ОБРЕТЕНИЕ ОТОЖДЕСТВЛЕННОСТИ

Человек рождается без чувства отождествленное. Он развивает свою отождествленность по мере того, как раз­вивается и созревает его эго. Проблема большинства паци­ентов, однако, состоит не в том, чтобы восстановить утра­ченную отождествленность, поскольку реального отождеств­ления они никогда не имели, а в том, чтобы обрести ощуще­ние отождествленное, развив стабильное и хорошо функионирующее эго.

Чувство отождествленности основано на сознавании желания, понимании потребности и восприятии те­лесных ощущений. Когда пациент говорит: «Я не знаю, кто я», — он, фактически, сообщает следующее: «Я не знаю, что я чувствую, чего я хочу и в чем нуждаюсь». Он знает, что ему требуется помощь, но этим и ограничено его самосознавание, в то время как отож­дествление остается неясным и туманным. Он не сознает, что злится или грустит, что его тело сковано мышечными напряжениями, и что он не может любить и чувствовать удовольствие. Несмотря на то, что, на каком-то глубоком уровне сознания он может понимать эти факты, он все же неспособен сделать их личностным переживанием.

«Зачатие» чувства отождествленности происходит с первым криком новорожденного. Этим криком младе­нец утверждает свое первое чувство, свое первое желание и потребность. Это — чувство дискомфорта. Младенец нуждается в тесном контакте с телом матери и стремится к нему. Если сразу после рождения приложить его к груди и накормить, то плач стихнет, и это сообщит о том, что дискомфорта больше нет и потребность удовлетворена. Крик или плач младенца — это утверждение его существования и отождествление как чувствующего существа. Сам ребенок, конечно, еще не сознает этого, поскольку его восприятие, сознавание и понимание пока не развито. По мере того, как он подрастает, эти функции активизируют­ся. Постепенно телесные ощущения становятся более ин­тенсивными, потребности и желания более разнообразны­ми, сознание более острым, а выражение чувств более определенным. Ребенок, таким образом, развивает чувство отождествленности.

Эго развивается через восприятие и интегрирова­ние телесных ощущений, с одной стороны, и выражение чувств — с другой. Если ребенок сдерживает экспрессию чувства или стыдится телесных ощущений, его эго не ста­нет зрелым. Если его удерживают от оценки себя самого, от изучения собственной силы, от открытия собственной слабости, его эго будет иметь шаткую точку опоры в ре­альности, а его отождествленность останется туманной и смутной. Если же ребенка еще и «обрабатывают» тем, что он «должен» и «не должен», и подгоняют под родительс­кое представление о том, каким он должен быть, его эго станет увертливым, а отождествленность — запутанной. Такой ребенок будет развращать собственное тело и ма­нипулировать окружающими, чтобы обеспечить соответ­ствие этому образу. Он будет адаптировать роль, основан­ную на этом представлении и приравнивать свою отожде­ствленность к этой роли.

Основанное на роли отождествление дезинтегри­руется, когда стрессовые ситуации реальной жизни разби­вают эту роль. Исполняющий роль человек, играет спек­такль, и чтобы получить от этого хоть какое-то удовлет­ворение, ему необходима принимающая аудитория. Изна­чально такой аудиторией были мать и отец, которые при­нимали непосредственное участие в создании роли и одоб­ряли спектакль. Во взрослой жизни играющий роль чело­век ищет кого-то, на кого можно спроецировать образ и кто откликнется на его роль. Но когда аудитория состоит из одного партнера, она теряет способность возбуждать дальнейшее разыгрывание повторение становится скучным. Обе стороны в кон­це концов устают от таких взаимоотношений и расстают­ся. Тот, кто играет роль, начинает искать новую аудито­рию, а тот, кто был аудиторией, пускается на поиски но­вого исполнителя. Такие люди могут не понимать, что что-то неладно, пока не переживут несколько похожих разочарований, но многих беспокоит глубокое чувство пустоты и отчаяния. В интимных сексуальных отношени­ях играть роль смешно, но исполняющий ее человек не знает другого способа существования.

Роль искажает самовосприятие. Человек, исполня­ющий роль, рассматривает себя и все ситуации с точки зрения этой роли. Она окрашивает любое восприятие и ограничивает всякий отклик. Она выстраивает значитель­ное препятствие, не позволяя обрести отождествленность, поскольку человек играет ее бессознательно.

Пациент, у которого отсутствует отождествлен­ность, обычно не сознает, что играет роль. В большин­стве случаев он не сознает и отсутствие отождествленности. Его жалобы на то, что он страдает и терпит неуда­чи, основаны на чувстве фрустрированности при разыг­рывании роли. Адаптировав данную роль для того, чтобы быть приятным родителям, он не может понять, почему остальному миру его поведение не столь приятно. Он приходит к психиатру для того, чтобы тот помог ему усо­вершенствовать все ту же роль.

Проявляясь в манере говорить, в осанке, в жес­тах, в экспрессии и движениях, роль, которую человек принял на себя ребенком, становится частью его структу­ры характера. Ее легко заметить в телесной позе, если точно интерпретировать эту позу. Сам пациент этого сде­лать не может, поскольку не сознает паттерн ригидности своего тела. Он принимает тело как нечто само собой разумеющееся. Чтобы «сорвать маску» роли, «разоблачить» ее, необходим анализ структуры характера пациента.

Терапия включает конфронтацию пациента и те­рапевта. При этом пациент получит представление о пе­ренесении, то есть узнает, что он видит «другого человека» как образ отца или матери. Ему придется «раскопать» корни этого перенесения, которые приведут его к потреб­ности в одобрении и к страху самоутверждения. Он обна­ружит, что чувствует вину по поводу своей сексуальности и что удерживается от выражения негативных чувств. Если ему удастся принять эти чувства, он сможет вернуть себе тело и обрести отождествленность.

РАЗОБЛАЧЕНИЕ РОЛИ

Мэри, женщина-ребенок, случай которой я разби­рал в главе Образ тела, играла роль «куклы». В начале тера­пии она лечилась у специалиста-маммолога, который, как она рассказала, делал ей массаж груди. Мэри описала его, как старика, и сказала, что лечение наносило ей вред, причем не столько тем, что делал доктор, сколько тем, как он прикасал­ся к ней. Она чувствовала, что его прикосновения очень ласковы.

Можно ли считать, что Мэри адекватно восприни­мала то, что чувствовал к ней доктор? Женщина-ребенок или «личность под названием Лолита» оказывает заметное влияние на тех мужчин, которые чувствуют себя неадекват­но и небезопасно в отношениях с сексуально зрелыми жен­щинами. Можно даже предположить, что личность Мэри бессознательно возбуждала таких мужчин. Ее пассивное подчинение лечению, которое проводил специалист, под­тверждает это предположение; беспомощность Мэри мож­но рассматривать и как защиту против собственных сексу­альных чувств, и как приманку для мужчин. То, что Мэри понимает особенность своей детско-женской личности как приманку, выяснилось, когда она однажды пожаловалась на мужчину, в котором была заинтересована, но который не попытался овладеть ей, когда они оказались один на один. «В нем не очень-то много мужского, — сказала она, жалу­ясь, — он ведь не откликнулся на меня».

Женщина-ребенок позволяет женщине, которую включает в себя ее личность, войти в сексуальную ситуацию и насладиться ее возбуждением, не принимая ответ­ственности за свои действия. Она соблазняет мужчину, ру­ководствуясь детскими чувствами, то есть стремлением к теплу и привязанности. Если соблазняют ее, то она под­чиняется фигуре отца, который, как она чувствует, будет заботиться о ней и оберегать ее. И в том, и в другом случае она пытается избежать чувства вины, возникающей в связи с глубоко лежащим сексуальным влечением. Детс­кость женщины — результат вытеснения сексуального чув­ства в эдиповой ситуации. Это можно интерпретировать как защиту против опасности сексуального взаимодействия с отцом.

Такая женская личность ставит перед мужчиной дилемму. Если он будет обращаться с ней как с ребенком, то усилит ее защиту и укрепит ее незрелость. Если он будет относиться к ней, как к женщине, то проглядит ее инфантильную потребность в понимании и поддержке. От­кликнуться на нее как на ребенка, которому необходима поддержка, и одновременно как на равного сексуального партнера, невозможно. Моя пациентка жаловалась, к при­меру, что ее муж не длит половой акт с ней достаточно долго, и что иногда он не откликается на ее потребность в том, чтобы ее прижали к себе. Поскольку мужчина не может получить удовлетворение от взаимодействия с та­кой женщиной-девочкой, то не имеет значения, какой путь он изберет, в любом случае ему не миновать чувства вины и ответственности за то, что она несчастлива.

Чтобы разоблачить роль, необходимо интерпре­тировать физический вид как фасету личности. Незрелость тела Мэри придавала ей наивный и невинный вид, не­смотря на то, что во время наших с ней бесед, она про­являла искушенное понимание секса и жизни. Когда вне­шний вид пациента являет собой чрезмерно акцентиро­ванную на чем-то картину, как правило, можно обнару­жить, что он скрывает противоположную позицию. За мас­кой клоуна часто таится печаль, за демонстрируемой бы­чьей силой скрывается страх, а за фасадом рациональнос­ти — ярость. Глаза, которые выражают недоумение или испуг, плотно примкнутая нижняя челюсть и физическая ригидность тела выдают чувство небезопасности, которое связано с исполнением роли.

Хотя я понимал, что Мэри обычно чувствует страх и беспомощность, я также ощущал, что она бессознатель­но пытается использовать секс как капкан. То, что я знаю о ее игре убедило пациентку, что меня не соблазнишь на отношения, которые могли бы выйти за рамки терапии. Поэтому я мог анализировать противоречивые аспекты ее личности. Как ребенок, она чувствовала неполноценность и беспомощность, но как женщина, была уверена в своем превосходстве и способности контролировать. Ее беспо­мощность и детскость можно было интерпретировать как ухищрение, необходимое для того, чтобы унизить мужчи­ну. Если она соблазнила его, то могла презирать, ведь он не смог быть настоящим мужчиной, поскольку его прельстила ее детская личность. С помощью такого ма­невра мужчины редуцировали образ ее отца, над которым полностью доминировала мать.

Мэри и ее мать добивались доминирования над мужчинами, используя совершенно противоположные подходы к ним. Мать подавляла мужа сильной агрессивностью; дочь демонстрировала свое бессилие, проявляя беспомощность и пассивность. И в том, и в другом слу­чае верх одерживала женщина. Можно сказать, что мать и дочь были одним, каждая из них представляла собой аспект другой. Пассивность Мэри контрастировала с аг­рессией матери, ее беспомощность — с силой матери, ее миниатюрность — с массивностью матери, а женствен­ность — с материнской маскулинностью. Как будто лич­ность матери раскололась, пассивный женственный ее компонент спроецировался на дочь, придав ей качество неполноценности, а маскулинный, агрессивный компо­нент остался у матери. Психологически мать и дочь до­полняли друг друга, вместе они составляли демоничес­кое единое целое. Бессознательное отождествление ма­тери с дочерью создавало у Мэри чувство, что она связа­на с ней пуповиной.

Мэри и ее мать состояли в символических взаи­моотношениях, в которых каждая зависела от другой. Они регулярно перезванивались и каждый раз, когда Мэри выслушивала комментарии матери и ее критические заме­чания, она чувствовала себя беспомощной и неспособной предотвратить их. Она боялась матери, но не хотела не­навидеть ее. Она чувствовала, что мать живет за ее счет и «через» нее.

В этих символических взаимоотношениях, когда мать доминирует, когда она агрессивна, ребенок попадает в пассивную и покорную позицию. Его независимость от­рицается, его подвижность ограничивается, а безопасность оказывается подорванной. Ноги такого ребенка слабнут, дыхание становится поверхностным. Мать отказывает ему в свободе, она бессознательно принимает его как часть своего существа. Г. Панкоу отмечает, что «он (шизоидный ребенок) не может спуститься на землю, чтобы родиться, из-за связи с матерью, которая никогда не прерывалась.»

Чтобы выйти из роли, Мэри необходимо было осознать свою отождествленность с матерью и понять, что это значит. Я спросил ее, понимает ли она, что в некото­рых отношениях похожа на мать, которую бессознатель­но отвергает. Мэри сказала, что они с матерью союзни­цы, выступающие против мужчин, но она также понима­ет, что подчиняется матери. Сочетание отождествленности с матерью и подчинения ей заставило Мэри играть роль «куклы». Эта роль позволила ей разрешить комплекс взаимоотношений с обоими родителями, чтобы получить, как мы увидим, одобрение отца.

Роль Мэри служила трем целям. (1) Роль «куклы» предполагала пассивную сексуальную позицию, которая контрастировала с материнской неженственной сексуаль­ной агрессивностью. Это позволяло ей отвергнуть мать. (2) Быть «куклой», а не сексуальной личностью, означало для Мэри выразить презрение к мужчинам, а значит, всту­пить в союз с матерью. (3) Роль «куклы» возникала из бессознательных гомосексуальных отношений между матерью и дочерью, в которых Мэри становилась пассивной игрушкой матери.

Глубокая отождествленность с матерью выявилась в следующем замечании:

«Иногда я чувствую себя своей матерью. Прошлой ночью, когда я уже легла спать, я вдруг почувствовала на своем лице ее выражение. Ее лицо во время отдыха быва­ет неприятным, даже вульгарным, ее рот искривляется. Временами я чувствую, что если не буду стараться, если отпущу себя, то мое лицо примет такое же неприятное выражение.

Она кажется полной ненависти, когда не следит за собой. Ее глаза превращаются в лед. Она становится тигром... тигром-людоедом.»

Мэри отождествлялась с матерью, хотя боялась ее. Ей казалось, что мать относится к ней, как кошка с ког­тями; в отношениях с мужчинами она видела ее как тиг­ра-людоеда. Чтобы избежать встречи с «кошкой», Мэри обратилась к отцу за пониманием и любовью. Но он был пассивным мужчиной, который боялся утвердить себя пе­ред женой и поэтому никогда не мог ни позаботиться о дочери, ни поощрить ее на то, чтобы она заняла более независимую позицию. В своей слабости он был уязвим для сексуальной привлекательности собственной дочери и поэтому целовал ее открытым ртом и ласкал ее тело, ощибочно веря, что это было любовью. Мэри не могла отвергнуть извращенное выражение отцовского родитель­ского чувства, поскольку это был способ уйти из когтей матери. Она печалилась об отце, которого тиранила мать. «Кукла» Мэри не поддерживала его маскулинность, но в этой роли девочка могла получить немного телесного кон­такта и тепла. Мэри пользовалась этими отношениями точно так же, как позже пользовалась каждыми взаимоотноешниями с мужчиной.

Кем была Мэри? Она была и соблазняемой, и соблазнительницей, она была жертвой и тем, кто прино­сит кого-то в жертву. Поскольку +1 и -1 равно нулю, ее идентифицированность тоже была равна нулю. Одна половина ее личности отождествлялась с агрессивностью матери, а другая — с отцовской пассивностью. Все, на что Мэри могла притязать как на свое собственное — это от­вращение к своему телу и неповиновение жизни. Чувствуя безнадежность, она жила в иллюзии, что кто-то может откликнуться кукле и не играть ею. Единственным чело­веком, который мог реагировать на нее таким образом, был терапевт.

Когда закончился анализ ее роли, я отметил, что Мэри смотрит на меня по-другому. В ее глазах появилось выражение привязанности. С этого момента пациентка принимала меня как дядюшку, вроде того, что фигурирует в пьесе Софокла «Антигона», который требовал, чтобы она приняла невыносимую реальность.

Реальность, которая представлялась Мэри невыно­симой, подразумевала неизбежное независимое существо­вание. Пока она была «куклой», ее поддерживали и эксп­луатировали, и хотя она негодовала на эту эксплуатацию, но оказывалась неподготовленной для того, чтобы отка­заться и от поддержки. В процессе анализа ее роли Мэри поняла, что не может получать одно без другого. Чтобы освободиться от опасности стать эксплуатируемой, она должна была стоять на собственных ногах, приняв на себя ответственность за свою жизнь и найдя удовольствие и удовлетворение в функционировании своего тела. Ей не­обходимо было обрести отождествленность, которая под­разумевала возвращение чувств и обретение способности выражать их.

Когда происходит разоблачение роли, пациент первым делом понимает, насколько он искажает свое вос­приятие других людей, «обращая» их в свою мать или своего отца, то есть фактически искажает реальность. Во-вторых, он начинает сознавать свои негативные чувства, которые прежде проецировал на других людей (терапев­та, мужа, детей и т.д.). В-третьих, он осознает свою пози­цию неповиновения, которая изолирует и отделяет его. И, наконец, он чувствует, что значит жить для себя, знать свои чувства, быть способным выразить их. Каждый шаг этого процесса происходит вместе с терапевтом, который становится объектом манипулирования, причиной негатив­ных чувств и неповиновения и, наконец, другим челове­ческим существом, которого пациент может принять и понять, поскольку обретает способность принимать и по­нимать самого себя.

Роль представляет собой паттерн поведения, ко­торый выработался в детстве, в процессе адаптации ре­бенка к семейной ситуации. Это продукт взаимодействия личности ребенка и его потребностей, с одной стороны, и личностей его родителей и их требований — с другой. Когда родители настаивают, чтобы ребенок был таким, как они считают нужным, или вел себя каким-то опреде­ленным образом, они «устанавливают» его будущую роль. Однако еще более важно то, что эту роль определяют бессознательные позиции и ожидания родителей, которые передаются ребенку через взгляд, прикосновение, жест и настроение. Как правило, роль вполне определена, когда ребенку бывает около семи лет.

Хотя все дети разные и нет двух одинаковых се­мейных ситуаций, хотя каждая роль уникальна, любой человек, играющий роль, ощущает безнадежность. Ребе­нок, которому посчастливилось вырасти с ощущением, что он свободен жить для себя, и чувствовать, что его по­требности и желания встретят щедрый отклик, не играет роли. Роль наилучшим образом накладывается на ребен­ка, который растет в семейной ситуации, полной амбива­лентности и ненависти.

В процессе приспособления ребенок формирует отождествление с родителями, разбивающее его личность. Бессознательное отождествление не позволяет выбрать от­клик. Дети от природы являются подражателями, они спон­танно повторяют паттерн поведения и позицию родите­лей. Но если подражение — процесс естественный, то отож­дествленность с родителем — феномен патологичный. Ре­бенок, который подражает, сохраняет свою личность, на­учаясь копировать, в то время как отождествление с роди­телями суживает ее, ограничивая возможные отклики.

Отождествление — это бессознательный процесс. В.Райх подчеркивал, что это очень важный момент при работе с пациентом.1'1 Говорят, что дьявола можно побе­дить только дьявольским оружием. Когда человек изучил тактику врага, он сам становится таким, как враг. Тот, кто использует оружие дьявола, сам становится дьяволом. Отождествление происходит, когда ребенок инкорпориру­ет в свои чувства и мысли родительскую позицию, для того, чтобы справиться с ненавистью, которая за ней сто­ит. Когда это происходит, такая позиция становится час­тью его личности. Пока отождествленность остается в бес­сознательном, ни ребенок, ни взрослый не имеют выбора в ситуациях отклика. Ребенок может быть отождествлен с матерью или с отцом, или с обоими родителями, и вести себя так, как они хотят.

Если взглянуть шире, роли, которые играют люди, можно подразделить на подчиненные и доминантные. В любых невротических взаимотношениях один человек иг­рает доминирующую роль, а другой — подчиненную. Лю­дям, которые играют роли, необходимо отыскать подходя­щую противоположность, чтобы войти во взаимотношения. К примеру, женщина с тенденцией к маскулинной агрес­сивности составит пару с мужчиной, у которого налицо фемининные пассивные тенденции. Точно так же мужчи­на, который выдает себя за героя, бессознательно ищет кого-то, с кем ему можно было бы воевать. Такие взаимо­отношения удовлетворяют редко, поскольку за ролями сто­ят реальные люди с реальными потребностями, которые невозможно удовлетворить, играя роль. Человек, принима­ющий на себя подчиненную роль, обижается на то, что находится в подчинении, а тот, кто играет доминирующую роль, постоянно чувствует фрустрированность. Доминиро­вание имеет смысл только при наличии подчинения.

Все люди, играющие роли, вынуждены обоюдно поддерживать и эксплуатировать друг друга. Маскулинно-агрессивная женщина, которая доминирует в доме, нахо­дит поддержку для своего неустойчивого эго в пассивном согласии мужа, а тот, в свою очередь, получает поддержку

у своей агрессивной жены, если ему надо принимать реше­ния и для того, чтобы справиться с миром. Она эксплуати­рует его слабость, редуцируя его маскулинность, чтобы оправдать неуспешность своей женственности. Точно так же быть подчиненным мужем — значит иметь возможность чувствовать себя виноватым в том, что слаб перед ненави­стью жены. Любая роль скрывает страх самоутверждения и вину за сексуальные и негативные чувства.

САМОУТВЕРЖДЕНИЕ

Сознательное чувство себя (8е1г) или отождествлен­ность развивается, когда экспрессия чувств направляется эго. Поведение становится волевым. Ребенок сознает, что он де­лает и имеет какое-то представление о том, как его действия влияют на окружающих. Действия или высказывания не только представляют собой феномен разрядки напряжения, но и служат средством коммуникации. В этот момент можно говорить о самоутверждении. Это значит, что ощущение себя (зе1Г) стало сознательным или, как говорит А.Р. Спиц, субъект осознал себя как «чувствующую и действующую вещь». Согласно Спицу, это впервые происходит приблизи­тельно в возрасте восемнадцати месяцев.

Специфическое поведение, которое сообщает, что это произошло, состоит в том, что ребенок начинает выражать свое «нет», причем оно может выражаться либо словами, либо характерным жестом, то есть отрицатель­ным покачиванием головы. Спиц пишет: «Выражение сво­его «нет» — это индикатор нового уровня автономии, сознавания «другого» и «себя». Экспрессия «да», будь то жест или слово, дело более позднего развития. Еще до этого события ребенок может обозначить принятие или отказ с помощью подходящих движений тела. Он может охотно открыть рот при виде пищи, которую предлагает ему мать, или отвернуться в знак того, что отвергает то, что ему дают. Но это поведение полуавтоматическое, оно не возникает в результате' принятого решения, которое доводится до сведения родителей. Говоря «Да» или «Нет», ребенок заменяет коммуникацию направленным действи­ем и в этом процессе ощущает себя активным агентом, который способен осуществить собственный выбор.

Понятие «нет» подразумевает противопоставлен­ность согласия и отвержения. Отказ ребенка от пищи направлен не на мать, а на предлагаемый объект, в то время как выражение своего «нет» — это личностно на­правленная коммуникация. «Нет» противопоставляет ре­бенка родителям и отделяет его как автономную силу. Со­знавать волю родителей, — значит сознавать, что он сам

отвергает эту волю.

Открытие себя путем противопоставления интригует ребенка. Он использует этот новый путь само­утверждения, часто говоря «Нет», даже если ему нужен какой-то объект. Я вспоминаю инцидент, который про­изошел, когда моему сыну было около двух лет. Я предло­жил ему любимое печенье, но хотя оно очень нравилось малышу, он отрицательно покачал головой раньше, чем разглядел, что, собственно, я ему предлагаю. Поняв, что это его любимое печенье, он тут же потянулся за ним. Одна пациентка рассказала мне интересный случай. Она вспомнила, как начала сознавать себя независимой лично­стью. В ответ на вопрос родителей она сказала заведомую ложь. Когда она говорила это, то поняла, что ей не обя­зательно говорить правду, что она может выбрать, что именно ей ответить. Неудивительно, что дети порой умышленно лгут, когда их пытаются проверить, чтобы ут­вердить свое чувство самости (ке1Г).

Утверждение отрицания обусловливает предыдущее выражение позиции утверждения. Перед тем, как в уме ребенка формируется концепция «нет», его поведение можно рассматривать как выражение утверждения. Стрем­ление к удовольствию и избегание боли — инстинктивные отклики и, как говорит Спиц, «утверждение — это важ­нейший атрибут инстинкта». И наоборот, отрицание — это атрибут эго, возникающий с осознанием противопос­тавления. Поскольку эго черпает силу из тела, то экспрессия «нет» уводит эту силу от приоритетного исполнения желаний и удовлетворения потребностей.

Клинический опыт подтверждает, что человек, который не знает, чего он хочет, не может сказать «нет». Если он произносит это слово, то делает это неубедитель­но и неопределенно. Логическое объяснение здесь состо­ит в том, что без чувства утверждения отказ не имеет смысла. В большинстве логических систем отрицание воз­никает как противоположность уже существующему утвер­ждению. Психологическое объяснение состоит в следую­щем: самость (&е1Г) основывается на восприятии чувств, а когда их нет, отсутствует основа для самоутверждения, по­этому выражение «нет» остается слабым. Самость — как гора, подошва которой скрыта облаками, и видна только вершина, напоминающая о существовании всей горы це­ликом. Сознавание себя — это вершина психологи­ческой структуры, подошвой которой является тело и его ощущения.

Можно сказать, что самоутверждение имеет две формы: сознательное стремление к тому, чего хочется, и сознательный отказ от того, чего не хочется. Экспресси­ей этих импульсов может быть как слово, так и действие. У шизоида блокированы обе формы самоутверждения и обе модальности выражения. Его отклонение ограничива­ет способность потребовать и выразить сопротивление требованиям других. Столкнувшись с этой трудностью, он уходит из взаимоотношений или, если вступает в них, то подчиняется и бунтует в одно и то же время.

Уход шизоида означает немой отказ, а его ригид­ность — немое сопротивление. В результате, он, по сути дела, сообщает, что не может дотянуться. Но его позиция бессознательна, поскольку он не сознает собственного тела. В такой ситуации всякая попытка выявить позицию утверждения воли терпит провал. Во время терапии к ут­верждению можно подойти через отказ. Логика терапии такова, что она направлена извне — к центру, в то время как рост и развитие происходит наоборот.

Высвобождение вытесненных негативных чувств позволяет спонтанно течь позитивным чувствам желания и утверждения. Когда оттаивает замороженная внешняя часть тела, стремление к контакту и теплу проявляется плачем, обладающим качеством инфантильности. Многие пациенты отмечают, насколько он похож на плач младен­ца. Это и есть голос вытесненного ребенка, скрытый за фасадом искушенности и под маской смерти.

В предыдущей главе я описал некоторые физичес­кие техники, которыми я пользуюсь, чтобы привести па­циента в контакт с его телом. Эти приемы позволяют человеку осознать свою мышечную ригидность. Многие из них высвобождают напряжение и углубляют дыхание, но самая важная задача при освобождении пациента от ригидности состоит в том, чтобы использовать экспрес­сивные движения. К примеру, удары ногами по кушетке — это экспрессивное движение, поскольку оно выражает протест. Если выполнять это упражнение механически, не сознавая его смысла, то оно теряет всякое значение. Би­тье кушетки кулаками или теннисной ракеткой — другое экспрессивное движение. Для того чтобы усилить самоут­верждение пациента, можно использовать ряд таких при­емов.

Одно из упражнений состоит в том, что пациент, лежа на кушетке с откинутой назад головой и согнутыми коленями, лупит по ней кулаками, сопровождая каждый удар восклицанием «Нет!». Сила удара и громкость голоса показывают, насколько пациент способен выразить нега­тивные чувства. В большинстве случаев голос бывает сла­бым, а удары нечеткими и условными. Таких пациентов необходимо поощрить к более сильному утверждению, надо быть с ними более эмпатичным. Но даже при таком поощрении они практически не могут полностью вовлечь­ся в действие. Здесь, как правило, фигурируют рациона­лизации типа: «У меня нет причин говорить «нет» или «Кому мне надо говорить «нет?». В этих случаях поведе­ние пациентов сильно отличается от того энтузиазма, ко­торый проявляют дети, совершающие такого рода действия. Скоро выясняется, что эти люди не способны про­тивостоять родителям.

Время от времени эта экспрессивная активность вызывает у родителей позитивный отклик. Я помню одну женщину, которой было около сорока лет. После подоб­ной активности она сказала: «Пожалуй, я сейчас впервые действительно сказала «нет». Очень приятно это чувство­вать». В других случаях, когда происходит это простое высвобождение, пациенты спонтанно начинают рыдать. Как правило, однако, способность уверенно сказать «нет» растет при постоянном повторении направленных на это экспрессивных действий.

С таким движением можно связать множество восклицаний. «Я не буду!», «Я ненавижу тебя!». «Поче­му?» — естественные компоненты подобного жеста, но их вполне могут заменить и другие подходящие слова. Иног­да я противостою утверждению пациента, говоря: «Нет, ты будешь!», и сжимаю его запястье. Мои действия ос­тавляют большинство пациентов холодными. Они не зна­ют, что делать. Но порой кто-то из них все же сопро­тивляется моему действию и пытается продолжить свое утверждение, несмотря на мою оппозицию. Сопротивле­ние и неповиновение — типичные черты ребенка, кото­рый получает удовольствие от конфронтации и противо­поставленности родителям, когда не боится их. Однако большую часть пациентов пугает противопоставление моему авторитету. Они подчиняются терапии так же, как жизни, в то время как их бунтарство и сопротивление остается внутри.

Если человек продолжает развивать свою способ­ность открыто выражать негативные чувства, он рано или поздно обретает способность восстать против тера­певта. Он будет открыто бунтовать. Он будет утверждать себя перед терапевтом, противостоять ему как символу авторитарности. Это иллюстрирует следующий пример. Пациент опоздал на сессию и сказал: «У меня была фантазия, как я не пойду к Вам. Вы будто бы спросили меня: «Почему?», а я ответил: «Ты — тюремщик». Я как будто отшатнулся от Вас.

Я чувствовал себя идиотом и все по вашей вине. Пока я принимал ваши ценности, я не думал о своих. Ну вас к черту со всем вашим одобрением!»

Обсуждая со мной эти чувства, пациент отметил, что когда он находился в шизоидном состоянии ухода, у него было сильное воображение. Он не испытывал недо­статка идей. Он много читал. Теперь он чувствует себя идиотом. Мои ценности, в его интерпретации, состояли в том. чтобы быть мужественным, агрессивным, находить­ся во внешнем мире. Он чувствовал, что очень сильно этого хотел, но, кроме того, понял, что оставаться в шизоидном состоянии невыносимо. Дальнейший анализ выявил, что он ассоциировал интеллигентность, вообра­жение и чувствительность с матерью. Мои ценности, как он обозначил их, были аспектами отца, с которым у это­го человека никогда не было близких отношений.

В стрессовой ситуации шизоид часто выражает негативные чувства, но в такой форме, которая не спо­собствует ощущению отождествленности. Он делает это истерично, кричит или выражает ненависть каким-либо другим способом. Истерические реакции необходимо от­личать от эмоциональной экспрессии. Они похожи на извержение, которое сокрушает сдерживание эго, в то время как подлинная эмоция выражается при поддержке и с одобрения эго. Эмоция — это унифицированный и тотальный отклик человека, а истерическая реакция пред­ставляет собой разлом, при котором тело разыгрывает нечто, а эго беспомощно и не способно остановить про­исходящее. Истерические реакции характерны для шизо­идной личности, и они еще больше диссоциируют эго и тело.

Другое движение, высвобождающее напряжение, тоже включает в себя экспрессию «нет». С запрокинутой головой и согнутыми коленями, как и в предыдущем слу­чае, пациент сильно напрягает заднюю поверхность шеи, выпячивает вперед нижнюю челюсть и быстро отрица­тельно трясет головой. При этом он говорит «нет» мягко или громко. Голос усиливается по мере продолжения дви­жения, в некоторых случаях он может перейти в крик. Это движение — преувеличенное покачивание головой, то есть утрированный жест, который обозначает «нет», и для него необходимо мобилизовать упрямство, ассоциирован­ное с напряжением тыльной поверхности шеи. Шизоиду бывает трудно как следует выполнить данное действие. Напряжение в мышцах, расположенных на стыке шеи и головы, столь сильны, что голова движется неравномерно и атаксично. Его упрямство бессознательно и поэтому не подконтрольно эго. По мере продолжения этой практики напряжение высвобождается и утверждение «нет» стано­вится более сильным.

Если дыхание интенсивно и если оно совпадает с движениями головы, то быстрое отрицательное покачива­ние головой встряхивает все тело. Говоря «нет», человек помогает этому происходить. Можно сказать, что шизои­ду необходимо, чтобы его встряхнули, но предпочтитель­нее, чтобы он сделал это сам. Х.Сили пишет об эффек­тивности шоковой терапии при лечении ментальных за­болеваний: «Никто на самом деле не знает, как работает шоковая терапия... Кажется, будто пациента кто-то «выт­ряхивает из заболевания», это очень похоже на то, как ребенок может «выскочить» из гнева, если ему внезапно брызнуть в лицо холодной водой».1'4 Сознательное пока­чивание головой не имеет эффекта лечения шоком, но оно эффективно для разбивания мышечной ригидности шизоида, если, конечно, он не нуждается в более интен­сивном лечении.

Принцип, на котором основаны эти движения, состоит в том, что замкнутое в спастичной мускулатуре отрицание можно высвободить, если активизировать на­пряженные мышцы с помощью подходящих движений. Покачивание головой является одним из способов моби­лизовать напряженные мускулы, которые расположены в основании черепа, в то время как выпячивание нижней

челюсти мобилизует челюстную мускулатуру. Я уже гово­рил в четвертой главе, что у шизоида нижняя челюсть ригидна, она являет собой экспрессию неповиновения. Он не сознает этого, фактически он не сознает и ригидности собственной челюсти. Если же преувеличить неповинове­ние, он начнет сознавать эту ригидность. Он будет жало­ваться на боль, которая возникает при растягивании мышц. Когда неповиновение выражается открыто, напря­женность нижнечелюстной мускулатуры уменьшается.

Ригидная, «неповинующаяся» нижняя челюсть ши­зоида не позволяет ему делать нормальные сосательные движения. Поскольку вытягивание губ для того, чтобы пососать грудь, является первым способом протягивания к миру и первым агрессивным движением младенца, недо­статочность этого действия удерживает и все другие дви­жения, направленные к миру. У младенца или нормально­го взрослого человека рот вытягивается вперед мягко и полно. Когда это движение пытается сделать шизоид, он выпячивает нижнюю челюсть вперед вместе с губами и поэтому не испытывает чувства, что губы вытянуты для сосания. Движение шизоида амбивалентно. Выдвижение челюсти вперед является экспрессией противопоставлен­ности (отрицания), а губы в это же самое время пытают­ся выразить утверждение. Оба чувства, таким образом, сво­дятся на нет. Неспособность шизоида потянуться ртом, не выпячивая при этом нижнюю челюсть, драматический пример того, как вытесненные негативные чувства блоки­руют экспрессию позитивных утверждающих чувств.

Другое экспрессивное движение, которое можно использовать для того, чтобы вы