Трифон Кириллович говорил жарко, привстал даже на локтях, подавшись вперед, к майору.
Тадава чувствовал себя неловко, он боялся за старика, но не знал, как ему следует поступить; взглянул ищуще на Серафиму Николаевну.
– У товарища Тадавы наверняка возникнут к вам вопросы, – сказала та. – Я его буду к вам привозить – хорошо?
Трифон Кириллович обрушился на подушки, поцеловал женщине руку, положил ее ладонь себе на лоб, шепнул:
– Скоро с Пашкой встречусь.
– Фи, – сказала Серафима Николаевна. – Не узнаю! Стыдно!
В коридоре села на скамейку, лицо закрыла руками, но плача Тадава не слышал.
«Как же счастлив был тот человек, которого она дарила своей дружбой, – подумал он. – Какие же прекрасные годы прожил Павел Владимирович… А Игорек его не понимал… Как же сердце у старика разрывалось, а?!»
РАБОТА‑VII
(Кавказское побережье Всесоюзной черноморской здравницы)
В холодной чебуречной, напившись горячего чая, – здесь в горах было студено, не то что в Сухуми, – Костенко надел очки и начал медленно, чуть не по буквам, читать предварительное заключение экспертов и первые допросы, проведенные следователями угро и прокуратуры.
Люди входили и выходили из дощатой, насквозь продуваемой ветром чебуречной; тягуче‑медленно визжала дверь, не смазанная ни прошлой осенью, ни нынешней весною; инструкцию, видать, не успели спустить. Костенко хмыкнул: по отношению к Рице надо говорить – «не успели поднять», здесь же горы, а начальство сидит внизу, в Сухуми, на побережье. Смешно: «Сначала поднимите нам инструкцию, а потом мы двери смажем». Как такое перевести на иностранный язык? Не поймут ведь. Даже Салтыкова‑Щедрина понять не могут, самого великого нашего писателя, если отсчет начинать с Пушкина, понятное дело. Радищев писал о деле, которое справедливо и вседоступно, Толстой постигал таинство мира, Достоевский конструировал личность, отталкиваясь от общечеловеческих проблем, а Салтыков и Лесков писали о России, потому‑то и не знают их на Западе.
…Костенко долго читал описи обнаруженных вещей, первые допросы свидетелей, предварительные заключения экспертов, а потом – каким‑то неуловимо‑брезгливым жестом – отодвинул от себя папки, поднялся и сказал:
– Это все поверхностно. Тут не за что зацепиться, Серго, пошли еще раз место посмотрим.
…Заинтересовали его лишь две вещи: полусапожки, в которые была обута неизвестная женщина, и кофточка.
Он долго рассматривал этикетку – немецкая фирма, прочесть толком невозможно.
А вот в полусапожках, подняв сгнившую стельку, он увидел следы фабричного клейма: «И р‑у‑с‑а бу‑на фа‑к».
Костенко обернулся к одному из сыщиков, приехавших вместе с Сухишвили:
– Составьте, пожалуйста, такую телеграмму: «Иркутская обувная фабрика. Срочно сообщите УГРО МВД СССР полковнику Костенко, когда ваше предприятие начало изготавливать зимние полусапожки, черные, на меху белого цвета, с простроченным рантом и узором типа «снежинки». Прошу сообщить также, в какие области страны ваша продукция этого типа была отправлена летом – осенью прошлого года, до середины октября включительно. В связи с тем, что речь идет об особо опасном преступлении, ответа жду немедленно. Костенко».
– Когда отправлять? – спросил помощник Сухишвили, молоденький, чересчур расторопный лейтенант. – Если срочно, мне надо ехать вниз; здесь отделение связи еще не работает.
– Тогда заодно проявите фотографии сапожек и немедленно отправьте с пилотами в Кокандский угро капитану Урузбаеву для предъявления тетушке Петровой…
– Так и написать – «тетушке Петровой»?
Костенко усмехнулся, покачал головой:
– Молодец…
Он достал записную книжку, заведенную специально для этого дола, пролистал страницы и продиктовал:
– Для предъявления Клавдии Евгеньевне Еремовой, единственной установленной родственнице Анны Кузьминичны Петровой. Пусть Урузбаев спросит: в сапожках ли ее навещала племянница прошлой осенью? Если Клавдия Евгеньевна ответит положительно – можно предъявить фото. В противном случае – не надо, пусть тогда о кофточке поговорит. Кстати, у вас пленка цветная или на черно‑белой работаете?
– Пленка цветная, товарищ полковник, но печатаем черно‑белые, аппаратура еще не подошла, ждем…
– Эхе‑хе, – вздохнул Костенко. – Нет на нас розг. Или кнута… Впрочем, если появится, будем стенать по тому времени, когда пытались уговором, добром и ласкою… Я ведь полгода как завизировал приказ о передаче вам цветной аппаратуры – неужели нельзя быть порасторопнее?
– Можно, товарищ полковник, – ответил лейтенант. – Мы приезжали в Москву, но ваши хозяйственники сказали, что такого рода аппаратуру надо отправлять по‑особому, с сопровождением; мы согласились, выделили человека, тот прибыл, но они сказали, что на складе нет материально ответственного – в отпуску. Приехали через месяц, тот человек появился, но ушел в отпуск бухгалтер склада, а без его закорючки тоже ничего не получишь. Мы через месяц снова приехали, но тогда начальник склада ушел на пенсию, нового назначили, а заместитель отказался подписать накладную без того, чтоб вы вторично завизировали, а вы были в командировке, так мы ни с чем и уехали…
– Но ведь заместитель мой был?!
– Он‑то подписал, но складской ответил, что для него действительна только ваша подпись.
– Значит, так, – жестко сказал Костенко. – Напишите на мое имя рапорт, приложите билеты, подсчитайте, сколько денег прожили по командировочным в Москве, и передайте полковнику Сухишвили. Он знает, как переслать мне – по служебным каналам, официально. Я взыщу деньги с наших волокитчиков, удержу из их зарплаты и переведу на счет грузинского угрозыска. Но сейчас – не знаю как, любым путем – сделайте, пожалуйста, цветное фото кофточки, она запоминается только в цвете; предлагать для опознания в черно‑белом варианте нет смысла.
…Ночью, вернувшись в Сухуми, Костенко прочитал Сухишвили набросок оперативно‑розыскного плана.
– Только не перебивай, Серго. Дослушай, а потом вноси предложения, а то я злой, как черт, могу рявкнуть, а ты обидишься и будешь прав, и нам за замирение придется водку пить, а сейчас не до водки.
– Я весь внимание, не пророню ни слова, клянусь матерью.
– Браво, – сказал Костенко, откинулся на спинку кресла, прислушался к шуму моря за окном, смеху курортников и далекой музыке. – Итак, убитой является женщина примерно двадцати восьми – тридцати двух лет. На обнаруженных частях тела следов от ран нет – следовательно, убили ударом в голову…
– Или выстрелом, – не удержался Сухишвили.
– Исключено. Остались бы следы пороха на шее, – сказал Костенко. – Следов изнасилования не обнаружено, девственность нарушена давно. Экспертами изучается возможность пятинедельной беременности. Расчленена острым топором…
– Или кинжалом…
Костенко задумчиво пожевал кончик ручки, неохотно откликнулся:
– Версию мою ломаешь. Впрочем, ладно, давай я добавлю: «или остро наточенным тяжелым кинжалом, типа штык». Ничего?
– Стихи в прозе, – вздохнул Сухишвили.
– По приблизительным прикидкам экспертов, рост покойной мог составлять сто пятьдесят пять, сто шестьдесят сантиметров. На трупе, – точнее, на том, что от него осталось, – была шерстяная импортная кофточка, черного цвета с красными продольными линиями, черное платье: этикетка сгнила, установить фабрику невозможно, и черные полусапожки. Так?
– Так.
– Преступник отчленил голову и руки, чтобы мы ни по внешнему портрету, ни по зубам, ни по возможным отпечаткам пальцев не могли установить личность убитой. Опираясь на показания пасечника Шуравия, мы вправе полагать, что убийство совершено в конце ноября или в начале декабря, перед самым закрытием сезона, когда снег отрезает Рицу от побережья. Так?
– Так.
– Выдвигаю версии. Первая: убийство могли совершить люди, проживающие в районе Рицы.
– Исключено.
– Ты же обещал не перебивать меня?
– Хорошо, оставь, мы отработаем твою версию, но это – пустая трата времени.
– Второе: женщину могли убить приезжие или приезжий, с которым покойная познакомилась по дороге на Рицу. Третье: убийство могли совершить преступники‑гастролеры. Четвертое: убийство мог совершить любовник, желавший избавиться от случайной связи, узнав, что женщина беременна. И наконец, пятое, если мы допустим, что убитой является Анна Петрова, убийство мог совершить Милинко, ибо очень похож и рост убитой, и возраст, да и манера убийства идентична магаранской.
– Какой ему был смысл убивать ее?
– Чтобы избавиться от свидетеля. Чтобы развязать себе руки для новых преступлений; два человека – это и есть два человека, а один, да еще зверь, куда как страшнее, потому что мобильней. Тем более если эксперты точно установят беременность. Это уже не сообщница, это, милый, жена… Предложения. Первое: ты мобилизуешь комсомол, связываешься с армией, просишь у них миноискатель и прочесываешь весь район – надо найти… Надо постараться найти орудие убийства. Второе: твои люди просматривают регистрационные книги в гостинице Рицы – все, кто останавливался в последних числах октября или в ноябре, должны быть установлены и опрошены. Фотография Милинко – весьма некачественная, как и фото Петровой – без очков и с другой прической, – единственно, что мы пока что смогли получить, – передам тебе для бесед со всеми теми, кто приезжал сюда в октябре – ноябре. Так?
– Постараюсь.
– Почему, однако, я вцепился в версию «убийства Петровой»? Объясню: женщина приехала в полусапожках, значит, она с Севера, купить тут у вас хорошую обувь – то же, что мамонта откопать в Евпатории.
– Почему, у фарцовщиков можно.
– Если это Петрова, раз, если ее убил Милинко, так называемый Милинко, два, то он с фарцовщиками связываться не станет, слишком осторожен, три. Он будет покупать только в магазине, Серго, поверь мне. Я где‑то чувствую этого человека, я настроился на него: он боится случайных контактов, он осторожен, как зверь. Понимаешь?
Телеграмму Урузбаева из Коканда передали Костенко уже в Москве:
Еремова не помнит, в чем была одета племянница, крайне обеспокоена, что до сих пор от нее нет писем. Ни полусапожки, ни кофточку с уверенностью опознать не могла, ибо плакала, спрашивая о судьбе любимой и единственной племянницы.
Урузбаеву. В вашем первом рапорте упоминался некий внук Ирочки? Кто он? Жив ли? Если жив, каков его адрес?
Костенко.
МВД СССР, УГРО, полковнику Костенко. Внуком Ирочки является штурман дальнего плавания Егор Львович Пастухов, прописан по адресу: Рига, Советская, 5, квартира 12.
Капитан Урузбаев.
МВД СССР, уголовный розыск, полковнику Костенко. На запрос 52/3 сообщаем, что иркутская фабрика начала выпуск кожаных меховых полусапожек черного цвета с узором типа «снежинка» в третьем квартале 1978 года. По накладным 542/Ш‑45, 592/Л‑II, 72/345‑К‑2 партии полусапожек в количестве семи тысяч штук отправлены – соответственно – в Якутскую АССР, Хабаровский край и Магаранскую область.
Заместитель директора иркутской обувной фабрики по сбыту
Куяметов.
МВД СССР, полковнику Костенко. Партия черных полусапожек иркутской фабрики была получена магаранским горторгом 12, 23 сентября, 4 и 12 октября. Реализовывались в магазинах № 7 и 3. Магазин № 3 расположен в ста пятидесяти метрах от дома, где проживала Петрова. Предполагаю начать работу через продавцов и по линии бухгалтерии, поскольку сапожки были в городе большим дефицитом, получали их из‑под прилавка. Срочно требуется фотография Петровой, но не та, которую мы изъяли из ее личного дела, даже близкие знакомые не признают в ней Петрову – без очков и с длинными волосами. Установлено, что ее фотография в личном деле была шестилетней давности, когда она только устроилась на работу.
Майор Жуков.
МВД СССР, УГРО, Костенко. В настоящее время Е. Л. Пастухов находится на сухогрузе «Глеб Успенский» в качестве второго штурмана. Судно следует рейсом из Сингапура с заходом в порт Неаполь 29 мая с. г. Опросом соседей установлено, что Пастухов, не разведясь формально со своей женой Н. Н. Пастуховой, уже полтора года живет отдельно. Отзывы о нем положительные. В службах пароходства характеризуется хорошо. Виновным в разрушении семьи его не считают.
Подполковник Струминьш».
«МВД ЛССР, подполковнику Струминьшу. Где жил Пастухов, когда приходил из рейса.
Костенко.
МВД СССР, УГРО, полковнику Костенко. Во время отпуска штурман Пастухов останавливается в доме своего друга, первого помощника капитана «Глеб Успенский» Котова Р. Г. Однако, как сообщила жена Котова, весь свой багаж – один чемодан и портфель с письмами и фотографиями – он забирает с собою в рейс. Подарки, которые приобретает на валюту, передает через дочь Котова своему семилетнему сыну, ибо жена отказалась показывать ему ребенка, несмотря на то что у нее постоянно живет любовник, кандидат философских наук Захватаев.
Подполковник Струминьш.
МВД СССР, УГРО, полковнику Костенко. НТО дало заключение, что в тайнике на квартире Петровой неоднократно хранился золотой песок. Путем повторного осмотра квартир Петровой и Милинко нам удалось взять два отпечатка пальцев, принадлежащих мужчине. По картотеке не проходят; высылаю рейсом 231 с командиром корабля Ефремовым – перед вылетом уведомлю звонком, прошу встретить.
Майор Жуков.
РАБОТА‑VIII
(Москва)
Костенко протянул генералу радиограмму – только что вернулся из Министерства морского флота, беседовал по радио с Пастуховым в течение получаса, больше не разрешили, и так, сказали, «из уважения к угрозыску, цените и помните, когда наших обчистят, будьте особо внимательны».
Генерал читал, помогая себе карандашом, водил по строчкам, иногда карандаш замирал, и Костенко по этому мог определить, на чем споткнулся его шеф.
Костенко. – Товарищ Пастухов, здравствуйте, я беспокою вас в связи с вашей родственницей, Анной…
Пастухов. – А в чем дело?
Костенко. – Уехала в отпуск и подзадержалась, тетушка ваша волнуется, мы начали поиск.
Пастухов. – Эх, Анна, Анна…
Костенко. – Вы что‑нибудь предполагаете?
Пастухов. – Да ничего я не предполагаю, жаль бабу, несчастный человек.
Костенко. – У вас много ее фотографий?
Пастухов. – Есть.
Костенко. – Когда она последний раз присылала вам фото?
Пастухов. – Не помню…
Костенко. – Она была на этом фото в очках и с короткой стрижкой?
Пастухов. – Да.
Костенко. – В черненькой кофточке с красными полосками?
Пастухов. – Нет, в купальнике…
Костенко. – Так она, что ж, с моря вам прислала фото? В ноябре?
Пастухов. – Да.
Костенко. – Она одна на фото или с приятелем?
Пастухов. – С каким?
Костенко. – Она вам ничего не писала? Имени его не называла?
Пастухов. – Нет. Погодите, нет, она что‑то писала: мол, Гриша невероятный человек, и, мол, скоро она меня обрадует приятной новостью. Вообще, странное письмо. Кто такой этот Гриша?
Костенко. – И мы этим заняты, товарищ Пастухов. Раньше она вам о нем не писала?
Пастухов. – Писала года четыре назад, мол, познакомилась с прекрасным, надежным, сильным человеком, а потом – как отрезало, ни разу про него не говорила, и вот снова: «Гриша», «радость».
Костенко. – Говорила? Или писала?
Пастухов. – И то и так. Она прилетала ко мне года три назад в Ригу.
Костенко. – Одна?
Пастухов. – Одна.
Костенко. – Жила у вас?
Пастухов. – Нет.
Костенко. – Где вы встретились?
Пастухов. – В кафе.
Костенко. – Она вас просила о чем‑то?
Пастухов. – Это может быть связано с ее пропажей?
Костенко. – Да. Вы понимаете, видимо, мой вопрос?
Пастухов. – Да, я понимаю. Но я сказал, чтоб она выбросила это из головы.
Костенко. – Она просила вас взять с собою кое‑что в рейс и там обменять – я вас верно понимаю?
Пастухов. – Верно. Но до этого не дошло. Я сразу отказал…
Костенко. – Вы не помните, за соседним столиком, рядом с вами, не сидел мужчина, крепкого кроя, лет пятидесяти?
Пастухов. – Да разве сейчас вспомнишь?
Костенко. – Очень бы надо. В кафе ее вы пригласили или она?
Пастухов. – Конечно, я.
Костенко. – Как вы туда добирались? Пешком или на такси?
Пастухов. – На такси.
Костенко. – Аня вас оставляла, когда вы сели за столик?
Пастухов. – Не помню… Погодите, кажется, она уходила… Ну, в туалет, причесаться, губы подмазать…
Костенко. – А она потом не просила вас поменяться местами: дует, например, или солнце бьет в глаза?
Пастухов. – Погодите, погодите, просила, именно так и сказала: «дует». У нее ведь сосуды больные, все время кутается…
Костенко. – И теплую обувь начинает очень рано носить, еще в сентябре, да?
Пастухов. – Шерстяные чулки – во всяком случае. Это с детства у нее, росла в Белоруссии, голод… (он кашлянул, потом добавил иным голосом) то есть… нехватка некоторых высококалорийных продуктов…
Карандаш генерала замер; Костенко поднял глаза на шефа – тот молча колыхался в кресле от тихого смеха:
– Какова бдительность, а?! Эк он себя ловко поправил… А чего скрывать: до середины пятидесятых годов Беларусь, да и не только она одна, жила впроголодь. Вы очень ловко вели с ним беседу, великолепно, Владислав Николаевич. Но вы пришли с каким‑то предложением?
– Пожалуй, правильнее будет дочитать до конца запись радиобеседы, а потом я изложу соображения…
– Я понял вас, – откликнулся генерал. – Но, увы, если понял вас верно, обрадовать ничем не смогу.
И снова его карандаш начал медленно ползать по строчкам.
Костенко. – Товарищ Пастухов, вы не смогли бы из Неаполя подлететь с вашим альбомом в Москву? На день‑два.
Пастухов. – С радостью. Если на неделю – того лучше, мы будем в Неаполе стоять под загрузкой дней десять. Только как с билетом? Валюты у меня мал… (он резко оборвал себя, поправился) не слишком много…
Генерал снова заколыхался в кресле:
– Нет, положительно наш Морфлот умеет работать с кадрами. Я, признаться, поначалу решил, что вы попроситесь в Неаполь, и я был бы вынужден вам отказать, потому что, – подражая Пастухову, – валюты у нас, и у нас мал… то есть вовсе нет. Понятно? Я вещи называю своими именами хотя разделяю ваше желание полюбоваться Везувием.
– Я уже любовался им.
– Когда?
– Три года назад, туристская поездка.
– Я думаю, мы сможем послать в Рим обменный ордер Аэрофлота. Так что с полетом сюда Пастухова проблем не будет. Но он действительно вам нужен? По‑моему, вы получили все, что могли. Альбом возьмет аэрофлотец – от Рима до Неаполя три часа езды, никаких сложностей.
– Вы думаете, Пастухов как свидетель исчерпан?
– Дайте дочитать.
Костенко. – Спасибо. Это будет очень важно, если вы прилетите. Можете спросить разрешение у капитана сразу же?
Пастухов. – Капитан рядом, он слышит наш разговор.
Костенко. – Вы часто виделись с Аней?
Пастухов. – Редко.
Костенко. – Сколько раз за последние годы?
Пастухов. – У тети, на ее семидесятилетии, в Коканде потом она ко мне прилетала в Ригу, а до этого в Ленинграде. Когда она защитила диплом, я к ней приехал – хоть один свой человек.
Костенко. – Она вам жаловалась на одиночество?
Пастухов. – Мы не были так близки…
Костенко. – А ее друзей вы знаете?
Пастухов. – У нее, мне кажется, не было друзей.
Костенко. – Как же так?
Пастухов. – Разные люди живут на земле…
Костенко. – Вы не обратили внимания: в кафе, после того как она вышла в туалет, ничего в ней не изменилось?
Пастухов. – То есть?
Костенко. – Ну, может, говорить стала громче или, наоборот, тише, может, попросила вас заказать что‑нибудь особое какое‑нибудь марочное вино или шоколадный торт?
Пастухов. – Погодите, она и впрямь попросила меня заказать «Цимлянское».
Костенко. – Выпила много?
Пастухов. – Глоток, я еще удивился… Зачем было бутылку просить?
Костенко. – А больше вы ничему не удивились?
Пастухов. – Я сказал, чему я удивился. Потом, после этой ее просьбы, удивляться было нечему: совершенно чужой человек – по духу.
Костенко. – Погодите, не надо сплеча. Она обратилась к вам с той просьбой до того, как выходила в туалет, или позже?
Пастухов. – Позже.
Костенко. – Точно?
Пастухов. – Абсолютно. Когда я отрезал, она как‑то съежилась и сказала, что, мол, все это ерунда, выбрось из головы, и попросила «Цимлянского»…
Генерал заметил:
– Видимо, хахаль сидел не за соседним столиком, а в стороне, бутылка была у них сигналом тревоги.
– Я тоже так считаю.
– Значит, ваша версия о золоте – абсолютна.
– Тем не менее это, по‑прежнему, версия, доказательств пока нет.
– А что Жуков? БХСС работает в магаранском «Центроприиске»?
– Там полный порядок, никаких недостач.
– У Петровой могли быть данные, где наиболее активно разведуют новые золотоносные жилы?
– Предположительно – наверняка. Доказательств – никаких.
Костенко. – Она чем‑нибудь мотивировала свою просьбу, товарищ Пастухов?
Пастухов. – Желанием переехать в Адлер, купить там дом, обзавестись, наконец, семьей.
Костенко. – А почему именно в Адлер?
Пастухов. – А там живет ее первый мужчина. Она была в него влюблена, а он женился на другой, она это очень тяжело переживала.
Костенко. – Фамилии не помните?
Пастухов. – Нет. Он работает главбухом в рыбкоопе, это она мне рассказывала.
Костенко. – Перед тем как идти в кафе?
Пастухов. – Нет, у тети на дне рождения.
Костенко. – Имени тоже не помните?
Пастухов. – Нет… Леша… Или Леня… Нет, точно не помню…
Костенко. – Письма ее у вас есть?
Пастухов. – Конечно.
Костенко. – Письма тоже захватите.
Пастухов. – Хорошо. Если вы сделаете мне полет в Москву, по гроб жизни буду благодарен, девятый месяц в рейсе…
– Незачем его в Москву тащить, – сказал генерал. – Помяните мое слово, он к вам выйдет на связь, припомнит что‑нибудь. Ерунду каую‑нибудь припомнит… С Адлером успели связаться?
– Еще нет.
– Поручили бы Тадаве.
– Он на ветеранах и архивах, Игорь Иванович.
– Что‑нибудь есть?
– Пока – мало.
– А это хорошо. Не люблю, когда в руки плывет информация, значит, потом сработает закон подлости, все оборвется. Ну счастливо вам, Владислав Николаевич, я поехал домой.
– Я тоже.
– Но вы ведь дежурите по управлению! – генерал удивился.
– Меня подменят до двенадцати. Я должен быть на поминках Левона Кочаряна.
– Режиссер?
– Да.
– По‑моему, лет десять назад умер?
– Да.
– Помню…
– А я забыть не могу, – усмехнулся Костенко. – Экая ведь разница словесная: «помню» и «не могу забыть».
– В добрый час, поклонитесь его родным… И – не в порядке подстегивания, Владислав Николаевич, – поднавалитесь на дело еще круче: завтра меня вызывает руководство для отчета. Вашим Милинко интересовались уже три раза; я полагаю – писем много идет из Магарана, люди требуют найти ворога, а вы… а мы пока что молчим…
– Как я понял, вы против того, чтобы я сейчас уезжал?
– Вы меня поняли превратно. Считай я так – сказал бы без обиняков.
…Собрались у Григора. Костенко сразу же почувствовал умиротворенное спокойствие; оно было грустным, это особое спокойствие, потому что каждый раз, собираясь вспомнить Левона, он видел, как стареет их команда. Ларик почти совсем облысел, главный врач, животик торчит, хотя плечами еще поводит по‑бойцовски. Мишаня, сукин сын, глаза отводит, помнит то дело, здорово поседел, рассказывает рыжему Феликсу, как вырос сын: «Шпарит по‑французски, картавит, как Серега из комиссионного, слышать не могу, а он говорит, так надо, все, говорит, французы картавят, нас в первом классе, – он у меня в спецшколе имени Поленова, знай наших, – заставляли три урока рычать друг на друга, чтоб «р» изуродовать». Иван что‑то худеет, и синяки под глазами, и Санька Быков совсем сдал, сгорбился. «Что ты хочешь, старик, на мне три завода, поди распредели между ними энергию и топливо, головные предприятия, выходы на все отрасли промышленности, мечусь между Госпланом, Совмином, смежными министерствами, раньше еще мог гулять – на работу пешком ходил, а теперь машина, будь она неладна; по улице, бывало, идешь – на людей хоть смотришь, а теперь и в машине таблицы изучаю; Ирина говорит, разлюбил, а у меня, думаю, ранняя импотенция начинается, мне во сне показывают резолюции с отказом на жидкое топливо…»
Женя стал академиком, но такой же, не изменился: черные щелочки‑глаза, в них постоянные искорки смеха и скорби, басит так же, как и раньше в институте, когда руководил лекторской группой горкома комсомола.
Кёс тоже поседел – в ЮНЕСКО подсчитали, что меньше всего живут именно режиссеры и летчики‑испытатели; дольше всего – как ни странно – политики: действительно, Черчилль, Эйзенхауэр, Мао, де Голль, шведский король – всем было куда как за восемьдесят.
Пришел «Билли Бонс», сейчас советник МИДа, только что из Вашингтона, раньше был курчавый, лучший баскетболист института, с Левоном хорошо в паре играл, сейчас седина, но волосы остались, седина ему идет. Митька Степанов рассказывал, что Симонов однажды признался Роману Кармену: «Я только одному завидую – твоей ранней седине». Он сказал это сразу после войны, а потом сам быстро поседел. И нет уж ни того, ни другого, как‑то не укладывается это в сознании.
«А помнишь?» – «А помнишь?» – «А помнишь?»…
Костенко шел сквозь это страшное «А помнишь?», вопрос задавали со смехом; смех был добрым, видимо, люди одного возраста не ощущают старения, видят себя такими, какими только еще познакомились, а было это в августе сорок девятого года, на Ростокинском проезде, у дверей Института востоковедения…
«Впрочем, – подумал Костенко, – все верно, развитие в определенном направлении («когда с ярмарки») кажется ужасным лишь тем, кто подписал безоговорочную капитуляцию перед неотвратимостью времени. Мы обязаны постоянно ощущать себя в состоянии того пика, который определял нашу молодость, начало дружбы. Кто‑то из наших хорошо сказал: «Бюрократии бюрократов надо противопоставить бюрократию дружбы и единства, только тогда мы их сомнем».
Мама Левона стала совсем согбенной, тетя Марго еле двигалась, но, как истинные армянки, они обносили ребят бутылками и тарелками с закуской, гладили мальчиков по плечам, слез не вытирали, и слезы, – это всегда потрясало Костенко, когда он встречал старушек, – были слезами счастья за мальчиков, друзей Левончика, такие большие люди, такие хорошие семьи…
– Ты что грустный, Кёс? – спросил Костенко.
Тот лишь махнул рукой; как‑то горестно, на себя непохоже, пожал плечами.
– Ну, брат, это не ответ.
– Ответ, Слава, ответ, – вздохнул тот. – Я последнее время все чаще прихожу к мысли, что настало время возвращаться к немому кино: никаких проблем, двигайся себе, одно наслаждение, никаких слов, «догадайся, мол, сама», одни титры, и тапер лабает от души.