– Дорогие мужики, по‑моему, вы вступаете в критический возраст.
– Он у нас начнется за час до смерти, – ответил Костенко, поцеловав жену в нос, лифт вызывать не стал, пошел пешком – Маша чувствовала, как тяжела его походка; устал, бедный…
– А чемодан?! – закричала Маша. – Славик, погоди, я тебе сейчас спущу на лифте!
«Вот ведь хитрюга, – подумал Костенко. – Заставила все‑таки взять красный».
…Прочитав еще раз запись беседы, проведенной Костенко с Кротовой, остановившись дважды на фамилии «Евсеева», Тадава решил не ждать утра.
Посты наблюдения сообщили по рации, что улица, где живет продавщица, чиста. Костенко предупредил, что Кротов, спекулируя на погонах, на уважении к ордену Милинко, который носил постоянно, может использовать какого‑нибудь мальчишку: «Посмотри‑ка, сынок, нет ли там моего племянника – он или в машине сидит, или около дома ходит». Наивно, конечно, но тем не менее такое иногда срабатывало. «Он может подкатить и к этой, – говорил Костенко перед отъездом. – Тоже одинока, страдает по любви и ласке. Он, видимо, работает со страховкой, понимаете, Реваз? Я начинаю его побаиваться, я его тень начинаю за собою видеть, право. Так что – постоянная собранность, максимум аккуратности. Надеюсь, удастся привезти из Берлина что‑то новое, и это новое, сдается мне, поможет нам в поиске».
– Ирина Григорьевна, – сказал Тадава, – я из уголовного розыска, долго вас не задержу. Мне бы не хотелось вас приглашать в милицию, поэтому я сам пришел. Разрешите?
Женщина стояла на пороге, пройти в комнату Тадаве не предлагала.
– Вы в связи с вчерашним собранием в магазине? По поводу Кротовой?
– И в связи с этим.
– Тогда вызывайте в милицию, чтоб все было официально. Я предавать никого не намерена, а тем более мою заведующую.
– Почему вы решили, что я пришел склонять вас к предательству?
– К чему ж еще? Торговой этике, что ль, учить?
– Позвольте все‑таки к вам войти…
– Я ж сказала – нет. Ничего я вам здесь говорить не стану.
Тадава погасил вспыхнувший в нем гнев, закрыл на мгновение глаза, поджал губы:
– Хорошо. Речь пойдет не о Кротовой. Вызывать вас мы не можем, ибо, возможно, за вашей квартирой следят…
– Что?! Кто это следит‑то? Только вы и можете следить, денег у вас на это хватает, налоги не зря платим…
– Ответьте мне: у вас сейчас есть кто‑нибудь?
– А кто у меня может быть?! Никого нет!
– А капитан, моряк, к вам приходил?
Лицо Евсеевой вспыхнуло, потом побледнело:
– А вот это вас не касается.
– Именно это меня и интересует. Этого моряка мы ищем, он убийца.
Женщина отняла руку с косяка; Тадава прошел в квартиру, оглянувшись предварительно – на лестнице было пусто. «Что это я себя зря пугаю, внизу наши люди…»
Но, подчиняясь какому‑то внезапному посылу, Тадава вдруг повернулся, взбежал по лестнице на последний этаж – по‑кошачьи, на цыпочках; там никого не было; вниз спустился быстро, почему‑то подражая походке Чарли Чаплина, когда тот в финале своих ранних фильмов, раскачиваясь, уходил в солнце; понятно, тросточки в руке майора не было, а Чаплин всегда поигрывал тросточкой, и чем горше ему было, тем он смешнее и беззаботней вертел ею.
…В комнате у Евсеевой было все ясно: ее сущность вывалилась наружу – и финская стенка, и кресла из югославского гарнитура, и арабский стол с тяжелыми стульями, и репродукции из «Работницы» в аккуратных позолоченных рамочках, и хрусталь в горке красного дерева – все было здесь показным, не для себя, не для удобства; сплошная инвестиция. И в книжном шкафу тоже инвестиции, а не книги: Конан Дойль рядом с Булгаковым, Мандельштам вместе с Майн Ридом, «Вкусная и здоровая пища» была втиснута между альбомами импрессионистов и Третьяковской галереи – размер почти одинаков.
Тадава снова погасил в себе острое чувство неприязни к женщине, открыл папку, спросил разрешения разложить на столе фотографии; Евсеева постелила большую салфетку, и Тадава начал пасьянить карточки с расчлененными трупами. Последним он выбросил на стол портрет Кротова – тот, что удалось достать в профсоюзном бюро таксомоторного парка.
– Это он у вас был? – утверждающе сказал Тадава. – Я спрашиваю без протокола. Он говорил с вами?
– Говорил, – ответила Евсеева, не отводя глаз от фотографий, разложенных на столе.
– Когда? После того, как побывал дома у Кротовой?
– Он у нее дома тоже был?
– Вы когда его увидали? – не ответив на вопрос, но поняв все из того, как он задан, продолжал Тадава. – Вы его какого числа увидали?
– Не помню я чисел.
– В магазин к Кротовой он пришел третьего вечером.
– На другой день ко мне пришел.
– Сюда?
– Да.
– А как он с вами об этом договорился?
– Никак не договаривался. Постучал в дверь, я и открыла. Я запомнила его, когда он с Кротовой в кабинет шел.
– А почему, дорогая, вы его запомнили?
– Никакая я вам не «дорогая»!
– Для кавказца всякая красивая женщина – «дорогая», – без улыбки ответил Тадава.
– Ну и оставьте для Кавказа свои обращения. А я вам гражданка Евсеева.
– Хорошо, гражданка Евсеева. Я приношу вам извинение. Пожалуйста, возьмите ручку и бумагу, напишите подробное объяснение, когда, при каких обстоятельствах и в связи с чем к вам пришел моряк, о чем говорил, как вы провели время, когда он ушел и когда обещал вернуться – если, конечно, обещал.
– А я вам не обязана писать. Спросили – ответила. Дальше – моя личная жизнь, она вас не касается, она у нас законом охраняема.
– Вы совершенно правильно ответили, гражданка Евсеева. Но, во‑первых, речь идет не о вашей личной жизни, а о преступнике, которого преследует уголовный розыск Советского Союза, во‑вторых, вы работаете не во «вторсырье», а в ювелирном магазине, имеете доступ к драгоценностям, и наконец, в‑третьих, если вы знаете, когда моряк был намерен вернуться в Смоленск, но не говорите мне об этом, я привлеку вас к суду за пособничество особо опасному преступнику.
– А какие у вас есть для этого основания? Нет у вас никаких оснований меня привлекать.
– Значит, вы не хотите помочь нам захватить врага?
– А я вам так не сказала. Я сказала, что писать ничего не буду. Есть вопросы – задавайте. И карточки свои со стола уберите, тошно смотреть.
Тадава послушно убрал фотографии, аккуратно положил потрепанную канцелярскую папку крокодиловой кожи в портфель, спросил разрешения закурить, достал пачку «Примы», затянулся, ощутив горьковатую синеву табачного дыма, и спросил:
– Вас не удивил его приход?
– Чего ж удивляться? Он видел меня, а я его глаза запомнила…
– Он спрашивал вас о Кротовой?
– На этот вопрос я отвечать не буду.
– Почему?
– Не буду – и все.
– О вашей работе спрашивал?
– Чего‑то спрашивал… Он о камнях говорил красиво, какой камень какому зодиакальному знаку принадлежит, почему так считают…
– Он вам какие‑нибудь камни показывал?
– Да.
– Какие?
– Изумруд.
– Один?
– Да.
– Кольцо?
– Да.
– Дорогой камень?
– В магазине сейчас такие реализуют… Грани хорошие, цвет, глубина, все при нем.
– Не говорил, откуда он у него?
– Что я, милиционер, такие вопросы задавать?
– На море вам съездить не предлагал?
– Не буду я на такие вопросы отвечать, сказала же!
– Значит, в Адлер он вас все же позвал. Кротову он, впрочем, приглашал в Батуми.
– Не сталкивайте нас лбами, не столкнете…
– Бутылка, которую он принес, осталась?
– Я бутылки не сдаю, я их выбрасываю в мусоропровод.
– Шампанское и водка?
– Я ж сказала – не лезьте в мою личную жизнь. Ее у меня и так слишком мало, чтоб я с другими делилась.
Тадава поднялся:
– Я надеюсь, вам не придется казнить себя за то, что вы не захотели нам помочь обезвредить преступника. Мы постараемся поймать его без вашей помощи. Но если случится горе, оно будет непоправимым. А этого можно избежать, расскажи вы нам все. Я хочу, чтобы вы запомнили эти мои слова. До свиданья, гражданка Евсеева.
С этим и ушел. Дверь прикрыл очень аккуратно, так закрывал дверь своего «жигуля»; очень сердился, когда сильно хлопали, хотя сейчас ему хотелось так рвануть на себя медную, в форме львиной морды ручку, чтобы из‑под косяка посыпалась штукатурка.
ГУВД Исполкома Магарана, майору Жукову. Прошу срочно опросить знакомых Петровой, не было ли у нее кольца с зеленым изумрудом, «хороших граней» – это выражение ювелира прошу перепроверить у соответствующих специалистов, чтобы доходчивее объяснить вопрос свидетелям.
Майор Тадава.
Тадаве по месту нахождения. У Петровой было изумрудное кольцо.
Жуков.
Майору Тадаве из отдела Управления УГРО МВД СССР. На имя полковника Костенко получены списки лиц, сдавших заявления на поступление в рыбфлот СССР в период с ноября по настоящий день. Ни Милинко, ни Минчакова в списках нет. Однако есть Пинчуков, 1925 года рождения, из Весьегонска, имя и отчество сходятся с именем и отчеством погибшего Минчакова. Проживал по адресу: Весьегонск, Озерная, 3. Но на фотографии, приложенной к делу, лицо человека обезображено шрамом, правый глаз косит.
Полковник Кириллов.
Полковнику Кириллову. Прошу передать фото Пинчукова в НТО для исследования. Отправлена ли справка по месту жительства Пинчукова? Где находится в настоящее время? Прошу сообщить, в какой флот оформлялся?
Тадава.
Майору Тадаве. Фото Пинчукова – по заключению экспертов – в определенных параметрах соответствует фотографии Кротова, которой мы располагаем, однако категорический ответ экспертиза отказывается дать в связи с плохим качеством фото. Пинчуков действительно проживал до января с. г. по указанному адресу, косоглаз, имеет шрам на лице. После принудительного лечения в антиалкогольном диспансере № 12 домой не вернулся из‑за жены, которая не хочет, чтобы дети видели отца‑алкоголика. Где находится в настоящее время, неизвестно. Сосед Антипов говорит, что Пинчуков выражал желание во время их последней встречи, когда жена не пустила его домой, уехать на лесозаготовки. Пинчуков проходил оформление в Калининградском рыбном флоте.
Полковник Кириллов.
РАБОТА‑IX
(Берлин, ГДР)
Пауль посадил Костенко за большой стол в библиотеке своего института, разложил перед ним папки:
– Смотреть начинайте слева направо, я подобрал все по порядку: от частного к общему, от Кротова к его хозяевам. По‑немецки читаете?
– Со словарем, – ответил Костенко, – я же признавался.
Пауль рассмеялся:
– Понятно. Появятся трудности – я к вашим услугам, Владислав.
Ударение на этот раз он поставил русское, на последнем слоге, а Костенко отчего‑то сразу же вспомнил учительницу Александру Егоровну из Адлера и то, как она навязчиво повторяла: «Козел», «Козел» – ни разу не произнесла имени своего ученика – «Гоша». А ведь хорошее имя, Гоша, Георгий…
…В первой папке хранилось уголовное дело по обвинению Николая Ивана Кротова, 1923 года рождения, унтер‑офицера «русской освободительной армии» в сожительстве с имперской подданной Греттой Пикеданц, урожденной Эленберг, 1907 года рождения.
Это был, однако, лишь первый пункт обвинения; второй и третий показались Костенко куда как более серьезными: «избиение имперской подданной при попытке ограбления ее ювелирного магазина».
Пауль, поняв недоумение Костенко, помог ему:
– При Гитлере все вывезенные с родины славяне, французы, голландцы, поляки, чехи, сербы давали подписку, что не будут сожительствовать с немецкими женщинами: это запрещалось расовыми законами Гитлера – «разжижение арийской крови грязными недочеловеками». Нарушение обязательства каралось заключением в концлагерь… Объяснение Кротова прочитайте особенно внимательно, это любопытный документ.
Костенко еще раз пролистал страницы, нашел объяснение, потом вернулся к самому началу дела, впился глазами в лицо Кротова: тот улыбался в камеру; формочка пригнана; волосы на пробор; вот какая мне нужна, по ней можно искать; несмотря на возраст, глаза, брови, нос, лоб – неизменны.
В третий уже раз прочитал собственноручное объяснение Кротова:
Я, Николай Иванов Кротов, унтер‑офицер РОА, награжденный великим фюрером германской нации Адольфом Гитлером «Железным кресто» за выполнение особых заданий в тылу большевиков, вынужден заявить, что виновным в предъявленном обвинении себя не признаю. Гретта Пикеданц не была со мною в близких отношениях, она лишь сдавала комнату в своем доме. Невозможность наших близких отношений объясняется тем, что я дал подписку о несожительстве с женщиной высшей расы. При этом фрау Пикеданц старше меня на шестнадцать лет и страдает пороком – хрома на левую ногу. И я ее не бил. Я оборонялся от нее, когда она решила, что я спустился в ее ювелирный магазин со второго этажа (где снимал комнату), чтобы ограбить ее, а я на самом деле лишь рассматривал драгоценности, потому что в России никогда не видал ни золота, ни камней.
Костенко несколько раз провел карандашом по размашистым строчкам объяснения, насчитал двенадцать синтаксических и семь орфографических ошибок.
«А ведь аттестат дали мерзавцу, – зло подумал он. – Демократия, чего там. А если бы чудо? Не было б войны? Или остался б в тылу? Вдруг бы у нас выбился? Ужас ведь…»
Далее шел приговор: три года каторжных работ; справка о транспортировке Кротова в концлагерь «Дора»; вербовка его там службой СД зоны; записка о присвоении новому агенту клички «Кротик»; его папка с четырьмя рапортами унтершарфюреру СС Уго Раушке:
№ 1.
24 ноября.
Вчера провел доверительную, «дружескую» беседу с пленным полковником Сагадеевым и майором Иваньковским на тему «Создание подпольных антифашистских групп». Я изложил план, разработанный вами; Сагадеев отнесся к предложению положительно, но Иваньковский сказал, что об этом рано думать, стал расспрашивать про мою историю. Я объяснил, что после «пыток» в так называемых «застенках гестапо» на Александерплаце отправлен сюда, в так называемый «лагерь смерти», и что если нам не думать о восстании, то так называемые «палачи» всех уничтожат. Иваньковский потребовал, чтобы я назвал имена людей, с которыми сидел в камере, что дает возможность предположить его принадлежность к гепеушникам или же и здесь укрывшиеся от возмездия комиссары велели ему заниматься большевистской контрразведкой и конспирацией.
Кротик.
№ 2.
12 декабря.
Сегодня я сказал Сагадееву, что больше с Иваньковским отношений не поддерживаю, он трус, тормозит работу. Предложил Сагадееву встречу с «Костей», которого я представил как политрука, вместе с которым я воевал под Киевом, будучи «комсоргом батальона». Сагадеев уговаривал не сердиться на Иваньковского, говорил, что так называемые «гитлеровские провокаторы» плетут «сеть» против патриотов. Просил подождать принимать какие‑нибудь решения, сказал: «Ты горячий, погибнешь зазря, а погибать надо во имя дела.
Кротик.
№ 3.
29 декабря.
Сагадеев передал мне написанную от руки сводку с фронта, велел передать в третий блок некоему «Игорю» (с рассеченным лбом), назвал пароль и отзыв: «Огонька нет?» – «Ты ж знаешь, курить запрещено». Встреча назначена назавтра в 6.30 утра, после лагерной переклички.
Кротик.
№ 4.
30 января.
Любимый господин Уго Раушке!
После моей работы ликвидированы важные коммунистические преступники, а, несмотря на это, меня не выпускают, как вы то обещали. Смею напомнить, что я очень долго жду.
Хайль Гитлер! Кротик.
1 февраля.
Секретно!
СС штурмбаннфюреру Либлиху; отдел «С» концлагеря «Дора».
Возвращаем с транспортом заключенных № 24‑а, отправленным из Дахау, агента «Кротик» после успешного завершения операции. Работа по выявлению подполья с присущей агенту тщательностью выполнена.
Хайль Гитлер!
1 февраля.
Секретно!
В распоряжение контрразведывательной группы «В» отдела «Армии Востока» направляется агент «Кротик» – как для подготовки к предстоящим заданиям в тылу красных войск, так и для повторной проверки курсантов‑неарийцев.
Хайль Гитлер!
Костенко отвалился на спинку стула, закрыл глаза, сидел так долго, потом взял крайнюю папку с грифом:
Программа обучения в специальной группе «В»