Между языком и мышлением

Самая что ни на есть человеческая особенность речи – осмысленность, активное участие в ней мышления. Речь, «очищенная» от мышления, перестала бы быть самой со­бой. Но справедливо и обратное: мышление, не обременен­ное речью, перестало бы быть человеческим. Они настоль­ко глубоко взаимопроникают друг в друга, что утверждение «человек - существо говорящее» равносильно утверждению «человек - существо мыслящее». Обе данности органичес­ки входят в понятие сапиенсности. Вместе с тем речь не есть вынесение наружу (экстериоризированное) мышления, а мышление не есть спрятанная вовнутрь (инториоризированная) речь. Каждая из этих функций человеческой психики обладает известной самостоятельностью, имея свою специ­фику, свой рабочий арсенал операций, свою обязанность в приеме, переработке и выдаче информации.

По срокам появления в жизни каждого индивида речь -более поздняя функция, чем мышление. Человеческое дитя почти полтора-два года после рождения остается бессло­весным и, тем не менее, обнаруживает явные проблески понимания еще задолго до того, как начнет говорить само. Будучи генетически первичным, мышление становится ис­тинно разумным уже вторично, после возникновения речи, когда оно «отрывается» от биологического корневища и поднимается до социогенной «кроны» - символичности.

А до этого момента мышление, строго говоря, предразумное. Наверное, этим-то и объясняется тот факт, что даже такие исполины мысли, как Лев Толстой, не помнят себя до двухлетнего возраста, а наши первые воспоминания, как правило, относятся к 4 – 5 годам. Обращенная с самого ее становления к мышлению, речь выполняет роль его мощ­ного ускорителя, усилителя и преобразователя. Не подклю­чись она к мышлению, оно мало бы чем отличалось от сен-сомоторного мышления животных (ведь и у того и у друго­го одна и та же функция - ориентация в окружающей среде).

Телесный орган, вырабатывающий мышление, - голов­ной мозг. Мысли - не природные, а приобретаемые силы. Продукт сугубо идеальный, они должны и «приготовлять­ся» из идеальных же ингредиентов, каковыми являются зна­ки языка. Другими словами, для того чтобы мозг порождал мысли, он должен прежде насытиться языком. Ничто в мире не заменит человеческому мозгу этой пищи.

Язык не существует отдельно от мозга. В то же время и мозг per se, т.е. индивида, не является генератором языка. Язык не заложен в бороздах и извилинах мозга вместе с се­рым веществом, а изначально находится вне мозга, в том социальном окружении, где живет человек. Из общества в процессе непрерывного общения человека с себе подобны­ми индивидуальный мозг впитывает в себя язык и делается индивидуальным вместилищем языка внутри каждого че­ловека. Поступает же язык в мозг единственно через речь. Никакого иного канала для «переправы» языка от общества к человеку, кроме речи, нет.

Чтобы до конца и в полной мере уяснить, что мыслить можно лишь умея говорить, совершенно необходимо уточ­нить определение речи. Обычно под речью подразумевают­ся ее устная и письменная разновидности. Тем самым неправомерно урезаются человеческие потенции, ибо звуко­вой и графической реализацией языка не исчерпываются все возможные проявления речи, на которые способен человек. Речь должно толковать шире, а именно: речь - это любой способ владения языком, физически доступный человеку. Тогда в разряд говорящих входит практически все челове­чество, включая тех его представителей, чей рот не издает членораздельных звуков, чьи руки не выводят букв на бу­маге, чьи глаза никогда не видели речи, чьи уши никогда не слышали речи (а таких людей в мире десятки миллионов), но (!) чей мозг постиг – таки язык. Они обретают дар речи и пользуются им особым, и даже единичным способом. Опыт мировой педагогики свидетельствует о том, что язык может быть «введен» в человеческий мозг по иным, чем у большин­ства людей, рецепторам, а «выходить» из мозга при участии иных эффекторов. И не суть важно, в конце концов, каким образом язык попал в мозг, важно, чтобы он в мозгу имелся. Само собой разумеется, чтобы говорить, нужно предвари­тельно научиться этому. Овладеть речью тем, у кого при­вычные входные каналы коммуникативной системы с са­мого рождения «закрыты», помогаем мы, слышащие и зря­чие носители языка

Так, обученные специалистами-сурдопедагогами глухорожденные люди, по обывательскому мнению, немые, но на самом деле они тоже говорят. Вся разница между ними и нами лишь в том, что их пальцевая дактилологическая речь - это речь иной, чем наша, модальности, но язык, воплощенный в ней, - тот же самый, каким пользуемся и мы. Потому-то они разговаривают не только между со­бой, а через нас, переводчиков, и с нами. Наравне с нами они приобщаются к нашей общей культуре, а не оказыва­ются отверженными, изгоями общества, что было их жут­ким уделом в эпоху средневековья, когда законодательство приравнивало их к умалишенным. В настоящее время обу­чение глухих в школах всех ступеней, включая универси­теты, - уже пройденный этап истории педагогики. (В Мос­кве, например, работает великолепный Театр мимики и же­ста, чья труппа состоит, в основном, из глухих артистов с высшим актерским образованием.) Сегодня на повестке дня стоит вопрос о переводе речи глухих с одного языка на другой. Лингвистами, социологами и психологами сейчас интенсивно разрабатывается проблема глухонемых.

Слепорожденные люди, лишенные, вроде бы, возмож­ности освоить письменную речь, тоже овладевают ею под руководством тифлопедагогов. Они воспринимают пись­менную речь тактильно (тактильность – один из видов кож­ной чувствительности, реагирование на прикосновение), быстро водя кончиками натренированных пальцев по стро­кам, пробитым в бумаге рельефно-точечным шрифтом Брайля, получившим распространение во всем мире. Этот шрифт назван так в честь его изобретателя, француза Луи Брайля, который сам в трехлетнем возрасте ослеп, но тем не менее получил высшее образование и преподавал в Парижском национальном институте слепых. Этим своеоб­разным «кожным зрением», заменяющим им глаза, слепые читают те же книги, что и мы, зрячие. (Между прочим, опытный брайлист не уступает в скорости чтения зряче­му.) А пишут с помощью специально оборудованных при­боров, выдавливая текст грифелем, выпуклое изображение которого получается на обратной стороне листа. Пишут и на том же, на каком пишем мы, языке, и о том же, о чем пишем мы, - о насущем, наболевшем, сокровенном. Без­грамотность, бывшая их горькой участью в прошлом, те­перь им не грозит.

Наконец, слепоглухорожденные люди, которых природа жестоко обделила важнейшими органами непосредственно­го контакта с внешним миром, кому, казалось бы, фатально суждено быть безречевыми, стало быть и неразумными, - и они на своей крайне скудной сенсорной базе, благодаря спе­циальным методам тифлосурдопедагогики, тоже овладева­ют речью. Тем самым они вместе и наравне с нами «выхо­дят в люди», становятся полноценными и полноправными участниками общественно полезного труда, создают мате­риальные и духовные ценности, какие и нам – то, не обижен­ным природой, не всегда по плечу. Так, известные слепо­глухонемые американка Хелен Келлер и россиянка Ольга Скороходова написали книги (!), представляющие огром­ный познавательный интерес и научно – практическую зна­чимость¹.

Keller Н. The world I live in. - New York, 1908; The Story of My Life. -New York, 1954 (К сожалению, на русский язык они до сих пор не переве­дены.); Скороходова О.И. Как я воспринимаю и представляю окружаю­щий мир. - М., 1956.

И лишь те немногочисленные человеческие существа обречены быть неговорящими, а потому и находящимися за чертой разумности (Homo, но не sapiens), чей мозг в силу экстраординарных причин не загружен языком при биоло­гической исправности всех анализаторов. Это - идиоты (в строго терминологическом употреблении данного слова) и «дикие» дети. У идиотов нет необходимых для усвоения язы­ка внутренних условий - грубые структурные аномалии го­ловного мозга на ранних стадиях его созревания; у «диких» детей нет необходимых внешних условий - полная изоля­ция от социума. Те и другие - духовные импотенты. Но так обстоит дело сейчас. Можно надеяться, что в будущем, по мере повышения благосостояния и роста научного прогресса в здравоохранении, таковых людей не останется. Во всяком случае, число их минимизируется, как это произошло, на­пример, с массовой преждевременной смертностью от чумы, когда человечество сумело обуздать этот страшный бич, или с почти поголовной безграмотностью населения в тех прежде отсталых районах, где была ликвидирована дискриминация в области народного просвещения...

Итак, психогенетическим толчком к разумности каждо­го из нас служит начало развития речи. Как же складывают­ся отношения между мышлением и речью в дальнейшем, когда язык уже внедрился в головной мозг и нашу разумность можно считать уже состоявшейся?

Речь производится всегда на каком-нибудь натуральном языке, в чем никто не сомневается и чего никто не оспари­вает. А на языке ли, обнаруживающем себя в речи, работает и мышление, в лингвистических или каких-то иных знаках рождаются мысли? Вот этот вопрос до сих пор остается пред­метом острых дискусий. Разгоревшиеся вокруг него еще в донаучную споры еще продолжаются.

Упорно бытует мнение, что мы думаем на том же самом языке, на каком говорим, думаем не иначе как словами дан­ного языка и по правилам их сочетания, существующим в данном языке. То есть думаем именно так, как нам предпи­сывает усвоенный нами язык. Посему русский язык - стало быть, мышление тоже русское; немецкий язык - немецкое же мышление; корейский язык - корейское мышление. В общем, язык и мышление всегда одной и той же нацио­нальной принадлежности. Эта точка зрения с как бы само собой разумеющимся противопоставлением «наших» по языку «ненашим» - у них, дескать, дух не такой, как у нас – живуча не только в обыденном массовом сознании, но и имеет хождение и среди ученых. Находится немало привер­женцев теории лингвистической относительности Сепира - Уорфа, согласно которой разные языки по-разному влияют на мышление. Обосновывается это тем, что у каждого язы­ка «свой особый покрой», определяющий собою и характер мышления.

Что же получится, если признать формулу «каков наци­ональный язык, таково и национальное мышление» пра­вильной? А получится следующее: коль скоро разноязычие ведет к разномыслию, то между людьми, говорящими на разных языках, просто неизбежны разногласия во взглядах на действительность и чем дальше языки отстоят друг от друга, тем непреодолимее разногласия, тогда как говорящим на одном и том же языке автоматически обеспечено полное единогласие. Отсюда, в свою очередь, вытекает следующее: люди становятся мировоззренчески «своими» либо «чужи­ми» исключительно в зависимости от того, какой язык яв­ляется для них родным. Однако действительно ли таков расклад идейных сил?

Усомниться в жесткой заданное мышления рамками и особенностями того или иного языка невольно заставляет уже один тот факт, что этнодемографические, лингвисти­ческие и государственные границы явно не совпадают. Даже если начисто забыть про динамичность этих границ, все равно очень трудно себе представить, чтобы коренные ис­панцы, кубинцы, мексиканцы, аргентинцы и жители еще полутора десятка испаноязычных стран все поголовно были единомышленниками, и единственно потому, что говорят на одном и том же языке. В то же время в территориально маленькой Швейцарии, где законодательством установлено триязычие, ее франко-, итало- и германоговорящие подан­ные обязательно разделяются на три идеологически разных лагеря и тоже лишь из – за того, что их родные языки разные.

Если придерживаться точки зрения, что разные языки по – разному влияют на мышление, то усвоение другой системы языка есть вместе с тем усвоение и другой системы мышления. В таком случае в мозгу у взрослых билингвов поселились два разных мышления - «перебежчика». Кто же они по умонастроению, «полусвои» или «получужие»? А в мозгу у полиглотов и того больше мышлений - пять, семь, девять, и каждое из них работает на свой собственный манер, отличаясь от остальных мышлений их хозяев. К какому же идей­ному стану причислить их? Ведь «полимыслитель», в чьем мозгу вертится калейдоскоп иномышлений, являл бы собой перманентную деперсонализацию - «распятерение», «рассемерение», «раздевятирение» самосознания. Между тем Норберт Винер, владевший 13 языками, создал цельноличностую, этнически безлоскутную, мировоззренчески единую теорию кибернетики. Каким же образом, спрашивается, это ему удалось? Он что, обдумывая ее, отключал все чужерод­ные мышления, оставляя работоспособным лишь родное, английское? (Кстати, сам Винер не англичанин, а амери­канец, т.е. опять несовпадение этнической и языковой при­надлежностей). А когда во время своих выступлений он пе­реходил на другие языки, неужели каждый раз переиначи­вал и свои мысли о кибернетике? С другой стороны, идеи этого чужеязычного для многих автора были с энтузиазмом подхвачены многими учеными, невзирая на то, что их мировоззрение формировалось не на английском языке, и по­чему – то от этого иноязычного вторжения их миропонима­ние не сделалось иноэтническим. Может

быть, будучи пе­реведенными на другие языки, винерские идеи соответ­ственно «обрусели», «обывритились» (или «оевреились»), «ояпонились»? Ничего подобного! (К слову сказать, благо­даря интенсивному развитию кибернетики как научного направления существенно уточнились и углубились наши знания о работе человеческого мозга и его речевых меха­низмах.)

Наконец, думай человек так, как ему велит язык, то в кого бы в плане интеллектуального и психического здоровья вы­растали дети от смешанных браков, те, кто буквально с пе­ленок вращаются в разноязычной разговорной среде? Во­образим на миг, что едва-едва начав познавать действитель­ность, кроха своим «армянским» умом понимает куклу как куклу, а своим «французским» умом она понимает ту же самую куклу как нечто другое. Ну а если, не дай бог, бабушка, дедушка или няня общаются с ней на третьем язы­ке, то в ее несчастной головке возникнет полнейшая не­разбериха с любимой игрушкой. И сей кошмар будет пре­следовать девчурку с каждой вещью, которую ей предстоит познать. Как же ей, бедняжке, ориентироваться-то в окру­жающем мире?!

На самом деле никакого разномыслия на мамином и папином (и бабушкином, дедушкином или нянином) языках не происходит и никакого вреда психике не наносит. Более того, они не только не вызывают никакой «междоусобицы» разнохарактерных мышлений, а своим дружным «дуэтом» способствуют при прочих равных условиях даже большему расширению умственного кругозора, чем если бы дитя вла­дело лишь одним языком. Весь мировой опыт лингвистиче­ского воспитания убеждает в том, что самые разные языки легко приживаются и мирно уживаются на любой этниче­ской почве, принося неоспоримую пользу их потребителям. Недаром же иностранные языки давно получили «легаль­ное гражданство» во всех частях земного шара как обязатель­ный учебный предмет школьных и вузовских программ. Раз­ве есть народ, желающий быть скудоумнее других?!

Ведь впервые приступая ко второму (а часто сразу к двум) иностранному языку, спустя несколько лет после того как научились говорить, ребята уже владеют языком. Значит, в их головах не торричелиева информационная пустота, а они уже кое – что знают о действительности, в которой живут, и познанное ими за предыдущие годы отложилось в их разви­вающемся мышлении. Наверное, они все – таки учатся не иностранному миропониманию, несовместимому с отечественным, а умению выражать свои мысли по – другому на другом языке и понимать чужие мысли, изложенные на нем иначе, чем на родном языке. Нельзя дважды, а тем паче трижды или четырежды повторить заново интеллектуальное вхождение в мир, совершаемое с помощью языка.

Будучи главным орудием мышления, язык не есть мыш­ление как функция головного мозга. Надо четко разграни­чивать: что относится к языку, а что - к мышлению. Язык как система знаков имеет в своем распоряжении только, и только, значения, ничего кроме. Их он и доставляет мыш­лению. Снабдившись значениями, мышление передает их на хранение в блок памяти, а само «освобождается» от язы­ка и вырабатывает собственную систему единиц, каких в языке нет. Это – понятия. Именно понятиями оперирует человек в своих умозаключениях о действительности.

Хотя понятия формируются исключительно посредством слов, однако, сформировавшись, они превращаются в са­мостоятельные умственные образования, более независящие от слов. Иначе говоря, значение слова и понятие, обознача­емое данным словом, - принципиально разные феномены. Слова, которые мы произносим, слышим, читаем, пишем, -это условные имена вещей, вместо которых они употребля­ются в речи, но не сами вещи, о которых мы при этом дума­ем. Понятия же отражают внутреннюю сущность вещей с их устойчивыми признаками, притом и таких вещей, кото­рые по способу бытия невещественны: зависимости, меры, отношения.

Понятие - сугубо отвлеченный предмет, не существую­щий как нечто материальное и в то же самое время наличе­ствующий в каждой единичной вещи

целого класса одно­родных вещей как их неизменное, инвариантное свойство. В понятии любая вещь представлена множеством всевозмож­нейших ее видов с точностью до наиболее редко встречаю­щихся. Например «кольцовость» как «кольцовость вообще», охватывающая собою любые существовавшие и существу­ющие кольца: обручальное кольцо; кольцо шоссейных дорог; кольцо с кремом — пирожное; рефлекторное кольцо; блокадное кольцо Ленинграда; кольца — сегменты строения червей; спортивные кольца; кольца табачного дыма, кольца Сатурна; пять сплетенных колец — символ пяти континентов и т.д. Или «грязность», заключающая в себе все мыслимое грязное, имеющее место быть и выступающее под самыми разными физическими покровами и в самых разных модальностях: грязная проселочная дорога, по которой ни проехать ни прой­ти; грязный двор, грязный чердак, грязные окна, грязная посу­да, грязное тело, грязное белье, грязный унитаз, грязный са­харный песок в пакете, грязный воздух, грязная вода из крана, грязная покраска, грязный медицинский шприц, грязная класс­ная доска, технически грязный звук, грязная запись в учени­ческой тетради, грязная девка, грязные помыслы, грязные по­купки, грязный бизнес, грязные деньги, грязные политические игры и т.д.

С вещью слово связано ассоциативно, с понятием - кон­цептуально. Если значения как принадлежность языка кон­кретны, то понятия как принадлежность мышления – абст­рактны. В качестве таковых понятия в разных языках могут по – разному называться, равно как обозначаться разными словами в одном и том же языке, оставаясь при этом само­тождественными. В общем, понятия автономны по отноше­нию к их названиям в языке.

В каждом языке заведены свои правила присвоения ве­щам названий (номинации). Номинативный инвентарь раз­ных языков, бесспорно, различен. В одном языке за основу наименования какой – либо вещи – а любая вещь обладает рядом признаков – взяты одни ее признаки, в другом языке данная вещь получила название по другим ее признакам; то что в одном языке обозначается только одним словом, в другом - двумя и более словами. Отсюда и лексика в раз­ных языках отличается. Однако видимые лингвистические несоответствия еще не доказательство понятийных несо­ответствий. В некоторых языках, например, нет однослов­ного эквивалента русскому слову «сутки», из чего вовсе не следует, что у их носителей отсутствует равнозначное ему понятие и они ориентируются во времени не так как рус­скоязычные. Просто выражается оно там иначе, чем в русском языке. Да и по – русски ведь данное понятие можно пе­редать многовариантно: ровно 24 часа, или весь день и вся ночь, или с утра до вечера и с вечера до утра, или от рассве­та до заката и от заката до рассвета, или отрезок времени между двумя солнцестояниями в зените, или еще как – то. Сущность вещи не изменится оттого, что ее переименовали, дали ей другое название. Вещь тождественна самой себе.

Если рассматривать содержательный состав мышления, т.е. имеющиеся в нем понятия, то оно, естественно, у всех людей разное. Но (!) первопричина тому не разность язы­ков, а разность «тутошних» и «тамошних» условий жизни, разность экстралингвистических реалий, получивших назва­ния, с которыми считается любой язык и на которые на­правлено мышление. Оно отличается и у разноязычных людей, живших в разных странах (например, у бельгийцев и монголов); и у разноязычных людей, живущих в одной и той же стране (например, у индийцев); и у носителей одно­го и того же языка, но подданных разных стран (например, у португальцев и бразильцев); и у носителей одного и того же языка, являющихся к тому же гражданами одной и той же страны (например, у сирийцев), и у носителей местных наречий в рамках какого – нибудь языка, зачастую отличаю­щихся от общенационального языка больше, чем сами язы­ки. Народ любой страны – не одноликая масса населения, он состоит из отдельных конкретных людей и поэтому мен­тальная «начинка» головы каждого в принципе не может быть одинаковой. Ибо никогда не совпадает совокупное стечение всех жизненных обстоятельств в биографии даже двух единократных и

единоязычных детей. А обстоятельства – это прежде всего и главным образом люди, с которыми каж­дого человека свела судьба и которые повлияли на его мировоззрение. Словом, гипотезы, которые строит мышление, выводы, к которым оно приходит, и оценки, которые оно делает, отличаются как у носителей разных языков, так и у носителей одного и того же языка. Люди как личности, как индивидуальности думают по – разному безотносительно к языку, на котором они говорят. Будь у всех нас абсолютно одинаковые понятия, нам не было бы нужды обмениваться информацией.

Если же рассматривать операциональную сторону мыш­ления, т.е. нейробиологические процессы и закономер­ности, на которых оно покоится, то мышление у всех лю­дей одинаковое, причем также независимо от особеннос­тей языка, пустившего свои корни в мышление. (Напомним, что в большинстве современных стран полиэтнический со­став населения и многоязычие, по крайней мере, на быто­вом уровне – это скорее правило, чем исключение.)

Связь понятий при умозаключениях подчинена законам логики, тогда как слова соединяются в речи по законам грам­матики. Хотя грамматика опирается на логику, природа ло­гики не идентична природе грамматики и логический строй не совпадает с грамматическим строем. Грамматических категорий, в которых получают свое воплощение логические категории, намного больше и они уже логических. Иначе го­воря, грамматика соотносится с логикой как частное с общим.

Законы логики адекватны характеру связей, существую­щих в действительности, и потому они, по убеждению од­ного из основателей современной логики немецкого учено­го Готлоба Фреге, пригодны для всякого человеческого мышления. Ведь в мышлении никаких высказываний нет, в нем есть только суждения. А мыслить последовательно и непротиворечиво жизненно важно любому человеку. Сле­дует иметь в виду, что обычно в онтогенезе формируется сразу пара понятий, отражающих противоположные прояв­ления одной и той же сущности и обозначаемых словами­антонимами, которые есть во всех языках. Зная, например, что такое грязное, человек не может не знать, что такое не­грязное, то бишь чистое. Грамматика любого языка носит описательный характер и конечно, имеет какие-то нацио­нально-специфические особенности. Скажем, в русском языке 6 падежей, а в эстонском - 15; или в отдельных язы­ках нет категории артикля, в других она есть; или в некото­рых языках закреплен твердый порядок слов в предложе­нии, а в некоторых - свободный. Однако законы логики, диктующие требования к содержанию речи, универсальны и равно приложимы ко всем языкам (чьи по национально­сти индукция и дедукция?!). Поэтому национальная специ­фика языков не влечет за собой национальной специфики умственных операций и языковые различия не существен­ны для результатов мышления. «Азбука человеческой мыс­ли», как определил логику знаменитый немецкий философ Готфрид Вильгельм Лейбниц, - одна на всех. А поскольку объектом мышления является все та же действительность, которая при всем ее многообразии и непрерывной измен­чивости едина, постольку вполне могут быть и одинаковые гипотезы, и одинаковые выводы, и одинаковые оценки, на каком бы языке ни общались люди друг с другом. Не будь ни у кого из нас никаких одинаковых понятий, обмен ин­формацией был бы в принципе невозможен.

Таким образом, в миропонимании людей есть много сходства и много различий. Лингвистическая отдаленность не преграда для идейной близости, а лингвистическая общ­ность не панацея от идейной разобщенности. (Достаточно хотя бы элементарно знать историю только XX века, чтобы найти в ней сколько угодно примеров, аналогичных жесто­чайшему противостоянию русских красно- и белогвардей­цев без языкового барьера или Маршам мира убежденных пацифистов в пику языковой разноголосице.) Человек при­емлет либо отвергает мысли другого человека, но - не язык, на котором эти мысли передаются в речи...

Разумность есть нечто большее, чем мышление. Это еще и чувства. Питаясь одним и тем же источником, действи­тельностью, так или иначе возбуждающей

нервную систе­му, чувства оказывают влияние на мышление и сами под­вергаются его влиянию.

Как нет врожденных идей, так нет и врожденных чувств (не путать с физиологической чувствительностью). Обе спо­собности приобретаются человеком прижизненно, и каж­дая из них появляется в онтогенезе не до и не после другой, а одновременно. Ибо мозг, без которого не бывает ни мыш­ления, ни чувств, - един и неделим. В нем нет физических перегородок между левым и правым полушариями, между корой и подкоркой, между первой сигнальной системой и второй, между сознательным и бессознательным. Он состав­ляет одно целое. Отсюда невозможно, чтобы рождались «го­лые» идеи или «голые» чувства, не впускающие в себя друг друга. Это - два разных аспекта человеческой психики.

Интеллектуально-эмоциональное двуединство внутрен­не противоречиво. Его слагаемые не всегда взаимоуравно-вешены. Более того, определенный дисбаланс коренится в генетической предрасположенности к доминированию од­ного из этих начал в психическом статусе. Важнейшим ин­дикатором эмоциональной реактивности является темпера­мент - наиболее устойчивая характеристика личности. Он меньше всего подвержен изменениям. Никакими воспита­тельными мерами сангвиника не превратишь во флегмати­ка, меланхолика не сделать холериком (даже с поправкой на то, что «чистых» темпераментов не существует). Но ка­кой бы наследственностью мы ни были наделены от рожде­ния, в последующем не исключены рекомбинации. Бывают в жизни моменты, когда мы подпадаем под любую из на­званных категорий.

Еще задолго до применяемых ныне методик психологи­ческого тестирования были выделены два типа мышления: судящее (логическое) и эмоциональное (аффективное), или то, что в просторечии называют умом и сердцем. Не только у людей разного темперамента преобладает либо racio либо emocio, но и у одного и того же человека их интенсивность весьма переменчива. Наше настроение нередко меняется по несколько раз на дню: то верх возьмет холодный расчет ума, то пересилит кипучий накал сердца, то оба они притупля­ются или обостряются, а то вдруг вступят в столь неприми­римую борьбу, что не внемлют доводам друг друга (бесстра­стная рассудочность либо безрассудная страсть).

Потенциальная вероятность временами не ладить друг с другом обусловлена разностью их свойств. Кто-то из гени­ев, если не ошибаюсь, французский математик Блез Пас­каль, проницательно подметил: «У сердца есть свои резо­ны, неведомые уму». Рассудочности присуща категорич­ность, бескомпромиссность, она не признает никакой полулогичности, половинчатости: полуправды-полулжи, по­лукомического-полутрагического, полуположительного-по­луотрицательного, чего-то среднего между «да» и «нет»; а чувственность же, напротив, двойственна (амбивалентна), она вполне допускает сосуществование несовместимого с точки зрения «железной логики»: радость пополам с грус­тью, изумление, смешанное с ужасом, злость - с жалостью, восхищение - с завистью, надежда - с тревожностью, сла­достная боль, горькое утешение, смех сквозь слезы, и т.п. Но в общем и целом человек мыслит чувственно, а чувству­ет осмысленно. Доказано, например, что если человек не знает о нависшей над ним опасности и не думает о ней, то и не боится ее. Патологически гипертрофированные вариан­ты неделимости мысли и чувства, в частности, синдром Отелло, при котором человек и одержим idee fixe об измене любимой (или любимого), и обуреваем чувством ревности, лишь подтверждают норму.

Являясь органической составляющей человеческой ра­зумности, чувства зарождаются и развиваются в социуме в процессе общения людей друг с другом. Значит, они опять-таки связаны с языком. Неужели находиться среди своеязычных - обязательно чувствовать себя в полной безопасности, а встретившись с чужеязычными - непременно предчувство­вать беду или, по меньшей мере, неприятность?!

Представители того или иного этноса вместе с усваивае­мым языком с детства научаются и принятым в данном обществе формам выражения чувств. В каждом

­ обществе ка­кие – то формы всемерно культивируются, какие – то особо не поощряются, но и не возбраняются, какие-то считаются совершенно недопустимыми, и на них налагается табу. Мимико-жестикуляторный набор прививаемых средой услов­ностей варьирует от этнокультуры к этнокультуре. Даже если отдельные жесты выглядят одинаковыми, их местное толко­вание может быть очень различным, вплоть до полярного. (Скажем, плевок в лицо в странах Западной Европы выража­ет презрение, а в странах Арабского Востока - благослове­ние.) Это - вынужденная модальность, подчиненная дикта­ту среды. Ее принудительный характер наиболее очевиден, когда дело касается обрядовых и ритуально – церемониальных обычаев, непреложных для всех членов данного общества.

Однако при всей видимой непохожести внешнего про­явления чувств их сущностная природа бывает одинаковой. Скажем, сугубо английским по происхождению жестом в виде порывисто взметенной вверх руки с растопыренными как буква «V» указательным и средним пальцами¹, выражающим ликование победы, долгое время пользовались лишь жители Великобритании, в других же странах он был неиз­вестен, но само-то это чувство знакомо всем народам. По­этому неудивительно, что после памятного всем выступления Уинстона Черчилля по окончании Второй мировой войны, сообщившего о разгроме фашистских полчищ и прибегнув­шего к этому жесту, он спонтанно вошел в повсеместное употребление и теперь однозначно понимается во всех стра­нах. Доподлинно известно, что наряду с чисто национальны­ми жестами, требующими соответствующих пояснений и разъяснений, существует множество, так сказать, космопо­литичных жестов, не нуждающихся ни в каких коммента­риях, ни в каком лингвистическом переводе для носителей разных языков. В настоящее время выпускаются капиталь­ные энциклопедии интернациональных жестов, рассчитан­ные на самую разноязычную, «вавилонскую» аудиторию.

«V» - первая буква английского слова «victory» (победа).

Жесты, как и понятия, автономны по отношению к их названиям в языке. Ярким подтверждением этого служит речевое общение грамотных глухорожденных людей. Дак­тилология как пальцевая артикуляция, базирующаяся на буквенном алфавите того или иного языка (потому-то ее часто называют письмом в воздухе), имеет, конечно, нацио­нальные особенности, тогда как ее жестовое сопровождение в основном интернационально. Если здесь и наблюдаются кое-какие расхождения, то они не настолько существенны, чтобы их нельзя было привести к общему знаменателю. Это практически уже и сделано. В середине 70-х годов XX сто­летия по инициативе и при непосредственном содействии Всемирной федерации глухих разработан жестовый язык межнационального общения, получивший название «джес-туно». В него вошли широко распространенные жесты, оди­наково простые для усвоения, легко запоминающиеся и лег­ко понимаемые в любой разговорной среде. Представляя собой паралингвистический аналог эсперанто, джестуно позволяет разноязычным людям, лишенным слуха, сообща обсуждать волнующие их проблемы безо всякого лингвис­тического сурдоперевода. (Правда, пока джестуно применя­ется в качестве рабочего языка только на официальных меж­дународных конференциях, симпозиумах, съездах.)

Общеизвестно, что эмоциональный фактор играет реша­ющую роль в возникновении и течении неврозов, не щадя­щих ни одну нацию, ни одну народность. Если бы эмоцио­нальная уязвимость человека была заказана ему спецификой усвоенного им языка, данная группа человеческих заболе­ваний имела бы национальные различия. Между тем, в мно­гочисленнейших описаниях неврозов, принадлежащих перу самых разных авторов, живших в разное историческое вре­мя, творивших на разных языках, придерживающихся раз­ных научных теорий, - клиническая картина неврозов везде одинаковая. Пожалуй, самым показательным в этом аспек­те является невроз в форме заикания (логоневроз), напря­мую связанный с использованием языка, поскольку дает о себе знать только в момент речевого общения и не напоми­нает о себе вне его. Ведущим патопсихологическим симп­томом заикания у взрослых является логофобия, или страх речи. Порожденная особо горьким прежним коммуникативным опытом и трудно поддающаяся излечению, она пере­живается заикающимися одинаково, независимо от специ­фики языка, на котором они говорят. Степень выраженно­го данного переживания безусловно индивидуальна, но – без «национального лица».

Есть фундаментальные человеческие эмоции, которые, однажды возникнув, имеют стойкую тенденцию к самопод­креплению и перерастают в чувства: радость, горе, гнев, стыд, удивление, отвращение, страх. Вызывая в организме определенные физиологические сдвиги (сосудистые, эндок­ринные, вегетативные реакции), они единообразно прояв­ляются у всех людей: расширение зрачков, ускорение сер­дечного ритма, холодная испарина, прилив крови, «гусиная» кожа, сухость в горле, сбои в дыхании и т.п. И если на похо­ронах японские женщины ни за что не будут голосить, как, например, русские женщины, а неизменно улыбаются, - это ни в коей мере не означает, что у них в этот скорбный мо­мент совсем другие чувства, чем у нас. Это говорит лишь о нашем незнании их традиционного траурного этикета, обя­зывающего именно так держать себя на людях родственни­ков умершего, дабы испытываемое ими страдание не было обременительно для посторонних. Подобное несчастье для японской семьи такое же горе, как для любой семьи в лю­бой стране.

Важнейшим источником изучения эмоциональных состо­яний человека исстари служит его лицо. У слепорожденных людей набор физиономических реакций заметно беднее, чем у зрячих, поскольку они лишены возможности подражать мимике окружающих. Но (!) и у них при перечисленных эмоциях лицо принимает такое же выражение, как у зря­чих, и национальные особенности языков, на которых го­ворят лишенные зрения люди, тут совершенно ни при чем.

То, что большинство эмоций присуще всем людям бе­зотносительно их языковой принадлежности, закономерно.

Ибо мозговые центры эмоций залегают в глубинных под­корковых образованиях, прежде всего в ретикулярной фор­мации, расположенной внутри моста и ствола мозга. Что же касается коркового представительства эмоций, то ими за­ведует правое полушарие, чей функциональный «язык» по своему эволюционному возрасту гораздо старше новоприобретенного левополушарного с его «привязкой» к словес­ному языку. Потому – то не знает национальных границ искусство пантомимы и клоунады. Еще в древнем Риме мимы использовались как переводчики - «полиглоты» при обще­нии с иноземными визитерами.