Как механизм приема устной речи

Природная среда, или биосфера, где с момента своего видового рождения живет человек как землянин, - воздух. В воздушных условиях существования он и заговорил.

Устная речь не смогла бы сделаться основным способом общения людей, не будь в телесном «снаряжении» человека наряду с моторными соответствующих сенсорных устройств для ее приобретения. Ведь речь не наследуется с генами, а изначально дает о себе знать каждому человеческому ин­дивиду как внешний по отношению к нему раздражитель. И для того чтобы пользоваться речью самому, нужно снача­ла каким-то образом «получить» ее от других себе подоб­ных, у кого она уже есть. Звуки речи в их физическом ас­пекте, подобно всем прочим звукам, представляют собой попеременно сгущение и разряжение частиц окружающего воздуха. Естественным «окном», через которое звуки речи из внешней среды попадают во внутреннюю среду челове­ка, является слух.

Звуковосприятие как речевая сенсорика и звукопроизводство как речевая моторика - комплементарны, т.е. со­ставляют такую пару, оба члена которой необходимо пред­полагают друг друга и друг на друга ориентированы. Как левая сторона не бывает без правой или верх - без низа, точ­но так же выдача речевых звуков невозможна, если не нала­жен их прием. Данная закономерность выявлена в жесто­ких экспериментах природы: ребенок, родившийся глухим, оказывается тем самым и немым. (Сразу же поспешим сделать существенное замечание: глухорожденный человек не есть фатально обреченный на безречие! Глухонемота - это отсутствие только и только устной речи, но не речи вообще. Ибо кроме звуковой, возможны иные формы бытия языка, поддающиеся усвоению человеческим мозгом.)

Итак, с помощью слуха развиваются речевые звуки в он­тогенезе, слуху они адресуются и слухом же контролируют­ся. Отсюда - тот, кто научился говорить, в своем коммуни­кативном поведении проявляет двуединую способность: он и членораздельно произносит звуки речи, и членораздель­но слышит изрекаемое другими и самим собой. По суще­ству это два звена механизма устной речи, одно из которых обеспечивает выход, второе - вход коммуникативной сис­темы человека. Поэтому правомерно объединение речедви­гательного и слухового анализаторов в один слухоречедви – дательный анализатор, служащий психофизиологической основой устной речи. Следует лишь помнить, что функциональная связь между моторным и сенсорным механизма­ми - связь динамичная. Ее роль не остается одинаковой на протяжении всей жизни человека, а по мере развития речи в онтогенезе меняется.

Взаимообусловливая и крайне нуждаясь друг в друге на самых ранних этапах, когда речь только зарождается, оба механизма, задействовав и набирая обороты, начинают по­немногу обособляться и работать все более и более самосто­ятельно. Когда же речь уже сложилась, т.е. управление ею полностью сформировалось, жесткая необходимость во вза­имном соучастии отпадает, и каждый механизм справляет­ся со своими обязанностями без непременной поддержки «напарника». Автономность их рабочего режима обнаружи­вается при повреждении одного из них в зрелом возрасте. Так, при истерическом мутизме человек слышит, но не го­ворит, а при поздней глухоте - говорит, но не слышит.

Формирование обоих механизмов принципиально оди­наковое. Как нет у человека специального речевого выхода, хотя при рождении имеется рот, так нет у него и специаль­ного речевого входа, хотя имеется ухо; как рот до поры до времени не артикулирует, а выполняет лишь свое биологи­ческое назначение, так

и ухо до поры до времени речевых звуков как таковых не различает, а извлекает извне лишь акустические раздражители, полезные для жизнедеятельно­сти организма. Наконец, как причастность к производству устной речи - вторичная нагрузка рта, так и причастность к ее восприятию - вторичная нагрузка уха, приобретаемая в результате предварительной индивидуальной выучки в про­цессе общения с другими людьми, владеющими речью.

Периферический аппарат сенсорного механизма устной речи, представленный ухом, состоит из трех частей - на­ружной, средней, внутренней. Роль наружной части уха, или ушной раковины, считающейся рудиментарным органом, у человека незначительна и сводится, в основном, к собира­нию звуковых волн. Почти бездеятельная, она представля­ет собой скорее «архитектурно -телесное излишество», не­жели острую надобность. Жизнь показывает, что всякого рода деформации и увечья, даже отсутствие ушной ракови­ны, если и беспокоят человека, то не более чем как недоста­ток чисто косметического порядка, поскольку слуху это не причиняет ощутимого ущерба. (Подтверждением может слу­жить такой исторический факт: в стародавние времена в некоторых странах, например в древнем Иране, государ­ственным преступникам в наказание отрезали уши, чтобы придать им обезображенный, отпугивающий вид, дабы другим неповадно было, но слух от этого у них не пропадал.)

Прямым продолжением ушной раковины служит узкий слуховой проход, замыкающийся упругой мембраной (ба­рабанной перепонкой). Под давлением ударяющихся в нее звуковых волн она начинает вибрировать, пропуская их в среднее ухо, где расположены сочлененные косточки (мо­лоточек, наковальня и стремечко), повторяющие и усиливаю­щие колебания барабанной перепонки. Система этих косто­чек, подобно поршню, «проталкивает» звуки во внутреннее ухо, приводя в движение наполняющую его вязкую жидкость.

Внутреннее ухо, спрятанное в толще височной кости че­репа (улитка), - самый важный в психологическом аспекте отдел периферического слухового аппарата. Если наружное и среднее ухо играют звукопроводящую роль, служа своего рода коридором перед дверью в звуковосприятие, то во внут­реннем ухе залегает истинный орган слуха (орган Корти). Именно внутреннее ухо и выполняет звуковоспринимаю-щую функцию. Оно снабжено многочисленными чувстви­тельными клетками, в которых оканчиваются веточки слухо­вого нерва - главного транспортера звуковых сигналов в цен­тральную нервную систему. Попав во внутреннее ухо, звуковые волны вызывают смещение его рецепторов, в ответ на что воз­никают нервные импульсы, устремляющиеся в головной мозг.

Конечным пунктом доставки звуков является кора голов­ного мозга, а точнее - ее задняя треть верхневисочной из­вилины, где расположено корковое ядро слухового анали­затора. Это зона Вернике, так называемый сенсорный центр устной речи. (Здесь следует отметить, что современным представлениям о работе внутреннего уха мы во многом обя­заны американскому психоакустику венгерского происхож­дения Дьёрду Бекеши, разработавшему гидродинамическую теорию слуха, или теорию «бегущей волны», и удостоенно­му за свои исследования Нобелевской премии.)

Прохождение звуков от уха до мозга сопровождается ря­дом операций по их обработке. В периферическом аппарате происходит чисто механический анализ звуков как физи­ко-физиологического явления. Тут звуки фильтруются один за другим (сукцессивно), в той фактической последователь­ности, в какой только и могут поступать на вход. Этот пер­вичный анализ осуществляется автоматически вследствие особенностей строения уха, работающего как живой мик­рофон. По прибытии в центр звуки подвергаются вторич­ной обработке, которая происходит уже иначе, чем на пе­риферии, а именно: аналитически разложенные признаки звуков, такие как частота и амплитуда колебаний, синтези­руются в единый ансамбль вибрирующих одновременностей (симультанно). В результате суммирования всех пара­метров звуков создается общая нейродинамическая модель полученных акустических сигналов.

Как любые чувственные агенты внешнего мира, звуки проникают в головной

мозг двумя путями - специфичес­ким, ведущим в кору, и неспецифическим, ведущим в под­корку. Подкорка производит предварительную, грубую сор­тировку звуков; кора - окончательную, их наиболее тон­кую дифференциацию. Таким образом, звуковосприятие, как и звуковоспроизводство, организовано иерархически, реализуясь на разных неврологических уровнях. Но если моторная иерархия - нисходящая, то сенсорная - восхо­дящая. В отличие от звукопроизводства процесс звуковосприятия течет в обратном направлении - снизу вверх, на­чинаясь в периферическом аппарате слуха и заканчива­ясь в центральном. Сохраняется и принцип кодирования сигналов: звуковые волны преобразуются в электромеха­нические колебания, которые, в свою очередь, трансфор­мируются в нервные импульсы. В силу эквивалентности этих трех рядов человек слышит те самые звуки, которые поступили в его ухо.

У человека два уха и слуховой нерв, отходящий от ушей, -парный. Его путь в большие полушария пролегает через ствол мозга. На этой «пересадочной станции» слуховой нерв расчленяется и частично перекрещивается, так что подавляющая часть его волокон переходит здесь на противопо­ложную сторону. Поэтому нервные импульсы от правого уха идут в левое полушарие, а от левого - в правое. Двусторонность (бинауральность) слуха способствует более точ­ной локализации источника речевых звуков и лучшему их различению на фоне других акустических раздражителей, действующих на ухо человека, которых в воздухе предоста­точно. Помимо нервной проводимости у человека имеется еще костная проводимость звуков - через черепную короб­ку. Этот параллельный канал значительно повышает надеж­ность слухового канала, его помехоустойчивость.

Человек, разумеется, не единственное на земле существо, наделенное слухом. Им обладают и некоторые виды живот­ных. (К слову сказать, человек давно догадался использо­вать их в качестве живых учебных моделей для познания феномена слуха, а заодно выяснить отдельные детали соб­ственного слуха. Слышащие подопытные животные, в час­тности кошки, сослужили добрую службу науке о слухе -аудиологии.)

Анатомическая схема слухового анализатора человека похожа на обезьянью. И, принимая во внимание, что мо­дальность всех звуков едина, можно сказать, что человек и обезьяна слышат одинаково, но - только физиологически. Психологически же, т.е. с точки зрения управления слухом, их разделяет зияющая пропасть! Разница между ними столь же велика, как разница между человеческой и обезьяньей фонацией. Ведь слышит-то в конце концов не само ухо, а мозг при посредничестве уха. («Обман» слуха, слуховые ил­люзии, - не сенсорное явление, а умственное, что является научно доказанным фактом.)

Человеческое ухо - разумное ухо. Оно проникает в то, что недоступно никакому ощущению, но подвластно мыс­ли. Сенсорная чувствительность не существует у человека изолированном от его абстрактного мышления, способного войти в неслышимую сущность слышимых явлений. Сущ­ность же не лежит на поверхности, ее нельзя ощутить на ощупью. В нее можно только вникнуть, только понять. Имен­но к этому и стремится человек, воспринимая звучащий мир. Из всех звуков в их непосредственной данности он извле­кает нужную информацию, согласующуюся с тем, что ему известно о действительности. Подобным же образом он ре­агирует не только на сами звуки, но и на эхо, образующееся в результате отражения звуков от препятствий на пути их распространения. (Рыбаки, например, застигнутые в море густым туманом, преднамеренно издают короткий гудок, чтобы, прислушавшись к возвращающемуся эху, по нему, как по компасу, сориентироваться в кромешной мгле и бла­гополучно доплыть до берега.) Таким образом, слышать что бы то ни было по-человечески - значит слышать понимающее, осмысленно. И в этом отношении человек – единственное –таки в своем роде существо, ибо никому кроме него умо­постижение слышимого не дано.

Человеческий слух вобрал в себя два разных и по генези­су, и по свойствам слуха: тот, которым наделила человека природа, и тот, который с изобретением

языка выработал и закрепил в себе он сам. Короче, есть просто физический слух и есть слух специфически языковой. Филогенетическое двуначалие человеческого слуха повторяется и в онтогенезе: в норме каждый из нас рождается наследником первого слу­ха, а обладателем второго слуха - становится. Причем ста­новится не иначе как исключительно под непрестанным воздействием языка. Усваиваемый с раннего детства, язык радикально перестраивает физиологию слуха, нацеливая его прежде всего на речь окружающих. Внедрившись вместе с речью в мозг, язык и превращает наше ухо из биологиче­ского органа в биосоциальный. Язык - главный «виновник» осмысленности воспринимаемых звуков речи, а затем и остального звучащего мира.

Там, где нет языковой среды, не разовьется ни языковой слух, ни умопостижение звуковых впечатлений, о чем крас­норечиво свидетельствуют «дикие» дети. Все, что известно о них из документальных источников, показывает, что фи­зический слух развит у них нормально, даже сверхнормальное по сравнению с нашим. Тем не менее языковой слух у них напрочь отсутствует. А потому и понимать человече­скую речь, прекрасно слыша ее физически, они не способ­ны. (Ведь сама звучащая материя не социальна - социальна организация этой материи, т.е. звуковой строй языка, обна­руживающего себя в речи.) Иными словами, все невымыш­ленные «маугли» оказываются психологически безнадежно глухими на звуки человеческой речи. И как следствие - не­мыми, несмотря на наличие такого же, как у нас, головного мозга и таких же органов слуха и фонации. Единственный звук, который они издавали, - это звериный вой, перенятый ими от их лесных «воспитателей».

Определенную роль в «оязычивании» слуха, значит, и в способности проникать в суть звучащей речи, играет био­логическое созревание мозга в онтогенезе. Однако данный фактор сам по себе не является решающим. Иначе уровень разумности уха всегда напрямую зависел бы от количества прожитых

индивидом лет, и главным показателем здесь был бы возраст. В свое время французский психолог Альфред Бине, посвятивший себя экспериментальному изучению и измерению интеллекта, ввел в научный оборот понятие хронологического и умственного (ментального) возраста, ко­торые не совпадают друг с другом, хотя и идут параллельно. Второй либо соответствует первому, либо отстает от него, либо опережает его. Это несовпадение, помимо прочего, проявляется в уровне осмысленности устной речи. Иной подросток понимает устные сообщения гораздо лучше взрос­лого, который годится ему в отцы. Широко распространен­ные во всем мире тесты на IQ (коэффициент интеллектуальности) изобилует примерами, подтверждающими, что подобные случаи вовсе не единичны.

Языковой, естественно, слух невозможен без физичес­кого слуха. Но, вырастая из него и сосуществуя с ним в общем входе коммуникативной системы человека, он не выводим однозначно из своего биологического корня и не покрывается его свойствами. Будучи наиболее сложной фор­мой слуховой чувствительности, языковой слух качествен­но противостоит слуху физическому, как высшее низшему, как собственно человеческое в психике человека противостоит его животности.

Что касается физического слуха, то его реальные возмож­ности у человека ограничены. Человеческое ухо приспособ­лено к восприятию сравнительно небольшого диапазона звуковых частот, и за его пределами остается значительная часть звучащего мира. Оно, например, совершенно не вос­приимчиво ни к ультра-, ни к инфразвукам, поразительно улавливаемым летучими мышами и дельфинами. У той же собаки порог слуховой чувствительности выше, чем у ее хо­зяина. (В порядке небольшого отступления отметим, что биологические ограничения, наложенные на слух человека природой, не помешали ему «охотиться» за звуками и в «зап­ретных» зонах. Человек создал такие звукоулавливающие и звукоусиливающие приборы, которые достойно конкуриру­ют со слуховой

чувствительностью любого животного и вы­ручают человека там, где физический слух ему отказывает. Прибавив эти «искусственные уши» к естественным, человек во много раз увеличил возможности своего слуха, по существу продлил его в пространстве и во времени, продол­жая покорять все новые и новые звуковые рубежи.)

Физический слух имеет дело с речевыми звуками как природным материалом, реагируя на их физические свой­ства. А в этом отношении устная речь не ахти какой мощ­ный сигнал на фоне других наполняющих воздух звуков. Однако ей вовсе не обязательно заглушать собой все и вся, для того чтобы дойти до человеческого сознания. Ибо сила речи не во внешней ее стороне, а во внутренней, т.е. в со­держании, скрытом под звуковым покровом. Семантичес­кими же своими характеристиками, на которые мы и реаги­руем прежде всего, речь действует как настоящий суперраз­дражитель, противоположный в известной мере всем прочим акустическим раздражителям. Оттого-то тишайший шепот психологически звучит подчас пронзительные самого зыч­ного ора, который оставляет человека совершенно равно­душным, тогда как от первого он весь содрогнется.

Языковой слух как особая форма чувствительности прин­ципиально не зависит от свойств физического слуха, в част­ности, от его остроты. Бывает, кто-то хорошо слышит звуки речи в нескольких метрах от себя, а другие звуки на том же расстоянии слышит плохо. А бывает и наоборот, когда язы­ковой слух намного уступает физическому. Явное расхож­дение между ними наблюдается, в частности, у детей с об­щим недоразвитием речи. Они, как правило, легко и верно различают на слух неречевые звуки типа стука, хлопков, сви­ста, звона колокольчиков, жужжания, писка и т. п. В то же самое время речевые звуки, равные перечисленным по ин­тенсивности, к тому же произнесенные очень близко, оза­дачивают их и ставят в затруднение. Слышать-то их они слышат, но не могут «развести». Совершенно разные по употреблению, но в чем-то похожие по звучанию звуки, ска­жем, «к» и «х», воспринимаются ими как одинаковые. ­

Смешение отдельных звуков ведет к тому, что дети не улавлива­ют и различий между словами, в состав которых входят дан­ные звуки (например: «капает» -«хапает», «стекать» - «сти­хать», «махать» - «макать»), что в свою очередь влечет за со­бой недопонимание чужой речи и недоосмысленность собственной! Весьма показательно, что проверка физиче­ского слуха у таких детей никаких отклонений от нормы при этом не выявляет. Аудиометрия (один из технических мето­дов обследований слуха) дает такие же результаты, как у преуспевающих в речевом развитии сверстников. С подоб­ной психолингвистической тугоухостью при отсутствии ту­гоухости физической часто сталкиваются в своей профес­сиональной практике логопеды.

Несовпадением этих видов слуха продиктованы и разные подходы к их нарушению. При снижении физического слу­ха требуется медицинская помощь, хроническую его сла­бость можно компенсировать слуховыми протезами. При снижении же языкового слуха это совершенно бесполезно. Тут требуется иная, психолого-педагогическая помощь. Причем для лечения расстройств физического слуха знать язык пациентов вовсе необязательно, для нормализации же языкового слуха отличное владение данным языком явля­ется непременным условием.

Не связан языковой слух и с музыкальным слухом. «Нож­ницы» между ними - весьма распространенное явление. С одной стороны, немало лиц, у которых прекрасный пер­вый слух и никудышный второй, они не могут отличить одну мелодию от другой (даже Александр Блок с его изысканно-утонченным языковым слухом, по воспоминаниям его со­временников, не обладал музыкальным слухом, ему, как говорится, медведь на ухо наступил). С другой стороны, есть люди с абсолютным музыкальным слухом, чей языковой слух оставляет желать много лучшего. Попутно подчеркнем, что музыкальный слух тоже не был заложен в генетической программе человека при его видовом рождении, а вырабо­тан исторически им же самим, после того как он изобрел нотный язык, имеющий собственную систему знаков и пра­вила их сочетаемости. Нотный язык и выступает тем менто­ром, под воздействием которого формируется музыкальный слух. Будучи специфически человеческим, то бишь осмыс­ленным, этот слух тоже требует для себя надлежащего вос­питания. Музыкальные способности не могут заявить о себе вне музыкальной среды. Как научиться говорить можно лишь говоря, так и научиться петь или играть на музыкаль­ных инструментах можно лишь занимаясь музыкой. Толь­ко музыка пробуждает музыкальный слух. Общеизвестно, как много места и времени отводится в музыкальной педа­гогике специальным упражнениям (сольфеджио), трениру­ющим музыкальный слух и прививающим навык правиль­ного восприятия нотных знаков, будь то их вокальное или инструментальное исполнение.

Раздельность языкового и музыкального слуха рельефно выступает при очаговых поражениях головного мозга. Здесь в интересующем нас аспекте имеют место два полярных ва­рианта: распад языкового слуха, не задевающий музыкального, и распад музыкального слуха, не задевающий языко­вого. Иными словами, у одного и того же человека в одно и то же время пострадает один вид слуховой чувствительно­сти и остается сохраненным другой вид слуховой же чувстви­тельности. Дело тут, разумеется, не только лишь в разнице между словесным и нотным знаками. Есть и определенная биологическая подоплека - межполушарная функциональ­ная асимметрия. Хотя слух есть функция всего головного мозга, каждое полушарие управляет «своим» видом своей акустической информации. Доминантным для языкового слуха является левое полушарие, а доминантным для музы­кального - правое. (Например, при слушании песни ее текст перерабатывается и запоминается левым полушарием, а ме­лодия - правым.) Поэтому дисфункция левого полушария вызывает потерю импрессивной речи (сенсорную афазию), а правого полушария, например, правосторонний инсульт, -потерю музыкальной способности (амузию). Известны слу­чаи, когда композиторы после серьезнейшей левосторонней травмы головного мозга, повлекшей за собой нарушение языкового слуха, продолжали сочинять

музыкальные про­изведения благодаря неповрежденному правому полуша­рию. (Классический пример - Морис Равель.)

И все же... все же примат в актуализации любых потен­ций человеческого мозга - за языком. Прорастая в биоло­гическую почву, он приводит в действие все творческие ре­сурсы человека. (Что касается музыкального слуха, то он появляется в онтогенезе после языкового и в определенной мере, даже у музыкальноодаренных людей, произволен от него, поскольку занятия музыкой, начатые с самого раннего детства, ведут педагоги, пользующиеся словесным языком. Как правило, грамотный музыкальный слух формируется после 4-5 лет. Так, Сергей Прокофьев создал свои первые произведения в 8 лет, а Иегуди Менухин начал концерти­ровать в 7 лет.) Не случайно тяжесть нарушения речи у сен­сорных афазиков, по наблюдениям всех нейропсихологов, во многом определяется преморбидными, т.е. присущими им до заболевания, чертами личности, и прежде всего -уровнем их языковой культуры. Чем лингвистически при­митивнее индивидуум, тем у него проще картина речевой патологии (меньше имеется - меньше теряется), чем образованные - тем она психологически сложнее.

Что же представляет собой языковой слух? Всецело де­терминированный языком, он выделяет элементы языка, заключенные в устной речи окружающих. Наименьшей еди­ницей языка является фонема. От нее языковой слух полу­чил свое научное наименование - фонематический. Фоне­ма служит той самой спрятавшейся за звуковой оболочкой «мишенью», в которую метит фонематический слух.

Будучи знаком, фонема имеет свое функциональное зна­чение - быть органическим компонентом более крупного языкового знака, слова. И это значение постоянно. Глав­ная отличительная особенность фонемы состоит в том, что она в одиночку способна изменить все слово. (Сравним: калач и палач, падеж и падёж, ископаемый и искупаемый, касательная и карательная, каравай и караван; стереть и стеречь - замена одной-единственной фонемы при одинаковости всех остальных приводит к тому, что получается со­всем другое слово.)

В любом языке существует своя система фонем. Причем в отличие от словарного фонда, имеющего стойкую тенден­цию к пополнению и обновлению, список фонем на опре­деленном историческом отрезке времени жестко ограничен и фиксирован. Никто не вправе изменить фонемный спи­сок, ввести в него свою фонему или исключить из него не-нравящуюся фонему. Иначе говоря, система фонем замк­нута. Наличие в открытой системе языка закрытой системы фонем - один из основополагающих принципов строитель­ства языка, вносящий в него упорядоченность и соразмер­ность.

Как у всякой вещи, у фонемы есть свои признаки, по которым она распознается. Свойство признака таково, что он не воспринимается отдельно от вещи, которой принад­лежит как ее органическая часть. Нельзя, например, найти на снегу какой-то участок, соответствующий его белизне или рыхлости. По этим признакам мы узнаем снег, глядя на него, трогая его руками или ступая ногами. Точно так же обстоит дело и с признаками фонем: они растворены по всей фонеме, которая держит их все в целокупности.

Лингвистами построен набор двоичных (бинарных) при­знаков, служащих своего рода «атомами», из которых состо­ит фонема. Например: вокальность – невокальность, низкая тональность-высокая тональность, компактность –диффузность и т.п.

Всего таких пар в наборе двенадцать. Все признаки реле­вантны, т.е. предусмотрены именно для различия. Каждая пара составлена таким образом, чтобы образующие ее чле­ны взаимоисключали друг друга. Поэтому совмещать в себе оба признака фонема не может. Если допустим, что какая-то фонема согласная, то она не может быть одновременно и твердой, и мягкой, а только либо той, либо этой. Данный лингвистический набор универсален, он охватывает все фонемы всех языков мира и позволяет точно описать лю­бую фонему любого национального языка.

Совокупная комбинация признаков, находящихся меж­ду собой в строго установленных отношениях, положена в основу классификации фонем в рамках того или иного язы­ка. (Правда, не все вошедшие в набор пары обязательно присущи каждому языку. Допустим, в русском языке отсут­ствует противопоставление фонем по признаку высокая то­нальность - низкая тональность, т.е. это не играет роли для разграничения слов, тогда как в бирманском языке эта оппо­зиция весьма существенна.) Чаще всего у фонемы 5-7 приз­наков. Таким образом, каждая фонема характеризуется сво­им «пучком» дифференциальных признаков, отличающим ее от других фонем данного языка и фонем иностранных языков. Важно иметь в виду, что в силу системности ни одна фонема не мыслится вне ее связей со всеми остальными фо­немами того же языка.

Будучи лингвистическим знаком, фонема отличается предельно отвлеченным характером. Она не есть физиче­ская реальность, и ее признаки не есть акустические свой­ства, ощущаемые ухом. Это некая идеальная конструкция, внедряющаяся вместе с усваиваемым языком в кору голов­ного мозга и находящая здесь свое «законное» место; фоне­ма - сугубо психологическая реальность, факт языкового сознания. Одним из первых разработчиков понятия «фоне­ма» был крупнейший польский языковед Иван Бодуэн де Куртенэ.

Фонема принадлежит языку, а язык реализуется в речи. Переходя из системы языка в систему речи и обратно, фо­нема претерпевает значительные трансформации. В устной речи она превращается в звук, который выступает ее пол­номочным представителем. Отсюда - фонема и фактичес­ки звучащий звук отнюдь не одно и то же. Ставить между ними знак равенства неправомерно. Ибо фонема со всеми ее дифференциальными признаками сама является различительным признаком речевого звука, входя в него лишь некоторой его частью. Поэтому отдельно, вне звука, фо­нему нельзя ни произнести, ни услышать. (Если мы по­пробуем вырезать в магнитофонной записи устной речи стационарный кусочек ленты, соответствующий звучанию какой-нибудь фонемы, из этой затеи ничего у нас не вый­дет.) В качестве главного языкового признака фонема и узнается в речевом звуке со стороны. Эта умственная опе­рация принципиально осуществима благодаря тому, что человек, будучи еще младенцем, начинает различать фо­немы в речи окружающих раньше, чем заговорит сам, и все фонемы усвоенного языка прочно хранятся в его долговременной памяти.

Как единица языка фонема неизменна. Это никак не ис­ключает, а, напротив, предлагает изменчивость воплощаю­щего ее звука. Ведь фонемность не единственный признак речевого звука. Помимо него в звуке всегда есть и нелингвистические, но сопутствующие фонеме признаки, такие как сила, высота, скорость. Это нам только кажется, что одни и те же речевые звуки мы одинаково произносим и одинако­во слышим, поскольку мы привыкли к ним, а привычное ускользает от внимания. В действительности же акустиче­ские параметры одних и тех же звуков речи колеблются в довольно широких пределах и имеют множество градаций. Практически любой звук, особенно гласный, произносимый разными людьми, «не похож» на себя.

Как не бывает двух абсолютно одинаковых людей, так не бывает и двух абсолютно одинаковых голосов. Эта неоди­наковость проявляется с самого рождения. По утверждению педиатров, матери, находясь в палате роддома, уже после одной-двух встреч со своим младенцем узнают его голос среди других голосов еще из коридора. И это при том, что голос новорожденных одинаков у младенцев общего пола (сексуален). Каждый человеческий голос, подобно узорам ладонной поверхности пальцев, имеет свое биотопологиче­ское «клеймо», обусловленное особенностями строения фо­национного аппарата (размер гортани, длина и толщина голосовых складок, конфигурация и объем нёбного свода и т.п.), сохраняющееся даже после ломки голоса (мутации) в подростковый период. Индивидуальная окраска голоса не­избежно «накладывается» в звуке на фонему. К тому же го­лос каждого человека различен в ясельном возрасте, в пору дошкольного детства, в юности и старости, что тоже отра­жается на фонеме.

Любой речевой звук изолированно звучит несколько ина­че, чем в сочетании с другими звуками, где он теряет неко­торую свойственную ему устойчивость. В процессе артику­ляции то и дело возникают речедвигательные, а следователь­но, и акустические переходы как внутри слогов, так и между слогами, привносящие в звучание некоторые «лишние» при­знаки. Сильное влияние на звуковое воплощение фонемы оказывает ее позиционное положение в слове. Стоит ли фонема в начале, в середине или в конце слова; с гласной или согласной фонемой она соседствует, а если с согласной, то с какой именно, твердой или мягкой, глухой или звон­кой, с одной согласной или несколькими; падает на нее уда­рение или нет и, если она безударная, впереди или позади ударного слога, близко или далеко от него она расположена - все эти обстоятельства, в которых оказывается фонема, меняют ее внешний облик, поскольку она вступает во взаи­модействие с остальными фонемами слова. Следует доба­вить, что произнесение разнится в зависимости от того, ка­кое оно - шепотное, вполголоса или громкое.

Наконец, звучащая вокруг нас речь далеко не всегда бла­гозвучна: то она слышится с каким-либо местным говором; то с хрипотой или сиплостью из-за того, что у ее исполните­ля простужено горло; то она неприятно гундосливая, как это бывает при сильном насморке; то, наконец, ее отдельные звуки явно дефектны, что, бесспорно, искажает фонему. Однако и тембральная голосовая окраска, и акустические слияния, и позиционные особенности, и территориальное своеобразие (в частности, фрикативный звук «г» вместо взрывного), и даже недостатки звукопроизношения (скажем, картавость или шепелявость) - все это не имеет никакого отношения к фонеме, ибо не затрагивает ее знаковое. Как бы далеко речевой звук ни удалился от «своей» фонемы, этот отход ей безразличен. Фонематический слух «отбрасывает» эти физические переменные характеристики речевого зву­ка как несущественные, а берет лишь его лингвистически устойчивые признаки, необходимые для разграничения слов¹.

Итак, каждая фонема охватывает особый целый класс физически неодинаковых звуков, объединенных не по ар­тикуляционной и не по акустической близости, а исключи­тельно по функциональной общности. (В пользу этого го­ворят нередкие в коммуникативной практике случаи, когда человек, неправильно произносящий те или иные звуки сам, правильно различает в речи окружающих заключенные в них фонемы.) Разнообразие звучания речевых звуков достаточ­но большое. По подсчетам специалистов, речевых звуков, различающихся по субъективному восприятию, более ты­сячи, тогда как количество всех существующих на сегодня фонем - менее сотни.

Для полного отображения реальных звуковых вариантов, представленных в устной речи и соотносимых с одной и той же фонемой, существует фонетическая транскрипция, где каждому различающему на слух звуку приписывается специальный отдельный символ. В настоящее время принят алфавит международной фонетической ассоциации (МФА), включающий в себя 90 знаков. Для записи устной речи имен­но им дается транскрипция звучащих слов речи на всех язы­ках. Этот набор универсален, так как годится для передачи речевых звуков основных языков мира. В любом националь­ном языке количество транскрипционных символов явно превышает список его фонем. Так, в русском языке для ото­бражения множественности звучания фонемы «а», самой «капризной» по поведению в разных звукосочетаниях, ис­пользуются символы [а] - баня, [^л] - алмаз, [ъ] – благодать, [ь] – очарование, [ы] – жалеть, [и] – щавель и ряд других,

¹ Тот факт, что мы нормально воспринимаем ненормальное звукопроизношение, хотя сами часто не умеем имитировать его, заставляет усомниться в том, что при слушании чужой речи идет встречное проговаривание принимаемых звуков, как утверждает «моторная теория» слухо­вого восприятия. На сегодня накоплен солидный материал, доказываю­щий, что управляющее устройство не может одновременно принимать одни сигналы и продуцировать другие.

применяемых реже.

Таким образом, видоизменяясь и в моторной, и в сен­сорной реализациях, фонемы остаются самотождественны­ми, «очищенными» от всех перцептивных «примесей» в со­знании. Несколько огрубляя, можно сказать так: если звуки речи выходят изо рта и попадают в уши, то фонемы «сидят» в голове. Опыт для сближения разных вариантов звучания одних и тех же фонем закладывается, как уже отмечалось, на стадии раннего становления речи и сохраняется на всю жизнь. Когда мы что-либо произносим, фонемы переходят в звуки, а когда мы слушаем других, то, наоборот, звуки превращаются в фонемы. Придадим большую наглядность сказанному.