Женщина не отвечала – прижималась только, головой о плечо терлась – кошка, одно слово…
Через год он привез сорок три грамма золота; взвешивали на особых весах; несколько деталей принесла Петрова, остальное собрал он, Кротов.
А через семь лет он хранил в тайнике у нее в квартире пятьсот двадцать граммов.
Сила.
И тогда‑то они вылетели в Ригу, к брату Анны…
…А брат оказался тряпкой. Но Анна работала как надо. А работу надо отмечать, как же иначе; ночью – само собой, а если придумать что для дня – навек запомнит, бабы показуху любят…
Перед вылетом из Риги надел очки, зашел с нею в ювелирный, вроде б полюбоваться: спросил, что нравится ей; ответила, разглядев все, что было под стеклом: «Вот этот изумруд».
Отсчитал тысячу триста, взял колечко, надел на палец.
Лицо ее в тот миг понравилось Кротову впервые и по‑настоящему; закаменело ее лицо, словно бы рубленное по камню, только в глазах слезы…
Кротову уже привезли в управление; за ее домом было поставлено наблюдение; допрос проводил Костенко – по форме, предупредив об ответственности за дачу ложных показаний.
Костенко. – Скажите, пожалуйста, отчего вы, филолог по образованию, не работаете в школе и никогда там не работали, а трудитесь в сфере торговли?
Кротова. – Я не понимаю, зачем меня сюда привезли? Если есть недостача, меня обязаны ознакомить с документами ревизии, которая – во всяком случае официально – не проводилась. А на ваш вопрос отвечаю: вся наша семья занималась ювелирным делом. Покойный муж – человек по натуре ревнивый – поставил условием нашей супружеской жизни, чтобы я работала вместе с ним, была все время рядом. Он был начальником секции, я – заместителем, потом он стал заведующим, я – начальником секции драгоценных камней.
|
|
Костенко. – Вас доставили сюда не в качестве обвиняемой, а как свидетеля, это ответ на ваш первый вопрос; с данными ревизии, если в ней возникнет необходимость, вы будете ознакомлены заблаговременно, это ответ на ваш второй вопрос. Удовлетворены?
Кротова. – Да. Спасибо.
Костенко. – От кого пошла ваша семейная традиция? Я имею в виду ваши слова, что вся семья занималась ювелирным делом.
К ротова. – Отец мужа был ювелиром. Дед, которого я не знала, тоже. Кажется, и прадед.
Костенко. – В Смоленске была ювелирная торговля Юркиных. Какое отношение имели к ней ваш муж и его отец?
Кротова. – Юркина – родня по мужниной линии.
Костенко. – Какова судьба Юркиной?
Кротова. – Она уехала за границу в 1921 году.
Костенко. – Одна?
Кротова. – Не знаю. Об этом у нас никогда не говорили.
Котенко. – Куда уехала?
Кротова. – Я же говорю, это была закрытая тема. Я сама узнала об этом в начале шестидесятых годов, когда родственники за границей перестали быть… ну опасными, что ли…
Костенко. – После смерти мужа вы ни с кем не связали свою судьбу?
Кротова. – У меня дети… Дочери пятнадцать, это может ее травмировать… Сын уже взрослый, ему двадцать, он бы меня понял… Но девочка любила отца, вы понимаете, каково ей будет видеть в доме другого мужчину.
Костенко. – Простите за вопрос: у вас есть друг?
Кротова. – Да.
Костенко. – Можете назвать его имя?
Кротова. – Да. Он вдовец, так что я не нанесу ущерба его репутации. Это Розин Лев Павлович.
Костенко. – Чем он занимается?
Кротова. – Военврач в отставке.
|
|
Костенко. – Спасибо. Теперь расскажите, пожалуйста, по какому поводу к вам приезжал однополчанин Николая Кротова?
Кротова. – Никакого повода… Расспрашивал, что у меня сохранилось от Коли, я ответила, что не помню, кажется, есть, давно не перебирала письма и альбомы.
Костенко. – Дальше…
Кротова. – Он сказал, что Коля вроде герой, про него документы ищут… Назавтра снова позвонил, пригласил в кафе, добро рассказал про Колю, говорил интересно, потом я почувствовала его интерес ко мне как к женщине. Я дала ему понять, что этого… Ну, словом, я дала ему понять… Тогда он переключился на разговор о моей профессии.
Костенко. – То есть?
Кротова. – Сказал, что к старости, когда вышел в отставку, начал…
Костенко. – Он был в форме?
Кротова. – Да.
Костенко. – Сколько звезд было на погонах?
Кротова. – Две больших. Как у Льва Павловича.
Костенко. – А не четыре маленьких?
Кротова. – Нет, нет. Лев Павлович был военврачом, я знаю, что такое капитан второго ранга…
Костенко. – Сколько лет Льву Павловичу?
Кротова. – А что?
Костенко. – Интересуюсь, когда он вышел в отставку?
Кротова. – Я не помню… Давно уже… Ему шестьдесят восемь…
Костенко. – Простите, что перебил…
Кротова. – О чем же я?
Костенко. – Не вы, а он… Переключился на разговор о вашей профессии, о его отставке, старости, о том, что он начал…
Кротова. – Ну да! Вспомнила! Он сказал, что ездит в Коктебель, собирает там полудрагоценные камни: агат, аметист; набрал уже много, получил в наследство от покойной жены золото, спрашивал, где можно огранить камни, нельзя ли это сделать у нас – при торге есть мастерская по ремонту ювелирных изделий…
|
|
Костенко. – Вы отказали ему?
Кротова. – Нет, отчего же, я обещала помочь…
Костенко. – Дальше…
Кротова. – Когда я почувствовала его интерес ко мне как женщине, все стало плохо. Я дала ему понять, что мне это неприятно. Это был неловкий момент… Но потом снова все было вполне пристойно.
Костенко. – Сколько времени надо ждать записи на ремонт золотых изделий в вашей мастерской?
Кротова. – Да никакой записи. Просто ребята медленно работают, они не на хозрасчете, а на твердом окладе, а я если попрошу – сделают сразу же.
Костенко. – И огранят камень, и оправят в золото?
Кротова. – Конечно.
Костенко. – Это разрешено законом?
Кротова. – Если человек предъявляет паспорт, чего же в этом предосудительного? К нам многие приходят ремонтировать драгоценности, мы у всех требуем паспорт, а там прописка, номер отделения милиции – чего ж больше? Так можно всех заподозрить…
Костенко. – Это – упаси бог, это не надо. А вы документ капитана не посмотрели?
Кротова. – Это неудобно… Если бы он сдал товар в мастерскую, я бы, конечно, проверила документы – даже у однополчанина покойного родственника…
Костенко. – В магазин вы с ним вместе заходили?
Кротова. – Да. Он проводил меня на работу, посмотрел наши изделия…
Костенко. – Те, которые на витрине? Или вы показали ему некоторые вещи, не пошедшие еще на прилавок?
Кротова. – Вы что, следите за мной?
Костенко. – Нет. Я просто смотрю на вас. И вижу, что вы волнуетесь. А волнуется тот человек, который чего‑то недоговаривает. Я хочу понять, что вы скрываете?
Кротова. – Ах, ничего я не скрываю! Я работаю в торговле тридцать лет, прекрасно знаю тех людей из ОБХСС, которые курируют нашу ветвь, у меня никогда не было трений с вашей организацией.
Костенко. – Скажите, а как удобнее транспортировать золото? В песке, слитках или изделиях?
Кротова. – В слитках. Вы имеете в виду промышленную транспортировку?
Костенко. – В формах транспортировки я не силен. Я сыщик, а не хозяйственник. А был у вас никакой не однополчанин Кротова, а убийца, который трупы топором рубит…
Кротова. – Вы это говорите серьезно?
Костенко. – Вполне.
Кротова. – Господи… Я действительно показала ему несколько платиновых колец с бриллиантами, которые мы еще не пустили на прилавок, ждем конца квартала, бережем для выполнения плана…
Костенко. – У вас весьма точный глаз. Вспомните, пожалуйста, он очень внимательно разглядывал ваш кабинет? Ходил по нему?
Кротова. – Он не вел себя как грабитель, который исследует толщину решеток на окнах… Мои окна забраны толстыми стальными прутьями, а сигнализация идет напрямую к вам…
Костенко. – А не спрашивал он вас, – с юмором, мимоходом, – не боитесь ли воров?
Кротова. – Нет… Не так… Он сказал: «Вы тут как в бункере, полнейшая безопасность».
Костенко. – Вы возразили?
Кротова. – Нет, я сказала, что если смогли ограбить банк, то уж нас, если захотят, подавно ограбят.
Костенко. – Вы материально ответственны?
Кротова. – Нет. Заместитель.
Костенко. – У вас дома есть фотографии Николая Кротова?
Кротова. – Школьные.
Костенко. – А письма?
Кротова. – Да… Я не помню… Может быть…
Костенко. – Он знает ваш адрес?
Кротова. – Нет.
Костенко. – Вы его не приглашали в гости?
Кротова. – Нет.
Костенко. – Мы сейчас поедем к вам и посмотрим в вашем семейном архиве все фото и письма.
Писем и фото в альбомах не было.
И Костенко, наконец, понял: Кротов не просто будет бежать на запад, он будет просить политическое убежище, поэтому‑то он так тщательно уничтожает Кротова, Николая Ивановича, бандита, фашиста, волка.
– Зачем вы лгали, что «капитан второго ранга» не был у вас дома? – спросил Костенко.
И тут женщина сломалась…
Она не плакала, просто покатились слезы, оставляя бурые следы на тщательно положенном «смуглом» тоне; Кротова сделалась в какое‑то мгновение очень старой женщиной – потерянной и жалкой.
– Помочь вам? – предложил Костенко. – Или вы все расскажете сами?
Она отрицательно покачала головой, шепнула:
– Я ничего не буду… рассказывать… вам…
– Тогда я вам скажу. Он привел вас домой. В кафе он купил шампанское и коньяк. Или водку, хотя – вряд ли, в кафе водку продают только верным клиентам, но под вас он мог взять водку, чтобы сделать «огни Москвы» и споить вас. Я обещаю вам выяснить все, – и это будет не в вашу пользу, – в каком вы были кафе, какие он покупал там бутылки, куда вы отправили дочь, в кино ли, к друзьям, я выясню это, я вызову на допрос и предупрежу свидетелей об ответственности за ложные показания, и они мне расскажут правду. Я не могу иначе, потому что речь идет о злодее… Ну?
Женщина кивнула, прошептала:
– Да…
– Все было так?
– Да…
– Когда вы… проснулись, его уже не было?
– Нет.
– Он оставил записку?
– Да.
– Где она?
– Он в конце написал: «После того как прочтешь – сожги, чтобы не попалась на глаза девочке».
– Это он про дочь?
Женщина кивнула.
– А смотреть альбомы и читать письма вы начали сразу, как пришли?
Она снова кивнула.
– Он к вам после этого звонил?
– Да.
– Когда?
– Сегодня…
– В какое время?
– Днем.
– Вы сказали ему, что вас вызывают в угрозыск?!
– В милицию…
– Он звонил из города?
– Нет. Междугородная…
– Из какого города?
– Не знаю.
– В какое время дня это было – только точно?
– Около одиннадцати.
– Вы ждали его звонка?
– Нет… Сегодня не ждала, а вообще…
– Все время ждали?
Она кивнула.
…Костенко вышел из кабинета, попросил дежурного:
– Позвоните Тадаве, он сидит у меня, пусть немедленно едет в Минсвязь и установит, из какого города был сегодня сделан заказ на Смоленск, телефон 33‑64‑21, фамилия абонента Кротова. Если ему ответят, что могли звонить из автомата, теперь много автоматических линий, пусть обратится к начальству, настоит, чтобы проверили все, абсолютно все города и поселки. Черноморское побережье и республики Средней Азии – особенно. Ленинград и Карелию – тоже.
Сначала, конечно же, Тадаве ответили, что при теперешней линии автоматической междугородной связи поиск такого рода бесполезен. Он, однако, поманил к себе девушку, которая разговаривала с ним (ответственная дежурная по управлению), и шепнул, явно подражая Костенко:
– Красивая, от того, в какой мере вы нам поможете, зависит судьба, вернее говоря, жизнь людей, ибо мы ищем волка, злодея, фашиста, который не просто убивает женщин, а рубит их на куски, – понимаете? Я говорю вам правду, хотя делать этого не имею права.
Справка.
На запрос Главного управления уголовного розыска МВД СССР сообщаем, что разговор со Смоленском, с номером 33‑64‑21 был заказан из Адлера в 8.30, на почтовом отделении при вокзале.
Отв. дежурная Власова Л.И..
Костенко приказал срочно выбросить оперативные группы на вокзал, аэродром, на все поезда, вышедшие из Адлера, снабдив оперативных работников точным описанием Кротова; фотографии он рекомендовал не раздавать, потому что Кротов мог изменить внешность – усы, борода, форма, спецовка, ватник, черт его душу знает; он почувствовал опасность, но он еще не убежден в том, что Кротову вызывали в связи с его делом, он просто‑напросто не имеет права в это поверить, он должен выяснить правду. Он позвонит к ней еще раз. Он позвонит.
…Группа угро, работавшая на аэродроме Адлера, не установила факта продажи билета ни Милинко, ни Минчакову, ни Милинкову, ни Минчукову, ни Пилинкову, ни Линчакову, ни еще доброму десятку фамилий, аналогичных этим, поскольку Костенко предложил отрабатывать версию изменения фамилий, отталкиваясь от двух – «Милинко» и «Минчаков».
На квартире у Кротовой была оставлена засада; все ее телефонные разговоры – с санкции прокурора, – фиксировались.
– Он должен вас убить, – сказал Костенко женщине. – Понимаете? Вы – единственный реальный свидетель, которого вызывали в милицию. Он не знает, в связи с чем, но он должен убрать вас, потому что вы – единственный человек здесь, на Большой земле, к которому он приходил открыто, упомянув имя Кротова. Это – гарантия смертного приговора, это – неопровержимая улика против него. Я только не могу понять, зачем он пришел к вам и назвал фамилию Кротов? Это – против правил, против его правил. А вы мне до сих пор не хотите рассказать всей правды, вы утаиваете что‑то. Ладно, это ваше право в конце концов. Только помните постоянно: один неверный шаг, и дочь ваша останется сиротой!
– Я буду делать все, что вы скажете…
– Он ведь знает ваш рабочий телефон? – спросил Костенко.
– Конечно.
– Когда он позвонит, вы будете держать его разговором сколько можете. Ясно?
– Да.
– Расскажите ему, что вас вызывали и допрашивали по поводу тех колец, которые вы не пустили в продажу, а придержали для выполнения плана. Он может перепроверять это, поэтому сегодня вечером мы проведем собрание в торге и коллектив возьмет вас на поруки, попросит прекратить возбужденное против вас уголовное дело.
– Вы действительно возбудили дело?
– Возбудим. А послезавтра об этом будет написано в здешней газете. На общем собрании вы тоже будете говорить правду, ибо я не исключаю возможности, что Кротов познакомился, помимо вас, с кем‑нибудь из продавцов. Кто из ваших женщин одинока, обойдена, так сказать, мужской лаской? Называйте, чтобы мне не ходить лишний раз в кадры, вы своих работников лучше знаете…
– Неужели вы думаете…
– Думаю, думаю, говорите.
– Ира Евсеева одинока… Озабочена … Как все одинокие…
– Не все, – не сдержавшись, отрезал Костенко.
Кротова подняла на него глаза – запавшие, потухшие, ответила жестко, даже гримаса перекосила лицо:
– Все.
– Позвольте не согласиться.
– Все, – упрямо повторила Кротова. – Ясно вам, все?!
– Только истерики не надо.
– Не изрекайте глупостей – истерик не будет! Вы, кстати, велели мне на собрании говорить правду… И про него тоже?
– Вы зачем так?! Вы понимаете, какую правду я имел в виду! Признаете, что держали в сейфе кольца и броши стоимостью в двадцать семь тысяч; да, хотели помочь торгу с выполнением плана квартала, чтобы сотрудников не лишать премии, – вот какую правду я имел в виду…
– Врача можете пригласить?
– Какого врача? – не понял Костенко.
– Психиатра.
– Что, не можете собою владеть? Не отвечаете за свои поступки?
– Вы предвзято думаете о людях. Климакс у меня, простите, климакс. И я могу сорваться. Поэтому прошу о помощи. Чтобы мне дали какое‑нибудь лекарство или укол сделали, я не знаю, что в этом случае может помочь…
– Хорошо. Я это устрою. И повторю еще раз: психиатр психиатром, а судьба вашей дочери, жизнь, говоря точнее в ваших руках, и здесь никакой психиатр не поможет и ничем не оправдаетесь. Я, быть может, жестоко говорю, но я намеренно говорю так, чтобы вы не думали, будто я с вами играю. Я веду с вами дело в открытую. Мы сейчас связаны воедино. Или вам жаль капитана?
Она снова вскинула голову:
– Да. Мне жаль. Мне его очень жаль…
– Несмотря на то, что я вам о нем рассказал?
– Вы рассказали… А я привыкла глазам верить.
– Через час меня сменит коллега, он уже выехал из Москвы, он покажет вам несколько фотографий…
– Трупов? Или то, как их разрубал капитан?
– Слушайте, вы намерены нам помочь? Или нет? Скажите правду, я стану искать другой выход, и я его найду, но вы потом не сможете смотреть людям в глаза.
– Я вынуждена вам помогать, – устало ответила женщина, – потому что вы действительно очень жестоко сказали о судьбе Лены…
– Дочь?
– Кто же еще, конечно, дочь…
…Костенко передал руководство группой Тадаве; выехал в Москву; связался с Сандумяном, попросил поднять в аэропорту данные на пассажиров, – всех без исключения, – вылетавших сегодня из Адлера, по возможности установить этих пассажиров по номерам паспортов, особенно уделить внимание тем, кому паспорт выдан недавно, с изменением фамилии, возможно взял женину. От Кротова можно ждать неожиданностей, необходимо быть во всеоружии, уйдет два дня – так на так, а в берлинских архивах, считает Пауль Велер, есть что‑то такое, что поможет рассчитать на будущее возможные ходы гада…
…Позвонив в Берлин, Костенко сказал Паулю, что вылетает дневным рейсом, попросил забронировать обратный билет на послезавтра, на утренний рейс, и поехал домой.
– Где Арина? – спросил Машу, снимая плащ; Костенко умел точно угадывать – дочь дома или нет ее; все чаще и чаще, возвращаясь, не заставал – то у подруги, то в кино, то где‑то у приятелей собрались.
– Сказала, что у Любы. Но мне кажется, она в гостях у Нади, там часто бывает Арсен…
– Я ему голову отверну, этому Арсену.
– Нельзя, – ответила Маша. – Сделать кофе?
– Сделай. Чемодан собрала?
– Да.
Костенко увидел большой красный чемодан в столовой, сказал раздраженно:
– Эту громилу я не потащу.
– Он пустой, Слава.
– Тем более.
– Может, ты купишь чего‑нибудь… Иришка тебе маленький списочек составила, обуви хорошей мало…
– Ничего не куплю, Маша. Я послезавтра буду обратно, сердце что‑то скребет, не до покупок… Сходишь в «Березку», если я успею на сертификаты поменять, не сердись…
Костенко прошел на кухню, сел на свое обычное место, возле телефона; чтоб не бегать в столовую, провел параллельный аппарат, звонили часто; Маша опустилась перед ним на колени, стала привычно расшнуровывать туфли – ноги опухли; он устало пролистал газеты, не очень‑то, в общем, понимая, о чем пишут, мысли были в деле.
– Кто он все‑таки такой, этот Арсен? – спросил Костенко, когда Маша, поднявшись, вышла в переднюю, чтобы почистить его туфли, с детства любила это занятие, деду чистила, как истинный айсор.
– По‑моему, сукин сын, но чем чаще мы с тобою станем это говорить Арине, тем больше у него шансов на успех.
– Сострадание к оскорбляемому?
– Конечно. Он работает по Пушкину: «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей», дразнит Арину, а она, дурочка, поддается. Когда у тебя самолет?
– Через полчаса надо выезжать… Но ты Аришке хоть что‑нибудь объяснила?
– Милый, я только этим и занимаюсь, – ответила Маша, вернулась на кухню, сняла с плиты закипевшую воду, сделала мужу крепкий кофе, как он любил, с пеной, села против него, подперла щеку рукою и улыбнулась. – Обожаю тебя рассматривать. Ты к старости становишься еще красивее.
– Почаще мне это говори, – Костенко отхлебнул кофе. – Вообще, ублажай меня, Марья. Я сейчас в таком деле сижу, что баб начинаю ненавидеть.
– Вполне тебя понимаю…
– Когда физиология прет, гадостно делается.
– Не изо всех же она прет…
– Считают – изо всех.
– Бабы говорят?
– Оне, проклятые.
– Не верь.
– Так ведь факты…
– Просто тебе не везет в этом деле, милый. Физиология, конечно, штука сложная, но ведь есть и противоположное ей – дисциплина духа.
– Редко встречается, – вспомнив тетю Марго и мать Левона, ответил Костенко.
– Конечно не часто. Мужики распускают, женщина перестает поклоняться богу, своему богу, тебе персонально…
Костенко поднял на нее глаза:
– Ты это что?! Перестала мне поклоняться? Разведусь.
– Тебе нельзя перестать поклоняться, оттого что ты – как рельс: каким был, таким и остаешься, не даешь поводов для разочарования.
– А что чаще всего разочаровывает женщину в мужике? Постель?
– Это – тоже. Но в меньшей мере, мне кажется.
– Так тебе кажется…
– Видишь ли, если в постели мужчина и женщина сообщники и запретного для них нет, если они не боятся себя открывать друг другу до конца, тогда им ничего не страшно. Но ведь сколько комплексов, милый! Постель… Сексологии мы в школах не учим, стыдливость наша – хрестоматийна; в конце концов оборачивается это трагедиями… Но постель все‑таки во‑вторых, как ты передразниваешь своего Тадаву…
– Во‑первых…
– Ты что это? Седина в голову – бес в ребро?
Костенко вдруг увидел лицо Киры Королевой, ее волосы, обвалившиеся на плечо, поднял глаза на Машу, на ее седую – настоящую, не крашеную – копну волос, улыбнулся:
– Это – точно. В ребро… Ты что сердитая?
– Заметно? Никак не могу себе ответить на вопрос: отчего у нас в магазинах продавщицы так грубы? Сыты, обуты, французскими духами надушены, а рявкают, словно жандармы. А как мы в метро садимся? Отчего это? Почему в Японии – я до сих пор эту поездку забыть не могу – при входе в магазин вам кланяются и говорят: «Спасибо, что пришли к нам!» И прощаются: «Благодарим, что посетили!»
Костенко хмыкнул:
– У нас теперь тоже на чеках пишут: «Благодарим за покупку».
– Пишут. А как иные говорят друг с другом? И это шлейфом тянется с улицы и из магазина в дом. А разве любовь возможна, если только что собачился? Ну ладно, не любовь, просто‑напросто совместное проживание под одной крышей? А в школе? Первоклассников называют по фамилии. «Иванов», «Петрова». А «Петрова» только что в куклы играла, ласково их называла «Машеньками» и «Наденьками», и мама ее зовет «Пашенька». Мне иногда хочется, чтобы по телевидению начали программу, обращенную ко всем: «Товарищи, постыдитесь, как же вы общаетесь друг с другом, посмотрите на себя со стороны!»
– Подействует?
– Еще как…
– Значит, примат воспитательной работы?
Маша улыбнулась:
– Ну, конечно, хорошо, чтобы в магазинах был не только один сорт сыра…
– Вот видишь… На рынке‑то отношения между продавцом и покупателем другие. И улыбаются, и торгуются, и шуткой перебрасываются…
– На рынках душегубы, – обижаясь чему‑то, ответила Маша. – Так дерут, просто никаких денег не хватает…
– Так это понятно, – допив кофе, ответил Костенко. – Если в магазинах постоянно будут парниковые помидоры и огурцы, кто к душегубам пойдет? А если б еще к тому же продавец магазина получал процент с успеха своей работы – что ты! Он бы с тобой как с Лолобриджидой разговаривал…
– Это если он – мужчина.
– Если женщина – как с Вячеславом Тихоновым, – ответил Костенко и посмотрел на часы.
Маша принесла туфли, снова опустилась перед ним, обула его, подняла голову:
– Снова левая нога ужасно опухла, Славик… Хочешь, я попрошу Ниночку приехать к нам? Она тебя здесь послушает, много времени это не отнимет, ну, пожалуйста…
Костенко положил руку на голову жены, ощутил тепло, увидел стрелки часов – надо ехать.
– Марья, ты не можешь представить себе, как я устал…
– Я сержусь на наших женщин, которые вечно жалуются, что им тяжелее, чем мужчинам… И сумки надо, мол, таскать, и готовить, и стирать… Мужчинам всегда тяжелее…
– Права ли ты, Марья?
– Так точно, товарищ полковник, права. Вы организацию труда проходили? Или – темный сыщик? Эти разговоры идут от разгильдяйства и культа жратвы. «Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок»? Безобразие это! На западе и в Японии женщины тоже и продукты покупают, и готовят…
– Им покупать легче, Марья, не надо в очередях стоять…
– Я беру идеальный случай…
– Да и не работают они, как вы, помимо «идеального случая».
– Еще как работают! Посмотри статистику… Только покупают не так, как мы, каждый день понемножку, это наше скопидомство, а на поверку больше тратим, чем если б брали на неделю. Холодильники в каждом доме, это для нас с тобой было событие в пятьдесят шестом, год жди в очереди, а сейчас в рассрочку – пожалуйста. Карандашик надо взять, посидеть и посчитать, сколько чего купить… Хоть с мясом плохо, но все равно едим мы не расчетливо, порою слишком много. Я, конечно, не парное мясо имею в виду, а вал. – Маша по‑прежнему сидела на полу, не поднимая головы с колен мужа. – А стирка? Время, затраченное на домашнюю стирку, стоит дороже, чем прачечная. Время – мера всех ценностей, Славик, а мы с ним не в ладах… Дис‑сип‑лина, – засмеялась она, – дис‑сип‑ли‑на. Немного отдает китайским, но это ничего, я их люблю, у них язык красивый…
– Марья, а если б женщина сказала: «Ты – не мужик, а матрац…» Что тогда?
– Тогда она просто‑напросто не женщина; видимо, фригидна или внутренне испорчена, или просто‑напросто не совсем здорова психически, глубокая истерика. Впрочем, кому это она сказала? Алкоголику?
– Нет, вполне нормальному семьянину.
– «Нормальный семьянин»? Плохое определение… Какое‑то жалкое… Ты вот, например, никакой не семьянин. Ты замечательный отец. Как всякий нормальный мужик, ты немного сумасшедший, но это – прекрасно… Я всегда мечтала о таком, как ты… Только противоположности уживаются: ты – черный, я – белая, ты – толстый, я – худая, ты – умный, я – женщина, ты – смелый, я – трусиха… А когда ты хочешь меня любить, я ни о ком другом и думать не смею.
Костенко снял руку с головы жены, она прижалась к руке щекою, поднялась, поцеловала, попросила:
– Успеешь написать Аришке записку? Она очень любит твои записки, напиши, что дело у тебя сейчас кошмарное, ты улетел в Берлин, она этим очень гордится, и попроси ее не торопиться с решением по поводу Арсена, пока ты не обсудишь с нею препозиции, она обожает это твое омерзительное словечко.
– Салют, Мария, – Костенко поднялся, пошел в прихожую, долго смотрел на себя в зеркало, потом сказал Маше, стоявшей за спиной: – Не морда, а печеное яблоко.
Открыв уже дверь, улыбнулся:
– Знаешь, Митька Степанов начал стихи писать на старости лет…
– Ну?!
– Хочешь, прочту?
– Конечно.
Костенко почесал нос, чуть кашлянул:
К женщине первой тяга,
Словно на вальдшнепа тяга.
Слово – условно.
Многопланово – то есть огромно,
Профессионально,
Любовно,
Двояко:
Т я г а.
Голос услышу – тяжко,
Правдив или лгу – натяжка;
У сердца пригрею бродяжку…
Тяжко…
Маша грустно улыбнулась: