«Тетка Марья, твой черед!»
Плохо было в те годы со строительством новых домов в Березках. Многие избы перестояли, давно отслужили свой век. Скособочились многие, но все же чудом каким‑то держались. То ли знали они, что смены им все равно не будет, то ли просто жалели своих хозяев.
Плотники появлялись в Березках лишь в первые дни после прибытия нового председателя. Председателю ставили дом. Каждому новый. По личному, значит, вкусу.
Отличались они от других домов. И выше, и лучше, и кровля другая. И места для них выбирались пригожие. Поднялись они над Березками, словно высотные здания.
Роптали, конечно, в душе колхозники. Но вскоре они приметили, что тут и для них есть прямая выгода.
При отъезде старого председателя освобождался, как правило, дом. И тут‑то кто‑то справлял новоселье, конечно, отбирались люди из самых в селе нуждающихся.
Установили негласно между собой колхозники для этого очередь. В числе нуждающихся находилась и тетка Марья.
Подошла ее очередь как раз к приезду Савельева.
– Ну, тетка Марья, твой черед! – говорили в селе, ожидая нового председателя. – Вот приедет десятый, построит дом. Ну полгода, ну год от силы еще протянешь, а потом будут тебе хоромы.
– Дождалась, дождалась, – крестилась старуха. – Кто же будет у нас десятым? И где он построит дом? И какая крыша – черепица ли, шифер? Небось и веранда будет. Место бы ему подсказать. Пусть строит поближе к сельмагу. Ему все равно на полгода, на год, а мне ведь в том доме до самой смерти…
Десятым приехал Степан Петрович.
– Ну, тетка Марья, пиши пропало. Юкнул, считай, черед, – шутили теперь над старухой.
И все же старуха Маврина (это фамилия тетки Марьи) на чудо в судьбе надеялась.
– Пусть только построит дом, а там еще будет видно. Рано ли, поздно ли – должон же уехать.
Больше всего беспокоило тетку Марью то, что Савельев о собственном доме и вовсе пока ни слова. Живет председатель у деда Опенкина. Целыми днями все в поле и в поле. Не едут в село строители.
– Эка, какой нерадивый! – бурчала старуха. – Даже фундамент еще не вывел.
Решила она поторопить председателя с домом. Подкараулила как‑то Савельева. Завела разговор о своем. Правда, не в лоб, а так, между прочим.
– Дом? – переспросил председатель. – К чему же мне дом? Я человек одинокий.
– Для виду, для весу, – наставляет старуха. – Оно и место можно найти завидное. – И тут же Степану Петровичу, мол, рядом с сельмагом, наискосок.
Усмехнулся Савельев.
– А ты относись по‑серьезному, – опять о своем старуха. – Ты вовсе мужик не старый. Глядишь, и оженишься. Детишки потом пойдут.
– Посмотрим, посмотрим, – кивает Степан Петрович. – Не будем с этим пока спешить.
– Эх, нехозяйственный человек, – сокрушалась тетка Марья. – И чего ему там хорошего, у деда того Опенкина?!
Ругает она Савельева.
А что же старухе делать? Если ее черед…
Мишатка
Семья у тетки Марьи одна из самых больших в Березках. Однако это только по счету ртов. У тетки Марьи тринадцать внуков. И, представьте, все мальчишки! Мишатка, Гаврюшка, Спиря, Лукашка, Фомка, Ванюшка, Петька, Генка, Капка, Филька, Митька и даже два Кольки. В общем, чуть ли не целый взвод, больше солдатского отделения. То‑то будет мужчин в Березках.
Было у тетки Марьи четыре сына. Двое погибли на фронте. Двое вернулись назад. Женились. Но и у этих годы оказались не длинными. У обоих были ранения. Раны и скоротали их век. Оба досрочно сошли в могилы. Однако, словно выполнив последний солдатский долг, оставили бабке и всем Березкам на память тринадцать внуков.
Две невестки, тринадцать мальчишек, ну, и, конечно, она сама – вот какое семейство сейчас у Мавриной.
Мишатка в семье младший.
– Младшенький, – называет его старуха.
Мишатке четыре года. Любит тетка Марья своих бесчисленных внуков. Все для нее равны. Для всех одинаково: и ласка, и миска. И все же Мишатка – это Мишатка. Последний он – младшенький.
И вдруг заболел Мишатка.
Старуха места себе не находит. Тринадцатый он по счету – дурное для многих число. И старуха в «тринадцать» верит.
Тетка Марья поклоны земные била. Свечки ставила богу‑спасителю. Священнику местному кур носила. И все молилась, молилась, молилась.
– Если помощь придет, так только она от неба.
Дело было как раз весной, в распутицу. Еще до того, как построили местную трассу.
Посылал Савельев машину в район за врачом. Застряла в пути машина. Снарядили трактор‑тягач. Захлебнулся в месиве жидком трактор. Кони, как их кнутами ни били, через лог не хотели идти. Ни приехать из района сюда врачу, ни Мишатку отправить в район, в больницу.
Увядает совсем Мишатка.
Старуха, ну право, ума лишилась. То председателю бухнется в ноги:
– Степан Петрович, спаси!
То в церковь опять несется. Лбом ударяет в пол и руки тянет к всевышнему, к небу.
Помощь и вправду пришла оттуда.
Появился над Березками вертолет. Спустился по лесенке доктор. Выходил доктор Мишатку. Мишатка опять здоров.
Все знали, что Савельев куда‑то звонил, говорил на высоких нотах и вертолета того добился. Старуха опять к председателю. Мишатку с собой ведет.
– Милый, спасибо! Родной, спасибо!
Улыбнулся Савельев, подхватил Мишатку на руки, подбросил высоко‑высоко:
– Я ни при чем. Я ни при чем. Помощь пришла от неба.
Гусь
– Вот ведь какой он мужик! – рассуждала тетка Марья о председателе. – Вот ведь какой он кладки!..
Решила тетка Марья Степана Петровича отблагодарить.
Гадала старуха долго: «Может, яичек ему собрать? Эх, и чего он мужик непьющий…» Маялась, маялась старая. Остановилась она на гусе.
Достала тетка Марья из сундучных глубин лучший свой сарафан. Нарядилась, взяла кошелку, посадила в кошелку гуся, чтобы не задохся, клювом наружу, и двинулась.
Уж насколько не терпела старуха деда Опенкина!.. Полвека тому назад обозвал он ее нехорошим словом. Но здесь себя пересилила.
Шла с гостинцем Маврина не торопясь. И даже не самой ближней дорогой. Выбирала места полюднее.
Хотелось старухе, чтобы видели все, что она доброе дело ценить умеет. Смотрите, несет, мол, гуся. Даже гуся старухе не жаль.
Расчет ее оправдался.
Первым попался Пашка Корытов:
– Тетка Марья, куда?
– До председателя.
Попалась Варвара Нефедова:
– Тетка Марья, куда?
– К нему, к благодетелю.
Увидел ее Червонцев:
– Марья Ильинична, куда ты такой красавицей?
Расплылась старуха в улыбке:
– К Степану Петровичу.
Степана Петровича дома не оказалось. «Может, оно и к лучшему, – решила старуха. – Будет, считай, неожиданность».
Дед Опенкин встретил тетку Марью приветливо. Более этого – радостно. Он и забыл уже, что было полвека тому назад. В Березках народ незлопамятный. Это лишь тетка Марья такая вредная: все обиды свои чуть не с пеленок помнит.
Крутился дед у избы. Тут и увидел гостью. Приосанился дед Опенкин и петушком, петушком:
– Голубушка! Марьюшка! Да ты‑то совсем не старишься!
Дед в юности слыл ухажером. Да и сейчас он еще любезник. (Старуха у деда лет двадцать, как померла.) Но тетка Марья его обрезала:
– Не к тебе – к председателю.
От Опенкина она и узнала, что Степана Петровича дома нет.
Гуся дед принял. Сказал – передаст.
Вернулась старуха домой довольная. Едва скинула с себя сарафан, как тут примчался к Мавриной внук Опенкина, рыжий Лентя:
– Тетка Марья, зовет председатель.
Снова собралась старуха. «Человек он культурный, – рассуждала она по дороге. – Счел нужным вызвать для благодарности».
Но при встрече председатель ее огорчил.
– Ты что же это, Марья Ильинична? – тыкал он пальцем на гуся. – А ну забирай красавца. И чтобы подобного больше не было. – И потом уже мягче: – Марья Ильинична, не конфузьте меня. Не ставьте в глупейшее положение.
Обиделась тетка Марья:
– Эка мужик с норовом!..
А тут еще, когда возвращалась она домой, конечно, не длинной, а самой короткой теперь дорогой, вновь ей попался Корытов Пашка.
– Вьить!.. – присвистнул паршивец Пашка. И состроил такую рожу, что старуха минут десять потом крестилась.
Этот проклятый Пашка и разнес по всему селу о великом ее позоре.
Задразнили старуху гусем.
А кто виноват? Он, председатель. Этот самый – десятый.
Решила тетка Марья, что не простит председателю нанесенной обиды. А уж обиды старуха помнила.
Пашка
Пашка Корытов такой непутевый, что иначе, чем «Пашка», Пашку никто не звал. Нет бы к нему с уважением: «Павел Васильевич», ну просто хотя бы «Павел», так вместо этого – «Пашка» и «Пашка».
В общем, на большее он не тянул.
Конечно, плевать бы на это Пашке. Ведь есть же у них в Березках Яшка Подпругин. Уж он‑то Пашке совсем не чета. Яшке – за сорок, а Пашке – двадцать. Так этот, представьте, Подпругин Яков, тоже все ходит в «Яшках». Хотя и женат, и детей имеет. Странно как‑то порой бывает: один при отчестве с юных лет, другой в «Яшках» и «Пашках» до гроба ходит.
Итак, не переживал бы особенно парень, но… Через дорогу от Пашки Корытова жили Сизовы: Филипп Спиридоныч и Анна Кузьминична. Впрочем, вовсе не к ним у Пашки возник интерес. Дочка была у Сизовых – Лиза, Елизавета, Елизавета Филипповна.
Так от этой самой Лизы потерял Пашка покой и сон. В Березках девки вообще красивые. А уж эта, Сизова Лиза, просто царица, просто картинка, кинозвезда – не меньше.
Вот и вздыхает Пашка. Пашка в нее влюблен.
А есть ли ответ от Лизы? Трудно пока сказать. Только прекрасно известно в Березках, что это прилипшее к Пашке «Пашка» Лиза терпеть не может. И Пашка об этом знает.
Парню помог бригадир Червонцев. Забрал он Пашку к себе в бригаду. Ходил тот вначале в прицепщиках, а потом пересел на трактор.
И вот тут‑то для всех неожиданно кончился «Пашка», как таковой. Правда, не сразу, не словно в сказке, а так, как в жизни порой бывает.
Во время жаркой весенней пахоты Пашка стал обгонять других. Сто пять, сто десять, сто двадцать – и вот уже двести процентов от нормы. А дважды выдал даже тройную норму.
Червонцев первым Пашку тогда хвалил. Он первым сказал и «Павел». Потом в бригаде все реже – «Пашка», все чаще – «Павел». Из бригады цепочка пошла в село.
– Павел, куда идешь?
– Павел, зашел бы в гости.
Даже между собой, говоря о парне, люди теперь называют его не иначе, как «Павел».
И главное, трудно вернуться назад, слово «Пашка» ухо теперь всем режет.
Да и как же называть Корытова Пашкой, если в труде он теперь прославлен?
На общем колхозном собрании, посвященном окончанию пахоты, отмечая лучших людей колхоза, председатель Степан Петрович назвал Корытова даже «Павел Васильевич».
Пашке это самое «Павел Васильевич» в данной с Лизой его ситуации казалось превыше, чем высший орден.
Ну, а как же все‑таки с Лизой? Кажется, все обстоит хорошо. Павла Корытова дважды видели с ней на улице.
Алексей Вырин
Червонцев дружил с Алексеем Выриным. Однолетки они. Вместе мальчишками бегали. Вместе ушли на войну.
Вернулся Червонцев – вся грудь в орденах. Невредим, не калечен, не ранен.
Вырин стал инвалидом. Потерял он ногу в боях за Днепр. На рубахе у Вырина – пусто.
– Не повезло тебе, Лешка, не повезло, – говорил дед Опенкин. – И награда тебя обошла. И, конечно, нога деревянная вовсе не та нога. Оба мы с тобой невезучие, – вспоминал старик свой подвиг в местных болотах. – Ух и страху я тогда натерпелся! – признавался Вырину дед. – А ведь тоже оставили без медали.
Почему обошла награда Вырина, пожалуй, странно. При переправе через Днепр, когда наши войска обходили Киев с севера, в районе села Петривцы сержант Вырин в числе первых высадился на занятый фашистами берег. Командовал он отделением в пять человек. Солдаты укрепились на малой полоске земли и приняли тяжкий бой. Когда подошла подмога, от выринской пятерки никого не оказалось в живых. И лишь потом, каким‑то чудом какая‑то бойкая санитарка в сержанте, присыпанном землей, обнаружила признаки жизни. Его срочно переправили в тыл. Пробыл солдат несколько месяцев в госпиталях. После чего и вернулся в Березки.
Около года пробыл Вырин здесь председателем. Потом после войны его заменили. Получал Вырин небольшую солдатскую пенсию и чем мог помогал колхозу.
Вырин в Березках столярничал, плотничал. Работу свою любил. Многие крылечки в Березках, резные наличники, коньки на крышах – это все дело рук Алексея Вырина.
Странный он в чем‑то был человек. Денег за работу не брал.
– Дурной ты какой‑то, Лешка, – говорил дед Опенкин.
– В деньгах ли, Лука Гаврилыч, дело. Пенсия есть. Хватает. Нам бы избы новые ставить. Вот тут бы я развернулся!..
Дед посматривал на деревянную ногу Вырина, как бы собираясь сказать: «Ну куда тебе ладить избы?» Но вслух этого не произносил.
Была у Вырина и еще одна привязанность – дети.
Мастерил бывший солдат для ребят игрушки. Особенно ловко коней выстругивал. Были они словно живые. Черные, пегие, в яблоках. Красил их Вырин.
Своих детей у Алексея Вырина не было. Жил с женой одиноко. Раздавал он игрушки колхозным ребятам. Делал это под Новый год и обязательно каждому ко дню рождения. Знал всех детей наперечет и, главное, точно помнил день, в который каждый из них родился.
И рыжий Лентя, и Фомка Шишкин, и Кузя с Кекой, и Саша Сорокина, и все другие ребята души не чаяли в Вырине. Взрослые тоже его любили.
– Золотой человек, бессребреник, – говорили о нем в Березках.
Институт
Сельский всезнайка Федор Кукушкин и вправду Всезнайка.
Чего этот Федор только не знал! И как устроен реактор атомный, и что за наука гляциология – наука о вечных льдах, и чем прославился тридцать веков назад Рамзес – фараон египетский. Ну прямо профессор, кандидат всех известных на свете наук!
К Всезнайке ходили с любым вопросом, и не было случая, чтобы Всезнайка ответа тебе не дал.
И даже когда дед Опенкин хотел посадить его в лужу и вылез с очень ехидным вопросом: «Что появилось раньше на свет – яйцо или курица», – на этот вопрос и местный священник не мог ответить, – то Федор Кукушкин тут же при всех прочитал ему целую лекцию.
– И то и другое состоит из материи, – говорил Всезнайка. – Материя – продукт есть первичный. Она лежит в основе всего: и живого, и мертвого, и камня, и курицы, и яйца, и даже деда Опенкина.
И следом, подробно – минут на пятнадцать – стал растолковывать всем об этой самой материи. Все увлеклись. Ехидный вопрос старика провалился.
К тому же таким обилием знаний Кукушкина теперь и Опенкин был потрясен и даже придавлен, ибо чего уж никак дед не ожидал, так это того, что он, Лука Гаврилыч Опенкин, и какая‑то, простите, дурацкая курица из одной и той же материи сделаны.
Дед после этой беседы год косился на местных кур и теперь их не может есть.
Савельев тоже не раз с различными справками обращался к Кукушкину, а однажды сказал:
– Тебе бы, Федор, учиться, в институт бы с твоей головой.
Федор и сам о том же мечтал. Но…
Трижды ездил Кукушкин в областной город сдавать экзамены в институт и трижды ни с чем возвращался. Немел на экзаменах бедный Кукушкин. Робкий он был по характеру. Терялся среди городских, незнакомых.
Узнал о неудачах Феди Савельев и понял, конечно, причины. Нет же других причин. Кукушкин по уму самородок. Такому – дорогу в науку.
И вот, когда вновь подошла пора приемных экзаменов, Степан Петрович вызвал к себе Кукушкина и сказал:
– Поезжай!
А Федор в четвертый раз уже и не думал пробовать счастья.
– Поезжай, – повторил председатель. – Поддержим.
И поддержал. И вот каким необычным способом.
В дни, когда проводились экзамены, Савельев брал деда Опенкина, Нюту Сказкину, Павла Корытова, садился с ними в машину и ехал в тот институт – как раз по новой отличной трассе.
Добился Савельев права присутствовать им на экзаменах как представителям от колхоза.
И на экзаменах было чудо. Смотрел Кукушкин на близкие лица – на Нютку, на Павла, на деда Опенкина, – и в ту минуту словно крылья у него отрастали.
Прошла у Кукушкина робость. Поражал он людей ответами. Даже сам директор института руками при всех разводил.
«Откуда такие берутся?» – как бы хотел он задать вопрос.
«Из наших Березок», – сказал бы Савельев.
«Из наших Березок», – сказала бы Нютка.
«Из российских, считай, глубин», – ответил бы дед Опенкин.
Федор Кукушкин идет на «отлично». Теперь он на третьем курсе. Вскоре и вовсе получит диплом.