– Владислав Николаевич сделал в высшей мере интересное сообщение, – заключил генерал. – О подключении Института права… Дело в том, что мы были бы весьма уязвимы с уликами против Кротова по поводу убийства Милинко…
Костенко, пряча очки в футляр, спросил:
– «Были бы»? Почему в прошедшем времени? Мы и сейчас уязвимы. Доказателен ли для западногерманских судей анализ, который сделал майор Тадава, исследовав архивные материалы о битве за Бреслау? Вот в чем вопрос.
– Нет, – ответил генерал. – Для них он малодоказателен. А для нас он доказателен потому, что двадцать миллионов наших Милинко в земле лежат. На Западе к памяти прошлой войны относятся иначе, спокойнее, определил бы я. А «были бы», то есть прошедшее время, я употребил потому, что польские товарищи прислали нам доказательство. – Генерал чуть улыбнулся. – Мне не терпелось показать вам это доказательство, лишь поэтому‑то я дважды поинтересовался, – он посмотрел на Костенко, – закончили вы свое сообщение или нет?
Генерал открыл большую зеленую сумку, достал оттуда пакет, очень осторожно раскрыл его: челюстная кость, в ней – нож; на рукоятке инициалы – Н. К. Р. О. А.
– Перед вылетом Владислава Николаевича майор Тадава был вынужден доложить непосредственно мне историю своих архивных изысканий. Я после этого связался с польскими коллегами.
– Теперь вопрос о доказательности снят, – сказал Костенко и закрыл глаза – устал, спал мало, в веки словно песка насыпали. – Экспертизу будем делать?
– Хороший вопрос задали, – ответил генерал. – Мы предложим сделать экспертизу на Западе – в том случае, если Кротов, как вы полагаете, сможет уйти или уже ушел. С КГБ я связался, копии материалов передал им, товарищи предложили провести совещание, совместное с пограничниками.
…Первым после окончания летучки к Костенко пришел Тадава; вечером он улетал в Батуми.
– Владислав Николаевич, у меня возникла идея – несколько, впрочем, боровская…
Костенко не понял, потянулся с хрустом:
– Это что же за «боровская» идея?
– Я имею в виду – сумасшедшая, – помог ему Тадава, – по Нильсу Бору.
– Валяйте, – по‑прежнему устало, не скрывая неприязни, ответил Костенко.
– Из Владивостока ежемесячно уходят профсоюзные плавучие дома отдыха – курс к Филиппинам, потом еще южнее; загорают люди, купаются в бассейне. Об этом плавучем курорте во Владивостоке знают все. А что если мы напечатаем в батумско‑сухумском районе объявление такого рода?
– Нет, только не там… Это будет слишком странным для всех… А вообще, идея не плоха… Но печатать объявление? – ответил Костенко. – Это его насторожит, если мы будем, придерживаясь моей версии, считать, что он сейчас схоронился где‑то в том районе. Я бы лучше передал очерк об этом по радио или объявление по телевидению… Он же, видимо, из того дома, где затаился, выходит редко. Значит, постоянно слушает радио, ящик смотрит.
Тадава позволил себе улыбнуться:
– Лучше поручите мне найти на радио новую Киру Королеву…
– Откуда информация? – хмуро поинтересовался Костенко.
– Профессиональная тайна, – ответил Тадава.
– Ищите. Что‑нибудь дельное объявилось в архивах? Или ограничились тем, что сообщили сначала генералу, а уж потом мне?
Тадава напрягся весь, будто от удара, но сдержал себя:
– Я был вызван генералом, Владислав Николаевич, когда вы были в отъезде. Только поэтому получилось такое досадное недоразумение… Что же касается «дельного», то в архивах все дельно, ибо тебе открывается святое. В наш прагматичный, лишенный рыцарства век это просто‑напросто необходимо…
– По‑вашему, прагматика исключает рыцарство?
– Во многом – да.
Костенко покачал головой:
– Рыцарство – как социальное явление – абортарий зародившегося прагматизма. Рыцарь, шедший отвоевать гроб господень, имел массу привилегий; руки развязаны; возвращался богатым человеком, получал землю и, в свою очередь, нанимал себе рыцарей. Не фетишизируйте слово.
– Мне кажется, мы только этим и занимаемся, Владислав Николаевич.
– Увы, – согласился Костенко и неожиданно для себя дружески улыбнулся Тадаве.
– Пугаем себя словами…
– Не столько словами, сколько тем, как эти слова могут быть истолкованы, и не нами, а супостатами, – поправил его Костенко. – Что мы ни пиши, все равно противники станут толковать так, как им это выгодно в данный конкретный момент. Ладно, когда вылетаете на границу?
– В семь.
– Как там погода, в ваших кавказских краях?
– Дождит. Но не это главное. Главное я припас на прощание: Лебедева, который забрасывался к нам с Кротовым, мы нашли, Владислав Николаевич.
– Где он?
– Отсидел свои пятнадцать лет, сейчас живет под Сухуми…
– Под Сухуми?!
– Изумление ваше мне приятно, вроде бы форма некоего прощения за мой доклад генералу и оперативность в поиске Лебедева, но как быть, если и Кротов его искал и нашел?
В консульском управлении МИД Костенко долго и подробно рассказывал дипломатам всю историю Кротова, отходя порою в сторону от главного, словно бы рассуждал вслух, заново перепроверяя себя самого, свою версию.
– Почему все‑таки мне кажется, что он станет прорываться на Запад? – оглядев своих слушателей, а их было трое, советник и два первых секретаря, спросил Костенко.
Дипломаты переглянулись; Костенко же, мягко улыбнувшись, пояснил:
– Я снова и снова задаю себе этот вопрос. И задаю оттого, что, если просчитался, неверно нарисовал психологический портрет Кротова, пошел не за ним, тогда проиграл я, а со мною и мои коллеги, которые взяли на веру мою версию. Действительно, существует иное вероятие: преступник – возраста предпенсионного, набит деньгами и золотом, вполне может затаиться где‑то в глубинке, такое бывало. Но я возражаю себе: «Он слишком много знает и хорошо помнит свое прошлое, чтобы затаиваться здесь».
– Что вы подразумеваете под «прошлым»? – поинтересовался советник. – Войну или преступления, совершенные в последние месяцы?
– Вы поставили точный вопрос, – ответил Костенко. – Я рад, что вы так хорошо меня поняли. Конечно, он помнит войну, он помнит победу, он читал в газетах, как чекисты постепенно выявляют предателей, полицаев, карателей. Он помнит свой проигрыш, понимает, что его ждет, если он попадется. Но он во время войны жил на Западе, он помнит Германию, он поэтому писал в Израиль своему знакомцу: «Без денег там делать нечего». И он копил, все эти годы он копил золото.
– Зачем ему было убивать ювелира Кротову? Свидетель?
– Да.
Советник закурил:
– Но я, простите, не вижу логики в его визите к ней…
– Логика – абсолютна. Всего у нескольких людей на земле остались его фотографии и письма. Родители умерли; он тем не менее навел справки: осталась приемная сестра, жив дядька, с которым родители не дружили, жива ювелирша, вдова двоюродного брата. И все ведь, больше никого нет… Их он посетил, украл фото и письма – тщательно уничтожал следы. А с Кротовой произошел скол: ее вызвали. Золото, камни, серебро, возможность хищений, разговоры со следователем, изъятие фотографий и писем, удивление ее по поводу пропавших фотографий родственника, «погибшего в боях за нашу Советскую Родину». А то, что его уже могут искать, Кротов понимает. У него в запасе была осень и зима. В своих размышлениях он, видимо, отвергал вероятие преследования, пока трупы убитых им людей были под снегом. Он, видимо, полагал, что в его таксомоторном парке могли и не обратиться в милицию – текучесть рабочей силы, сами знаете, проблема; у руководителей руки связаны, нечем держать рабочего, категория материальной заинтересованности и личной материальной ответственности перед обществом еще не отлилась в бронзу. Видимо, все эти месяцы Кротов готовил операцию ухода, очень тщательно, скрупулезно, выбирая оптимальный вариант.
– Петрову он ликвидировал, оттого что боялся свидетеля? – спросил советник.
– Не знаю. Причина не до конца понятна мне. Эксперты разошлись во мнениях: одни считают, что Петрова была беременна, другие не согласны, ее нашли, когда жарко уж было, началось гниение… Может быть, боялся, что с беременной трудно будет переходить границу, женщина в особом положении, возможны непредвиденные срывы… Я допускаю такое вероятие, но в этом вопросе сам хожу впотьмах, версии не имею, отвечаю вам как на духу…
– Вы советовались с нашими юристами‑международниками? – спросил первый секретарь, до той поры молчавший. – Если будет решено снестись с консульством ФРГ, это предстоит делать мне. Я хочу быть во всеоружии.
– Да. Заключение юристов в деле, вы его прочтете. По поводу убийства Минчакова и Петровой – улики бесспорны.
– А Милинко?
– Тоже.
– Видите ли, товарищ Костенко, – сказал советник, – вы поставили такой вопрос, которого в практике еще не было…
Костенко усмехнулся:
– Потому‑то и пришел именно к вам.
– Моего товарища спросит его коллега из консульского отдела посольства ФРГ: «А почему, собственно, вы обращаетесь к нам с этим вашим внутренним делом?» Что прикажете ответить?
Костенко нахмурился, молчал тяжело, долго, потом сказал:
– А что, коли он уж границу на брюхе переполз? Дать ему спокойно там жить?
Советник покачал головой:
– Ваше предположение, что он пойдет в Западную Германию, тоже представляется мне весьма априорным… Вы говорите, что, судя по книгам, которые он выписывал в библиотеке, он восстанавливал немецкий язык. Но ведь с немецким можно жить в Австрии или Швейцарии. Наконец, в Штатах есть целые немецкие районы, где в основном поселились бывшие …
– Верно, – легко согласился Костенко. – Меня мучат эти же вопросы, но все‑таки я остановился именно на Западной Германии… Дело в том, что по характеру, – судя по расспросам тех, кто его помнит, – он тяготел к тому лишь, что знал, нового боялся, а все те страны, которые вы назвали, – внове ему. Он, видите ли, книг не читал, с детства это у него, говорил: «Гулливера быть не может, выдумки это»… Если он ушел… Страшно говорить… Если ушел или намерен уйти, то лишь туда, где бывал ранее… Это вписывается в его психологический портрет.
– Исследуем ту возможность, которая вам представляется самой неприятной, – сказал первый секретарь консульского управления. – Допустим, что Кротов ушел в ФРГ. Но он обязан там объявиться вполне открыто, заявить, что просит политическое убежище, чем‑то свою просьбу мотивировать. Пока этого не было. С чем же я сейчас пойду к западногерманскому коллеге?
Кротов сидел в аэропорту. Был он в спортивной куртке, джинсах и кедах, рядом поставил теодолит и плоский красно‑белый метр – изыскатель, одно слово. При погрузке в багаж теодолит могут ненароком поломать, знаем мы наших умельцев, кидают как попало, не берегут государственное добро, лучше сам понесу. Не сдал и металлический чемоданчик с инструментом – если при выходе на поле будут пропускать через таможенную «пищалку», пусть пищит, инструмент пищит – понятное дело; пистолет спрятан в углублении, под инструментарием, кто додумается курочить фирменный чемоданчик?!
Он приехал в аэропорт заранее; в тюбетейке, бородатый, очкастый геолог‑изыскатель; перед этим зашел в старый подвал, съел хачапури, выпил бутылку «Боржоми», попросил заварить двойную порцию кофе; чувствовал себя напряженным, каждую мышцу чувствовал.
Он внимательно наблюдал за тем, кто регистрировался на его рейс. Он ждал, чтобы среди пассажиров появилась какая‑нибудь старуха с внучком, он очень надеялся на это, или беспомощный дед с клюкой – тоже подходит.
Но регистрировались, в основном, колхозники – пожилые мужчины в невероятной величины кепках, их жены, одетые, несмотря на жару, очень тепло; подошел к стойке старик, но без клюки, ходит вполне самостоятельно, к нему не навяжешься, назойливость – заметна. До объявления посадки оставалось еще полчаса.
«Это хорошо, что я уговорил девицу в кассе отдать последний билет на этот рейс, – думал Кротов. – Только не надо зазубривать движения, это Луиг советовал, а немцы все одно заставляли, поэтому и войну проиграли, фрицы чертовы! Выиграли б, не пришлось мне змеем жить, ногой бы все двери открывал… Все получится так, как я задумал, только не зубрить движения. А если в самолете будет сидеть гаденыш из транспортной милиции? Нет, на таких рейсах не должен. Да и потом я его замечу, всего три пассажира должны еще прийти, что ж этот гад будет регистрироваться, как мы? Самолет маленький, одна проводница, и все. Дверь у пилотов закрыта, а она ходит, воду дает, если только попросишь, на таких рейсах вода не положена, билет и так дешевый… Из Смоленска я ушел чистый, они не могут Кротову со мною повязать, они сейчас округу шарашат, ищут, кто взял ювелирный… Даже если малыша уже нашли в Магаране, со мной не свяжут… Головушки нет, пальчиков – тоже… Ах, Журавлева, Журавлева, ах, плачет по тебе петля, сука… Нет, я иду чистым, я чувствую это, через час я буду т а м… Золото и бриллианты таможенная «пищалка» не посечет, в тряпке, под инструментом, рядом с пистолетом, тысяч пятьдесят зеленых потянет, ничего, для начала хватит… Эх, пришла бы бабка с детенышем, с каким‑нибудь завалящим, запаха я их не переношу, а этого бы козой пугал, леденцами кормил, с ребенком куда хочешь пустят, относятся по‑особому, социализм, мать его растак, забота о детях, чтоб они все неладны были… «Беременна я, Гришенька, – вспомнил он Петрову, – ребеночек у нас будет». Дура, сама себя счастья лишила. Она б мне сейчас пригодилась, она зубами б глотку кому хошь перегрызла, только скажи… Баба и есть баба, достал ты ее – каштан из огня потащит, отца родного продаст…»
И тут Кротов увидел того, кого так ждал: шла потная, растерзанная женщина с двумя тяжелыми чемоданами, а за нею, вцепившись пальцами в юбку, топала плачущая девочка с куклой в руке.
Кротов поднялся, подбежал к женщине:
– Я помогу… Носильщиков‑то не было, что ли?
– Да откуда они! – ответила женщина, вытирая со лба пот.
– Безобразие, да и только. Если фрукты везете, не советую сдавать, лучше я вам помогу донести, швыряют чемоданы, спасу нет, помнут все.
– Да неудобно, что ж вы тащите, – ответила женщина, – спасибо, только тяжелый чемоданище‑то.
– Он тяжелый, а я не такой уж и старик, – Кротов нагнулся к девочке, достал из кармана леденец: – Держи, маленькая. Тебя как зовут, мамина дочка?
– Ли‑дочка, – протянула девочка и начала деловито развертывать леденец, вопросительно при этом глядя на мать.
Та, наконец, улыбнулась:
– Съешь, доченька, пососи…
Кротов подвел женщину к стойке, поддерживая под руку, спросил у регистраторши:
– Можно нам чемодан с собой взять, девушка? Там фрукты, кидать будут, помнут.
– Тащите, если хочется, – ответила девушка за стойкой, взвешивавшая чемоданы, – только перевес, двадцать шесть килограммов лишние.
– А у меня недовес, – Кротов заставил себя улыбнуться, – мы ж вместе летим, вы на мой вес запишите чемодан, доплачивать не хочется, да и маленькая с нами…
– Покажите ваш билет, – сказала девушка.
– Да я ведь только сейчас регистрировался…
– Все вы «только сейчас» регистрируетесь.
– Чего ж вы грубая такая? – удивилась женщина. – И так лететь с ребенком страшно…
– Страшно – поездом ездите, – отрубила девушка. Она развернула билет Кротова. – У вас рюкзак семнадцать килограммов, Мулиношвили. Все равно три килограмма перевес…
– Да ладно, – сказал Кротов, – три кило всего, а мы с ребеночком…
Девушка поставила штампы, вернула билеты, одну бирку повесила на чемодан, который стоял на весах, вторую протянула Кротову:
– Прицепите на тот, что с собой берете.
– Только у нас девочкины вещи в том, – Кротов кивнул на чемодан, который по‑прежнему стоял на весах. – Можно будет в самолете взять оттуда теплые вещи?
– Бортпроводника спросите, а не меня!
Когда Кротов отошел, девушка просчитала пальцем – все ли зарегистрировались, позвонила в диспетчерскую, сказала, что можно объявлять посадку.
Когда пассажиры – Кротов взял на руки девочку, подхватил чемодан женщины, а ей отдал свой ящик – двинулись на посадку, к стойке подошел младший лейтенант милиции на воздушном транспорте Козаков, внимательно посмотрел список зарегистрированных пассажиров. Ни Милинко, ни Минчакова, ни Пулинкова, ни подобных им фамилий не было; на фамилию Мулиношвили, понятно, не обратили внимания, слишком уж далеко от одной из возможных фамилий того человека, которого искал уголовный розыск Советского Союза.
Второй пост у выхода на поле тоже не обратил внимания на очкастого геолога – они тут часто летают, чуть не каждый день…
На выходе из здания аэропорта к автобусу пассажиров попросили пройти через хитрые воротца «пищалки»; женщину Кротов пустил первой. Тонко и очень слышно запищало.
– Откройте чемодан, – сказал спутнице Кротова мужчина в милицейской форме.
Женщина вопросительно посмотрела на Кротова.
– Да что ж ты?!. – сокрушенно сказал он, не спуская девочку с рук. – Открой защелку… Геолог я, тут инструмент, бомб нету, – засмеялся он, глядя на милиционера…
Тот помог женщине открыть ящик, увидел аккуратно уложенные инструменты, кивнул:
– Проходите.
…В самолете Кротов попросил соседа – обросшего жесткой щетиной старика – уступить место женщине с девочкой:
– Мы вместе летим, папаша, мы вам два места отдадим, в хвосте безопасней к тому же…
– В маленьком самолете всюду безопасно, – ответил старик и поднялся с кресла.
– Ой, спасибочки вам, гражданин, – сказала женщина Кротову, – как бы я одна управилась, прямо не знаю!
– Мир не без добрых людей, – ответил Кротов и потрепал по голове маленькую Лидочку. – Правильно я говорю, доченька?
«Только б они открыли дверь, – подумал Кротов, – только б сработал мой план. Откроют. «Человек человеку». Откроют…»
– Граждане пассажиры, – прохаживаясь между креслами, сказала бортпроводница, – продолжительность полета час сорок минут. Просьба привязать пристяжные ремни и воздержаться от курения.
«Через час двадцать начну, – подумал Кротов, – надо точно засечь время, тут в минуте нельзя ошибиться. И – в направлении. Хотя там должен быть виден берег, я за берег уцеплюсь, не дурак же, и нервы держу. Минут через тридцать я первый раз пройду в хвост, принесу девочке что‑нибудь. Надо придумать, за чем пойти? Скажу, что дует, наверняка у бабы в чемодане лежит теплая кофта для девчонки. Наверное, захочет сама пойти, колхозница, боится, что я ее ситцевое платье сопру. Морда конопатая, глазенки‑то, глазенки махонькие… Я ей скажу, чтоб девочку с колен не спускала, плакать, скажу, будет ребенок. «Не верите, что ль?» – спрошу, на такой вопрос у них все отвечают: «Да что вы».
Лебедев жил в большом доме, на склоне горы, в девяти километрах от Сухуми – по направлению к Батуми.
Он встретил Костенко на мраморной лестнице, что вела на террасу, окружавшую второй этаж.
Был он бос, в шортах, в абхазской шерстяной шапочке на лысой голове, как и Кротов, кряжист, лицо в резких старческих морщинах, но руки, налитые силой, и мускулистые ноги казались приделанными, чужими, столь были они юны еще, не тронуты возрастом.
– С кем имею честь? – спросил Лебедев.
– С полковником Костенко.
– Гэбэ‑чека?
– Уголовный розыск.
– Странно. Я не ваш клиент. Тем не менее прошу…
Он пропустил Костенко перед собой, распахнув дверь в комнату, обставленную тяжелой, роскошной мебелью, кивнул на кресло с высокой спинкой – стиль «Людовик», желтый в белую полоску шелк, львиные морды, много латуни.
– С чем изволили?
– С разговором.
– Без протокола?
– Без.
– Увольте, без протокола не говорю с людьми вашей профессии.
– Как знаете, – Костенко пожал плечами. – Я приглашу из машины стенографиста, он будет фиксировать разговор.
– Нет, я предпочитаю давать собственноручные показания.
– Тогда можно не приглашать стенографиста, – усмехнулся Костенко. – Первый вопрос, видимо, вас несколько удивит…
– Удивление – одно из самых больших удовольствий, которые мне оставила жизнь. Слушаю вас.
– Вы эту свою манеру бросьте, – сказал Костенко. – Ясно?! Вы и ваша банда моего отца убили, и дядьев убили, и двоюродного брата заморили в Питере голодом. Так что не паясничайте!
– Пугать меня не надо, гражданин полковник. Я к этим пассам спокойный.
– А я вас не пугаю. Я вам говорю правду. И хватит словес, у меня времени мало.
– У меня зато много, – еще тише ответил Лебедев, лениво поглаживая свой втянутый, мускулистый живот, поросший жесткими седыми волосками.
Костенко почувствовал, как у него захолодели руки.
«Ты ж сам всегда выступаешь за демократию, – сказал он себе. – Ты сам постоянно повторяешь про нашу Конституцию, законность и про уважение к личности. Он ведь отсидел, этот Лебедев, он теперь равноправный гражданин, а ты говоришь с ним как с вражиной. А кто он? – возразил себе Костенко. – Все равно вражина, фашист, хуже фашиста, он предатель! Но ведь он понес наказание, а человек, отбывший наказание, обретает все права гражданства. Разве нет? Значит, ты только на словах за демократию, Костенко, а на деле – болтун?! Ты ж выводишь примат чувства, и это верно, когда ты идешь по следу, выстроив версию, но это опасно, когда ты упираешься лбом в закон – тут ты входишь в противоречие с самим собой, а это не годится, ты ничего не достигнешь, ты провалишь операцию, а кто тебе дал право ее проваливать?!»
– Ну что ж, – сказал, наконец, Костенко, – если у вас много времени, значит, вам есть что мне рассказать?
– Роман и две повести, – открыто издеваясь, ответил Лебедев. – Курить изволите?
– Да.
Лебедев легко поднялся с кресла, подошел к шкафу, отпер ящик, достал пачки «Мальборо» и «Салэма», принес все это на столик, подвинул Костенко:
– Я лично предпочитаю «Салэм», все‑таки ментол, какая‑никакая, а польза горлу, способствует отхаркиванию.
– Фарцовщики снабжают?
– Как понимаете, в силу своего прошлого, никаких противозаконных шагов я не предпринимаю, с фарцовщиками не связан… Мне платят пенсию. В валюте… Как‑никак, я был офицером немецкой армии…
– «Русская освободительная армия» Власова – военные преступники – при чем же здесь пенсия из ФРГ?
– А – порядок, гражданин полковник. Я ненавижу немцев, люди казармы, проиграли выигрышную партию, но один из наших шефов, большой патриот России, Хайнрих Вильфредович Лунг, адъютант шефа русского отдела Гиммлера, генерала Бискупского, говаривал: «Дети, я разбит надвое – между Россией, где рожден, и кровью, которая течет в моих жилах, поэтому мне русский хаос тоже чем‑то мил – вольница, степи, удаль, но у немца учитесь порядку, дети; порядок – матерь удачи…» Сейчас, между прочим, держит отель на Балтике. Так вот, порядок есть порядок, они мне, болваны, и переводят валюту за службу. Меняю на сертификаты, балуюсь голландским табачком, французскими винами и подарками для женщин: имею в виду меховые сапоги…
– А знаете, Лебедев, что вы постоянно под мушкой ходите?
– Ну? – не удивившись, спросил Лебедев. – Кто ж на меня зло держит?
– Кротов.
Лицо Лебедева на мгновение закаменело, совсем другое лицо, и глаза другие – слабинка в них промелькнула, смеха уже не было.
– А это – кто?
– Не знаете?
– Убей бог, не знаю.
– Бога не трогайте, – посоветовал Костенко. – Не надо.
Он достал из кармана копию допроса Лебедева, снятого с него в мае сорок пятого, в СМЕРШе 1‑го Белорусского фронта.
– Вы ж и тогда собственноручно, разве нет? Посмотрите, ваша рука, – Костенко протянул ему лист.
– За очками на первый этаж идти… Не посчитайте за труд прочесть вслух…
– Не посчитаю.
Вопрос: о ком еще из своих бывших сообщников считаете нужным сообщить следствию, имея в виду меру их общественной опасности?»
«Ответ: прошу следствие обратить внимание на розыск следующих лиц, как отпетых врагов Советской власти, ставших под гитлеровские знамена не по принуждению, как я, а по идейным соображениям. Первым я хочу назвать Солярова Сергея, лет двадцати пяти, родом из Тамбова, отец, как он говорил, до революции служил в прокуратуре, потом был осужден, вернулся и работал в системе столовых. Соляров был моим первым руководителем. Нашу разведгруппу «Вальд» в составе пяти человек забросили в Калининскую область для сбора сведений о дислокации частей, а также для распространения путем оставления, где только можно, гитлеровской литературы. Из названий помню «Убей комиссара и жида!», «Большевики – злейшие враги русского народа». Соляров – после выполнения задания – ликвидировал трех наших людей, обвинив их в желании перебежать к большевикам. Вторым – по мере опасности – я должен назвать Кротова Николая. Он был известен нашей разведгруппе, – до того, как мы были влиты в РОА, – тем, каким образом перешел к немцу. В отличие от меня, взятого в плен в бессознательном состоянии, а затем путем пытки голодом доведенного до отчаяния и согласившегося из‑за этого пойти на службу к злейшим врагам нашего героического народа, он, Кротов, принес на руках зарезанного им комсорга его роты по кличке Козел и планшет с картами и документами немецким оккупантам и, таким образом, заслужил их доверие. После выброса в район Батума Кротов был награжден «Железным крестом». В 1943 году он был арестован крипо за то, что после выполнения очередного задания вступил в сожительство с вдовой ювелира и хотел похитить у нее драгоценности. Однако, в отличие от других арестованных за такого рода преступления, он вскоре был освобожден и участвовал в работе по проведению пражской встречи КОНР («Комитет освобождения народов России»). Якобы именно он донес на «идеолога» РОА батальонного комиссара Зуева, ближайшего сотрудника Власова, что тот по национальности еврей, потому что они вместе мылись в бане и парились. Зуев был расстрелян, а Кротов получил очередное повышение. Третьим я хочу назвать Филипенко Матвея…
Костенко поднял голову, услышав какое‑то странное бульканье.
Лебедев сидел белый, как полотно, откинув голову на желтый атлас кресла, и пытался что‑то сказать, но не мог произнести ни слова – оттого‑то в горле у него и булькало.
Костенко протянул ему листы:
– Хотите убедиться? Я подожду, пока вы сходите за очками…
Лебедев покачал головой, прошептал, наконец:
– Погодите…
– Это можно, – согласился Костенко. – Валидола не изволите?
– Дайте.
Он долго выковыривал бугристыми пальцами таблетку, достал, наконец, положил под язык, закрыл глаза, лицо его расслабилось, снова появились морщины, до этого оно было словно бы налитым воском, как мумия, гладким, вот‑вот лопнет.
– Кротов лютует, – сказал Костенко. – За ним три убийства, он свидетелей убирает. Вы – на очереди, если только он знает, что вы живы.
Лебедев покачал головой:
– Не знает, – выдохнул он. – Я ж не думал, что он здесь…
– Он был тщательным человеком?
– Да. Аккуратист. Его за это Лунг особенно любил…
– Значит, он мог – в принципе – обратиться в справочное бюро за вашим адресом?
Подумав, Лебедев спросил:
– Он тоже отсидел?
– Нет.
– Значит, таился? Тогда ни за что в бюро справок обращаться не станет. Надо ж давать свои данные, пусть даже фальшивые, а зачем ему следить лишний раз?
«Врет или нет? – думал Костенко, разглядывая Лебедева. – Ни в каком лагере для пленных он не был, сам немцу сдался, свидетели подтвердили. Или он верит своей версии? Многие преступники начинают верить своей версии, только б убежать от истины, – полнейшее раздвоение личности. Конечно, всей правды я от него не дождусь, но он – трус, весь его наигрыш идет от глубоко запрятанной трусости, надо бить на это, тогда я смогу получить от него хоть что‑нибудь».
Костенко положил на колени свой «дипломат», щелкнув латунными замками, открыл, достал папку с фотографиями расчлененных трупов Милинко, Минчакова и Петровой, застреленной Кротовой, подвинул Лебедеву:
– Вот. Его работа. Женщина, которая лежит на улице, его родственница. Не прямая, правда, по дядьке, но тем не менее, когда почувствовал опасность, – почувствовал, подчеркиваю я, – убрал ее. Меня интересует следующее: если я допущу мысль, что он, Кротов, решил уйти за кордон, как он это будет делать – по воздуху или водою?
Лебедев долго, профессионально, разглядывал фотографии, потом задумчиво сказал:
– Да разве нашу границу перейдешь?
– Вы хорошо ответили, Лебедев. Границу нашу не перейдешь, но кровью наследить при такого рода попытке можно…
– Наверное, пошел бы водою, – сказал, наконец, Лебедев. – Он великолепно плавал, мог долго держаться под водою, курил в редких случаях, только перед началом дела и после, а так здоровье берег. Нам выдавали жилеты, надул – на воде хоть неделю продержишься…
– Сколько сейчас градусов в море?
– Шестнадцать. Это для него как парное молоко…
– А вот вы грим в школе Гелена учили… Каждый обучался индивидуально или все вместе?
– Не помню уж… Кажется, все скопом.