Как коммуникативная единица речи

Движущая пружина поведения человека - потребнос­ти, или нужды, в тех вещах окружающей среды, которые необходимы для поддержания всех сторон его жизнедея­тельности, без чего ему просто не обойтись. Их нехватка и заставляет человека действовать, чтобы раздобыть их. Как все специфически человеческое в человеке, потребности порождены его образом жизни и потому во многом «над-биологичны», социогенны. Формируясь в процессе вовле­чения в общественные отношения, усвоения норм и цен­ностей общества, они образуют основу мотивации, т.е. внутренних побудительных причин всех деяний человека. Через мотивацию каждый из нас включен в контекст дей­ствительности.

Круг человеческих потребностей необычайно широк и разнообразен. В нем находит отражение реальная картина мира с ее неисчислимой атрибутикой социального бытия. Конкретное содержание, формы и способы удовлетворения потребностей, в том числе и витальных, не есть нечто врож­денное, подобно пигментации кожи, разрезу глаз или груп­пе крови. Опосредованные воспитанием в самом широком и самом узком его толкованиях, они очень динамичны и изменчивы, поскольку практика воспитания, его стиль и его методы в разные эпохи, в разных регионах мира, в разных коллективах - различны. Более того, неодинаковые они и в самой малой ячейке общества, в семье. Не найдется и двух человек, чьи потребностные «портфели» являются абсолютной копией. Даже

однояйцовые близнецы, наделенные тож­дественной наследственностью и выросшие в одном доме, и те не являются исключением. Как показывают исследова­ния, их поведение и потребности, поразительно похожие в раннем детстве, по мере взросления и личностного станов­ления обоих приобретают заметные индивидуальные разли­чия. (А у близнецов, разлученных сразу после рождения и воспитывающихся в разных условиях, мотивационные раз­личия еще заметнее.)

Но человечество не только многолико. Оно и едино. Сле­довательно, должны быть какие-то потребности, свойствен­ные всем людям как людям, независимо от их гражданского подданства, этнического происхождения, вероисповедания (или отсутствия иного), независимо от их имущественного положения, политической ориентации, партийной, профес­сиональной и прочей принадлежности. И такие универсаль­ные потребности действительно есть. Это, прежде всего, - потребность в общении, потребность в познании и потреб­ность в труде, составляющие мотивационную квинтэссен­цию социального поведения. В свою очередь, наиважней­шей из них и по сроку появления, и по своей значимости, и по своей все возрастной интенсивности является потреб­ность в общении. Ибо без ее реализации невозможна реа­лизация всех остальных потребностей. Как проницательно заметил нидерландский философ Бенедикт Спиноза, «для человека нет ничего полезнее человека».

Потребность в общении с себе подобными - и исток, и продолжение, и вершина всех наших материальных и духов­ных запросов. Из этой насущнейшей потребности зародилась речь в истории человеческого рода, из нее же развивается речь в истории каждого его представителя. Для удовлетворения этой потребности речь и используется. Коммуникативная функция - изначальная и главная функция речи во все вре­мена ее существования и у всех народов.

Речевое общение - абсолютно необходимое условие лю­бой кооперации, любого сотрудничества, от самого малого масштаба до всемирного. Оттого-то в нем остро нуждается не только каждый конкретный человек, но и человечество в

не только каждый конкретный человек, но и человечество в целом. Людей неудержимо тянет друг к другу. Желание быть вместе, жить и работать сообща обладает столь притягатель­ной силой, что в дополнение к натуральным национальным языкам, употребляемым в речи повсеместно и повседнев­но, неоднократно предпринимались попытки создать некий искусственный, наднациональный общедоступный язык, который устранил бы все языковые барьеры в общении меж­ду разными этническими группами. Одна из самых удачных попыток - международный язык эсперанто, составленный из корней интернациональных слов. Он был сконструиро­ван польским врачом Людвигом Заменгофом. Сейчас на этом языке изъясняются друг с другом около 10 миллионов людей во всех странах мира, не нуждаясь ни в каких пере­водчиках. У них есть даже собственный журнал «Расо» (Мир), издающийся в большинстве стран мира. Очень сим­волично название языка - «надежда» (это был псевдоним его автора). Все подобные попытки создания международ­ного языка продиктованы все тем же неодолимым стремле­нием ближе и лучше узнать друг друга.

Коренясь в глубинных пластах человеческой психики, потребность в речи властно заявляет о себе прямо с выхо­дом из материнского чрева и не покидает человека на про­тяжении всей его жизни. В начале пути речь необходима для того, чтобы набраться жизненного опыта, на склоне лет она остается единственно доступной старости возможностью передать накопленный опыт наследникам. Дня не прохо­дит без того, чтобы человек не ощутил потребности с кем-то поговорить. И говорит он не ради самого говорения, не для того, чтобы пред кем-то продемонстрировать свои ре­чевые способности. Ему это необходимо для того, чтобы решать неотложные практические задачи бытового, учебно­го или служебного характера. (А в нашей жизни нет сколь-нибудь значительной задачи, справиться с которой можно было бы в одиночку, без участия других.) С помощью речи человек решает жизненно важные для себя вопросы, отве­ты на которые зависят от окружающих.

Речь - это не только то, что произносится, но всегда и то, что понимается. Она исконно предполагает как своего отправителя, так и своего получателя. Двусторонняя направ­ленность речи как раз и делает ее надежным каналом социальной связи. Снабжая человека нужной ему информаци­ей, речь, по сути дела, управляет всеми видами деятельности. В то же время она выступает и как самостоятельная деятель­ность с собственными исполнительными механизмами, соб­ственными структурными особенностями и собственным конечным продуктом, отличающими ее от всех прочих, «не­речевых» деятельностей.

С тех пор как появилась речь, она существует в форме устного диалога: непосредственного разговора как минимум двух человек, в процессе которого они обмениваются ин­формацией. Основными факторами, обеспечивающими состоятельность диалога, служат общность языка, знаемого обоими (или присутствие посредника в лице переводчика), и предмет речи, т.е. область затрагиваемых в ней явлений действительности.

По ходу диалога его участники поочередно меняются местами: говорящий становится слушающим, а слушаю­щий - говорящим. Такое перемещение чаще всего проис­ходит по несколько раз, поскольку стоящая перед его участ­никами задача невыполнима с помощью «одного захода». Другими словами, коммуникативные роли «я» и «ты» взаимообратимы. При этом, какую бы «половину» речи ни «вы­нимал» человек из своего коммуникативного «запасника» (моторную или сенсорную), он пользуется обеими с равно­значимой активностью. Ибо и говорить по-человечески, и слушать по-человечески - значит делать то и другое с по­ниманием. А понимание по своей природе есть процесс твор­ческий.

Любая речь реализуется в своей, и только в своей, ситуа­ции. Речь вне ситуации - такой же нонсенс, как речь ничья или речь ни о чем. Коммуникативная ситуация - это дина­мическая совокупность всех обстоятельств, в которых протекает общение: место и время встречи, была ли предварительная договоренность­ о ней или она совершенно неожиданная, прилюдная или конфидентальная, продолжитель­ная или короткая, легальная или конспиративная; уровень сложности обсуждаемого предмета; срок, степень и харак­тер знакомства ее участников, социальная и (или) возрастная дистанция между ними; предыстория разговора, начавшая­ся либо совсем недавно и поблизости, либо задолго до этого и далеко отсюда, и многое - многое другое.

Речь и ситуация взаимообусловлены и взаимозависимы: речь отражает наличную ситуацию и сама же в ней отража­ется. Ситуативная привязанность есть то имманентное свой­ство речи, которым она отличается от языка. Язык функционирует вне и независимо от конкретной ситуации (имея в виду синхронию языка, т.е. его состояние в данный истори­ческий период в данном обществе). Каждый же акт речи за­ключен в себе, он совершается только однажды, только здесь и сейчас. И в силу этого противостоит языку.

Любая коммуникативная ситуация по-своему единствен­ная и неповторимая. Она хоть чем-то, да отличается от всех прочих ситуаций. Ибо ничего в жизни не случается дважды абсолютно одинаково, любой момент бытия уникален. Непрерывная изменчивость действительности, бесконечное разнообразие ситуаций, в которых может оказаться человек, повелевают ему подходить к речи с учетом всех обстоя­тельств. И подавляющая часть того, что говорит и слышит человек на «старом» языке, психологически нова, не дубли­рует сказанного и услышанного им прежде.

Диалог ведется на принципиально паритетных началах, т.е. на равноправном положении его участников, каждый из которых вносит в него свою посильную лепту. Один парт­нер старается перетянуть на свою сторону другого, второй добивается того же. Обоюдно заинтересованные во взаим­ном понимании и решении обсуждаемой проблемы, они проявляют одинаковую активность, от которой зависит эф­фективность диалога. Мерой их совместных усилий понять друг друга определяется и исход диалога - решение обсуж­даемой проблемы.

Таким образом, ответственность за ко­нечный результат встречи объективно должна быть разде­лена пополам между обоими участниками. Не бывает стопроцентной вины лишь кого-то одного, если встреча не сдвинула с мертвой точки обсуждаемую проблему, как и стопроцентной заслуги, если встреча увенчалась успехом. Они оба, что называется, приложили руку к случившему­ся. Хотя доля вины или заслуги каждого в успешном либо безуспешном завершении встречи, конечно, может быть различной.

Отсюда следует, что любой диалог нужно анализировать обязательно с двух сторон: и со стороны говорящего, и со стороны слушающего. В противном случае картина будет неполной и искаженной. Но отправным пунктом служит все же говорящий как фактический зачинатель разговора, по­скольку именно он своим обращением к другому человеку вносит перемену в наличную ситуацию и инициирует от­ветную реакцию.

Какова же та минимальная порция речи, выдаваемая по первому (и по каждому из последующих) заходу? Это - ос­мысленное высказывание. Такой единицы нет ни в каком языке, но она присутствует в речи на любом языке. Идея, что именно высказывание является подлинно коммуника­тивной единицей речи, признанная мировой научной об­щественностью, была выдвинута и обоснована американс­ким ученым-невропатологом Джоном Хьюлингсом Джек­соном, одним из родоначальников современной теории речевой деятельности. Ее активным пропагандистом в на­шей стране был психолог Александр Лурия.

Высказывание есть одноразово переданное говорящим сообщение, принимаемое и оцениваемое слушающим. Фор­мально высказывание может быть выражено чем угодно: и предложением (или несколькими предложениями), и словосочетанием, и словом, и всего-навсего однозвучным междометием. Но оно всегда гораздо больше самого себя как лингвистического образования, ибо язык не заполня­ет собой всего высказывания, в нем есть очень многое по­мимо языка.

С психологической точки зрения высказывание имеет статус поступка, совершаемого одним человеком по отно­шению к другому человеку. Именно высказывание и свя­зывает между собой участников разговора, регулируя их коммуникативное поведение. Пользуясь терминологией би­хевиоризма, можно констатировать: то, что предшествует высказыванию, есть стимул говорящего, а то, что следует за высказыванием, - реакция слушающего.

Порождение высказывания, сколь простым бы оно ни выглядело, психологически представляет собой чрезвычай­но сложное явление, проходящее в своем развитии несколь­ко этапов, или фаз. (Примечательно, что к такому заключе­нию, как это нередко случается в науке, пришли разными путями и независимо друг от друга исследователи разных стран и разных научных школ, в частности, наш соотече­ственник лингвист Александр Потебня и немецкий логотерапевт Адольф Куссмауль.)

Ни одному здравомыслящему человеку не придет в го­лову обратиться к другому ни с того ни с сего без всякой надобности. Психологическим первотолчком к высказыва­нию служит потребность в речи, или коммуникативное на­мерение (в зарубежной литературе оно называется интен­цией). Будучи актуальной предпосылкой речи, намерение представляет собой самую общую форму внутреннего по­буждения к действию. Хотя оно не специфично и малоконкретное, из-за чего не поддается пока детальному измерению, тем не менее намерение дает себя знать достаточно опреде­ленно, делая текущее состояние психики иным, чем в свое отсутствие. Более того, никто из нас не перепутает, хочется ли нам поговорить с кем-то или же сделать что-то другое.

Человек говорит не только почему-то, но и для чего-то. Даже сообщая что-то незначительное, пустяковое, он хочет повлиять на другого, пробудить в его сознании пусть малое, но изменение. И вместе с коммуникативным намерением возникает цель, отвечающая данному намерению: заручить­ся поддержкой в каком-то начинании, замять какой-то скан­дал, загладить какой-то неблаговидный

проступок, доверить какую-то тайну, что-то пообещать, за кого-то заступиться, в чем-то заверить, о чем-то предупредить, к чему-то при­звать, в чем-то разубедить, на что-то посетовать, с чем-то поздравить, от чего-то предостеречь, попросить за что-то прощение, чем-то припугнуть, в чем-то изобличить, к чему-то принудить, обескуражить, устыдить, застращать, подбод­рить, урезонить, усыпить бдительность, разжалобить, пожу­рить, повергнуть в шок, утешить, сбить спесь, развеселить, умерить амбиции, вселить надежду, ввести в замешатель­ство, на что - то намекнуть и т.д., и т.п. Занести в реестр все возможные цели практически нереально, поскольку наш целевой багаж непрестанно пополняется и обновляется.

Каждый раз, перед тем как что-либо сказать, человек пытается предугадать последствия своего высказывания. Предвосхищение результата действия до его совершения (экстраполяция) - одна из ведущих человеческих способ­ностей, основанная на прошлом коммуникативном опыте, наличествующем в каждой ситуации общения. Сквозной вектор «потребность в речи - цель», образующий мотива­цию высказывания, организует и направляет все коммуника­тивное поведение говорящего, являясь самой важной пере­менной, от которой зависит эффективность высказывания. Мотивацией диктуется и содержательная программа речи.

Главная ценность речи в том, что она несет в себе мысль ее создателя. Мысль возникает не сразу в том виде, в каком она сообщается. Прежде чем облечься в словесную форму, мысль, пульсируя, пробивает себе дорогу через горнило преобразований во внутренней речи, где она оттачивается, шли­фуется, кристаллизуется¹. Будучи одной из фаз порождения высказывания, внутренняя речь сама имеет процессуальный характер, свое начало, продолжение и конец. Можно выде­лить по меньшей мере два этапа ее протекания, на каждом из которых работают разные механизмы головного мозга. Сперва рождается замысел высказывания, или представле­ние говорящим того, о чем он скажет собеседнику,

¹ Внутренней речи в дальнейшем будет посвящен отдельный этюд.

что дол­жно стать, вместо того, что есть. Замысл вызревает в ходе умственной обработки сенсорной информации, поступающей в мозг через все органы чувств из наличной ситуации, и привлечения к ней той информации, которая хранится в памяти. Иначе говоря, замысл является результатом интегрированной оценки всех внешних и внутренних условий общения. В нем прошлый опыт говорящего сливается с его нынешним опытом и надвигающимся будущим. Замысл не разложим на отдельные составные элементы, а переживается весь целиком.

Замыслом говорящий оперирует в себе самом и для са­мого себя, не для другого. Этот латентный период выска­зывания в его первоявленном виде не выразим никакими средствами натурального языка, ибо намного ярче и богаче любого лингвистического оформления. Даже самая удачная последующая формулировка замысла не передает его пси­хологического содержания со всеобъемлющей полнотой. Пожалуй, острее других ощущают это на себе художники слова, те, для кого замысел и его воплощение это и смысл, и хлеб их жизни. По признанию великого индийского пи­сателя, гуманиста, Рабиндранада Тагора, «...то, что проис­ходит внутри нас, гораздо глубже того, что может быть вы­ражено в словах»; а русский мастер словесности Федор Тют­чев по поводу принципиальной словесной непередаваемости «сидящего» в голове сочинил известный философско-поэти-ческий афоризм: «Мысль изреченная есть ложь».

Итак, в процессуальном отношении замысел оповещает о себе говорящего как доязыковая и доречевая фаза порож­дения высказывания, как его «полуфабрикат», поскольку он еще не получил лексико-грамматического наполнения, не закреплен в словах.

Для того чтобы замысел привести в исполнение и тем самым сделать известным слушающему, его необходимо расчленить на отдельные единицы, каковыми он только и может быть выдан вовне. В противном случае он так и оста­нется кантовской «вещью в себе», не ставшей «вещью для нас». Переложение замысла на язык происходит на втором этапе внутренней речи, когда идет выбор

конкретных слов и синтаксических конструкций. С этого самого момента психологическая активность говорящего приобретает специфичность, продолжаясь далее как собственно речевые, а не иное целенаправленное действие.

Среди множества перебираемых в уме альтернатив гово­рящий пытается найти тот оптимальный вариант, который наиболее адекватен его намерению и как нельзя лучше со­образуется с преследуемой целью. В процессе поиска число доступных альтернатив подвергается уменьшению: «те сло­ва» берутся, «не те» отбрасываются, что приводит, наконец, к удовлетворяющему искателя варианту; выбирается одна-единственная «степень свободы».

Планируя содержание речи, говорящий заодно подбирает и подходящий к данному случаю способ выражения содер­жания, или, как говорят специалисты, модус высказывания. При этом принимаются в расчет все слагаемые коммуникативной ситуации, в частности антураж, или окружающая физическая обстановка (ведь разговор может завязаться ког­да угодно и где угодно).

Но главным ориентиром, так сказать, центром притяже­ния является, конечно же, слушающий, чей психологичес­кий портрет включает черты, воспринимаемые в текущий момент и дополняемые тем, что говорящий знал о нем преж­де. Общеизвестно, что об одних и тех же вещах, движимые одними и теми же побуждениями, мы говорим по-разному, в зависимости оттого, кто именно наш собеседник и каким он предстает перед нами сейчас, в данную минуту. Это учитывается уже с самого вступления в разговор, с манеры об­ращения к партнеру (по имени, по фамилии, по званию, по должности, по прозвищу). Выбранный модус, который мно­гие специалисты справедливо считают душой высказывания, придает сообщаемой информации разнообразнейшие полу­тона, оттенки, штрихи, нюансы.

Прежде чем высказывание будет произнесено вслух, су­ществует еще одна, психологически исключительно важная фаза его порождения. Это уже не внутренняя речь, но еще и не внешняя, а их «стыковка». Головной мозг человека

ра­ботает как многопрограммное и многоканальное управля­ющее устройство. Оно то и дело перестраивается с одного режима работы на другой и перераспределяет свои энергети­ческие ресурсы, ориентируясь на то, чем занимается чело­век, какую практическую задачу он решает в данный момент.

Ни один целенаправленный моторный акт не начинает­ся «с нуля», без пускового раздражителя, он начинается именно благодаря ему. Универсальным приспособительным механизмом любого действия является «готовность к нему»1. Готовность - это центрально управляемая настройка дви­гательной периферии к тем движениям, к которым она, пе­риферия, непосредственно причастна. Осуществляемая ante factum, т.е. опережая сами движения на доли секунды, данная регуляция создает потенциальную предрасположенность к еще не начавшемуся действию и предопределяет двига­тельный эффект.

Как не бывает в практике моторных действий вообще, а совершаются вполне определенные действия, складываю­щиеся из комплекса различных движений, так не бывает и готовности вообще, а есть вполне определенная готовность к тем или иным конкретным движениям. Мы, например, катаемся на лыжах иначе, чем танцуем или маршируем, хотя все эти действия выполняем ногами; играем на музыкальных инструментах иначе, чем печатаем на пишущей машинке или лепим из пластилина, хотя эти действия мы выполняем ру­ками. Сколько моторных действий с их структурными осо­бенностями освоено человеком, столько же готовностей хранится в его личном арсенале. Следовательно, к тому мо­менту, как вот-вот начнется произнесение, складывается готовность именно к речи, а не, допустим, к пению, хотя в обоих процессах заняты те же самые эффекторы.

Термин «готовность» очень многозначен и даже внутри одной и той же области имеет разные толкования. Мы употребляем его в том же значении, какое придал ему известный российский психофизиолог Николай Бернштейн, разработавший оригинальную концепцию построения движений. По своему содержанию «готовность» очень близка «установке» в трактовке грузинского психолога Дмитрия Узнадзе.

(Доказа­тельством несовпадения речевой и вокальной готовности служит тот факт, что дефекты певческого голоса могут ни­как не сказываться на голосе разговорном.)

Не будучи самой речью, состояние готовности к ней яв­ляется критическим моментом в ее осуществлении: по уп­реждающему корковому импульсу все эффекторы произно­сительного механизма моментально перестраиваются, переходя из нейтрального положения в речеобразующее, т.е. прилаживаются друг к другу для предстоящей артикуляции. В силу того что произносительный механизм широко раз­ветвлен во внутренней среде организма, готовность к речи захватывает всего человека с его произвольно и непроизволь­но управляемыми системами. Она же, готовность, мобили­зует внимание говорящего на содержании речи как доми­нирующей в данный момент деятельности. Обычно этот предартикуляционный момент не проявляется никакими внешними признаками и не замечается окружающими, но именно он порой подводит говорящего.

И, наконец, наступает завершающая фаза - звуковая ре­ализация высказывания, или собственно произнесение. (Этот механизм подробно описан во втором этюде.) С пре­кращением звучания последнего слога речи выдача говорящим информационной «порции» кончается. Вся цепь рас­смотренных преобразований может быть представлена так:

Фазы порождения речи

1. Потребность в речи, или коммуникативное намерение.

2. Рождение замысла и выбор модуса высказывания во внутренней речи.

3. Готовность к речи.

4. Звуковая реализация речи.

Мысль, пробиваясь в речь, движется необратимо, толь­ко вперед, ее нельзя обратить вспять. Отсюда - порядок сле­дования фаз неизменен и фазы те же самые. Но «те же са­мые» не есть «такие же самые». Как раз наоборот, оставаясь самими собою, они никогда не бывают абсолютно одина­ковыми, а варьируются от случая к случаю и по своей про­должительности, и по трудоемкости, и по энергической на­сыщенности. Словом, психологическая «себестоимость» высказываний очень разная. С одной стороны, высказыва­ние обходится человеку без особых затрат психических сил, фигурально говоря, почти бесплатно, т.е. все фазы быстро­течны и легкотворны. С другой - стоит очень дорого, т.е. дается ценой неимоверного интеллектуального, эмоцио­нального, волевого и даже чисто физического напряжения: каждая фаза полна психического накала, каждая претерпе­вает существенные изменения, подчас столь радикальные, что в итоге человек может сказать совсем и не то, и не так, что и как он поначалу намеревался и планировал сказать. А случается, и вовсе «отрубает» концовку процесса и нео­жиданно для собеседника отказывается от речи, вопреки по­буждению и уже составленной программе высказывания. (Наверное, любой из нас по себе знает, что далеко не всегда удается перешагнуть рубеж, разделяющий желание сказать что-то и выполнение этого решения.) Разумеется, между этими крайностями множество более или менее умеренных «цен».

Таким образом, хотя фазы порождения речи сменяют друг друга в строгой очередности и не перескакивают со сво­их мест, связь между ними не прямолинейная, и они не вы­водимы одна из другой однозначно. С каждой последующей фазой возрастает избирательность психологической актив­ности, т.е. принятие одного и отклонение другого. Порож­дение речи - процесс творческий, а творчество нельзя втис­нуть в прокрустово ложе.

В реальном речевом акте все фазы слиты воедино и не­возможно от препарировать их одну от другой. Тем не менее и клинические, и экспериментальные, и эмпирические дан­ные, накопленные в огромном количестве в разных частях земного шара, позволяют сделать вывод, что эти рабочие фазы относительно автономны в структуре коммуникатив­ного поведения человека и разлад может произойти лишь в одной какой-нибудь фазе, не задевая непосредственно дру­гих. Так, первая (мотивационная) фаза, и преимуществен­но лишь она, страдает при лобном синдроме или шизофре­нии; вторая фаза (внутреннее программирование) - при моторной афазии; третья (настроечная) - при инициальном заикании; четвертая (собственно исполнительная) - при псевдобульбарной дизартрии. В Международной классифи­кации человеческих болезней, утвержденной ВОЗ, перечис­ленные расстройства выделены в качестве самостоятельных нозологических единиц, что, разумеется, никаким образом не исключает и их симбиозов. (Заметим, что, по мнению исследователей высшей нервной деятельности человека, в частности русского ученого-медика Владимира Бехтерева, ее патологические проявления есть не что иное, как откло­нения и видоизменения нормальных проявлений, подчи­ненные тем же самым законам.)

При осуществлении любого высказывания наблюдается сложная и внутренне противоречивая динамика взаимоот­ношений между языком и речью. Прежде всего между значе­нием и смыслом. Хотя одно не бывает без другого - значе­ние существует ради смысла, а смысл возможен постольку, поскольку есть значение, - они входят в состав высказыва­ния по-разному. Если значением является вещь, о которой говорится, то смыслом - способ, каким представлена ин­формация об этой вещи.

Говорящий употребляет слова и выражения, общие для него и слушающего, ибо оба являются носителями того язы­ка, на котором ведется диалог. Однако, извлекая из памяти слова, чьи значения предполагаются известными партнеру, говорящий вольно или невольно, вернее, и вольно, и не­вольно, наделяет их жизненностью, коей они лишены до речевого акта. Он привносит в них нечто от себя, свое лич­ное отношение к тем реальным вещам, которые данными словами именуются и к которым он не безразличен. Иначе и незачем было заводить о них разговор. Говорящий вкла­дывает в общеупотребительные слова то, чем наполнены здесь и сейчас его дух и плоть. Тем самым объективное зна­чение превращается в субъективное, т.е. в смысл. Переход от значения к смыслу есть переход от социального опыта к индивидуальному, потому что значения детерминированы внешним миром, социумом, а смыслы – внутренним.

Таким образом, смысл - это значение, пропущенное че­рез живое человеческое «Я» и насквозь пропитанное им. Если значения принадлежат языку, который старается их сохранить, то смысл - вне языка. Он наличествует в речи, и только в речи, которая перестраивает значение, поскольку порождается силой творческого отношения человека к миру. Строго говоря, речь тогда понастоящему речь, когда она переделывает воплощенный в ней язык для нужд взаимопонимания.

В отличие от значения, которое заранее определено, смысл нельзя знать заранее. До него надо доискаться, доко­паться, его надо угадать как информацию о вещах неназ­ванных через вещи названные, как незнакомое в знакомом. Ибо смысл присущ лишь данному высказыванию, и ника­кому другому, даже если другое лингвистически оформле­но точно так же. Например, значение предложения «Завтра будет проливной дождь» знают все носители русского языка и для всех них оно одинаковое. Более того, в своей жиз­ни они и говорили, и слышали его бесчисленное множество раз. Однако вне конкретных условий его использования, вне «переплавки» его в фразу, оно не имеет еще конкретного смысла. Смысл же, вносимый человеком в данную фразу, в разных коммуникативных ситуациях будет каждый раз иной: в одном случае - это бурная радость тому, что долгождан­ное событие завтра наконец-то свершится; в другом - лег­кое огорчение из-за того, что намеченная на завтра поездка за город, возможно, не состоится; в третьем - успокоенность тем, что завтрашний день не предвещает резких перемен в жизненных планах; в четвертом - откровенная паника из-за того, что назначенное на завтра свидание срывается; в пятом - деликатный отказ от приглашения на нежелатель­ное мероприятие под благовидным предлогом плохой пого­ды; в шестом - бравирование тем, что любые «происки не­бес» ему нипочем, и т.д. и т.п. Речь всегда выражает неизмеримо больше того, что она обозначает.

Если бы мы руководствовались в своих коммуникатив­ных поступках не смыслом, а значением, мы уподобились бы запрограммированным роботоподобным существам, ли­шенным всякой индивидуальности. Значение можно зало­жить в электронно-вычислительную машину, что сплошь и рядом делается (сегодня уже никого не удивишь электрон­ными «переводчиками» с одного языка на другой), компь-ютезировать же смысл - нет и нет! Ибо вопрос о смысле затрагивает самое личное в человеке - выбор, подсказывае­мый часто интуицией, которая чужда самой совершенной машине.

Столкнувшись с новой коммуникативной ситуацией, человек неизбежно входит в то или иное эмоциональное состояние, влияющее на тонус речевой мускулатуры, а в этом-то именно и состоит спонтанность речи. И тогда в речи появляются особенности, не предусмотренные языком. Ибо эмоция - не предмет речи, а отношение говорящего к ситу­ации. Эмоция «вылезает» наружу прежде всего в интонации. Интонация, или звукочастотные модуляции голоса по ходу произнесения, - неотъемлемая составляющая живой чело­веческой речи. Без интонации речь просто-напросто непроизносима. Заинтересованные собеседники, мы всегда гово­рим и с нами всегда говорят каким-то тоном: дружелюбным, ласковым, обиженным, властным, вкрадчивым, язвитель­ным, недоверчивым, назидательным, виноватым, хамским, льстивым, шутливым, нерешительным, заносчивым, ехид­ным, умиротворяющим, извиняющимся, учтивым, обвиня­ющим, сварливым, заискивающим, злорадным, возмущен­ным, жалобным, неодобрительным, хвастливым, глумли­вым, снисходительным, разочарованным, запальчивым, издевательским, убаюкивающим и т.п., т.е. диапазон все­возможных оттенков огромен. Подчас подобрать определение интонации очень трудно, а то и совсем невозможно.

В речевой интонации открывается нескончаемая гамма человеческих чувств, страстей, настроений, желаний, влечений, зачастую не предназначенных для ­

для посторонних. Интонация не передаваема языковыми средствами. Ника­кая лексика и никакая грамматика не могут отразить всей «партитуры» интонации как одушевления звучания. У каж­дого человека речевых интонаций столько, сколько душев­ных порывов.

Выполняя эмоционально-оценочную функцию, интона­ция охватывает не какие-то отдельные сегменты высказы­вания, а его целиком. На ее долю выпадает большой удель­ный вес передаваемой информации. Причем информации сверхязыковой, не названной словами, поскольку интона­ция, повторяем, принадлежит не языку, а только речи. Ин­тонация передает прежде всего истинность коммуникатив­ного намерения.

Сила психологического воздействия интонации столь велика, что она способна «перечеркнуть» собой весь словес­ный текст, выразив смысл, диаметрально противоположный его значению. Самые хвалебные по значению слова могут прозвучать как оскорбительное ругательство, от которого человеку становится не по себе, а самые бранные - как вы­сочайшая похвала, от которой человек чувствует себя на седьмом небе от счастья. Можно словами сказать: «Ты мне очень нравишься», - а интонацией, с которой это произне­сено: «До чего же ты мне противен». Недаром же в любой языковой среде считается, что важно не только то, что гово­рит человек, но и как он это говорит. Зачастую второе куда важнее первого, и мы верим интонации больше, чем сло­вам. Если из речи изъять интонацию, то речь омертвеет, ста­нет безжизненной и сделается при ясности лингвистичес­кой психологически непонятной.

Интонация в конкретной ситуации приходит сама собой, хотя и усваивается в коммуникативном опыте. Ее непроиз­вольность определяется тем, что приспособительные меха­низмы организма человека, прежде всего вегетативные ком­поненты, участвующие в регуляции жизнедеятельности и неподдающиеся прямому контролю (дыхание, сердцебие­ние, сужение кровеносных сосудов, частота пульса и проч.), вступают в действие раньше, чем речь произносится

вслух, и органически в нее вливаются. Интонацию не надо зара­нее планировать, о ней не надо специально заботиться - ведь это то же самое, что заплакать или засмеяться по инструк­ции. Более того, когда человек умышленно пытается придать своей речи «правильную», как ему кажется, интона­цию, со стороны это расценивается как неестественность, фальшь. Например, напыщенный пафос или слащавая елейность.

Спонтанная речь непроизносимая не только без интона­ции, но и без мимики, или моторики лица, сопровождаю­щей звучание. Невозможно представить себе говорящего человека с «никаким» выражением лица. Мимические ре­акции по своему многообразию, пожалуй, не уступают ре­чевым интонациям. Каких только взглядов при разговоре мы не бросаем и не ловим на себе: добродушный, нежный, пылкий, кроткий, изумленный, брезгливый, озабоченный, вороватый, негодующий, печальный, завистливый, укориз­ненный, сконфуженный, потупленный, лукавый, блужда­ющий, испытывающий, свирепый, презрительный, заворо­женный, ободряющий, скорбный, насмешливый, надмен­ный, обольщающий, утомленный, боязливый, наглый, сердитый, задумчивый и т.п. Полная «опись» взглядов не­реальна. Взгляд тоже может поведать о многом таком, чего в словах нет, и передать более значимую и достоверную ин­формацию, чем слова. Словами можно говорить одно, а вы­ражением лица - другое. Как и интонация, мимика получа­ет подкорковый тонус до произнесения (ведь лицо, говоря­щее вместе с глоткой, обычно посылает сигналы чуть раньше голоса) и «накладывается» на речь.

Мимика в основном тоже непроизвольна. (Даже профес­сиональные дипломаты, проявляющие большую осторож­ность и сдержанность, умеющие держать себя в руках, вес­ти себя так, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, и те порой «выходят из себя».) Нельзя предварительно решить, какой будет мимика, и «изображать» ее. Если человек наме­ренно делает нужную физиономию, да еще переусердствует в этом, со стороны она тоже выглядит ненатуральной, притворной. Например, наигранный страдальческий взор, вымученная улыбка или

или напускная сердитость. Как бы ни ста­рался человек показать на лице эмоцию, которую он не ис­пытывает, или, напротив, скрыть переживаемую эмоцию, и как бы ни преуспел в этом, - обязательно что-нибудь выле­зает наружу помимо его желания и воли, ибо корни эмоций лежат глубоко в подсознании. К тому же, разговаривая, че­ловек слышит и видит себя не так, как он слышится и ви­дится окружающим. (Те, кто впервые услышал себя на фо­нограмме или увидел на телеэкране, не узнали себя.)