Идентификационная травма

Многие из вышеперечисленных проблем можно проиллюстрировать с помощью следующей истории болез­ни. Пациентке, которую я буду называть Хелен, было око­ло тридцати лет. Она пришла лечиться, потому что не могла установить стабильные отношения с мужчиной. Она снова и снова вступала в сексуальные связи, но разрывала отношения, как только сталкивалась с тем, что мужчина не может выполнить ее чрезмерные требования. Хелен была в глубоком замешательстве по поводу своей женской роли и страдала от сильной тревоги. У нее были типично и шзоидные черты лица; глаза были несфокусированны, а подбородок — решительно поджат. Ее тело было хорошо развито, но плохо скоординированно при движениях. В ее личности было много паранойяльных черт: она была гиперактивна, разговорчива и неустойчива.

В процессе терапии я попросил Хелен смягчить челюсть и позволить подбородку податься назад. Когда она сделала это, то вдруг заплакала мягко и глубоко. Она сказала: «Боль в сердце невыносима.» Когда плач затих, я предложил, чтобы она протянула губы, будто собирается сосать грудь. «Что толку?» — воскликнула Хелен, — «я умо­ляла о любви, но получала только унижение».

Чтобы предоставить ей возможность высвободить больше чувства, я попросил ее мобилизовать лицевые мышцы, чтобы выразить испуг. Она опустила челюсть, высоко подняла брови и широко раскрыла глаза. Эта экс­прессия сорвала маску. Когда Хелен поняла это, она испу­галась. Ее голова застыла. Она не могла двигать ею ка­кое-то время и не могла закричать. Расслабив лицо она сказала: «Чего я боюсь? Того, что вижу? Боюсь ее глаз?

Я не могу взглянуть в глаза матери даже сейчас. В них есть что-то неприятное и убийственное. И ее сумасше­ствие. Невозможно взглянуть в глаза сумасшедшему и не испугаться. Но все же она меня любит, конечно.»

После этих слов Хелен начало трясти. Ее пальцы и запястья похолодели и одеревенели. Она продолжала: «Я вспомнила, как умоляла ее и кричала, и плакала. Я догадываюсь, что хотела ее больше всего на свете. Мы вместе играли, и она сделала множество вещей для меня. Она могла быть волшебницей. Но она была такой печаль­ной. Я не могла выдержать ее печали. Я не могла помочь ей. Она была очень напугана. Ее глаза отсутствовали. Она очень боялась меня.

Я не знаю, почему чувствую себя так странно. Человек умирает от разбитого сердца? Шизофрения — это смерть. Вы убиваете ту часть, которая повреждена, и мо­жете выжить.»

Хелен охватил и закрутил вихрь эмоции. Привя­занность к матери была перемешана с печалью ребенка, которую он не мог вынести. Это были взаимоотношения, которые колебались от любви до ненависти, от жалости до угрозы, от надежды до отчаяния. Смущение, амбива­лентность и странность, которую девочка ощущала в сво­ей матери, нарушили ее интегрированность. Ребенок не мог интегрировать в уме такие противоположные чувства, как испуг и симпатию.

Несколько раньше Хелен сказала мне, что ее мать сделала несколько абортов перед тем, как она родилась. «Моя мать боялась своего живота, когда была беременна мной. Она рассказала мне, что молилась Богу, чтобы я не была наказанием за ее грехи. Она боялась, что я появ­люсь на свет уродливой или деформированной. Она тос­ковала по мне. Она испытывала большую нежность, кото­рая не могла пройти сквозь ее прикосновение».

Такая интенсивная вина указывает на тяжесть, сек­суального отклонения, от которого страдала ее мать. Она не могла принять собственную сексуальность и проецирвала ее на дочь, идентифицируясь с ней. Хелен заявила, что когда ей было шесть или семь лет, мать одевала ей шелковые панталончики и завивала локоны, несмотря на протесты дочки. «Она своими руками делала для меня вещи» — сообщила Хелен, — «чтобы дать мне самое луч­шее». Но на следующей сессии она сказала: «Сидя за обе­денным столом вместе с семьей, я поняла, что они эгои­стичны до отвращения. Иногда они дают тебе все, что угодно, а иногда — ничего. Как будто я знала это все, но отрицала. Она давала мне вещи, но я была для нее оруди­ем. Я была прелестно одета, чтобы нравиться мужчинам. Она использовала меня, чтобы произвести впечатление, тогда она могла жить за их счет».

Идентификация матери с сексуальностью дочери ясно выражена в словах Хелен. Родители «переживают» своих детей многими способами, но когда родитель отож­дествляется с ребенком на сексуальной уровне, возникает шизоидное отклонение. Ребенок вынужден отождествлять­ся с матерью, и на него проецируется вытесненное сексу­альное чувство. Это отождествление заставляет ребенка жить, служа сексуальным потребностям матери. Травма отождествленности порождает отвержение индивидуально­сти ребенка — войти в родительский образ — значит, нис­провергнуть собственную сексуальность; подходить потреб­ностям родителей — значит отдать под их власть свою психику, подчинить ее родителю.

Отношения Хелен с матерью содержали латент­ный гомосексуальный элемент, который выявлялся толь­ко в сновидениях и ассоциациях моей пациентки. Она вспомнила сон, в котором этот элемент был виден: «Всю жизнь я была испугана. Я часто видела во сне, что у матери есть пенис. Позже, я снова видела этот сон. В нем у нее был пенис, из которого тек гной. Это вызвало у меня рвоту».

Ассоциация Хелен всвязи с этим сном состояла в том, что мать всегда хотела соблазнить ее, особенно ког­да кормила грудью. Гноящийся пенис — это трансляция соска, из которого сочиться молоко. Если мать силой втал­кивает сосок ребенку в рот, он становится похож на пенис, проталкивающийся в отверстие. Мать, которая по отношению к ребенку играет агрессивную роль, «отыгры­вает» с ним свою вытесненную маскулинную идентифика­цию. Эта позиция помещает ребенка в пассивные гомо­сексуальные отношения с матерью. Хелен вспомнила, как мать заползала к ней в кровать, а нормальный паттерн состоит в том, что ребенок вползает в кровать матери. Если же такой паттерн реверсирован, он становится ак­том соблазнения, как я уже объяснял в пятой главе.

Сексуальная вовлеченность Хелен параллельна ее взаимоотношениям с матерью. Каждая ее связь была от­мечена амбивалентностью любви и ненависти, подчинен­ности и вызова, страха и симпатии, которые характеризо­вали ее чувства к матери. Она молила о любви, но ее мольба никогда не исполнялась. Она отождествлялась с мужчиной так, как была отождествлена с матерью, она не была независимым человеком. Такая позиция интродуцировала в отношения гомосексуальный элемент. Не удиви­тельно, что она смущалась! И ничуть не удивительно, что связь терпела крах! Хелен относилась к мужчинам так, будто они были ее матерью, хотя в фантазиях она искала отца, который оберег бы ее от разрушения.

Анализируя шизоидную личность, я обнаружил, что каждый пациент на ранней стадии жизни отворачива­ется от матери к отцу в поисках теплоты и поддержки. Ребенок отходит от матери из-за ее бессознательной тре­воги и ненависти. В результате, отец заменяет ребенку материнскую фигуру. Но когда это происходит в очень раннем возрасте, то порождает реальные проблемы. Каж­дый мой пациент был орально фиксирован на пенисе, чему я не мог найти иного объяснения, нежели то, что пенис стал заменителем соска. Биологические причины приравнивания пениса к соску рассматриваются в моей книге «Любовь и оргазм». Если такое отождествление присутствует в уме ребенка, ему легко представить мать с пенисом.

Когда фаллос представляется и пенисом, и соском, у человека возникает неразрешимый конфликт. Функция

фаллоса как генитального органа мешает символическому значению соска. Роль груди препятствует его обычному функционированию. Единство личности раскалывается воз­буждением двух антитетичных уровней функционирова­ния — орального и генитального. Взрослая организация эго, которая зависит от генитальной возбудимости, ослаб­ляется. Женщина, страдающая от подобного разлома, ви­дит в мужчине и мать, и мужчину. Он призван обеспе­чить ей поддержку и понимание так же, как и генитальное возбуждение и завершенность.

К сожалению, отцы часто бывают столь же эмо­ционально неуравновешены, как и матери. Лидз и Флек отмечают, что «Отцы, так же как и матери, обременены своими собственными неразрешенными проблемами, и поэтому редко могут адекватно выполнять роль родите­ля». В действительности, многие отцы в неблагополуч­ных семьях демонстрируют заметные фемининные тенден­ции, которые фасилитируют перенесение на них ораль­ных влечений ребенка. Хелен сказала про отца: «Он не мог быть мужчиной для моей матери. Мой отец был как женщина, он напоминал женщину даже своей отвисшей грудью».

Отношения, сложившиеся между Хелен и ее от­цом, были также кровосмесительными. Вот ее описание: «Мой отец разрешал мне делать почти все, что я захочу. Мы долго гуляли по ночам. Я была с ним почти постоян­но и, конечно, спала с ним. Я помню, как я привязывала свою ночную рубашку к его пижаме, чтобы он не смог отодвинуться от меня посреди ночи. Это продолжалось до моей первой катастрофы, потом я уже не могла выдер­жать этого.»

Хелен сказала, что ее мать не одобряла такого положения дел. Однако, в действительности, девочка про­должала спать с отцом, а ее брат — с матерью. Я спросил пациентку, были ли у нее какие-нибудь сексуальные чув­ства к отцу.

- Я думаю, что не,было, — сказала она.

- Сознавали ли вы какое-то сексуальное чувство с его стороны? — поинтересовался я.

- Нет. Я чувствовала, что он прижимает меня к себе, как будто я — кошка. Между нами было только жи­вотное тепло. Мне только нравилось чувствовать, что он меня защищает.

Когда Хелен сказала это, на ее лице возникла хит­рая улыбка. Я уже видел эту улыбку множество раз. Она производила впечатление, что у моей пациентки есть сек­рет. В тот момент я интерпретировал ее экспрессию как глубокое понимание мужчин, того, чего они хотят, и как она может контролировать их. Неделей позже того, как я высказал свою интерпретацию, она сообщила:

«Вы были правы, когда сказали, что я хочу, чтобы мужчины любили меня саму, а не только за мою нижнюю часть. Потому что это все, чего они от меня хотят. Через некоторое время я даю это без просьбы с их стороны, потому что думаю, что после этого они будут любить меня и заботиться обо мне. Это могла бы сделать для меня моя мать. Поскольку этого не происходило, я вступила в сдел­ку с отцом. Где-то глубоко я всегда чувствовала, что муж­чины используют меня».

Улыбка также выявила одержимость сексом, кото­рая преобладала в личности моей пациентки. Она ходила по кругу: от оральности к генитальности и обратно, от подчинения к вызову и обратно, от материнской фигуры к отцовской фигуре и обратно. Хелен рассказала повторя­ющееся сновидение, которое изображало эту дилемму:

«Мне снилось, что мой дантист — Бог. Он гово­рит: «Ты приходишь в мой кабинет очень миролюбиво, совершенно неосознано, и я поймал тебя. Я тебя поймал, потому что ты не сознаешь. Ты не собираешься умирать, как другие люди. Ты даже не можешь примириться со смертью. Ты собираешься ходить вокруг да около. Ты не знаешь умиротворения».

Я знала, что привязана к вывеске парикмахерс­кой. Мне были видны полоски, идущие вверх и вниз (вы­веска парикмахерской представляет собой столб, раскрашенный спиральными красно-белыми полосами), и я кру­тилась по кругу. Я помню, что плакала, даже умоляла «По­жалуйста, дайте мне умереть.» Я проснулась с криком и с чувством неудачи».

Парикмахерский столб — обычный фаллический символ. Хелен была прикреплена к сексу таким образом, что не могла ни избежать его, ни получить удовлетворе­ния. Этот тип сексуальности описывает ее отношение к матери-отцу, детско-взрослую сексуальность, которая сти­мулирует возбуждение, но не позволяет достичь оргиастического высвобождения. Эта формула возбуждения без удовлетворения стала паттерном ее сексуальных действий во взрослой жизни. Хелен мучилась, и единственным уми­ротворением в ее муках казалась смерть. Сновидение тоже указывало на то, что Хелен на самом деле не понимала, что происходило между ней и ее отцом. Она «не сознава­ла», что какой-то своей частью чувствовала себя бедной и невинной. Она была маленькой девочкой, которая ищет тепла и поддержки, но биологически откликается на взрос­лую сексуальность. Ее тело шло за сексуальным возбужде­нием отца, но было не способно сфокусировать это воз­буждение в генитальное влечение.

В личности Хелен были задействованы две проти­воположные тенденции. Она была невинной маленькой девочкой, которая ищет любовь, но в то же время про­ституткой, которая знает, чего хотят мужчины, и которая использует секс, пытаясь достичь смерти. Это типичный шизоидный разлом, который часто представляет собой комбинацию наивности и искушенности, невинности и уп­рямства, благообразия и похотливости. Хелен находилась в ловушке другой антитетичной ситуации: она жаждала груди, но возбуждал ее пенис. В результате, она нужда­лась и в том, и в другом: ей нужна была грудь, чтобы удовлетворить инфантильное стремление, и пенис, чтобы высвободить сексуальное возбуждение. Она находилась в невозможной ситуации, в которой ей не оставалось ниче­го другого, как ходить по кругу.

СЕКС И ПАРАНОЙЯ

При расколотой личности сексуальное чувство пере­живается как нечто отчужденное, компульсивное и «плохое». Шизоид не может идентифицироваться со своим сексуальны­ми чувствами, потому что это вроде бы и не его чувства. Это чувства его родителей, которые он эмпатически инкорпори­ровал. Инкорпорирование чувств не представляет собой ак­тивную процедуру, она больше напоминает инфицирование. Часто требуется всего лишь раскрыться чувствам. Например, человек раскрытый грусти другого человека, тоже будет чув­ствовать грусть. Это происходит так, будто он сам загрустил. Ему необходимо встряхнуться, чтобы освободить себя от это­го чувства. Однако ребенку бывает нелегко стряхнуть с себя эмоциональную атмосферу, которой он постоянно открыт в первые годы жизни. У шизоида есть только один выход: от­рицать чувства, отсечь телесные ощущения и диссоцииро­ваться с сексуальностью. Этот маневр ребенка сохраняет чистоту духа и ума, в то время, как его тело «заменено» от­цом и матерью.

Мальчик в такой ситуации тоже обращается к отцу за теплом и принятием, пытаясь избежать амбивалентнос­ти и проекции матери. Если отец может принять на себя роль матери, не ослабляя своей маскулинности, если он может дать ребенку безопасность и любовь, не отрицая ценности женщины, он может предотвратить развитие у ребенка шизоидной личности. Но отец, как правило, от­вергает ребенка или принимает его условно. Он может отвергать сына как соперника и пугаться своей собствен­ной кровосмесительной позиции или может включить сына в свое пассивное принятие ситуации. В большин­стве фамильных ситуаций отец будет колебаться, показать ли привязанность к ребенку, которого отвергла мать, без страха противостоять ей. В очень неблагополучных домах родители живут в символических взаимоотношениях, ко­торые исключают ребенка и толкают его в изоляцию.

Мать шизоида не принимает ребенка, пока у нее сохраняется образ, который удовлетворяет потребности ее эго; ее принятие, таким образом, представляет собой принятие себя самой, а не ребенка. Однако, чтобы получить принятие и любовь, которые нужны ему, ребенок будет пытаться соответствовать ее образу. Так, в ребенка вкла­дывается вторичное либидо, это происходит через образ, который накладывается на отверженный исходный. Отно­шения, которые развиваются в этом случае, сильно окра­шены кровосмесительным и гомосексуальным чувством через идентификацию и взаимное «служение». В такой си­туации мальчик рискует, что отец возненавидит его, как «маменькиного сынка». Это его не удержит, поскольку данный вид отношений с матерью вроде бы удовлетворя­ет и оральное и генитальное влечение. Он попадает в такое же двойственное положение, как и девочка, кото­рая оказывается сексуально зависимой от отца. Это поло­жение вещей составляет основу для паранойяльных тен­денций.

Паранойяльное поведение можно описать, как хождение по кругу. В центре — фаллический символ, со­сок или пенис (мать или отец). Параноик не может сде­лать агрессивного движения к желанному, но запретному объекту. Его маневр, поэтому, состоит в том, что он, как загипнотизированный, кружится вокруг объекта и мани­пулирует ситуацией, чтобы вынудить его придвинуться к нему. Это значит, что он старается возложить на другого человека ответственность за удовлетворение его (парано­ика) нужд. Одновременно, он идентифицируется с фал­лическим символом и реверсирует его роль, занимая до­минантную позицию матери или отца. Этот маневр со­ставляет базис для паранойяльных идей всемогущества и преследования. Теперь он в центре круга, он — объект влечения и зависти, источник жизни, вокруг которого вращается мир. Параноик мечется между чувством и бес­помощностью, и импотенцией, между уничижением и ме­галоманией, завистью и преследованием. В какие-то мо­менты он чувствует себя на периферии круга, аутсайде­ром, в другие — он главарь, центр внимания, на кото­рый смотрят все остальные.

Параноик одержим сексуальной потенцией, кото­рая является для него источником чувства незаменимос­ти. Он разыгрывает инфантильную ситуацию, в которой чувствует в себе силу эротически возбудить мать. Жен­щины, такие как Хелен, которые пережили опыт сексапильности в ситуации с отцом, разыгрывают такие же отношения с другими мужчинами.

В результате такого комплекса сил, взаимодействую­щих с личностью ребенка, возникает высокое эго-сознание и сензитивность. Это естественный отклик на опасную ситу­ацию. В данном случае опасность таится в амбивалентных и запутанных чувствах родителей. Ребенок начинает сознавать неприязнь и вину, исходящие от родителей и развивает высокую чувствительность к эмоциональным нюансам, это — его первая линия защиты. Приобретая чувствительность, он начинает очень остро сознавать, на невербальном уров­не, фрустрированные сексуальные чувства и перверсивные тенденции своих родителей. Сознавание взрослой сексуаль­ности вытесняется приблизительно к семилетнему возрасту, когда ребенок уходит из сексуального треугольника. Однако он сохраняет чрезвычайную сензитивность к эмоциональным обертонам. Шизоидное отклонение можно сравнить с ал­лергическим заболеванием, при котором ребенок становит­ся чувствительным к бессознательному других людей. Дети, которые чувствуют себя безопасно во взаимоотношениях с родителями, «самосодержательны», они не сознают взрос­лую сексуальность и свободны от отождесгвленности, кото­рая узурпирует их индивидуальность.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ТЕЛА

Тело покидают, когда оно, вместо того, чтобы при­носить удовольствие и ощущаться, как ценность, становит­ся источником боли и унижения. В таких условиях человек отказывается принимать свое тело или отождествляться с ним. Он отворачивается от него. Он может игнорировать тело или пытаться трансформировать его, придать ему бо­лее желательный вид, соблюдая диету, снижая вес и т.д. Но пока тело остается объектом эго, оно, хотя и может служить предметом его гордости, но никогда не обеспечит радости и удовлетворения «живого» тела.

Живое тело характеризует наличие его собствен­ной жизни. Оно подвижно, и его подвижность, проявля­ясь в спонтанности жестов и живости экспрессии, не находится под контролем эго. Живое тело кипит, вибри­рует и светится. Оно заряжено чувствами. Первая труд­ность, с которой сталкиваются пациенты в поисках отождествленности, состоит в том, что они не сознают отсут­ствие жизни в собственном теле. Люди настолько при­выкли думать о теле как об инструменте или приспособ­лении ума, что принимают его относительную омертве­лость за нормальное состояние. Они измеряют тело в фунтах и дюймах и сравнивают результаты с идеализиро­ванными формами, совершенно игнорируя важность его чувствования.

Меня много раз потрясало, насколько люди боят­ся почувствовать собственное тело. На каком-то уровне они сознают, что тело является хранилищем их вытеснен­ных чувств. Хотя им очень понравилось бы знать о них, но они неохотно встречаются с их воплощением. Отчаян­но пытаясь обрести отождествленность, они вынуждены в конце концов встретиться с телом «лицом к лицу». Им необходимо принять релевантность своего физического со­стояния и ментального функционирования, несмотря на двойственность, с которой они подходят к этому. Чтобы преодолеть ее, они должны пережить свои физические напряжения как ограничения личности и, высвободив их, освободить личность. Открытие, что тело живет собствен­ной жизнью и что оно способно само себя исцелять, дает надежду. Понимание, что тело имеет свою собственную мудрость и логику, вдохновляет новое отношение к ин­стинктивным силам жизни.

Есть вопрос, который встает перед каждым паци­ентом: уверен ли он, что его поведением руководят чув­ства, или ему необходимо подавлять их ради рациональ­ного подхода? По своей природе чувства иррациональны, однако это не означает, что они неуместны или не отно­сятся к делу. Иррациональность проистекает из истоков личности, которые расположены еще глубже, чем причин­ные корни. Иррациональность всегда противоположна ра­зумности, потому что первая является голосом тела, а вто­рая — общества. Различие между тем и другим хорошо ил­люстрирует поведение маленького ребенка. Его потребно­сти всегда иррациональны. Может показаться, что если мать подержит малыша в течение двух часов на руках, то это, вроде бы, должно обеспечить ему разумную дозу те­лесного контакта, тем более, что ее ждут другие хлопоты. Но ребенок не рассуждает. Если ему хочется, чтобы его подержали на руках подольше, он кричит, когда его кла­дут в кровать. Его поведение иррационально, поскольку оно неразумно, оно совершенно естественно согласовано с его чувствами. Если малыш подавил бы плач или свое желание, мать смогла бы описать это как действие хоро­шего и разумного ребенка. Психоаналитик, однако, заклю­чил бы, что это — начало эмоциональной проблемы.

Человек, отвергающий иррациональное, тем са­мым отрицает маленького ребенка. Его, к сожалению, научили, что в плаче нет никакой пользы, мать все равно не придет. Он не делает на протяжении жизни новых попыток, потому что с самого раннего возраста научен, что его требования останутся без ответа. Он не злится, потому что злость всегда провоцирует ответный удар. Он становится «разумным человеком», но в процессе этого становления утрачивает мотивацию к удовольствию и жи­вость своего тела, и у него развиваются шизоидные тен­денции. Иррациональность прорывается наружу в перверсивных формах: он чувствует себя объектом сильной яро­сти, впадает в депрессию, становится странным и компульсивным. Он чувствует отстраненность и беспристрас­тность или тревогу и возбужденность.

Иррациональность здорового человека не подав­лена ради разумности. Он принимает свои чувства, даже если они идут вразрез с логикой ситуации. Шизоид отри­цает чувства, а невротик искажает их. Человек покидает тело, когда отрицается иррациональное и вытесняются чувства. Чтобы возвратить его, человек должен принять то иррациональное, что находится у него внутри.

Иррациональное пугает, оно является той самой силой, которая движет нами, истоком созидательности и фонтаном радости. Все значительные переживания имеют качество иррациональности, что позволяет им раскрыть нас изнутри. Все мы знаем, что любовь и оргазм как раз и есть те иррациональные переживания, которые мы ищем. Стало быть, человек, который боится иррационального, бо­ится любви и оргазма. Он также боится отпустить свое тело, дать брызнуть слезам или прерваться голосу. Он бо­ится дышать и боится двигаться. Когда иррациональное вы­теснено, оно становится демонической силой, которая мо­жет привести больного человека к деструктивным действи­ям. При нормальной жизни иррациональность проявляет­ся непроизвольными движениями, спонтанными жестами, внезапной улыбкой, даже подергиванием тела, которое вре­менами сопровождает засыпание.

В наше время удивительных медикаментозных пре­паратов, люди, как правило, упускают из виду, что тело обладает естественной способностью исцелять само себя. Мы знакомимся с этой особенностью, когда получаем не­большие повреждения или 'когда легко заболеваем. При серьезных заболеваниях и операциях, доктора тоже рас­считывают на эту особенность. В большинстве случаев ме­дицина нацелена на то, чтобы отодвинуть препятствие, которое мешает осуществляться природному телесному фун­кционированию. Эмоциональное заболевание не составля­ет исключения из этого правила. Терапевтическая задача состоит в устранении препятствий, которые не позволяют телу спонтанно высвободить свои напряжения. Этот прин­цип лежит в основе психоаналитического процесса. Техни­ка свободных ассоциаций — это прием, который позволяет человеку вывести в сознание вытесненные иррациональные элементы его личности. Психоанализ рассчитан на то, что, если человек сможет сознательно принять личностную ир­рациональность, он освободится и сможет естественно и спонтанно откликаться на жизненные ситуации. Слабая сторона этой концепции состоит в том, что сознательное принятие чувства не обязательно приводит к способности его выразить. Одно дело, когда человек понял, что грус­тит, и совсем другое — когда он смог заплакать. Знать, что ты зол, совсем не то, что чувствовать злость. Чтобы выс­вободить вытесненное сексуальное чувство, замкнутое в теле, мало знать, что ты впутан в кровосмесительные от­ношения с родителем.

Когда я был маленьким мальчиком, я боялся со­бак. Чтобы помочь мне преодолеть этот страх, родители дарили мне пушистых игрушечных собачек, пытаясь уго­ворить меня погладить и приласкать их. Я помню, как мне говорили: «Смотри, она не кусается. Она не сделает тебе больно». Это помогало ослабить мой ужас, но я по-прежнему боялся собак, которые могли вдруг наброситься на меня. Мне не удавалось преодолеть этот страх, пока я не взял в дом собаку. Живя вместе с животным, я научил­ся доверять ему.

Бояться собак — значит бояться иррационального. Для многих людей, как и для моей матери, животное было непонятно, потому что оно — неразумный зверь. Им ру­ководят чувства, им движет влечение, и поэтому оно не­предсказуемо. На телесном уровне человеческое существо является животным, поведение которого непредсказуемо с рациональной точки зрения. Это не значит, что тело или животное опасно, деструктивно и неконтролируемо. Тело, как и животное, подчиняется определенным зако­нам, но это не законы логики. Любящее животное нахо­дит животное. Для человека, пребывающего в соприкос­новении с собственным телом, чувства тела дают полноту ощущений.

Недавно я лечил молодого человека, учащегося высшей школы, который страдал хронической астмой и постоянно носил с собой аэрозольный распылитель ле­карств. Он хватался за него при малейшем признаке зат­руднения дыхания. Это происходило раз двадцать в день, а также и в ночное время. При первой нашей встрече дыхание молодого человека было очень поверхностным и ограничивалось верхней частью груди. Живот был очень жестким, а грудь зажатой. При таких напряжени­ях, даже переход из одной аудитории в другую должен был вызвать чувство тяжести. Неважно, вызывали ли эти напряжения астму или наоборот, астма порождала их, факт состоял в том, что пока они существовали, он был обречен испытывать затруднения с дыханием в стрессо­вых ситуациях.

Чтобы высвободить напряжение, пациента необ­ходимо было подтолкнуть к более глубокому дыханию, особенно к дыханию животом. В процессе терапевтичес­кой сессии я помещал его в ряд позиций, которые фор­сировали брюшное дыхание. Кроме того, он занимался упражнением, которое состояло в ритмичных ударах но­гами по кушетке. В начале эти действия вызывали не­большую астматическую реакцию, которую пациент пре­секал знакомым способом, используя свой распылитель. Однако вскоре он осознал, что пользование распылите­лем основывалось скорее на тревоге, чем на реальной потребности. Если он не пользовался им, его затрудне­ния исчезали через минуту или две. Позже он понял, что за его проблемами с дыханием лежало чувство пани­ки, ассоциированное с дыханием.

На первый взгляд, картина была следующей: он боялся, что не сможет дышать в стрессовой ситуации. Од­нако выяснилось, что на самом деле он боялся дышать из-за чувства, которое только могло бы возникнуть. Он страдал еще и сильной сексуальной тревожностью, свя­занной с виной по поводу мастурбации. Жесткость и контрактированность его живота означала, что он подавляет сексуальное чувствование и избегает вины и тревожнос­ти. В результате тревожность переместилась в грудь. Брюшное дыхание позволило ему осознать исходную тре­вожность и вину, а, освободившись от тревоги, он смог отпустить живот и вдыхать так, чтобы он был задейство­ван. Шаг за шагом его дыхание достигло точки, в кото­рой распылитель ему больше не понадобился.

Первое препятствие в процессе естественного ис­целения состоит в том, что пациент не сознает напряже­ния своего тела. При отсутствии специфических симпто­мов, головной боли, например, или боли в пояснице и крестце, взрослый человек не знает о напряжениях соб­ственного тела и не чувствует их. Его осанка настолько стала его частью, что он принимает ее как должное. Пер­вый шаг терапии — помочь пациенту войти в контакт со специфически напряженными областями его тела. Он на­чинает получать опыт их неадекватности, неспособности и слабости, когда они откликаются на стресс. Позы стрес­са, которые я использую, позволяют судить об интегриро-ванности и координированности тела человека. Например, попросив пациента встать на пол и поставить ноги врозь на ширину тридцать дюймов (около 75 см), пальцы ног повернуты внутрь, колени присогнуты настолько, насколь­ко это возможно, я предлагаю ему выгнуть спину и упе­реть кулаки чуть ниже поясницы. (Рисунок 17)

Рисунок 17

Хорошо координированное и интегрированное тело легко может занять такую позицию; колени будут рас­слаблены, стопы будут плотно стоять на полу, линия тела от пяток до затылка будет представлять собой ровную арку, голова и туловище будут хорошо центрированы, дыхание будет брюшным и релаксированным, человек не будет чув­ствовать себя некомфортно.

При эмоциональных отклонениях проявляется ряд признаков, указывающих на природу и локализованность напряжения. Если тело человека очень ригидно, он не может прогнуться и полностью расслабить колени. Когда он пытается расслабить их, таз поворачивается назад, а верхняя часть тела наклоняется вперед. И напротив, если тонус тела недостаточен, арка оказывается чересчур выг­нутой назад. В обоих случаях животное дыхание затрудне­но, и вдох недостаточен. У многих шизоидов напряжен­ность тела в равной мере заметна с двух сторон, и тера­певт может увидеть, что туловище наклонено в одну сто­рону, а голова — в другую. Люди с проблемами в нижней части спины могут жаловаться на боль в этой области. Пятки в этой позиции часто поворачиваются внутрь, по­тому что ягодичные мышцы, разворачивающие их в сто­роны, спастичны. Если ноги не полностью заземлены, человек теряет равновесие, а когда ножная мускулатура напряжена, ноги могут дрожать, иногда довольно сильно. Использование этой позы основано на том, что тело во многих случаях, действует подобно луку. Игрок, подающий мяч, дровосек, замахивающийся топором, уда­ряющий кулаком боксер и отбивающий мяч игрок в тен­нис демонстрируют, как тело выгибается назад, как натя­нутый лук перед тем как вылетит стрела. В сексуальном функционировании этот принцип приобретает наиболь­шую значимость. Сексуальные движения, как я уже гово­рил в книге «Любовь и оргазм», тоже основаны на этом принципе. Всякое отклонение, которое удерживает тело от движений в соответствии с этим принципом, будет сни­жать способность человека достичь полного оргастичес­кого удовлетворения. Поскольку многие агрессивные движения зависят от этого принципа, их сила, вследствие отклонения, снижает способность человека к агрессии.

Лук хорошо функционирует, только если у него крепкие концы. Соответствующие точки тела — ноги и го­лова. Когда тело действует как лук, его нижний конец че­рез ноги «заякорен» на земле, а верхний стабилизируется мышцами тыльной стороны шеи, которые поддерживают голову. В результате, человек «пришвартован» к реальнос­ти на обоих концах тела — внизу через контакт с землей, а наверху — через эго. Шизоид ослаблен как в нижней, так и в верхней точке. Когда он лупит кулаками по кушет­ке, замахиваясь сверху вниз, его стопы часто отрываются от земли в момент удара. В процессе терапии необходимо помочь такому человеку обрести более прочный контакт с землей. Поза, показанная на рисунке 17, служит тому, что­бы чувствительность ног повысилась, и тому, чтобы чело­век мог ощутить их напряжения. В реверсированной позе, когда тело наклонено вперед, как на рисунке 18, пациент приходит в более тесный контакт с землей, одновременно повышая чувствительность ног.

На рисунке 18 пациентка наклонилась вперед. Весь ее вес приходится на стопы, которые расставлены на пят­надцать дюймов (около 30 см), пальцы ног повернуты внутрь. Пальцы рук касаются пола, обеспечивая равнове­сие. Колени обязательно расслаблены, хотя степень рас­слабленности может меняться в соответствии с силой стрес­са (здесь стресс — сотрясения, вибрации, подрагивания — перев.), который человек хочет направить в ноги. В этой позиции обычно высвобождается диафрагмальный блок и дыхание становится животным. Пациент чувствует ноги и стопы, они оживают, появляется возможность осознать на­пряженность икроножных мышц и сухожилий. Он ощуща­ет качество контакта с землей. Он может отметить, к при­меру, что не чувствует, чтобы пятки стояли на полу. Он может ощутить, что стопы недостаточно плотно прижаты к земле, потому что своды ног слишком выгнуты и напря­жены. Надавливая телом вниз и растопыривая пальцы ног, можно достичь контакта с землей.

Рисунок 18

Все, кто встает в такую позицию, рано или поздно начинают чувствовать дрожь в ногах. Когда это происхо­дит, ощущения резко возрастают. Тремор может быть при­ятным и очень сильным, он может охватывать только ноги или распространяться на тазовую область. Это всегда пере­живается с удовольствием, как признак жизни. Иногда виб­рации сопровождаются пощипыванием или покалыванием ног и стоп. Когда впервые начинается тремор, пациент обязательно спрашивает: «Почему дрожат ноги?» Поскольку вибрация начинается у всех пациентов, у молодых — раньше, у более пожилых — позже; я объясняю, что это тело восстанавливает свою эластичность и что это нор­мальная реакция на стресс. Вибрацию тела можно срав­нить с тем, что происходит с автомобилем, когда мы заво­дим мотор. Отсутствие вибрации указывает на то, что мо­тор мертв. Ровное сотрясение указывает на исправно дей­ствующую машину. Толчки или рывки сообщают нам о не­поладках. То же самое можно сказать и о человеческом теле. Вибрация — признак здоровья. Мы используем тер­мин «вибрирующая личность», чтобы выразить наше пони­мание этого взаимоотношения.

Необходимо отметить, что, когда чувствование ног и стоп возрастает, дыхание спонтанно углубляется. Дыха­ние — это агрессивное функционирование, которое у взрос­лого человека зависит от контакта с нижней половиной тела. Когда ноги обретают заряд и живость, шизоид пере­живает собственное тело по-другому. Он чувствует заземленность. Если прежде он передвигал собственные ноги, то теперь они перемещают его в пространстве. Вот как описал это различие один из пациентов:

«После сессии я чувствовал себя так хорошо! Я не боялся. Ноги были такими живыми. Самое главное, что голова не говорила ногам, что им надо делать. Я ощущал безопасность оттого, что мои ноги находятся подо мной и знают, что им надо делать. Но кроме этого, они чувствова­ли, что онемели после стольких лет бесчувствия. Я был убежден, что, когда я получу свои ноги назад, я смогу фун­кционировать».