– Я никогда в них не верил, – проговорил Петр Петрович, словно пытаясь защититься от оплеухи.
– Вы и сейчас в них не верите? – поинтересовался Феликс Эдмундович. – Несмотря на ваше открытие?
– Ну, это… Очевидно, вы правы. Сменив гипотезу, нельзя рассуждать, как прежде. Когда исходишь из того, что 1=1, это одно, но когда Вселенную можно объяснить, лишь имея в основе 1=3, то, конечно… То, что в мире, где 1=1, абсурдно, то совершенно естественно в мире, где 1=3.
– Мы явно продвигаемся вперед. Но я не на это хотел обратить ваше внимание. Кстати, о чудесах, вы ничего не заметили? Нет?
– Не могу сказать, что…
Петр Петрович взглянул на Ильича, который, плотно обхватив себя руками, склонив набок бородку, напоминая зловещего гнома, не лишенного, однако, чувства юмора, казалось, искренне забавлялся происходящим.
– Мы плохо понимаем чудеса, – снова заговорил Феликс Эдмундович, – потому что смотрим на них с антропоморфической точки зрения. Позвольте мне, наоборот, взглянуть на них как на улики – простите мне этот профессиональный перекос. Чудо – это то, что нас удивляет. Но Иисус Христос пришел из мира, где то, что для нас является необычным, – обычно. Нас удивляет, когда мертвец воскресает. Ему же было поразительно видеть, как люди умирают. Нас удивляет сила веры у некоторых людей. Он удивлялся всеобщему неверию. Добавьте к этому, что Он хотел если не удостоверить Свою личность, то по крайней мере дать людям возможность узнать Его. А ведь Он еще и жалел их, Его приводили в возмущение их страдания, смерть… Он легко мог бы справиться со всем этим, творя чудеса. Однако Он сделал относительно мало, часто заставляя себя упрашивать. Невероятно вовсе не то, что Иисус Христос творил чудеса, а то, что Он не творил их гораздо больше. Все это отметили евангелисты, но еще более ясно об этом говорил реакционный писатель Федор Михайлович Достоевский. Чем Сатана пытается искушать Иисуса? Превратить камни в хлебы? Чудо. Броситься вниз с крыши Храма и не разбиться? Чудо. Царить силой волшебства над миром? Чудо. Мы должны представить себе Иисуса, ежесекундно преследуемого искушением сотворить чудо. Он исцелил десять прокаженных, но их было десять тысяч. Он воскресил Лазаря, но в Израиле люди умирали ежедневно. Иисус только и делал, что запрещал Себе творить чудеса. Поймите, что для Него, создавшего этот мир, сделать из двух рыб пять тысяч было не сложнее, чем нам умножить две тысячи пятьсот на два. Надо уяснить себе, что, воплотившись, Логос оказался в положении секретного агента, заброшенного со спецзаданием. Каким? Вот вопрос. В любом случае, секретным. Он сам сказал, что мог бы избежать казни: по одному Его слову к Нему на помощь были бы посланы двенадцать легионов ангелов. Но Он не стал просить Центр о помощи. А ведь Он не хотел быть распятым. Он сам говорил и об этом. Если вас это интересует, я могу указать вам точное место в тексте. Чем вызвано такое поведение, совершенно не понятное для непрофессионала? Тем, что тайна составляла неотъемлемую часть Его задания. Фарисеи кричали Ему: «Сойди с креста, если можешь!» Конечно, Он мог. Но Он не сошел. Потому что тем самым Он раскрыл бы тайну. А это провалило бы Его миссию. Когда я засылал к Колчаку своего шпиона, а Колчак сажал его в тюрьму, шпион, даже имея возможность связаться со мной, не просил меня прислать ему на выручку Красную Армию, потому что, если бы его послание перехватили, задание было бы провалено. Шпион умирал, не сказав ни слова. Если что его и беспокоило, так это почему я ничего не делаю для его спасения. А я ничего не делал потому, что польза от раскрытого агента равна нулю. (Феликс Эдмундович говорил бесконечно терпеливым тоном, словно имел дело с умственно отсталым.) Не знаю, понятно ли я изъясняюсь: я не привык разговаривать с учеными.
|
|
|
|
– Я прекрасно вас понимаю.
– Хорошо. Как видите, секретность имеет первейшее значение. Отец соглашается, чтобы Сын умер на кресте для того, чтобы сам факт, что Он – Сын, не был раскрыт, раскрыт до времени, а ведь Он – единственный повелитель времени. Замечаете? Но вернемся к чудесам, начнем с самого первого. В Кане Галилейской не хватило вина. Мария обеспокоена, зная, что Сын может спасти положение. Но Он сначала отвечает ей: «Еще не пришел час мой. Я даже не приступил к выполнению задания. Как же ты хочешь, чтобы я раскрыл карты, показал, что могу превращать воду в вино, ибо и вода, и вино принадлежат мне, и мне так же просто превратить одно в другое, как сказать: „Вот вода, простите, я хотел сказать вино". Ты разве не понимаешь, что я выдам себя?» Однако Он делает это, потому что невозможно исполнить какую‑либо миссию, не выдавая себя на каждом шагу; потому что, не рискуя выдать себя, невозможно ничего сделать; потому что бывают моменты, когда приходится браться за нож, или за телефонную трубку, или попросту рыться в корзине для бумаг. Но важно, чтобы такие моменты были сведены до минимума. И вот это‑то искусство, это чутье, эта профессиональная тяга к минимальному особенно ярко выражены в Священном Писании. Сын ставит на ноги паралитиков, возвращает зрение слепым, воскрешает мертвых, да, но с какой сдержанностью! Только по просьбе. И очень часто призывая к соблюдению тайны: «Не говори никому об этом. Храни твой секрет». И лишь иногда: «Покажись священникам». Как будто сообщает пароль. Вполголоса. Всегда вполголоса. Почему? Очевидно, потому что без тайны не было бы и тайной миссии. Он мог бы сказать: «Я – Мессия. Доказательство? Сейчас я велю этой горе обрушиться в море…» И гора тотчас обрушилась бы в море, ибо, когда я хочу щелкнуть пальцами, я щелкаю. (И он щелкнул.) Но Он не сделал этого. Почему? Даже Своим агентам, которых Он набирал по одному для того, чтобы Его миссия продолжалась и после Него, Он говорил о Себе лишь намеками, вопросами. «Как вы думаете, кто я?» «Это ты сказал». «Мой отец» – да. Но никогда открыто: «Я – Сын Божий». В лучшем случае: «Я – Сын Человеческий». Почему? У богословов есть готовый ответ: чтобы не попирать нашей свободы. Точно, но что это значит? Разве мы останавливаемся перед тем, чтобы попрать чью‑либо свободу ради его же блага? А ведь у него в руках было благо абсолютное.
|
|
В этот момент изможденный аскет и его кругленький вождь, раскачивавшийся на стуле, обменялись таким странным взглядом, что Петр Петрович поежился от суеверного страха. Теперь он вовсе не был уверен, что эти двое – такие же люди, как и все.
– Тут, профессор, нам следует вернуться – не знаю, говорите ли вы об этом на своих лекциях, – к истории творения. Любое творчество предполагает определенный риск. Леплю ли я горшок, сочиняю ли поэму, я всегда рискую испортить этот горшок или эту поэму. С другой стороны, творчество означает, что творению дается шанс. В противном случае это не творчество, а производство. Шанс дается любому творению, даже неудачному – выродку, уроду. Бог – не промышленник. Бог – поэт, Он не зачеркивает написанное. Вы вот только что подумали, кто мы такие? (Петр Петрович почти не удивился, что его мысль так легко угадали.) Мы – Владимир Ильич, я и кое‑кто другой – Риск Божий.
Вы можете сказать, в некотором смысле, что Он всемогущ, но в один прекрасный момент, возможно в момент расстройства, Он отказался от Своего всемогущества, и мы воспользовались этой лазейкой. И вот мы здесь. У нас тоже есть шанс. У нас есть шанс победить Его. Он Сам дал нам его. А коль скоро мы Его ненавидим, мы не преминем воспользоваться оказией, которую Он по наивности Сам нам предоставил. Понятно я говорю? Вы за мной поспеваете?
Петр Петрович иронично пробормотал, что он понимает производные и даже, с некоторым усилием, интегралы.
Феликс Эдмундович невозмутимо продолжал:
– Какова цель Бога? «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Киприан Карфагенский. История спасения лишь частный случай в истории обожения человека. Если Богу не удастся обожить человека, Он проиграет всю партию сотворения мира. Не скрою, это доставило бы нам удовольствие… (Ильич кивнул и постучал по бумагам своим красно‑синим карандашом.) Однако для богостановления человека необходим движитель. Мы, как можем, стараемся понемногу вывести этот движитель из строя… Получалось пока неважно… Но вот появились вы и принесли нам средство, которое позволит уничтожить его раз и навсегда.
– Минутку, минутку, – перебил Петр Петрович. – Вы рассуждаете так, как будто Бог существует. Но вы ведь не математики. Стало быть, вы не доказали Его существования. Так что же вы… верующие?
Взгляд его переходил с одной маски на другую. Ильич дружелюбно рассмеялся.
– Не думайте об этом, любезный Петр Петрович. Мы с вами не совсем на равных. У нас другие источники информации, чем у вас. Знаете ли, кроме математических доказательств и веры простого угольщика, есть кое‑что еще… Продолжайте, прошу вас, Феликс Эдмундович.
– Продолжим. Вы знаете, что Бог никогда не показывался людям. Моисей увидел Его, но со спины. О чем это говорит? Богословы считают, что увидеть Бога было бы для нас все равно что оказаться рядом с солнцем: такое количество света ослепило бы нас, сожгло на месте. Действительно, вполне возможно, что такое зрелище уничтожило бы человека в его современном состоянии. Возможно также, что все это сродни байкам о сидящем в буфете «сереньком волчке», которые рассказывают детям, чтобы они не лазали туда без спросу за вареньем. Неважно. Человек не должен видеть Бога, потому что это противоречит Его, Бога, плану. Все говорит об этом. В вашей гипотезе нет ни слова о том, что мы можем Его увидеть, а значит, мы не рискуем ослепнуть от Его сияния. Речь идет о познании Его, что не несет для нас никакой опасности, но что также не входит в Его планы. Понимаете, почему нас это так интересует? Вернемся к движителю обожения человека, имя которому вера. Это действительно движитель в физическом смысле слова: когда Иисус говорит о вере, которая двигает горы, понимать Его следует буквально. Вера – это бульдозер. Я еще раз напомню вам о чудесах. Они происходят лишь в тех случаях, когда вера реципиента или просителя находится на достаточно высоком уровне. Аврааму вера зачитывается как добродетель. Вера дает человеку ключ к потустороннему миру. Возьмите монахов, которые ради нее добровольно отказываются от реализации своей мужской природы. Возьмите мучеников, которые ради нее дают себя распилить надвое. Вера – это защита от падения. Вера в нашем мире – это крапленая карта Господа Бога. Вся она целиком заключена в одной фразе, столь же гениальной, как формула Эйнштейна: «Отче наш, Иже еси на небесех». Если бы он был не «на небесех», то есть не в мире ином, не было бы и веры. Как вы сами видите, вера предполагает отсутствие какой бы то ни было уверенности иного порядка. Вспомните апостола Павла. Греки, говорит он, требуют доводов разума, иудеи – чудес, мы же можем им дать лишь распятого Господа. Что же это значит, как не то, что вера – единственный путь? Мы приложили все силы, чтобы уничтожить веру, благодаря которой только и могут осуществиться планы Господа Бога. Мы работали в трех направлениях: террор, пропаганда, подрыв изнутри. Однако эти методы, отлично зарекомендовавшие себя в политической борьбе, – мы уничтожили монархистов, либералов, меньшевиков, а скоро склоним на свою сторону иностранные державы, – эти методы бессильны в борьбе против веры. Ее не сокрушить. Необъяснимо? Это опять одна из Христовых штучек, вроде «проигравший выигрывает». Но мы с ним играем в разные игры. Владимир Ильич – человек практический, и мы с ним решили (тут они обменялись почти игривым взглядом), что нам тоже пора научиться играть в эту самую игру. Но мы не знали как. Впрочем, как бы это сказать, это нам вовсе не по темпераменту. Наша цель проста: добиться, чтобы Бог оставил человека в покое, чтобы Он перестал стучаться в дверь. Самое простое для этого – открыть эту дверь настежь. Но как? Кажется, вы пришли дать нам для этого средство.
* * *
Камера священника была залита светом, таким, что ему пришлось закрыть глаза, но веки не могли защитить зрачки от этого сияния, и он заслонил глаза руками. Он все твердил, задыхаясь:
– Пошли Твоих ангелов, Господь Саваоф! Пошли Твоих ангелов, или мы пропали. Спаси нас. Спаси новоявленного Иуду.
* * *
– Тут встает следующий вопрос, – продолжал Феликс Эдмундович. – Что произойдет, когда человек уверится в том, что Бог есть? Все, конечно, не смогут понять ваших математических доказательств, но люди доверяют тем, кто ученее их. Никто не сомневается в открытиях Ньютона и Эйнштейна, и, если однажды космонавты высадятся на Луну, человечество единодушно примет это на веру, несмотря на то что все произойдет без свидетелей. Но заметьте, это доверие – явление совершенно иного порядка, чем вера. Оно принадлежит к так называемому опосредованному знанию, это совсем другое дело. Поверив на слово нескольким ученым, люди примут, что Бог есть, так, как они приняли, что e=mc2. Изменится ли от этого их жизнь? Они, надо думать, примут меры предосторожности. Они постараются наладить связь с божеством, чтобы узнать, по какой цене будут отпускаться наказания за грехи и награды за добродетели. Если они узнают это, то постараются использовать наилучшим образом в своих интересах. Если нет, то будут угадывать, прибегать к пророчествам, идти на риск: ведь инстинкты у них останутся все те же. Мы прекрасно знаем, что на свете есть милиция, но это не мешает нам идти на правонарушения. Не пойман – не вор. Я знаю, что в интересующем нас случае мы по определению «пойманы». Но Бог не может всерьез требовать от нас совершенства, – Он же сам нас создал и знает, какие мы, – а это предполагает определенный запас терпимости. Люди будут надеяться на растяжимость этого запаса и не много изменятся к лучшему. Возможно, по субботам, воскресеньям и по праздникам они будут ходить в церковь. Надо будет настроить побольше церквей. Но люди будут ходить туда так же, как служат в армии. По обязанности. Чтобы им это зачлось в заслугу. А ведь даже я, вышедший из римско‑католической церкви, знаю, что все эти заслуги – сплошная фикция дисциплинарного порядка, Святым Духом там даже не пахнет. Ну, может быть, они еще будут подавать милостыню, вроде как платить налог. По воскресеньям причащаться… как будто лекарство принимать. Как видите, все это очень далеко от планов Иисуса Христа, сказавшего: «Возьмите крест ваш и ступайте за Мной». В вере есть динамика, поскольку в ней есть надрыв. А в уверенности, стабильной по определению, динамики нет. Вы когда‑нибудь слышали, чтобы кто‑то умер за математическую формулу?
– Ну, Галилей… – робко пролепетал Петр Петрович.
– Галилей? Да он ведь отрекся! А Джордано Бруно если и умер на костре, так не за науку, а за свободу, а значит, все за того же Христа. Есть другое. Вы скажете, добрые люди не станут больше записываться в откровенно атеистические политические организации, а это означает победу благотворительных движений над коммунистами и их соратниками. Шутите? Что нам эти соратники, да и сами коммунисты? Мы от всего сердца предпочтем любую благотворительную организацию, в которой нет места Христу, большевистской ячейке, все еще поглощенной борьбой с Ним. Владимир Ильич любит повторять: «Кто кого?» Это самое главное. Да, добрые люди будут совершать паломничества вместо пробежек, петь священные гимны вместо «Интернационала», поклоняться иконам вместо чтения стенгазет. Ну а нам‑то что? Мы раньше их обратимся в веру. Многоуважаемый Владимир Ильич будет избран патриархом, – а как вы знаете, по части подрывной деятельности ему нет равных, – ну, а поскольку мы будем ставить на экуменизм, через годик‑другой он пройдет в Папы Римские. Вот Логос и попался! Он ведь может действовать только через Церковь – Он сам придумал это правило, – а если Церковь – это мы? Надеюсь, вы не питаете иллюзий относительно преемственности связи Маркс – Ленин? Маркс – всего лишь подставное лицо, и в иные времена Владимир Ильич мог бы называться Арием, Юлианом Отступником, Константином V Копронимом, папессой Иоанной – неважно. Он – Антихрист, и никто другой. (Ильич, казалось, от души забавлялся происходящим; он покачивал головой, и когда его лысина попадала в падающий из‑под абажура световой круг, она отбрасывала блики.) Хотите знать, что будет, если люди узнают, что Бог есть? Христос проиграет партию, Свою главную партию, в которой главные ставки – любовь и свобода. Там, где есть уверенность, нет больше свободы. Там, где нет свободы, нет любви. Адам прекрасно мог и не вкушать от древа познания Добра и Зла. Более того, – заметил Феликс Эдмундович (он все время невольно повышал голос, словно внутри него поднималось что‑то, что заставляло «кипеть его разум»), – если человек уверится в существовании Бога, вторым Адамом станет наш Ильич, а вовсе не Христос. И все это благодаря вам. Ну, а в результате, конечно, полная невозможность спасения, поскольку движитель спасения прекратит свое существование. Но и это еще не всё, Петр Петрович. Есть кое‑что получше, более эффективное. Вы согласитесь со мной, что человек был создан с некими физическими и духовными потребностями: ему необходимо есть, пить, размножаться; кроме того, ему необходимо верить. Это как если бы у него была особая железа, выделяющая гормон под названием «вера», та самая вера, о которой мы только что говорили и которая столько раз будоражила человечество. Естественным объектом этой веры является Бог. Бог, понимаемый так или иначе, личный или безличный, добрый или злой, единосущный или многоликий – одним словом, Бог. Но представьте себе, что этот инстинкт, может быть, самый сильный из тех, которыми мы наделены, вдруг оказывается неудовлетворенным. Так сказать, вакантным. Что этот мощный поток веры, который бьет из нас день за днем, вдруг не находит себе больше применения. Что происходит в таких случаях?
– Атрофия, – невнятно прошептал Петр Петрович.
– Да, матери теряют молоко, девственники становятся импотентами. Но это только если для выделяемых ими веществ не находится другого выхода. Понимаете ли вы, что, доказав существование Бога, мы получаем в свои руки и орган веры, ну вроде как машиностроительный завод, который затем можно переоборудовать для производства пушек? Тогда мы сможем заставить людей верить в то, чего нет, потому что в то, что есть, они уже верить не будут. Неважно, что они будут знать, что что‑то существует на самом деле, верить они предпочтут в нечто иное, ибо они всегда предпочитают веру знанию. В этом и проявляется величие их души, качество, в корне противоположное мещанству. Впрочем, так‑то оно и лучше, потому что мы заинтересованы в действии, а чтобы управлять действием, вера лучше уверенности.
Петр Петрович был поражен таким взглядом на вещи.
– Честно говоря, – сказал он, – я об этом не подумал.
– Человек, – продолжал Феликс Эдмундович, – любит верить. Отнимите у него Юпитера, он поверит в Изиду. Отнимите Изиду, он будет верить в Богородицу. Отнимите у него религию, он обратится к искусству, деньгам, спиритизму, дзен‑буддизму, йоге, марксизму, психоанализу. Как видите, человеку, потерявшему веру, можно навязать все что угодно.
Петр Петрович признал, что такое преобразование веры открывает широкие горизонты.
– Однако, – прошептал он, – зная, что Бог существует… они будут держаться настороже.
Впервые за весь вечер плотно сжатые губы Феликса Эдмундовича сложились в улыбку.
– Именно, – сказал он. – А если они будут держаться настороже по отношению к Господу Богу, для Христа они будут потеряны. Если нам удастся довести их до этого, мы победили. Невеста Агнца возьмет в любовники Антихриста.
И святой чекист, палач‑аскет вежливо хихикнул в кулак.
– Товарищи, – сказал Ильич, – время позднее. С Богом мы все решили, но остаются колчаковцы.
Лев Давидович, должно быть, давно пытается мне дозвониться. Благодарю вас. Феликс Эдмундович, позаботьтесь об организации международной пресс‑конференции денька через два‑три. Пригласите журналистов – немецких, французских, английских, итальянских, американских. Петр Петрович, вам предстоит сделать небольшой доклад о вашем доказательстве в популярной, но безупречной форме. «Бог существует: то, чего не смогли доказать попы, с блеском доказали большевики, едва успев вступить в игру». И все в таком духе. Ну, а после этого – что вам больше по душе? Три месяца в Сочи, например? А мы пока подготовим для вас новую кафедру большевистского христианства.
И Ильич залился долгим людоедским смехом.
– Я уж не говорю о наших бородатых попах. А вы только представьте себе физиономии этих римских кардиналов, красных, бритых, – или самого Святейшего Отца, Папы Римского! Хорошо бы их сфотографировать, когда они узнают. А – еще смешнее – все эти лавочники‑атеисты, аптекари‑вольнодумцы, ветеринары‑вольтерьянцы, которые насмехались над своими верующими мамашами и воображали, что, препарируя лягушку, доказывают, что Бога нет! А неверующие семинаристы, вроде этого мужика, Иосифа Виссарионовича в своих валенках! Вот уж кто взбесится! То‑то смеха будет! Ах, Петр Петрович, дайте‑ка я вас расцелую от всего сердца! С сегодняшнего дня все ваши желания будут исполняться. Ну, не знаю: книги там, охрана, удобства, может, женщины, – некоторым это нравится…
Ильич поднялся, обошел вокруг стола и припал губами к бескровной, шершавой щеке Петра Петровича.
– Погодите, погодите, – проговорил профессор, – я только сейчас начинаю осознавать… Если Бог есть и если я буду помогать вам с ним бороться, я ведь рискую и даже очень…
Ильич опять заразительно рассмеялся.
– А‑а‑а! Признаю: есть, есть горошина под матрасом! Ну и что! Вы же – ученый! Вы не можете отступать перед правдой. А потом, знаете ли, – левый глаз его совершенно закрылся, – всегда есть способ провести Его. Скажете только: я бедный грешник. Он просто будет вынужден вас простить. Ладно, я с вами прощаюсь. С завтрашнего дня в вашем распоряжении будет машина с двумя охранниками. Попы, насколько я их знаю, способны перерезать вам глотку. Они, думается, отреагируют быстро. Сначала, конечно, – ликование. «Видишь, – скажет поп Макарий своему соседу‑учителю, – видишь, Моисеич, все эти годы прав был все же я». А потом они поймут, что их провели. В общем, никогда не знаешь, чем все кончится. До свиданья, до свиданья.
И, вцепившись в плечи профессора, человечек стал дружески подталкивать его к выходу. Следом за ним, держась очень прямо, вышел, покручивая остроконечную бородку, Феликс Эдмундович.
* * *
Сводчатый подвал казался «китайцам» очень большим и высоким, потому что сами они были маленькие.
Как смогли, они украсили его кирпичные стены, приклеив, прибив, приколов, подвесив к ним все самое яркое и блестящее из того, что наворовали и что еще не успели обменять на еду. Елочные бусы, разнообразные зеркала, расшитые блестками платья, пряжки со стразами, ордена с бриллиантами, шелка, испанские гребни, восточные веера, поповские рясы, медные и серебряные подносы, украшения, бальные мантильи, конфетные бумажки.
Главарю «китайцев», Федьке, было тринадцать лет. Остальным и того меньше. Родителей почти у всех убили большевики, и только у некоторых – белые. «Китайцам» это было все равно. Девчонки у них попрошайничали и воровали по мелочи. Мальчишки попрошайничали и убивали. Иногда, когда не хватало народу, в убийствах принимали участие и девочки. Они нападали на улице на какого‑нибудь биржевого маклера или пьяного гуляку, срывали с него шапку, одежду, белье и забивали насмерть зажатыми в маленькие кулачки острыми камнями, как пещерные люди – мамонтов.
У них были свои законы. Тот, кто нарушал их, изгонялся из ватаги. Такому оставалось лишь умереть от голода или холода. Однако для верности предателя топили в канализационном люке, засунув туда его голову и продержав ее так столько, сколько нужно.
Вот уже несколько дней они пребывали в состоянии боевой готовности. Кое‑кто из промышлявших в одиночку недавно попался, их отправили в детприемник, а затем разбросали по невесть каким исправительным колониям. Но у «арбатцев», их противников, дела были еще хуже. Чекисты окружили триста человек – мальчишек и девчонок, – отвезли их в карьер и расстреляли. Кое‑кто из тех, кому удалось спастись, примкнул к «китайцам», где, несмотря на прежнюю вражду, были встречены по‑братски.
Федька разжег костер из куска деревянной панели, притащенной из Юсуповского дворца. Было дымно, но дым так приятно пахнет жильем. Мерцавшая в полутьме золотая и серебряная мишура придавала сводчатому подвалу вид семейного очага: то ли пристанище Стеньки Разина, то ли пещера Али‑Бабы, а для многих – просто изба или спальня в родительском доме, где перед иконой мирно теплится лампадка.
В радиусе трехсот метров от очага на всех направлениях Федька расставил часовых. Растянувшись на ворованной шкуре белого медведя, он гладил по волосам свою возлюбленную, двенадцатилетнюю Надю, и слушал своего шута, интеллектуала Свена, или Свинью, тоже двенадцати лет, в очках с одним‑единственным стеклом и одной дужкой, чудом державшихся на оттопыренном ухе, который, брызгая от возбуждения слюной, рассказывал о приключениях Рокамболя.[20]Танцующие языки пламени то и дело выхватывали из темноты полдюжины детских рожиц: грязных, закопченных, рябых, до времени состарившихся.
– Тогда, понимаешь, когда этот, ну тот, приходит в подземелье, тот ему и говорит, так спокойненько, прямо в морду, а тот, другой, в карман за кинжалом…
– Погоди, Свинья. Говори‑ка яснее, – строго сказал Федька. – Прямо в морду – кому? А этот, тот и тот, другой – кто они все?
– Ну, этот – это Рокамболь, а тот…
Снаружи послышался свист. Сначала короткий. Потом еще два раза – длиннее: старик. Потом тишина и еще один короткий свисток: буржуй.
– Погодь, Свинья. Потом. Четверо со мной. Сейчас пустим ему юшку.
Федькин голос не дрогнул.
– Если вы будете пускать ему юшку, – на грубом слове Надя запнулась, – я с вами: я ни разу еще не видела, как ее пускают.
Это была бледная девочка с глазами цвета морской волны, выглядывавшими из‑за вздернутого веснушчатого носика. У нее совсем не было бровей, отчего она выглядела то испуганной, то бесстыжей.
Сводчатый подвал сообщался с улицей люком. Они поднялись по железной лестнице, и Федька высунул наружу голову, оказавшуюся на уровне мостовой. Старик приближался торопливыми шагами. Вдруг он остановился как вкопанный: ему, очевидно, показалось, что на мостовой лежит отрезанная голова. Впрочем, тогда все было возможно.
Вид у старика был довольно‑таки голодный, но на нем была лисья шапка. Бархатная шуба была потерта. Но бархат был хорошего качества, и очень возможно, что подбита шуба была если не соболем, то уж белкой точно.
Тактика у Федьки была разработана: отвлекающий маневр спереди, атака сзади и окончательный удар опять спереди.
Он остановился на мостовой прямо перед стариком. Сзади один за другим выскакивали его товарищи, занимая позиции по заранее разработанному плану: один справа, один слева, потом еще один справа, еще один слева, образуя вогнутую дугу, концы которой смыкались, по мере того как они бесшумно продвигались вперед в своих справных ворованных валенках, – хоть и мальчишки, от горшка два вершка, а ночью‑то все равно страшно. Старик сделал шаг назад.
– Дети, – сказал он, – детки, Господи Боже мой, деточки…
Федька свистнул в тот самый момент, когда из люка стала вылезать Надя.
Трое мальчишек бесшумно подошли к старику сзади. Один прыгнул ему на спину, другой бросился в ноги. Как только он повалился на землю, третий ударил его по голове свинцовой трубой.
– Мне! Оставьте его мне! – скомандовал Федька.
Он научил их беспрекословно подчиняться. Они отошли в сторону.
Федька знал, что за ним стоит Надя и смотрит на него и что в один из этих дней ему придется доказать ей, что он – мужчина. Несмотря на все усилия, до сих пор ему это еще не совсем удавалось.
Он нагнулся над распластавшейся на снегу шубой и отогнул воротник. Да, это была белка, а на шее блестела золотая цепочка. Все они одинаковые, эти старые буржуи: верят они в Бога или не верят, монархисты они или республиканцы, но крестильного крестика, повешенного им на шею их матушкой, они никогда не снимают. А за золото Яков Яковлевич давал шоколадные конфеты, которые неизвестно откуда брал. Федька любил шоколадные конфеты.
– Ну, что, дедуля, – сказал он, сплюнув через дырку с той стороны, где у него не хватало зуба, – как здоровье? Неважно, да? Старость не радость, как говорят? Погодь, щас мы все устроим. Ну, а политикой‑то ты хоть доволен? Да? Жить в России становится все лучше, а? Лучше, ну, ты, дерьмо собачье?!
Федька взглянул через плечо на Надю, которая, сложив ручонки, просто умирала от нетерпения.
Лежа на снегу, Петр Петрович выпученными глазами смотрел на кривлявшуюся над ним мальчишескую физиономию. Очень милый мальчик, вот только рук его ему не было видно. Ему вспомнилось, каким он сам был когда‑то.
– Послушай‑ка, мальчуган, – пролепетал он, – ты же видишь, я старый. Помоги мне встать. В наше время нас учили старым помогать.
Федька расхохотался.
– Времена изменились, дедуля. Ты разве не знаешь?
Тут стало видно, что у него в руках. Это была доска, утыканная большими гвоздями. Остальные мальчишки были вооружены таким же образом.
– Валяй, ребята, – крикнул Федька. – Он ваш. Только – слышь? – бить по голове, чтоб шубу не попортить.
Ангел ищущий
Посвящается Софи‑Лоранс Руа