – Я взмахнула рукой. – Или перевестись в другой конец страны.
Иногда люди оказывались случайно привязаны к вампирам. С сотрудниками ОВ это случалось не реже, чем со всеми, и были варианты, включающие неплохие подъемные и щедрые социальные пакеты на переезд.
|
|
Трент молчал. Как будто я играла в двадцать вопросов с собакой.
– Он знал, каков риск, и все же на него пошел? – предположила я, и Трент вздохнул.
Он разжал кулаки, снова сжал, глядя на белые пятна от давления, выделяющиеся на красном фоне.
– Мой отец рискнул пойти на неотложное лечение, поскольку привязка к Пискари компрометировала его положение как… – Он замялся, подбирая слова. Треугольное лицо исказилось давней злостью. – Компрометировала его политическую позицию. Ваш отец упросил меня позволить ему поступить так же – не ради власти, но ради вас, вашего брата и вашей матери.
Лицо Трента посуровело вместе с его словами.
– Мой отец рискнул жизнью, чтобы сохранить власть, – сказал он едко. – Ваш – ради любви.
И все-таки это не объясняло, почему. Ревнивая зависть во взгляде Трента заставила меня помедлить, а он смотрел в сад, созданный его родителями, и погрузился в воспоминания.
– Ваш отец хотя бы подождал и убедился, что не остается другой возможности, – сказал он. – Он ждал, пока не был полностью уверен.
Его голос затих в придыхании, замер. Я спросила, подобравшись:
– Уверен – в чем?
Трент обернулся с шорохом шелка и полотна. Моложавое лицо стянуло ненавистью. И его отец и мой умерли, но он был полон зависти, что мой отец рисковал жизнью ради любви к нам. Стиснув зубы, с явным желанием причинить боль, он ответил:
– Он ждал, пока не уверился, что доза вируса, полученная им от Пискари, достаточна для обращения.
|
|
Я задержала дыхание. Мысли были в полном смятении.
– Но колдунов нельзя обратить! – Я почувствовала подступающую дурноту. – Как и эльфов.
Трент осклабился – раз в жизни он вел себя как хотел, не прятался за фасадом, который себе выбрал.
– Да, – ответил он злорадно. – Это невозможно.
– Но…
У меня подкосились колени, вдруг стало не хватать воздуху. Откуда-то выплыла жалоба матери, что у нее не было больше детей с моим отцом. Я тогда подумала, что она говорит о моей обнаруженной генетической болезни, но теперь… И ее свободомысленный совет выходить замуж по любви и рожать детей от правильного мужчины. Она имела в виду – выйти замуж за любимого, а детей рожать от кого-то другого? Вековая практика ведьм: одалживать на ночь брата или мужа лучшей подруги, чтобы завести детей, если замуж вышла за пределами своего вида? И как тогда насчет старой с любовью рассказываемой истории, что она оживляла все амулеты отца в колледже, а он взамен чертил все ее круги? Колдуна обратить нельзя. Это значит…
Я нащупала подлокотник кресла. Голова шла кругом, дышать стало трудно.
Папа не был колдуном? С кем же тогда спала моя мать?
Я вскинула голову – и увидела мрачное удовлетворение на лице Трента. Его радовало, что мне придется переменить свой миропорядок – и вряд ли эта перемена мне понравится.
– Он не был моим отцом? – пискнула я, и мне не надо было даже видеть, как он кивнул. – Но он же работал в ОВ!
Я лихорадочно искала выхода. Трент лжет. Не может быть, чтобы не лгал. Дергает меня за ниточки, проверяет, насколько может заморочить мне голову.
– ОВ была совсем новой, когда туда пришел ваш отец, – произнес он, не скрывая своего удовлетворения. – Хороших досье в те времена не было. Ваша мать? – спросил он насмешливо. – Она выдающаяся колдунья земной магии. Она могла бы преподавать в университете, могла бы стать ведущим создателем заклинаний страны – если бы не обзавелась детьми так быстро.
У меня пересохло во рту. Я вспыхнула, когда вспомнила, как она сунула Миниасу амулет для маскировки демонского запаха. А на этой неделе от нее разило запахом серьезных заклинаний, и всего через несколько часов она эту вонь заглушила. Черт побери, она даже Дженкса обманула.
– Способности к земной магии у вас от матери, – говорил Трент, и его слова отдавались у меня в голове эхом. – Лей-линейная одаренность – от настоящего отца. А болезнь крови – от них обоих.
Меня трясло изнутри, но я не могла шевельнуться.
– Мужчина, который меня воспитал, не был моим отцом, – сказала я, чувствуя, как всколыхнулась никогда не гаснущая привязанность к этому человеку. – Кто… – начала я, потому что должна была знать. – Ты знаешь, кто мой биологический отец. Должен знать, у тебя это где-то есть в твоих архивах. Кто он?
Мерзко улыбаясь, Трент опустился в кресло, положил ногу на ногу и грациозно сплел руки на колене.
Сукин сын.
– Кто мой отец, ты, сволочь такая? – заорала я, и музыканты в дальнем конце комнаты прекратили сборы, уставившись на нас.
– Я не хотел бы, чтобы вы подвергали опасности этого несчастного, – ответил он едко. – Все, кто вас окружает, сильно рискуют. И какое тщеславие с вашей стороны – думать, будто ему нужно, чтобы вы его искали. Есть вещи, которые забыты по серьезным причинам. Стыд, вина… смущение.
Я вскочила, в бешенстве не веря своим ушам. Для него все это только игры во власть. Черт побери, игры во власть и ничего больше! Он знает, что я хочу знать, так поэтому и не скажет.
Руки зачесались. Не в силах с собой справиться, я потянулась к нему…
Трент оказался за креслом так быстро, что я даже почти не заметила движения.
– Только троньте, – предупредил он из-за кресла. – Только троньте, и окажетесь в камере ОВ раньше, чем голова перестанет кружиться.
– Рэйчел! – окликнул меня сверху хриплый голос, и мы с Трентом обернулись оба.
Это был Квен, завернутый в одеяло, как в смертный саван, и его поддерживал сбоку черноволосый интерн. У Квена волосы прилипли к потной коже, и видно было, как его шатает.
– Не трогай Трентона, – сказал он, и суровый голос прозвучал в тишине отчетливо. – А не то я сойду к вам и… отшлепаю тебя как следует. – Он улыбался, но тут же лицо его утратило приятное выражение, когда он повернулся к Тренту. – Мелочно с вашей стороны, Са'ан. Намного ниже вашего достоинства… и вашего положения, – закончил он, запыхавшись.
Я протянула к нему руки, когда колени у него подкосились, и интерн осел под внезапно увеличившимся весом.
– Боже мой, Квен! – прошептал Трент. В потрясении он обернулся ко мне. – Вы мне позволили думать, что он мертв!
У меня отвалилась челюсть, я шагнула назад.
– Я… прости, – сумела я промямлить, заливаясь краской смущения. – Я не говорила, что он умер. Я просто забыла тебе сказать, и все. А ты сам предположил, что он умер.
Трент повернулся ко мне спиной, бросился к лестнице.
– Джон! – закричал он, перепрыгивая через две ступеньки. – Джон, он выбрался! Беги сюда, быстро!
Я стояла одна посередине пола. Отдавался среди стен голос Трента, полный надежды и радости, и я чувствовала себя чужой. Хлопнула дверь в холле, выбежал Джон, подскочил как раз когда интерн укладывал Квена – вновь отрубавшегося – на пол. Трент уже добежал до него, и тревога и забота, излучаемые ими обоими, глубоко меня ранили.
Даже не замечая моего присутствия, они отнесли его обратно в его комнату, в общий их уют. А я осталась одна.
Убираться надо отсюда к чертям.
Сильнее забился пульс, я осмотрела помещение – остатки пирушки будто оседали на мне ржавчиной. Здесь мне делать нечего, мне надо поговорить с мамой.
С этой единственной мыслью я бросилась на кухню. Моя машина в гараже, и хотя сумка и кошелек у меня наверху, ключи почти наверняка в замке зажигания, где я их оставила. Ну уж нет, не пойду я туда наверх, где радуются эти трое. Не сейчас. Не в таком виде: остолбенелая, сбитая с толку, морально высеченная Трентом, презирающая себя за то, что не додумалась до правды раньше. Дура. Все было перед глазами, а я не понимала.
Кухня мелькнула размытыми полосами – тусклые лампы, остывшие плиты. Я вылетела через служебный вход – металлическая дверь впечаталась в стену. Двое здоровых ребят в смокингах встрепенулись при моем появлении, а я пробежала мимо них как мимо пустого места на подземную парковку, искать свою машину. Ощущая промокшими носками холод мостовой.
– Мисс! – крикнул мне вслед один из них. – Мисс, чуть задержитесь! Поговорить надо.
– А вот хрен тебе, – буркнула я и тут заметила машину Трента. Моей видно не было. Ладно, времени нет на эти глупости, возьму эту. Я резко свернула к ней и припустила изо всех сил.
– Мэм! – окликнул он меня снова, чуть ниже прежней интонации. – Я должен знать, кто вы, и проверить ваш пропуск. Обернитесь!
Пропуск? А на хрен мне их вшивый пропуск?
Я дернула рукоятку вверх, и радостное позвякивание мне сообщило, что ключи в замке зажигания.
– Мэм! – донесся уже агрессивный оклик. – Я не могу вас выпустить, не зная, кто вы!
– Сама хочу знать! – крикнула я и обругала себя как следует, заметив, что я плачу. Черт побери, что же со мной такое?
Расстроенная сверх всякой меры, я плюхнулась на шикарное кожаное сиденье, двигатель включился с низким рокотом, говорящим о скрытой мощи: бензин и поршни, идеальная машина.
Хлопнув дверцей, я включила передачу и утопила педаль. Под визг покрышек машина дернулась вперед и вошла в поворот на слишком большой скорости. Впереди манил квадрат света.
Если хотят знать, кто я, пусть у Трента спрашивают.
Шмыгая носом, я поглядела назад. Тот здоровенный охранник стоял с пистолетом в руке, но целился в мостовую, а второй, говоря по рации, передавал ему распоряжения. Либо Трент им велел меня пропустить, либо меня попытаются остановить на выезде.
Я въехала на пандус, подвеска заскрежетала, когда машина вылетела на солнце. Всхлипывая, я отерла себе щеки. В поворот я вошла плохо и на миг меня охватила паника, когда я съехала с дороги и снесла знак «ПРОЕЗДА НЕТ».
Но я уже выехала наружу. Я ехала говорить с родной матерью, и чтобы мне помешать, двух охранников сейчас мало. Почему она мне не сказала? – подумала я, чувствуя, как потеют ладони и сворачивается ком под ложечкой. Почему эта сумасшедшая, психованная мамаша не сказала мне правду?
Скрипели на поворотах шины, и на этой трехмильной дороге к шоссе мне вдруг стало страшно. Не сказала она мне потому, что слегка поехала крышей – или поехала крышей, потому что слишком боялась мне сказать?
Глава двадцать вторая
Хлопнула дверца машины Трента, нарушая осеннюю тишину. Человеческие детишки, ожидающие на углу автобуса, на миг повернули головы и вернулись к своим разговорам. Кто-то залепил помидором в знак остановки, и дети держались от него на почтительном расстоянии. Зябко сжимая себя за плечи, я отбросила с глаз волосы и двинулась к маминому дому.
Холодок от шершавой мостовой морозил ноги в мокрых носках, расходился по телу. Вести машину босиком – это было непривычное ощущение, будто педаль слишком маленькая. Время, проведенное в дороге, тоже дало мне несколько поостыть, а замечания Трента насчет стыда, вины и смущения напомнили мне, что не только о моей жизни здесь идет речь. На самом деле я появилась на развязке этой драмы – «и другие» в списке действующих лиц. Я либо случайный стыд чьей-то ошибки, либо результат обдуманного поведения, начало которого тщательно скрыто.
Ни тот, ни другой вариант у меня положительных эмоции не вызывали. Тем более, что папа умер уже давно, и у мужика, от которого мама понесла, много было возможностей выйти на свет. Если это не была случайная ночь, и ему было все равно. Или он не знал. Или мама просто хотела забыть.
Тут ребятишки на остановке заметили, что я в носках, но я, не реагируя на их улюлюканье, на цыпочках прошла по дорожке, сутулясь. Всплыли в голове воспоминания о том, как я стояла на остановке, как садилась на тот же автобус, который высаживал человеческих детей. Никогда не могла понять, почему мама захотела жить в районе, населенном по большей части людьми. Может потому, что мой отец был человеком, а здесь вряд ли кто-нибудь заметил бы, что он не колдун?
Подойдя к крыльцу, я уже не чуяла ног, замерзших от тающего инея. Начиная дрожать, я позвонила, услышала, как тихо зазвенели колокольчики. Подождала, огляделась и позвонила снова. Она должна быть дома, машина на дорожке, и вообще, блин, семь утра.
Дети на остановке глядели на меня.
– Ага, психованная дочка психованной миссис Морган, – буркнула я, отодвигая свободно висящую доску обшивки, чтобы достать запасной ключ. – Смотрите, она босиком! Шариков у нее не хватает.
Но дверь оказалась не запертой, и я с растущим чувством тревоги сунула ключ в карман и вошла.
– Ма? – позвала я, ощущая щеками тепло помещения.
Ответа не было. Я наморщила нос – странный запах, вроде горелого металла.
– Ма, это я! – сказала я громче, крепко закрывая за собой дверь. – Извини, что так рано тебя бужу, но у меня к тебе важный разговор. – Я огляделась в пустой гостиной. Как же здесь тихо! – Мам?
Меня отпустило, когда я услышала из кухни звуки перелистывания пластиковых страниц фотоальбома.
– Мам, – сказала я тихо и двинулась в кухню. – Ты опять всю ночь фотографии смотрела?
Поскрипывая мокрыми носками по линолеуму, я шагнула в кухню. Мама сидела за столом в выцветших джинсах и в синем свитере, в руке держала пустую чашку из-под кофе. Волосы у нее были по-домашнему в беспорядке, фотоальбом открыт на картинке нашего семейного отпуска – обожженные солнцем носы и устало-довольные улыбки. Когда я вошла, мама не подняла головы. Увидев, что одна конфорка плиты горит на полную, я ее быстро выключила, дернувшись, когда случайно наступила на лежащий посреди комнаты амулет.
– Господи боже мой, мама, – сказала я, ощущая излучаемое выключенной конфоркой тепло, – ты давно уже так сидишь?
Не только тепло, она светилась, раскаленная. Вот откуда был запах горячего металла.
Мама не ответила, и я наморщила лоб, увидев рядом с раковиной никогда не используемую кофеварку. Старую такую, которую ставят на плиту, и только из нее пил кофе мой отец. Еще стоял пакет молотого кофе, чтобы из него зачерпнуть, и фильтры были разбросаны по кухонному столу.
Черт и еще раз черт. Она снова предавалась воспоминаниям.
Опустив плечи, я подняла с пола амулет, положила его на стол.
– Ма, – сказала я, кладя ей руку на плечо, чтобы вернуть к реальности. – Ма, посмотри на меня?
Она улыбнулась. Зеленые глаза налились кровью, лицо отекло от слез.
– Доброе утро, Рэйчел, – отозвалась она весело, и я вздрогнула от этого несоответствия лица и голоса. – Рано ты сегодня встала, еще в школу нескоро. Может, пойдешь еще поспишь?
Черт, вот это уже нехорошо. Придется звонить ее доктору, подумала я, но тут принюхалась и учуяла, что слышится под запахом горячего металла. У меня похолодели щеки, и я всмотрелась в бесстрастное лицо матери. Пахло жженым янтарем.
В тревоге я пригляделась к амулету, который подобрала с пола. Потом подтянула стул и села лицом к маме. Ал этой ночью не показался, но если Том его направил не ко мне, а…
– Мама! – Я смотрела ей в лицо. – Ты как себя чувствуешь? – Она заморгала, я ее встряхнула слегка, сильно испугавшись. – Мама, здесь был Ал? Здесь был демон?
Она хотела что-то сказать, потом отвлеклась на фотографию в альбоме, перелистнула страницу. И мне стало по-настоящему страшно. Том не рискнет послать Ала ко мне, он знает, что я поймаю демона в круг и отправлю обратно. Вот потому он напустил демона на маму.
Я его убью. Убью гада к хренам собачьим!
– Мама! – Я оттолкнула альбом, закрыла его. – Мама, Ал здесь был? Что он тебе сделал?
На секунду ее взгляд стал осмысленным, она посмотрела на меня.
– Нет, – ответила она беззаботно. – Зато твой папа приходил. Велел сказать тебе, что хотел просто с тобой поздороваться…
Черт побери, черт побери! Ну хуже не придумаешь.
Я посмотрела на амулет, узнала его, и начала что-то понимать. Мама круги не очень умела ставить, предпочитая своей работе надежную работу кого-нибудь другого. Она поймала Ала с помощью этого амулета, иначе бы ее здесь не было. Я огляделась – всюду был порядок, а не тот разгром, который обычно оставлял Ал у меня в кухне.
– Мам, – сказала я, беря ее руку в свои и кладя к себе на колени. – Это был не папа. – Кто бы мой папа ни был. – Это был демон в его обличье. Все, что он тебе сказал, – ложь. Все это ложь, мама.
В ее глазах стало появляться какое-то понимание. Я одновременно с облегчением и со страхом спросила:
– Что он с тобой сделал, ма? Он до тебя дотронулся?
– Нет, – ответила она, касаясь пальцами использованного амулета. – Нет-нет. Я знала, что на самом деле это не он, и потому посадила его в круг. Мы всю ночь говорили. Говорили и говорили о том, что было до его смерти.
Меня пробрало холодом, и едва удержалась, чтобы не встряхнуться.
– Мы были так тогда счастливы. Я знаю, что если бы не удержала этого демона здесь, он бы пошел к тебе, а я поняла, что ты поехала куда-то развеяться. Я с самого начала знала, что это не папа – папа никогда так не улыбался. Так жестоко и мстительно.
Часто дыша, я посмотрела на ее руки, будто на них могли остаться следы этого испытания. Но нет, ничего с ней не случилось. То есть случилось, и давно, но сейчас она была невредима. Физически, по крайней мере. Она всю ночь проговорила с Алом, чтобы он не напал на меня. Благослови ее господь.
– Хочешь кофе? – спросила она. – Я недавно сварила.
Она посмотрела на свою чашку, совершенно чистую, явно не использованную. На лице ее мелькнуло потрясение, потом досада, когда она увидела кофеварку и поняла, что кофе так и не сварила.
– Пойдем ты ляжешь, – сказал я. Мне хотелось спросить ее о своем биологическом отце, но сейчас она меня перепугала до судорог. Видала я у нее приступы, но не такие. Надо было звонить ее доктору, искать ее медицинские амулеты. – Пойдем, мам. – Я встала, попыталась помочь подняться ей. – Все будет нормально.
Она не захотела вставать, начала плакать, и я разозлилась на Ала до озверения. Как он смеет являться в дом моей матери и доводить ее до такого! Я должна была ее перевезти ночевать в церковь. Должна была что-то сделать!
– Мне так его не хватает, – сказала она, и от слез в ее голосе у меня перехватило горло. Я села обратно. – Как он нас любил, нас всех!
Я обняла ее, подумав, что жестокая штука жизнь, если дочери приходится утешать мать.
– Все хорошо, мама, – прошептала я, и ее узкие плечи затряслись в рыданиях. – Все уже позади. Демон это нарочно, чтобы тебе сделать больно. Но все позади, и больше это не повторится, обещаю. Можешь пожить у меня, пока найдут способ удержать его взаперти.
Страх удавом обернулся вокруг моей души – и стиснул кольца. Чтобы это прекратить, мне придется взять имя Ала. Другого выбора теперь нет.
– Смотри, – сказала она, шмыгая носом и подтягивая к себе альбом. – Помнишь это лето? Ты тогда так обгорела, что никуда высунуться не могла. Робби не хотел тебя обидеть, когда называл вареным раком.
Я попыталась закрыть альбом, но она не дала.
– Мама, не надо их смотреть, ты же расстраиваешься, – сказала я и застыла, услышав, как открылась входная дверь.
– Алиса? – спросил сильный, мужественный голос, и у меня сердце екнуло, когда я его узнала. – Алиса, видит бог, это не я. Я ей не говорил, поверь мне. Это Трент. И если он немедленно не уберет свою морду из твоего дома, я его зеленую шкуру по зеленой траве…
Я уставилась на дверь, и пульс колотился молотом, когда вошел Таката, злой и энергичный, сжав длинные пальцы в кулаки, лицо покраснело, дреды мотаются. Он был в джинсах и черной футболке, в которых казался тощим и обыкновенным. Увидев маму в моих объятиях, он оборвал речь и застыл на месте. Впалые щеки посерели, и он сказал без всякой интонации:
– Это не твоя машина. Это машина Трента.
Мама тихо плакала. Я сделала глубокий вдох.
– Я свою не могла найти, взяла эту.
Меня бросило в жар. Я вспомнила, как его техники слушали мой спор с Трентом – и тут все встало на свои места.
– Ты? – хотела я сказать, но только пискнула. Одна только могла быть причина, почему он сюда приехал и вошел так, будто имел право. У меня щеки загорелись, и я бы вскочила, если бы мама не вцепилась в меня, заставляя сидеть. – Ты!
У Такаты сделались круглые глаза, он качнулся назад, взметнул руки с длинными кистями, будто сдаваясь.
– Прости меня. Я не мог тебе сказать, я обещал твоим родителям. Ты себе представить не можешь, как это было трудно.
Это тебе было трудно? – подумала я.
Мать твою так. «Красные ленты» – это, значит, обо мне. Я не отрывала от него взгляда, и теперь ясно видела чувство вины. Да будь оно все проклято, вся его карьера состояла в том, что он свою вину – передо мной и перед мамой, что бросил нас, – выставлял на всеобщее обозрение.
– Нет. – Мама раскачивалась взад-вперед, в своем персональном аду, и я с ней. – Ты и мама… нет. Не может быть.
Мама заплакала тяжелыми, сотрясающими тело рыданиями, и я ее прижала ближе, раздираемая двумя порывами: обнять ее и наорать на Такату.
– Я больше не могу, – булькала она, пытаясь вытереть лицо. – Все не так должно было быть. Надо было совсем не так! – воскликнула она, и я ее отпустила. – Ты не должен был сюда приезжать! – кричала она, высвобождаясь из моих рук и глядя на Такату. – Она не твоя дочь, она дочь Монти! – Мама задыхалась, покрасневшие глаза пылали гневом, волосы разметались кругом. – Он все ради нее и Робби бросил, когда ты уехал за своей музыкой. А он бросил свои мечты, чтобы нас поддерживать! Ты сделал выбор, и назад тебе возврата нет. Рэйчел не твоя! – Она покачнулась, я попыталась поддержать ее. – И пусть это прекратится! – завопила она, и я пошатнулась, когда она с размаху, не глядя, заехала мне рукой. – Уходи! Уходи! Прекрати это все!
Я попятилась, налетела на кухонный стол спиной, испуганная – я не знала, что делать. Мама стояла, обняв себя за плечи, опустив голову. Она рыдала, и я боялась до нее дотронуться.
Таката на меня не смотрел. Стиснув зубы, сверкая непролитыми слезами, он подошел к ней и без колебаний обнял ее длинными жилистыми руками.
– Уходи, – всхлипнула она, но он прижал ее к себе вместе с руками, и не похоже было, чтобы она вправду хотела его ухода.
– Тс-с-с, – шептал он, и мама таяла в его объятиях, положив голову ему на грудь и тихо плача. – Все хорошо, Алиса. Все будет хорошо. Робби и Рэйчел дети Монти, они не мои. Это он им папа, а не я. Все будет хорошо.
Я оценивала его рост, сопоставляла со своим, видела собственные тугие кудри в его дредах, видела свою худощавую силу в его фигуре. Опустила глаза к его ногам в сандалиях – мои ступни на другом теле.
Прислонившись к кухонному столу, я прижала руку к животу. Кажется, сейчас стошнит.
– Я хочу, чтобы ты ушел, – плакала мама, только уже тихо, и Таката качал ее в объятиях.
– Все хорошо, – успокаивал он ее, обвив ее руками, но не сводя глаз с меня. – Все пройдет, и ничего не изменится. Все останется так же.
– Но он умер! – взвыла она. – Как мог он прийти сюда, если он умер?
Таката встретился со мной взглядом, и я одними губами произнесла: «Ал». Неприкрытый страх на его лице сменился ужасом. Он посмотрел на лежащий на столе амулет, потом на меня. И у меня желчь подступила к горлу. Он про меня знает все, я про него – ничего. Сволочь.
– Он тебя тронул? – спросил Таката, чуть отодвигая ее от себя, чтобы заглянуть в лицо. – Алиса, он тебя тронул?
У него голос стал высоким от страха, и мама покачала головой, глядя туда, где соприкасались тела.
– Нет, – ответил она безжизненно. – Это был не он, и я делала вид, что верю, пока не поймала его в круг. Но мы разговаривали… всю ночь. Я должна была удержать его здесь, чтобы он не тронул Рэйчел. Он хочет ее использовать как надувную куклу, а потом отдать кому-то в погашение долга.
Вот только этого мне и не хватало.
Слезы текли по ее лицу, и Таката снова притянул ее к себе. Он ее любил. Я это видела по его длинному выразительному лицу, эту любовь, перемешанную со страданием.
– Поздно уже, – сказал он, и голос его сел. – Давай тебя уложим спать.
– Рэйчел, – напомнила она, стараясь от него отодвинуться.
– Солнце встало, – возразил он, не давая ей увидеть меня в углу. – И все у нее в порядке, наверняка спит. И тебе тоже подремать неплохо.
– Я не хочу ложиться, – сказала она упрямо, совершенно не как моя мама говорит. – Ты должен уйти. Скоро вернется Монти, и ему будет неприятно тебя здесь видеть. Он не признается в этом, но это так. И Робби тоже уже слишком большой, чтобы тебе с ним встречаться. Он тебя запомнит.
– Алиса, – прошептал он, закрывая глаза. – Монти погиб. А Робби в Портленде.
– Знаю.
Это был едва слышный усталый шепот, и мне стало плохо.
– Пойдем, – уговаривал он. – Давай я тебя уложу в кровать. Сделай это для меня, а я тебе спою колыбельную.
Она стала возражать, и он поднял ее на руки легко и быстро, как свою бас-гитару. Мама прильнула к нему головой, повернулась ко мне, забившейся в угол.
– Пожалуйста, не уходи, – сказал он тихо, повернулся и вынес ее из зала.
Сердце у меня стучало. Я осталась стоять как стояла и слушала, как они идут по дому – тихие жалобы мамы и его рокочущие ответы. Стало тихо, и когда я услышала колыбельную голосом Такаты, я шатнулась к столу, нашаривая его на ощупь. Ничего не чувствуя, я опустилась на стул, на котором сидела мама, и уронила голову на руки, едва нащупав локтем стол.
И было мне плохо. Очень плохо.
Глава двадцать третья
Едковато-кислый запах томатного супа успокаивал и помогал заглушить тающий запах горячего металла и вонь жженого янтаря. В животе урчало, и как-то очень жалко и неловко было испытывать голод, когда вот так вся жизнь рушится. Хотя я ничего вчера не ела, кроме горстки крошечных сосисок на палочках и нескольких квадратиков тыквенного чизкейка.
Я подняла глаза от исцарапанного линолеума стола на приятный стук деревянной ложки по краю кастрюли – Таката неловкими движениями разливал дымящийся суп по двум тонкостенным тарелкам. У него был смешной вид, когда он готовил ужин – или это был ранний завтрак: рок-звезда тычется по маминой кухне, задумывается, потом двигается за нужным ему предметом. Это мне сказало, что он здесь уже бывал, но готовить ему не приходилось.