Как иномодальностное бытие языка

Человеческое поведение все «замешено» на языке. Ибо, живя в обществе, невозможно избежать влияния языка. Вез­десущий, он обрушивается на нас постоянно и ото всюду, не обходя стороной ни одного «уголка» нашей жизни. Язык не только универсальное средство общения, но одновремен­но и универсальное средство познания; язык – питательная среда самого существования человека как Человека. И че­ловек тем больше оправдывает свое самое высокое положе­ние на эволюционной лестнице, свой почетный титул носителя Разума, чем больше он окунается в мир языка.

Язык реально существует в речи и через речь же усваива­ется человеком. Никакого иного пути для овладения язы­ком нет. Однако если бы до сих пор человек довольствовался единственно устной речью и не имел никаких других спо­собов пользования языком, то сейчас он был бы куда менее разумным, чем есть на самом деле. Следовательно, и соци­альный прогресс во всех сферах человеческой жизни был бы гораздо ниже того уровня, какой достигнут сегодня. Ибо, воплощаясь только в звуковой форме, язык не исчерпывает всех своих ресурсов. Можно сказать даже еще определенное и категоричное: в звуковой форме реализуется меньшая часть его потенциала.

Даровав себе язык и заботливо его пестуя, человек не пе­реставал размышлять над характером своего детища. Нако­нец, он сообразил, что лингвистические знаки можно «пе­реодевать» в разные материальные оболочки, не меняя их содержимого. Первой гениальной догадкой о многокодовости языка было изобретение письменности, которая «удвои­ла» язык, а по существу - вдохнула в него бессмертие, увеко­вечила. Сей взлет пытливой человеческой мысли произошел не в историческое одночасье и не был озарением гения-оди­ночки. Это творческое «мгновение» длилось веками и воб­рало в себя огромнейшее множество людей, формировав­ших письменность. По данным палеографии, изучающей древние письмена, человек научился писать около 5 – 6 тыс. лет тому назад, т.е. спустя десятки тысячелетий после того, как заговорил из устным словом. (Правда, среди ученых нет единого мнения относительно хронологического срока по­явления письменности, как, впрочем, и самого языка. Одна­ко все единодушны в том, что письменная речь – довольно позднее обретение человека.)

Сложившись поначалу лишь у немногих народов, пись­менность постепенно охватывала все большее их число, пока не распространилась по всему земному шару. Причем она не сразу приняла тот вид, в каком досталась нам, детям XX в. Подобно звуковому языку, письменный язык тоже разви­вался поэтапно. Его многонациональная «родословная» вос­ходит к некогда общему праисточнику - рисуночному (пик­тографическому) письму, т.е. запечатлеванию мыслей в виде наглядного изображения вещей, о которых идет речь. Ра­зобрать такое письмо можно в принципе не зная языка, на каком оно составлено. Его элементы присутствуют у всех народов, несмотря на национальные различия конкретных систем письменности ныне действующих языков. Напри­мер, символика видов спорта, знаки дорожного движения или условные обозначения, используемые в картографии и метеорологических сводках, понятны на всех континентах без перевода.

Возникновение письменности знаменовало собой новую гигантскую веху на пути раскрепощения разума. Она про­извела подлинную революцию в судьбе рода человеческого, радикально изменив принципы, которыми человек руководствовался в дописьменную пору. С возникновением пись­менности перед ним открылась реальная перспектива не растерять свой опыт, от чего он не был застрахован преж­де, поскольку не хватило бы памяти для сохранения всего того, что человек узнал за время своего существования. Письменность же позволила сберегать всю ранее найден­ную и впредь добываемую информацию в так называемой выносной памяти, т.е. памяти, физически отделенной от каждого человека, находящейся далеко за пределами не только индивидуальной памяти, но и групповой памяти от­дельных территориально обособленных объединений людей. Таковой сделались специальные архивные учреждения по сбору и хранению всевозможной документации, навечно остающейся человечеству как свидетельства былого. Этот постоянно пополняющийся всемирно – исторический банк культурных накоплений снабжает общество необходимой информацией. (Старинная китайская пословица по этому поводу гласит: «Даже самая хорошая память не идет ни в какое сравнение с чернилами: к тому, что записано, можно обращаться бесконечное множество раз, даже если в памя­ти ничего не осталось».)

Таким образом, благодаря письменности все достижения предшествующих эпох передаются в целости и сохранности последующим эпохам. Без их закрепления в фиксирован­ных источниках информации строительство здания миро­вой цивилизации, начатое с появлением языка, могло на каком-то этапе остановиться: не было бы ни науки, ни ли­тературы и человек поныне бы пребывал в том же интел­лектуально малоразвитом, полудиком состоянии, в каком он находился не ведая письменности. Взять хотя бы одни только календари, организующие четкое распределение со­бытий во времени, которые подарили миру древние египтя­не. Не будь в распоряжении человека этой символической системы летосчисления, ему было бы невообразимо труд­но, если вообще не безнадежно, разобраться в своем про­шлом, настоящем и будущем.

Подключение к устной речи письменной колоссально расширило пропускную способность коммуникативной си­стемы человека и увеличило ее

стемы человека и увеличило ее информационную емкость, поскольку вместо прежних двух в ней заработали сразу че­тыре канала, по которым циркулирует язык. Это пробудило в человеке дремавшие дотоле силы, умножило его творческие потенции, ускорило их претворение в практические де­яния. Отныне человек смог более полно познавать окружа­ющий мир, более гибко ориентироваться в нем, более дерз­новенно преображать лик Земли во благо своего рода. Ибо его сознание впитывало опыт не только современников, но и многих поколений предков, живших задолго до него, а сам он смог завещать в наследство весь свой опыт еще не родив­шимся потомкам. Отсюда – на долю каждого очередного по­коления после ввода в действие письменности выпадало вступать во все более насыщенный информацией мир, по­лучая «в приданое» летопись мировой цивилизации, тем самым становясь просвещенное своих отцов, дедов и праде­дов. В обеспечении преемственности опыта человечества непреходяща социальная ценность письменности. И по мере того как мы все дальше отодвигаемся от момента ее воз­никновения и ретроспективно оцениваем то, что она нам дала, - ее значимость раскрывается все шире, а ее удельный вес в жизни общества неуклонно возрастает.

Письменная речь выросла из недр устной речи как про­изводная от нее форма бытия языка. Хотя письменная речь не могла появиться без устной, но и устная речь не смогла бы совершенствоваться без письменной. Запущенная в жи­вой водоворот коммуникации, письменная речь непрестан­но развивалась и оплодотворяла свою «родительницу»; взаимоулучшая друг друга, обе разновидности речи приумножали возможности воплощенного в них языка; а он, обо­гащенный, в свою очередь, поднимал на более высокий уро­вень речь в целом - такова диалектика взаимоотношений между языком и речью. Следовательно, языкоречь суть сис­тема саморазвивающаяся, самообновляющаяся, самообогащающаяся, самосовершенствующаяся. За счет этой «само­сти» шло перманентное наращивание разумности челове­ка. Данная историческая закономерность прослеживается и в развитии каждого отдельного индивида: чем более раз­вита у него речь, тем более развит и язык, а следовательно, и интеллект. Нельзя быть богатым речевладельцем и в то же самое время бедным языковладельцем, равно как нельзя быть бедным речевладельцем, но богатым языковладельцем. Нельзя по той причине, что вся информация, которой располагает индивид, «принесена» в его мозг языком через речь.

Итак, современный человек – двоякоговорящий: устно и письменно. Тот факт, в мире еще немало людей, не умею­щих писать, хотя письменная речь действует уже давно и вовсю, ни коим образом не свидетельствует об их генетичес­кой невосприимчивости к ней. Как показывает весь миро­вой опыт, особенно опыт тех народов, которые приобщи­лись к письменности позже других, грамотность не есть врожденный дар «первосортных» людей, которым якобы обделены «второсортные». Все дело в политике власть пре­держащих в области народного просвещения. Принципи­ально любой ныне живущий человек как представитель «единосортного» вида существ, независимо от расовой, национальной, сословной принадлежности, способен овладеть обеими разновидностями речи.

В основе современной письменности большинства на­родов мира лежит буквенный алфавит, у истоков которого стояли финикийцы. Он представляет собой список исход­ных знаков языка в их графической форме, расположенных в строго закрепленном порядке. Родоначальники алфавита учли коренные свойства знака – дискретность и неизмен­ность. Применительно к слову как знаменательной едини­це языка это следует понимать так: во – первых, конечный набор единиц, образующих слово, постоянен и, во-вторых – в каких бы физических сигналах ни материализовалось сло­во, оно всегда тождественно самому себе. Таким образом, письмо отображает единообразный состав всех языковых элементов в рамках того или иного национального языка.

Анализируя письменную речь, надо рассматривать ее с двух сторон, соотносимых с двумя сторонами устной речи: моторной и сенсорной. На выходе коммуникативной сис­темы человека – это собственно письмо, на входе – чтение.

Поскольку язык в любой форме своего существования за­дан каждому из нас извне, постольку при его усвоении ре­чевая сенсорика предваряет речевую моторику. Как в уст­ной речи мы прежде слушающие, а потом – говорящие, так и в письменной речи мы прежде читающие, а потом – пи­шущие. Чтение и письмо не формируются в индивидуаль­ном опыте одно без другого. А посему грамотный человек обладает двуединой коммуникативной способностью: он и пишет, и читает.

Хотя в письменной речи используется тот же самый язык, что и в устной, но это уже совсем другой способ пользова­ния им, требующий и другой анатомофизиологической ос­новы. Поэтому каждому человеку приходится овладевать письменной речью заново и иначе, чем устной. Если устная речь рассчитана на устройство рта и уха, то для письменной речи человек приспособил руку и глаза, которые и служат ее исполнительными механизмами. При этом глаза осуще­ствляют прием письменной речи, а рука – выдачу¹.

Как у человека нет ничего от природно предназначенного для устной речи, так, тем более, - для письменной. Подоб­но рту и уху, эти органы становятся специализированными каналами речевой коммуникации тоже «по совместительству», имея изначально чисто биологическое назначение: первичная функция глаз - свето- и цветоощущения, а руки – хватание, причастность к речи – вторична. Вторичность речедвигательной нагрузки руки и речевоспринимающей на­грузки глаз наглядно проявляется в случае их расстройства. В частности, при «писчем спазме», своего рода «заикании» руки, пальцы перестают слушаться своего хозяина исклю­чительно в момент писания, тогда как вне этого акта движения кисти рук нормальны, а при «словесной слепоте» гла­за перестают различать лишь что-то написанное, тогда как другие предметы зримого мира видят нормально.

Стихийно сложилось и укоренилось представление, что писать надо обязательно правой рукой. Леворукость считалась аномалией, поэтому родители и учителя переучивали левшей. После открытия функциональной асимметрии головного мозга предубеждения были рас­сеяны. Выяснилось, что склонность к право или леворукости, - это врожденная психомоторная особенность, и от прежней практики, есте­ственно, отказались.

Переход от устной речи к письменной не самотечен. Че­ловек не может в один прекрасный момент взять да начать читать и писать лишь потому, что уже элементарно владеет устной речью и имеет биологически здоровые глаза и руки. Это – условие для усвоения письменной речи, но отнюдь не существо дела. Главное, чтобы мозг знал правила пере­вода устной речи в письменную, ибо мы смотрим глазами, а видим умом. У безграмотного человека глаза и руки такие же, как у грамотного. Более того, зрение первого может быть физически острее, а рука проворнее, чем у второго. Психо­логически же глаза безграмотного в отношении исписанных строк невидящий, а рука, контролируемая такими глазами, - беспомощна. (Попросить безграмотного человека что-ни­будь прочесть или написать – то же самое, что предложить ему прочитать ноты и сыграть по ним, если он не знает му­зыкальной грамоты и никогда в жизни не делал этого.)

Решающая роль обучения в усвоении письменной речи убедительно выявляется у тех слепых от рождения людей (например, с врожденной катарактой), кому уже в зрелом возрасте путем хирургической операции было даровано зре­ние. Их мозг не был обучен видению графических языко­вых знаков (хотя с этими знаками в их звуковой форме они уже были знакомы и достаточно долго пользовались ими в разговорной практике), поэтому поначалу их глаза не вос­принимали надлежащим образом написанного, а рука не справлялась с речедвигательной обязанностью. То и другое пришло к ним лишь спустя довольно продолжительное вре­мя, после соответствующего обучения...

Наименьшей структурной единицей письменной систе­мы является графема. В языковой иерархии графема соот­ветствует фонеме, выступая в качестве ее изобразительного эквивалента, т.е. эти единицы функционально однозначны и взаимозаменяемы. Переходя из языка в речь, графема пре­вращается в букву, которая служит ее материальным носителем. И как фонема не есть звук речи,

точно так же и гра­фема – не есть буква, а ее главный признак, наличествую­щий в ней наряду с другими нелингвистическими призна­ками. Поэтому графему как таковую нельзя ни отдельно написать, ни отдельно увидеть. Ее можно лишь мысленно представить, выводя букву, и узнать в букве, глядя на пос­леднюю. Разница между графемой и буквой та же, что меж­ду фонемой и речевым звуком: обе, будучи образованиями идеальными, «надсенсорны» и «надмоторны»; обе задума­ны в мозгу в одном образе, а при своей реализации приоб­ретают уже несколько иной образ.

Как звуки устной азбуки не бывают абсолютно одинако­выми, точно так же обстоит дело и с буквами письменного алфавита. Любая буква по наглядным начертаниям может быть очень разной: большой и маленькой, ровной и кри­вой, заостренной и округлой; кроме того, буква не похожа на саму себя в зависимости от пишущего прибора (перьевая ручка, карандаш, кисточка, мел и т.д.); от поверхности, на которую наносится (бумага, фанера, холст, стекло и т.д.); от цвета, в который окрашена. Словом, букве, как и звуку, присущи элементы неустойчивости. Однако графема не за­висит от написания, хотя и коренится в нем, поскольку фи­зические параметры буквы не затрагивают ее сути. Графема как лингвистический знак всегда тождественна самой себе, каково бы ни было ее реальное изображение. Отвлекаясь от внешних признаков, языковое сознание сводит все зримые непохожести буквы к соответствующей графеме, которая содержит в себе в свернутом виде свои реальные воплоще­ния. Таким образом, буквы, представленные в письменной речи, являются многочисленными вариантами инвариант­ных графем, хранящихся в долговременной памяти.

Человеческий глаз имеет дело с письменной речью как физическим явлением. А в этом аспекте она ничтожно сла­ба, чтобы затмевать собою все прочие оптические раздра­жители, действующие на фоторецепторы глаза. Но ценность письменной речи, как и устной,- в информации, закоди­рованной в оптических сигналах. И осмысленность зри­тельного восприятия, как и слухового, определяется не ка­чеством сенсорного устройства, а качеством мышления. Человеческий глаз, как и ухо, становится разумным, лишь пропитавшись языком и научившись работать с ним. Язык и позволяет «входить» в мир, отличный от того, какой не­посредственно действует на зрение человека. Ведь изобра­жение на сетчатке глаза не содержит в себе никакой ин­формации, оно превращается в таковую в мозгу после того, как поступившие в рецепторы оптические сигналы будут расшифрованы.

Таким образом, у грамотного человека есть два разных по генезису и свойствам зрения: физическое и специфичес­ки языковое. (По аналогии с фонематическим слухом язы­ковое зрение правомерно было бы назвать графематичес-ким.) Именно оно и «вынимает» из букв «спрятанный» в них «скелет» - графемы, разглядывая за внешним обликом пись­менного знака его внутреннее содержание.

Человек пользуется буквами не «поштучно», а «оптом», в составе целого слова. Все люди научаются писать по уста­новленным стандартам, прописям, одинаковым для всех носителей данного языка. Под влиянием прописей, служащих образцом для подражания, и начинает развиваться зре­ние, контролирующее «артикуляцию» руки, почерк. Однако очень скоро здесь намечаются различия, которые в дальней­шем становятся все более явными. Мы не похожи друг на друга целым рядом врожденных и благоприобретенных признаков, среди которых почерк. У каждого из нас свой по­черк, и в целом, и по частям.

Индивидуальное своеобразие почерка проявляется в раз­мере и конфигурации букв, способе соединения их друг с другом в составе слова, от стоянии слов друг от друга, в на­жимном или безнажимном, убористом или размашистом написании, с наклонами вправо или влево или строго вер­тикальном; в расположении и длине строк, ширине полей и прочем. Все встречающиеся в рамках письменной системы того или иного языка почерки соотносятся с готовыми прописями, как частное и общее. В обязанность языкового зре­ния входит распознание в многообразных вариантах начер­тания слов их инвариантного графемного состава. Степень удобочитаемости почерка, как известно, различна. Но за счет избыточности, свойственной письменной речи, как и уст­ной, языковому зрению удается разобрать самый плохой почерк, восстановить стертые или зачеркнутые слова, не обращая внимания на помарки.

Однако, подстать языковому слуху, языковое зрение тоже не «потолок» творческих возможностей восприятия речи человеком. Высшего совершенства процесс приема пись­менных сообщений достигает в собственно речевом зрении, не лимитированном рамками усвоенного языка.

Речь, будь то устная или письменная, - это всегда живое поведение ее исполнителя. Не только у разных людей раз­ный почерк, но и у одного и того же человека – почерк не есть нечто неизменное. В определенной мере это величина переменная. Вместе с другими двигательными способнос­тями, скажем, походкой, почерк видоизменяется в разные периоды жизни. Более того, в одном и том же возрасте, даже в один и тот же день он не похож на самого себя в зависимо­сти от обстоятельств. Слово, которое как знак не может быть в приподнятом игривом или подавленном настроении, - ка­тегория психологическая. Оно присуще только пользовате­лю словесного знака. В момент писания человек находится в каком – то психическом состоянии, и оно так или иначе ска­зывается на почерке. Причем сам пишущий может и не осоз­нать влияния своего самочувствия на моторику руки. Но, даже если он предумышленно старается писать не своим по­черком и, как ему кажется, попытка эта удачна – все равно что – то «свое» в чужой манере написания остается.

Как какие – то личностные характеристики «выдают» че­ловека в произнесении, так они выдают его и в почерке. По почерку с большей или меньшей вероятностью угадывается возраст человека, его темперамент, образование, род заня­тий (трудно, например, представить каллиграфический почерк у врача и неразборчивый почерк у учительницы началь­ных классов). Некоторые особенности почерка указывают на наличие у человека каких – то заболеваний. Так, чрезмер­но аккуратный и бисерный почерк с выписыванием каж­дой буковки и точечки типичен при эпилепсии; вычурная и нарочитая стилизация почерка со всевозможными зави­тушками наблюдается при шизофрении; «трясущийся» по­черк – при болезни Паркинсона. Сложилось целое учение о почерке – графология. Детальные исследования автогра­фов знаменитостей, например канцлера Германии Бисмарка или гетмана Украины Мазепы, подтвердили ряд их характе­рологических черт. А в отдельных рукописях наших талант­ливых соотечественников Федора Достоевского и Николая Гоголя графологами отмечены необычные для них написа­ния, свидетельствующие о болезненном изменении в психи­ке этих авторов, действительно имевшем место в определен­ные периоды их жизни. Хотя отнюдь не все положения по­черковедения бесспорны, оно имеет немаловажное значение в целом ряде областей человеческой деятельности: в практи­ческой психиатрии, в криминалистической и литературовед­ческой экспертизах. Кропотливый «микроскопический» ана­лиз письма со стороны его графики как подсобный в добав­ление к анализу содержания и стиля речи диагностический прием широко используется для установления авторства ано­нимных и псевдонимных рукописей, для определения под­линности или фальсификации рукописных документов.

Подобно любому перепаду голоса в произнесении, лю­бая загогулинка в рукописи психологически значима. И как речевой слух чутко вслушивается в то, к чему остается «глу­ховатым» языковой слух, точно так же речевое зрение пристально всматривается в то, чего не разглядит «слеповатое» языковое зрение. Оно придирчиво «обыскивает» почерк, подмечая в нем все особенности, дающие дополнительные сведения о самом пишущем. Языковое зрение не интересу­ют частности. А потому оно может не заметить «нервозность» или «утомленность» почерка, «порчу» почерка из – за како­го – либо недомогания или появившуюся вдруг неряшливость в прежде очень аккуратном почерке; может оставить без внимания­ то, что записка написана правшой, левшой или, мо­жет быть, рукой –протезом; может, наконец, «прозевать» искусную подделку почерка. Речевое же зрение не допустит подобного «ротозейства», не преминет вникнуть в каждую случайную деталь, в каждую мало – мальски зримую особен­ность, оно все возьмет на заметку и даст этому надлежащее толкование. В общем, всегда извлекает из письменной речи намного больше информации, чем в ней дано языком.

В отличие от языкового зрения, ориентированного на язык (ведь буквы как знаконосители в разных национальных системах письменности разные), речевое зрение, ориенти­рованное на речь, в значительной мере наднационально. Языковое зрение ничего не увидит в иноязычном письме, кроме того, что оно написано «не по-нашему», тогда как речевое кое – что да извлечет из него. Ведь речеручная мотори­ка, в отличие от прописей, не национальна, а индивидуальна. Догадаться, что письмо написано ребенком или взрослым, твердым или разъезжающимся почерком, в спешке или не­торопливо; что две записки, написанные на разных языках, принадлежат одному и тому же лицу, можно независимо от того, на каком языке составлен текст. Проницательность речевого зрения прямо пропорциональна степени интеллек­туальной упражняемости в данном занятии. Глаза, как и уши, должны быть хорошо натренированы, чтобы получать дополнительную информацию. Это уже особая сноровка, сво­его рода искусство, которому надо специально обучаться...

Всякое усвоение социальных навыков – это, в конечном счете, специфическая активность, выработанная корой боль­ших полушарий. Отсюда – возникновение письменной раз­новидности речи сопряжено с существенной реорганизаци­ей центрального аппарата, управляющего речью. По срав­нению с первичной мозговой локализацией речи, когда работал только один звукослуховой канал, а буквенно – зрительный пока бездействовал, двухканальная локализация и количественно, и качественно намного объемнее. Она про­стирается до ранее отдаленных границ и, захватывая «неоречевленные» еще участки головного

мозга, присоединяет их к уже «оречевленным». Формируются новые условно – рефлекторные перекрестные связи между корковыми пред­ставительствами рта, руки, уха и глаза. Вступив в тес­ное функциональное взаимодействие, они образуют единую нейродинамическую систему, могущую легко перестраи­ваться внутри себя, т.е. переключаться с одной разновидно­сти речи на другую. По существу, с момента сформирован­но письменной речи весь головной мозг со всеми его долями – лобной, височной, затылочной и теменной – ока­зывается втянутым в работу с языком. Не остается ни одно­го участка коры вне поля действия языка.

Принципиальная общность организации устной и пись­менной речи предполагает тем не менее их относительную самостоятельность, так как звуковой поток и строчки напи­санных слов – явления разные. Именно благодаря их раз­личиям и возможно сосуществование в одной коммуника­тивной системе двух противоположных по своей материаль­ной природе информационных каналов. Это только на первый взгляд может показаться, что особой разницы меж­ду устной и письменной речью нет, что стоит подставить буквы на место звуков – и все в порядке. Насколько это ошибочно, можно судить по первым письменам наших дошколят - «самоучек», которые в самом буквальном значении переносят свою устную речь на бумагу: пишут без интерва­лов между словами, без заглавных букв, без знаков препи­нания – сплошная звукопись. Такие письма никому, кроме родителей, непонятны.

В действительности же буквенное письмо не есть сим­метричное воспроизведение звукового строя языка в графи­ке. Хотя система графем любого языка имеет однозначное соответствие с системой его фонем, список букв не равен числу последних. Здесь имеется определенная диспропор­ция: обычно букв меньше, чем фонем, поскольку возмож­ны комбинации двух – трех букв для обозначения их звуко­вого эквивалента. В русском языке 42 фонемы, которые передаются на письме 33 буквами. (Скажем, в слове «сельдь» 6 букв, но 4 звука.) Данное неравенство объясняется сен­сорной разнородностью звуковых и графических речевых сигналов. То, что делает рот, физически не поддается руке, и наоборот. Слоги, в которых реализуется устная речь, в письменной речи не представлены. (Кстати, на написание слова уходит в 3 – 4 раза больше времени, чем на его произ­несение.) Да и ухо не может видеть, а глаз – слышать.

Современные языки отличаются большим расхождени­ем между произношением и написанием. Несовпадение зву­ковой оболочки слов с их буквенной оболочкой, т.е. несов­падение орфоэпии и орфографии – закономерное явление при переводе языковых знаков из устной речи в письмен­ную. Строго говоря, правописание начинается там, где про­изношение расходится с написанием. Об их явной проти­воречивости говорит тот факт, что недостатки произноше­ния, допустим, картавость или шепелявость, нельзя узнать по письму, поскольку звуки произносимы, но не изобразимы, а ошибки написания нельзя узнать по устной речи, по­скольку буквы изобразимы, но не произносимы. Если бы писалось так, как говорится, то и не было бы проблемы обу­чения письменной речи.

В каждом национальном языке установлены свои пра­вила перехода с буквенного кода на звуковой (процесс чте­ния) и со звукового на буквенный (процесс письма). Пра­вил этих много, и они достаточно сложные. Для их усвоения требуется немало терпения, вдумчивости и времени. Ибо на письме применяется не фонетическая, а фонематичес­кая транскрипция. Именно фонеме как единице языка тож­дественна буква как компонент письменной речи. В противном случае по – русски, например, мы бы писали «агарот» вместо «огород», «митеш» вместо «мятеж», «щислифчик» вместо «счастливчик», «грамоский» вместо «громоздкий», «лидиная» вместо «ледяная», «жымчюжина» вместо «жемчужи­на» и т.п. В результате слова оказались бы неидентичными как лингвистические знаки.

Фонетическая транскрипция неудобна для практического письменного общения, она вносила бы путаницу в понима­ние очень многих слов, особенно тех, у которых совершен­но одинаковая звуковая выраженность (омофоны), напри­мер, посидевший и поседевший, лезть и лесть, бал и балл, туш и тушь, гриб и грипп, обед и обет, столб и столп, поласкать и полоскать, частота и чистота, груздь и грусть, предать и придать, лица и литься, пять и пядь, костный и косный, переносица и переносится. А таких фонетических близнецов в любой языковой среде наберется предостаточно. В об­щем, произносимые и написанные слова однозначны в их фонемном и буквенном составе¹. Потому – то в любом цивилизованном обществе издаются словари орфоэпические и словари орфографические, служащие законодательны­ми справочниками языковой культуры устной и письмен­ной речи.

При смене способов реализации словесных знаков ме­няется и способ их разграничения. Если в устной речи это акустические переходы внутри слогов и между слогами, то на письме слова членятся через межбуквенные просветы и форму букв, что тоже предполагает специальную выучку. Сюда еще добавляются правила, устанавливающие слитное, раздельное или дефисное написание слов, случаи написа­ния слов с заглавной или строчной буквы, перенос слов на другую строчку и ряд других. Сверх того, в письменной си­стеме имеются дополнительные небуквенные знаки, указы­вающие на границы предложения и их частей, или знаки препинания (пунктуация), которые тоже надобно хорошо знать, чтобы правильно расставлять на письме. (Заметим, что основные знаки препинания являются общими для всех языков.) Таким образом, письменной речью каждый чело­век овладевает с самого начала осознанно в отличие от уст­ной речи, которая на ранних этапах осваивается по меха­низму самонаучения.

Переход от устной речи к письменной никоим образом не отменяет первоначальной роли речевых кинестезии. Речедвигательный код был и остается базисным. Можно говорить, не умея писать, не умея говорить. Нельзя записать

1 В некоторых странах, например в Китае и Японии, традиционно применяется не буквенное письмо, а идеографическое (иероглифы), где каждый фигурный знак обозначает целое слово. Но суть подхода к пись­му как к инобытию языка, т.е. реконструкция устной речи, - та же.

слово, совершенно неведомое произноше­нию. Механически, бездумно перекопировать зримый об­лик графического слова, конечно, можно. Но осмысленно употребить его в письменном сообщении как некую знаме­нательную единицу, минуя его проговаривание, - нереаль­но. И наглядное свидетельство тому - начальное школьное обучение письму, когда первоклассники проговаривают то, что записывают, и это значительно облегчает им усвоение данного навыка.

По мере упрочнения навыков чтения и письма оба они становятся автоматизированными, превращаются в привыч­ку. (Понятие «автоматизированный» не есть синоним «ав­томатического», ибо последнее не требует предварительной выучки, тогда как первое необходимо предполагает ее.) Че­ловек пишет слово уже не побуквенно, как делал это на на­чальной стадии обучения, а безостановочно все слово цели­ком, быстро водя рукой по бумаге и практически не отры­вая ее от листа (скоропись), тогда как вначале слово и даже отдельные буквы пишутся в 2 – 3 приема. И читает написан­ное слово, тоже не просматривая его буква за буквой, по складам, как вначале, а охватывая все целиком, бегло (ско­рочтение); человек уже не задумывается над тем, как это у него получается. Узнавание слов, т.е. отождествление их на приеме и на выходе, обеспечивается долговременной памя­тью, где они хранятся.

В разных этнических культурах действует исторически сложившаяся традиция пространственного расположения письма: у некоторых азиатских народов столбец стоящих друг над другом иероглифов идет сверху вниз, у европейцев строка пишется слева направо, у арабов – справа налево. Те же различия, разумеется, присутствуют и при чтении (меж­ду прочим, если подсчитать, сколько людей пишут слева направо, то они не составят абсолютного большинства, как может показаться на первый взгляд). Однако существо дела от этого не меняется.

Взрослый человек с достаточным опытом пользования письменной речью обычно пишет молча, «про себя». По­скольку на письме нет производства звуков, нет и надобно­сти в артикуляционных приспособлениях. Можно писать плотно сжав губы, прикусив зубами язык или даже заняв рот совершенно «посторонним» делом, например, жуя жвач­ку; не требуется и фонационной настройки гортани (в про­тивном случае безгортанные больные не смогли бы писать, а они после операции продолжают это делать так же сво­бодно, как и до операции); отпадает необходимость в регу­ляции аэродинамических условий, и дыхание работает в свободном режиме, т.е. человек пишет и на выдохе, и на вдохе, и даже задерживая на какое – то время дыхание, что совершенно исключается в устной речи. Словом, речедви­гательный анализатор «отдыхает».

Не вовлекается в работу при письме и слуховой анализа­тор. Человек физически не слышит записываемых слов. Можно даже плотно заткнуть уши ватой, что нисколько не затруднит писание, а порой, особенно когда отвлекает посторонний шум, даже облегчает этот процесс. Здесь, прав­да, нужна одна существенная оговорка: хотя мы реально не слышим записываемых слов, выключение слуха не означа­ет полную слуховую бесконтрольность, потерю слышимого образа слова как конечного продукта рукописной речи. Ибо вместо воспринимаемых звуков возникают звуки представ­ляемые. Это происходит благодаря действию внутреннего слуха, выручающего человека даже тогда, когда наступает полная глухота. Сформировавшаяся мысленная модель сло­ва позволяет человеку полноценно писать и при выходе из строя периферического аппарата моторного механизма письма. Так, лишившись доминирующей руки, человек сравнительно быстро переучивается и пишет другой рукой. Известны и такие случаи, когда люди, потеряв обе руки, пишут ртом, держа карандаш зубами, более того, делают это ногой, зажав карандаш между ее пальцами. Но вот органи­ческое разрушение фонематического слуха, отвечающего за фонемный состав слов, неминуемо вызывает потерю способности писать (аграфию). Причина опять – таки в том, что именно фонемы – не звуки! - заменяются на письме буква­ми. Без полноценного фонематического слуха производство письменной речи в принципе невозможно, поскольку она возникает на базе устной речи и при письме фонематичес­кий слух сохраняет за собой функцию контроля.

Чтение как процесс, обратный по направлению письму, тоже имеет свою специфику, отличную от восприятия уст­ной речи, вытекающую опять – таки из физической разнород­ности произносимого и изобразительного материала. Уст­ная речь мимолетна. Она существует лишь в момент своего произнесения, и сказанного не вернуть. Языковые знаки, заключенные в акустических сигналах, мгновенно улетучи­ваются из восприятия, не оставляя никаких вещественных следов. По своей физической природе звуки принимаются в той же последовательности, в какой они поступают в ухо, т.е. во времени, а время необратимо. Отсюда и процесс слу­хового восприятия нельзя повернуть назад. Кроме того, уст­ная речь слышится на сравнительно небольшом расстоянии.