же поблизости полицейские топтались кучкой на тротуаре и похлопывали рука об
руку в непривычных для них перчатках.
Меня вдруг сильно толкнули, и я услышал крики:
- Идет, идет! Пропустите ее... Назад давайте, назад. Пропустите ее. Где
же ты была? Опаздываешь в школу. Где ты была, Нелли?
Звали ее как-то по-другому. Настоящее имя я забыл. Она протискивалась
сквозь тесноту толпы совсем близко от меня, - и я успел рассмотреть, что на
ней было пальто из нейлона под мех, в ушах - золотые серьги. Роста она была
невысокого, но полная, с большим бюстом. Так лет под пятьдесят. Пудра лежала
у нее на лице таким густым слоем, что по контрасту двойной подбородок
казался совсем темным.
Женщина свирепо улыбалась и прокладывала себе путь сквозь бурлящую
толпу, держа высоко над головой чтобы не измять пачку газетных вырезок. Рука
с вырезками была левая, я посмотрел, есть ли на ней обручальное кольцо, и
такового не обнаружил.
Я было пристроился следом за этой женщиной, рассчитывая, что меня
понесет в ее кильватере, но началась давка, да к тому же. мне было сказано
предостерегающим тоном: - Тише, моряк, тише. Думаешь, одному тебе хочется
послушать?
Нелли встретили приветственными криками. Сколько их тут собралось, этих
"заводил", я не знаю. Между ними и напиравшей сзади толпой демаркационной
линии не было. Я только видел, что несколько женщин передают друг другу
газетные вырезки и читают их вслух, подвывая от восторга.
Потом в толпе почувствовалось беспокойство, как в зрительном зале,
когда вовремя не поднимают занавес. Мужчины, стоявшие вокруг меня, стали
поглядывать на часы. Я тоже сверился со своими. До девяти не хватало трех
минут.
Спектакль начался без задержки. Вой сирен. Полицейские на мотоциклах.
Потом у школьного подъезда остановились два огромных черных автомобиля,
набитые здоровенными мужчинами в светлых фетровых шляпах. В толпе будто
перестали дышать. Здоровенные маршалы <Государственные чиновники,
назначаемые в некоторых американских городах для выполнения административных
и судебных функций.> вылезли из машин - четверо из каждой, и откуда-то из
недр переднего автомобиля извлекли малюсенькую негритянскую девочку в
белоснежном накрахмаленном платье и в новых белых туфельках, таких
маленьких, что ступни ее казались почти круглыми. Белоснежное платье резко
подчеркивало черноту лица и тоненьких ног малышки.
Здоровенные маршалы поставили ее на тротуар, и сразу по ту сторону
деревянной загородки закричали, заулюлюкали. Маленькая девочка не смотрела
на воющую толпу, но сбоку мне было видно, что белки у нее выступили из
орбит, как у испуганного олененка. Маршалы повернули девочку кругом, точно
куклу, и странная процессия двинулась по широкому тротуару к зданию школы -
здоровенные маршалы и между ними ребенок, казавшийся совсем лилипутом от
такого соседства. Малышка шла, шла и вдруг ни с того ни с сего подскочила,
и, по-моему, я понял, в чем тут было дело. За всю свою жизнь эта девочка,
вероятно, и десяти шагов не сделала без того, чтобы не подпрыгнуть, но
сейчас первый же ее прыжок оборвался, словно под какой-то навалившейся на
нее тяжестью, и маленькие круглые туфельки перешли на размеренный шаг,
нехотя ступая между рослыми конвоирами. Процессия медленно поднялась по
ступенькам и скрылась за школьными дверями.
В газетах писали, что издевательские выкрики и шуточки на этих
спектаклях жестоки, а порой и непристойны, и так оно и оказалось, но главное
было еще впереди. Толпа ждала, когда появится белый, осмелившийся отдать
своего белого ребенка в эту школу. Наконец белый появился на тротуаре,
охраняемом полицией, - высокий, в светло-сером костюме, и он вел за руку
своего перепуганного сына. Отец был весь напряжен, как стальная пружина,
натянутая до предела; лицо мрачное, серое, глаза смотрят вниз, под ноги, на
скулах четко проступающие желваки. Человек, которому страшно, человек,
который только усилием воли сдерживает свой страх, как искусный всадник,
принуждающий пугливую лошадь к повиновению.
Послышался чей-то пронзительный, скрипучий голос. Кричали не хором.
Женщины солировали по очереди, и после каждого такого соло толпа разражалась
ревом, воем и одобрительным свистом. Затем они и пришли сюда, вот это им и
хотелось видеть и слышать.
Ни одна из газет не приводила слов, которые выкрикивали женщины.
Говорилось только, что они не совсем скромные, кое-где их даже называли
непристойными. В телевизионных передачах этих "спектаклей" звуковую дорожку
приглушали или же делали врезку из шума толпы. Но теперь я сам слышал эти
слова, мерзкие, похабные слова-выродки. За долгие годы моей жизни, отнюдь не
изнеженной, я порядочно наслушался и насмотрелся блевотины, которую изрыгают
дьяволы во образе человеческом. Почему же эти вопли так потрясли меня и
вызвали во мне чувство гнетущей горечи?
Когда такие слова написаны, они грязны, они обдуманно, намеренно
непристойны. Но здесь оказалось нечто худшее, чем грязь, это был страшный
шабаш ведьм. Вспышек исступленной злобы, безудержной ярости я здесь ие
слышал.
Может быть, это и вызвало во мне томящее чувство тошноты. Не было тут
ни определенного плана действий, ни какого-нибудь принципа - дурного или
хорошего. Толстые бабы в маленьких шляпках и с газетными вырезками в руках
всеми силами старались привлечь внимание к себе. Они хотели, чтобы ими
восхищались. Они отвечали на аплодисменты блаженными улыбочками, почти
невинными в своем простодушном торжестве. Бессмысленная, чисто ребяческая в
своем эгоизме жестокость - вот что тут главенствовало, и это оголтелое
скотство еще больше надрывало мне сердце. Это были не матери и даже не
женщины, а одержимые актерки, играющие перед одержимыми зрителями.
Люди за деревянной загородкой ревели, кричали "гипгип-ура!" и на
радостях угощали друг друга тумаками. Нервничающие полицейские прохаживались
взад и вперед, следя, как бы загородку не повалили. Их плотно сжатые губы то
и дело расползались в улыбке, но они тут же сгоняли ее с лица. На
противоположной стороне улицы неподвижно стояли маршалы правительства
Соединенных Штатов Америки. Ноги человека в сером костюме вдруг
заторопились, но он сдержал их усилием воли и зашагал дальше, к дверям
школы.
Толпа замолчала; наступила очередь следующей солистки. Голос у этой был
по-бычьему низкий, зычный, со взлетами на концах фраз, как у балаганного
зазывалы. Вряд ли стоит приводить здесь ее словеса. Набор их был тот же
самый, разница заключалась только в ритме речи и тембре голоса. Каждому, кто
был когда-нибудь хоть мало-мальски причастен к театру, стало бы ясно, что
эти речи весьма далеки от импровизации Их составляют заранее, заучивают
наизусть и тщательно репетируют. Это было театрализованное зрелище. Я следил
за сосредоточенными лицами в толпе - так слушают только в театре. И
аплодисментами здесь награждали за исполнение ролей.
Меня всего передергивало от томительного чувства тошноты, но я не
позволял недомоганию ослепить себя, потому что было бы обидно попусту
проделать такой длинный путь. И вдруг меня осенило: нет, тут что-то неладно,
есть тут какой-то перекос, какая-то диспропорция. Я знал Новый Орлеан, в
этом городе у меня были давнишние друзья - люди мыслящие, сердечные,
выросшие в добрых традициях. Я вспомнил гиганта Лайла Сэксона, вспомнил его
негромкий смех. А сколько дней я провел с Руарком Брэдфордом, с тем, кто
взял у Луизианы ее краски и звуки и сотворил Зеленые пастбища и Господа
Бога, который ведет нас туда <Р. Брэдфорд - современный американский
писатель, автор книги рассказов "Старый Адам и его дети", по которой был
поставлен спектакль "Зеленые пастбища".>. Я стал искать похожие лица в толпе
и не нашел ни одного. Те, что были здесь, мне тоже известны. Они воют,
одержимые жаждой крови, на матчах по боксу, доходят до оргазма, когда бык
поднимает матодора на рога, похотливо глазеют на автомобильную катастрофу,
тупо выстаивают длинную очередь, лишь бы посмотреть на чьи-то муки, чью-то
агонию. Но где же другие-те, кто с гордостью сказал бы: "Мы такие же, как
этот человек в сером костюме"? Где же те, чьи руки рывком протянулись бы к
испуганной черной девчурке?
Я не знаю, где они. Может быть, им, не меньше чем мне, мучительно
чувствовать свою беспомощность? Как бы там ни было, но мир по их вине
получит ложное представление о Новом Орлеане. Толпа теперь, должно быть,
разбежится по домам смотреть самих себя по телевизору, и то, что они увидят
на экранах, обойдет весь свет, а другой Новый Орлеан, который, как я знаю,
существует, не скажет ни слова в свою защиту.
Спектакль окончился, и людская речка стала растекаться по улицам.
Второй сеанс начнется, когда в школе прозвонит звонок с последнего урока и
черная малышка снова предстанет перед своими хулителями. Я был в Новом
Орлеане, городе, славном своими ресторанами. Я знаю их все, и во многих из
них знают меня. Но появиться сейчас в "Галлатуаре" и заказать там омлет и
шампанское было бы так же невозможно, как плясать на чьей-нибудь могиле.
Одного того, что описываешь все это, вполне достаточно, чтобы снова
почувствовать отчаянную, томительную тошноту. Я не собираюсь кого-нибудь
позабавить своими описаниями. Меня самого это, во всяком случае, нисколько
не забавляет.
Я купил дешевый сэндвич и выехал за город. Вскоре нашлось славное
местечко, где можно было сидеть, жевать и, как того требовала моя душа,
задумавшись, смотреть на темного, медленно и величаво катящего свои волны
Отца Вод <Так называют американцы реку Миссисипи.>. Чарли не захотел бегать
и сел рядом со мной, плечом к моему колену, а так бывает, только когда я
болею. Значит, мне и в самом деле нездоровилось от тоски.
Я совсем потерял счет времени, но вскоре после того, как солнце стало
клониться к закату, на дороге появился какой-то человек, и мы с ним
поздоровались. Он был хорошо одет, далеко не молод. Лицо - какие писал Эль
Греко, со взвеянными ветром тонкими седыми волосами и полоской седых усов.
Я пригласил его посидеть со мной, он согласился. Тогда я пошел в свой
домик, поставил кофейник на огонь и, вспомнив, какой кофе любил Руарк
Брэдфорд, удвоил заварку: две столовые ложки верхом на каждую чашку и еще
две верхом на кофейник. Потом разбил яйцо, желток отделил, а белок вместе со
скорлупой пустил в кофейник, ибо это лучший способ придать блеск кофе, чтобы
оно отсвечивало в струе. Было холодно, и ночь близилась холодная, так что
мое варево, переходя все стадии от холодной воды до крутого кипятка,
распространяло вокруг приятный запах, успешно соревнующийся со всеми прочими
приятными запахами, какие только есть на свете.
Мой гость сидел такой довольный и грел руки о пластмассовую чашку.
- Судя по номерному знаку, вы нездешний, - сказал он. - Кто же вас
научил варить кофе?
- Эту науку мне преподали давным-давно. В то время были на земле
исполины, - ответил я. - Но по их рецепту зерна должны быть поджаристее, и
еще не мешало бы чуточку цикория для пикантности.
- Да-а, все знаете, - оказал он. - Выходит, вы все-таки здешний. И
диаболо сможете приготовить?
- Для гостей - пожалуйста. А вы сам новоорлеанец?
- У меня в роду несколько поколений новоорлеанцев. Но ручаться я могу
только за тех, что на кладбище Сен-Луис под рубрикой "Здесь покоится...".
- Так, понятно. Значит, вы вот из каких - из коренных. Очень рад, что
мы с вами встретились. Сен-Луис я знаю, когда-то даже коллекционировал
тамошние эпитафии.
- Вот как, сэр! Тогда вы должны помнить ту курьезную.
- Если это та самая, то я ее даже пытался выучить наизусть. Начинается
она... "Увы, увы! Ты наповал на небо..."
- Совершенно верно. Роберт Джон Крессуэл, скончался в 1845 году в
возрасте 26 лет.
- Эх, жалко, забыл, как дальше.
- Клочок бумаги у вас найдется? Записывайте.
И когда я положил блокнот на колени, он сказал:
- "Увы увы ты наповал на небо вкусивши гадостей земных и водно часье
ввысь воск парил от всех своих нуждежд а нам свою болонку пре под нос мол ах
тяжка ты дуля в земной удоли смертного".
- Изумительно! - сказал я. - Такое мог сочинить Льюис Кэрролл. Я почти
все понимаю.
- Это всем понятно. Вы путешествуете не по делам, а ради удовольствия?
- Так мне казалось до сегодняшнего дня. Я видел ваших "заводил".
- А-а, - сказал он, и какая-то тяжесть и тьма придавили его.
- Что же будет?
- Не знаю. Просто не знаю. Не решаюсь даже думать об этом. И почему мне
надо об этом думать? Я старик. Пусть другие этим займутся.
- А конечная цель все-таки будет достигнута?
- Да, безусловно. Но средства, средства, которые к ней ведут! Впрочем,
вы северянин. Вас это не касается.
- По-моему, это нас всех касается. Не суживайте проблему. Я налью вам
еще чашку, и мы поговорим. Хорошо? У меня твердой позиции в этом вопросе
нет. Вот я и хочу послушать.
- Ничего нового вы не услышите, - сказал он. - Эта проблема меняется в
зависимости от того, кто вы, и откуда вы, и что вы чувствуете. Не думаете, а
именно чувствуете. Вам не понравилось то, что вы видели?
- А вам нравится?
- Может быть, даже еще меньше, так как я знаю тяжкое прошлое этой
проблемы и предвижу ее зловонное будущее. Простите за грубое слово, сэр, но
другого не подберешь.
- Негры хотят стать людьми. Вы против этого?
- Что вы, сэр! Боже избави! Но для того, чтобы стать людьми, им
придется воевать с теми, кому этого недостаточно.
- Другими словами, негры малым не удовольствуются?
- Неужели вы бы удовольствовались на их месте? А кто удовольствуется?
- Вы бы хотели, чтобы они стали людьми?
- Да. Но понять это мне будет трудно. У меня слишком многие "здесь
покоятся". Как бы вам объяснить? Ну, вот, допустим, ваша собака... она,
кажется, очень умная.
- Да, очень.
- Допустим, ваш пес умеет говорить и стоять на задних лапах. Допустим,
он и во всех прочих смыслах молодчина. И, может быть, вы пригласите его к
обеду... Но увидеть в нем представителя людского племени... это как?
- То есть, что я скажу, если моя сестра выйдет за него замуж?
Он засмеялся.
- Я только стараюсь вам втолковать, насколько трудно человеку изменить
свое отношение к вещам. И поверьте, неграм будет так же трудно смотреть
по-другому на нас, как и нам на них. Да это не ново. Это дело давнее.
- Как бы там ни было, а такие темы лишают нашу беседу удовольствия,
будто сливки с нее снимают.
- Совершенно справедливо, сэр. Я, вероятно, представляю собой то, что у
вас именуется мыслящим южанином. Как видите, оскорбление я принимаю за
комплимент. Так вот, мне, пребывающему в качестве такого новоиспеченного
гибрида, видно на века вперед. В Африке и в Азии это уже начинается.
- Что - поглощение? Негры как таковые исчезнут?
- Если они превзойдут нас количеством, то исчезнем мы, а вернее всего,
вместо них и вместо нас возникнет нечто новое.
- А тем временем?
- Вот это меня и страшит, сэр, - что будет тем временем. Древние
отдавали любовь и войну в руки богов, близких друг другу. И это не случайно,
сэр. Это говорит о глубоком знании человеческой натуры.
- Вы рассуждаете здраво.
- Те, кого вы сегодня видели, вовсе не рассуждают. Они, чего доброго,
приведут одного из богов в состояние боевой готовности.
- Значит, вы думаете, что миром тут не кончится?
- Я не знаю! - воскликнул он. - И это хуже всего. Я просто ничего не
знаю. Иной раз мне хочется поскорее воспользоваться своим законным правом на
титул "здесь покоится...".
- Давайте поедем дальше вместе. Вы тоже путешествуете?
- Нет. У меня здесь небольшой участок, вон за той рощицей. Я частенько
сюда наезжаю и живу подолгу. Все больше почитываю - стариков. Смотрю,
любуюсь... тоже разной стариной. Таков мой способ бегства от вопросов,
которые меня страшат.
- Все мы в некоторой степени от чего-нибудь убегаем.
Он улыбнулся.
- Хозяйство у меня ведут двое негров - муж и жена, такие же старики,
как и я. И иногда по вечерам мы все забываем. Они перестают завидовать мне,
а я забываю, что могу вызывать зависть. И тогда мы - всего лишь три
славных... существа. Живем друг подле друга и нюхаем цветочки.
- Существа, - повторил я. - Интересно... Не человек и скотина, не
черные и белые, а славные существа. Моя жена рассказывала мне про одного
древнего старичка, который жаловался: "В прежние времена у негров души не
было. Оно и лучше и проще. А теперь совсем с толку собьешься".
- Вполне вероятно, хотя я таких времен не помню. По-моему, эту
унаследованную нами вину мы можем разрезать на части, как именинный пирог,
пусть всем достанется поровну, - сказал он и замолчал. Если бы не седые усы,
вылитый "Святой Павел" Эль Греко с книгой в руках. - Мои предки, конечно,
были рабовладельцами, но ваши, наверно, ловили рабов и продавали их нам.
- Я из пуританского племени, а на них это очень похоже.
- Если силой принудить живое существо жить и работать, как скотина,
надо и думать о нем, как о скотине, иначе, представив себя на его месте, вы
просто сойдете с ума. Определите ему полочку в вашем сознании и тогда можете
за свои чувства не беспокоиться. - Он перевел взгляд к реке, и на ветру его
белые волосы встали дымком над головой. - Если в вашем сердце есть хоть
капля добродетелей человеческих - отваги и способности гневаться, - тогда
опасный зверь будет страшить вас и вам суждено всегда жить в страхе, потому
что сердце ваше наделено еще умом, находчивостью и уменьем скрывать то я
другое до поры до времени. Тогда вам остается только одно: подавить в негре
эти человеческие добродетели и превратить его в покорную скотину. А если вы
с колыбели внушите своему ребенку, что негр - скотина, он не будет мучиться
вашими сомнениями.
- Мне говорили, будто в прежние времена добрый негр пел, плясал и был
всем доволен.
- Да. А еще он бегал от своих хозяев. И довольно часто, судя по
специальным законам о побегах.
- Вы не похожи на южанина. У нас на Севере представляют их несколько
иначе.
- Может быть, и не похож. Но я не один такой. - Он встал и отряхнул
брюки кончиками пальцев. - Да... не один.. Ну а теперь я пойду к моим
славным существам.
- Я не спросил вашего имени и сам не назвался.
- Здесь Покоится, - сказал он. - Мсье Здесь Покоится - семья у нас
большая, фамилия самая распространенная.
Когда он ушел, что-то сладостное прильнуло ко мне, как музыка, если
только музыка может ласкать кожу холодком.
Для меня этот день стал чем-то большим, чем просто день, и он не
выдержал бы сравнения ни с какими другими днями моей жизни. Я чувствовал,
что дальше ехать не следует, так как прошлую ночь спать мне пришлось мало. Я
очень устал, но иной раз усталость может и посоветовать что-то и заставить
действовать. Меня она заставила налить полный бак горючего и посоветовала
остановиться и посадить в машину старого негра, который, тяжело волоча ноги,
брел по кромке травы вдоль бетонированного шоссе. Он согласился неохотно,
словно только потому, что не нашел в себе сил отказаться. Одежда на нем была
мятая, поношенная, рабочая куртка засалилась от долгой носки. Его темное,
кофейного цвета лицо бороздил перекрест тысячи мелких морщин, ободки нижних
век были красные, как у ищейки. Он сложил на коленях руки, бугристые,
узловатые, точно сучья вишневого дерева, и слился со спинкой сиденья, как бы
вобрав в себя контуры тела, чтобы занимать поменьше места.
Он ни разу не посмотрел на меня. Ни на меня, ни по сторонам. Но спросил
сразу же:
- Не укусит, капитан-сэр?
- Нет. Он добрый.
После долгого молчания я спросил:
- Как живется-то?
- Хорошо, очень хорошо, капитан-сэр.
- Ну а что вы скажете обо всех этих делах?
Он молчал.
- Я про школы, про сидячие забастовки.
- Я ничего не знаю, капитан-сэр.
- На ферме работаете?
- Да. Сбор хлопка, сэр.
- Ну и как, на жизнь хватает?
- Я живу хорошо, капитан-сэр.
Некоторое время мы ехали молча. Дорога шла берегом; тропическая трава и
деревья были жухлые и печальные после свирепых заморозков. И я сказал,
обращаясь больше к самому себе, чем к нему:
- В конце концов почему вы должны доверять мне? Вопрос - это западня,
ответил - и угодил в нее ногой.
Мне вспомнился один случай - дело было в Нью-Йорке, и я вдруг решил
рассказать ему об этом, но тут же раздумал, потому что увидел уголком глаза,
как он отстранился от меня и прижался к дверце кабины. Однако воспоминание
не хотело уходить.
Я жил тогда в маленьком кирпичном домике в Манхэттене и, будучи
временно платежеспособным, держал слугу-негра. Через улицу, на углу, был бар
и ресторан. Однажды зимой, в сумерках, я стоял у окна, глядя на улицу, и
вдруг увидел, как из бара вышла пьяная женщина, поскользнулась на
обледенелом тротуаре и упала навзничь. Она попыталась подняться, но снова
упала и так и осталась лежать, пьяно выкрикивая что-то. В эту минуту негр,
который служил у меня, показался из-за угла, увидел пьяную и, стараясь
держаться от нее как можно дальше, тут же перебежал на другую сторону.
Когда он вошел ко мне, я сказал:
- Я видел, как ты смылся. А почему бы не помочь женщине?
- Да ведь она пьяная, сэр, а я негр. Если бы я только дотронулся до
нее, начался бы крик - насилуют! Соберется толпа, и кто мне поверит?
- Быстро должна голова работать, чтобы так сразу смыться.
- Да нет, сэр, - сказал он. - Я уже давно эту науку прохожу - как быть
негром.
И вот теперь, сидя в своем Росинанте, я, дурак-дураком, пытался
разрушить то, что было выработано всей жизнью.
- Больше ни о чем вас не буду спрашивать, - сказал я. Но он беспокойно
заерзал на сиденье.
- Будьте любезны, капитан, высадите меня. Я тут неподалеку живу.
Я ссадил его и увидел в зеркало, что он снова побрел вдоль шоссе. Жил
он, конечно, совсем не в этих местах, но идти пешком было безопаснее, чєм
ехать со мной.
Усталость сморила меня, и я остановился в уютном мотеле. Кровати там
были хорошие, но уснуть я так и не мог. Перед моими глазами мелькали
физиономии "заводил" и человек в сером костюме, но чаще всего появлялся
старик, отсевший от меня как можно дальше, точно боясь заразиться, - а
может, я и в самом деле был заразный. Я приехал сюда, чтобы узнать, что
здесь происходит. И что же я узнал? За все эти дни была ли хоть одна минута,
свободная от напряженности, от груза беспощадного страха? Я, как новичок в
здешних местах, конечно, чувствовал все это острее, но и напряженность и
страх были- не со мной же они сюда приехали. Все здесь, и белые и черные,
жили в атом и этим дышали - все до одного, все возрасты, все профессии, все
классы. Им некуда было деваться от того, что стало неизбежностью их жизни. И
это повышало давление в котле до предела. Неужели же ничто не отвратит
взрыва?
Я очень плохо представляю себе вою картину в целом. Во время второй
мировой войны мне не так уж много пришлось всего повидать - одну десантную
операцию из ста, несколько разрозненных боевых эпизодов, несколько тысяч
убитых, когда их насчитывались миллионы. Но все же и увиденного и
прочувствованного оказалось вполне достаточно, и я убедился, что война не
осталась для меня незнакомкой. Так и здесь - какой-нибудь незначительный
случай, две-три встречи... но дыхание страха чувствуешь повсюду. Мне
хотелось уйти от всего этого. Позиция труса? Может быть. А еще трусливее
отрицать свою трусость. Но ведь люди живут здесь. Для них такой образ жизни
неизменен, другого они не знали и конца ему не ждут. Истэндские дети в
Лондоне теряли сон, когда бомбежка прекращалась, нарушая привычный для них
порядок вещей
Я вертелся в постели с боку на бок, и под конец Чарли потерял терпение
и несколько раз сердито сказал мне "фтт". Но у Чарли нет наших проблем. Он
не той породы, которая настолько умна, что способна расщепить атом, но не
способна жить в мире с себе подобными. Чарли даже не знает, что такое раса,
и его совершенно не волнует вопрос о замужестве его сестер. Как раз
наоборот. Однажды Чарли влюбился в таксу - роман с расовой точки зрения
предосудительный, с физической - нелепый и с технической - немыслимый. Но
Чарли презрел все это. Он любил пылко и не сдавал позиций. Трудно было бы
объяснить собаке те добрые, высокоморальные побуждения, повинуясь которым
тысячи человеческих существ сошлись в одно место, чтобы предать анафеме
одного крохотного человечка. Мне случалось ловить во взгляде собак
мимолетное недоуменное презрение, и я убежден, что, по сути-то дела, они
считают людей психами.
На следующий день не я выбрал своего первого пассажира - он сам ко мне
напросился. Он сидел на табуретке рядом со мной и ел котлету, близнеца
которой я держал на вилке. Ему было лет тридцать-тридцать пять. Высокий,
худощавый, приятной внешности. Волосы длинные, гладкие, почти пепельного
цвета, и он, видимо, гордился ими, так как, сам того не замечая, то и дело
причесывал их карманным гребешком. Его костюм из легкой серой материи был
по-дорожному помят и не отличался чистотой, пальто он держал переброшенным
через плечо. Узел галстука неярких разводов был сдвинут у него вниз, что
позволило открыть ворот белой рубашки. Такого чисто южного выговора я еще ни
у кого не слышал. Он поинтересовался, куда я еду, и, узнав, что мне в
сторону Джексона и Монтгомери, попросился со мной. При виде Чарли он. решил,
что у меня в машине сидит "черномордый". Эта фраза стала уже стереотипной.
Мы удобно устроились в кабине. Он провел по волосам гребешком и
похвалил моего Росинанта.
- Я сразу догадался, - сообщил он мне, - что вы с Севера.
- У вас тонкий слух. - Казалось бы, мой ответ звучал иронически.
- Да, я человек бывалый, - подтвердил он.
Вероятно, в том, что произошло, мне надо винить самого себя. Если бы я
держал язык за зубами, то, может, узнал бы что-нибудь интересное. Но
бессонная ночь, затянувшееся путешествие и мое нервное состояние сделали
свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем
это было мне полезно.
Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он - в
поисках работы.
- Вы с низовья едете, - сказал он. - Видели, что творится в Новом
Орлеане?
- Да, видел.
- Ну, молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!
- Да.
- Просто сердце радуется, на них глядя. Есть, значит, люди, которые
выполняют свой долг.
Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть он вкладывает в
мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок злобы вдруг зашевелился у
меня где-то в самом нутре.
- По-вашему, они делают это из чувства долга?
- А как же? И дай им бог здоровья! Должен же кто-то гнать этих
черномордых поганцев из наших школ. - Готовность к самопожертвованию,
подвигнувшая "заводил" на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. -
Приходит такое время, когда человеку надо сесть и как следует обо всем
подумать, и вот подумаешь-подумаешь и решишь отдать жизнь за свои убеждения.
- И вы на это решились?
- Да. И не я один, таких много.
- Каковы же ваши убеждения?
- Не допущу, чтобы мои дети ходили в одну школу с черномордыми. Да,
сэр. Жизни своей не пожалею, но сначала уложу десяток-другой этих поганцев.
- Сколько же у вас детей?