Книжная коллекция «Аргументы и факты» («Коллекция мировой литературы») – 1.
Моему мужу Чарлзу Герндону.
* * *
Что такое истина?
Понтий Пилат.
К читателю.
Журналистика – прекрасная профессия. Она позволяет мне совать нос везде и всюду, рыться в исторических документах, старых газетах и письмах. Представляется возможность задавать любые вопросы кому угодно. Чаще всего я получаю ответы, которые можно подкрепить беседами с другими людьми или проверить их, сопоставляя с известными фактами. С пятнадцати лет, когда я начала работать на журналистском поприще, я только и делала, что выуживала информацию о том, кто, что, почему и как.
В силу своей любознательности от репортажей я перешла к описанию портретов и жизненного пути людей. Результатом нескольких интервью и архивных исследований стали такие произведения, как «Пылкий пилигрим» – повествование о драме, пережитой археологом Элмой Рид в 1920‑е годы, «Свидетель войны» – рассказ о военном корреспонденте, лауреате Пулитцеровской премии Мэгги Хиггинс, и «Приключения экстрасенса» – история жизни современной ясновидящей Сильвии Браун.
Биограф должен быть детективом, писателем и историком. Я начала работать над романом «Жена Пилата» четырнадцать лет назад, как и над другими книгами, с исследования. Для этого снова пришлось взяться за учебу. Трудно переоценить сведения, полученные за шесть лет на отделении древней истории Стэнфордского университета. Замечательные педагоги раскрыли передо мной мир Рима и Иудеи, каким он был в I веке н.э. Обогащенная знаниями по истории, искусству, философии, литературе, архитектуре и мифологии тех времен, я затем посетила Италию, Турцию, Египет и Святую землю и познакомилась с памятниками старины.
А как же Клавдия Прокула? Она родилась, мечтала, умерла. Неужели больше ничего не известно о призрачной жене Понтия Пилата? Впервые я почувствовала себя стесненной в рамках обычного биографического жанра. Вскоре стало ясно, что мне предстоит проникнуть в менее знакомый мир воображения. И как только я окунулась в него, один за другим стали приходить ответы на вопросы, всегда интересовавшие меня как репортера. Медленно, почти робко, появилась Клавдия, дав мне возможность рассказать историю ее жизни.
Пролог.
Прежде всего должна признаться: я не была там, где произошло распятие. Если вы ждете от меня подробностей трагического события, то напрасно. Я приложила немало усилий, чтобы не допустить этого‑, и, конечно, рассказала Пилату, какой мне приснился сон. Ничего не зная о подлинных событиях, некоторые считают меня героиней. Сейчас Иисуса, рожденного Марией, называют Богом или по крайней мере Сыном Божьим.
В те дни Иерусалим бурлил как кипящий котел. Пилат не позволил бы мне присутствовать на публичной казни. Но какое значение имеют запреты? И разве остановят меня какие‑нибудь опасности, если я на что‑то решилась? По правде говоря, не хотелось видеть, как в предсмертной агонии мучается человек. Кем он был на самом деле, я не знаю до сих пор. Некоторые евреи видели в нем мессию, а священники обвиняли его в том, что он возмущает чернь. Если их народ не нашел согласия между собой, то как мы, римляне, могли об этом судить?
Я прекрасно помню Пилата в те дни: как светились его голубые глаза, каким ясным и проницательным умом он обладал! Мы были уверены, что Иудея – лишь начало его блистательной карьеры. Однако Исида распорядилась иначе.
Сюда, в Галлию, нас привел увиденный мной сон. Да, они, как и прежде, одолевают меня. В отличие от других этот сон вызвал приятные ощущения. Мне приснилось, будто я снова в Монокосе, небольшой деревушке на берегу Средиземного моря, будто я маленькая девочка, беззаботная и беспечная, плескаюсь в волнах, строю песочные замки, и Германии здесь, рядом, смотрит на меня, как раньше, а легкий ветер покачивает гребешок из перьев на его шлеме. Я проснулась с мыслью, что в Монокосе нам будет хорошо.
Воспоминания, нахлынувшие на меня здесь, приносят утешение. Часто, когда я сижу на солнце, а у ног плещутся волны, я вспоминаю те дни и произошедшие в последующем события. Сейчас у меня гостит внучка Селена. Она приплыла вчера на римском судне.
– Расскажи мне все, как было, – упрашивала она. – Ничего не скрывая.
Поначалу эта идея показалась мне абсурдной. Стоит ли ворошить прошлое?.. Дни проходят, ветер с моря несет прохладу, ночью слышится шум прибоя. Селена придет ко мне завтра. Я готова начать свой рассказ. Настало время поведать, что случилось. Все по порядку.
Часть I:
МОНОКОС.
Второй год правления Тиберия
(16 год н.э.)
Глава 1:
Мой чудесный дар.
Не так‑то просто иметь двух матерей. Первая, давшая мне жизнь, – Селена–небольшого роста, темноволосая и очень женственная. Вторая – ее кузина Агриппина, высокая, с рыжевато‑каштановыми волосами, доводилась внучкой императору Августу.
Мой отец командовал войсками во время покорения рейнских племен и подчинялся лишь мужу Агриппины – Германику, предводителю похода и законному преемнику императора. Мы с сестрой Марцеллой подрастали, живя то в одном армейском лагере, то в другом, и часто наведывались к Агриппине, относившейся к нам как к дочерям. Она обожала сыновей, но все дни они проводили с наставниками, обучавшими юношей владению мечом, копьем, секирой и щитом. А мы, девочки, находились полностью под ее опекой, и она распоряжалась нами как ей заблагорассудится.
В десять лет мне наскучила бесконечная болтовня старших сестер. Кто из военачальников самый красивый? Какая стола самая изящная? Какое это имеет значение?! Когда я читала Сапфо[1], Агриппина вырвала свиток из моих рук. Глядя на меня в лучах утреннего солнца, она пришла в восторг от моего профиля.
– Твой нос, как у настоящей патрицианки, но эти волосы!
Агриппина схватила со стола золотую расческу и стала то так, то сяк укладывать их. Затем, настойчивым движением руки заставив меня сидеть прямо, она принялась стричь волосы. Рабыни быстро подмели густые локоны, упавшие на пол.
– Ну вот! Так гораздо лучше. Подними выше зеркало, – сказала она Марцелле. – Пусть посмотрит на себя сзади и сбоку.
Агриппину, уверенную в собственной правоте, всегда переполняли идеи. Я взглянула на Марцеллу, кивнувшую в знак одобрения. Непослушные волосы укрощены, подстрижены, зачесаны назад и перевязаны лентой так, что они ниспадают каскадом.
Агриппина внимательно окинула меня взглядом:
– Ты в самом деле очаровательна, нет, не красавица, как Мар‑целла, но все же... – Она снова посмотрела на мою сестру: – Что и говорить, ты – настоящая роза, а Клавдия... Кто же у нас тогда Клавдия?
Она стала доставать из комода и перебирать какие‑то платки, ленты.
– Ну, так и есть! Как это мне раньше не приходило в голову? Ты – наша маленькая колдунья, робкая, неземная. Твой цвет – чистый пурпур. Носи его всегда!
«Носи его всегда!» Агриппина любила повелевать. Куда денешься от ее напора? Мама пришла в ярость.
– Эти локоны были у тебя с младенческих лет! – гневно набросилась она на меня, когда я вернулась домой в пурпурной тунике, украшенная цветами, платками и лентами.
Так у них происходило все время, а я оказывалась как между двух огней.
Но по сей день я обожаю пурпурный цвет и горжусь своим профилем.
Всегда кто‑нибудь считал своим долгом и обязанностью навязать мне свою волю. Вне всякого сомнения, это – мои отец и мать, а также Германии и Агриппина; их я называла дядя и тетя. Моя сестра Марцелла, будучи старше меня всего на два года, пыталась показать свое превосходство, меня поучали и наши богатые кузины Юлия и Друзилла, их братья Друз, Нерон и Калигула. Калигула не упускал случая, чтобы подразнить меня или устроить какую‑нибудь каверзу. Он любил засунуть язык мне в ухо и только смеялся, когда я давала ему оплеуху. Неудивительно, что я хотела иметь своих друзей.
Вероятно, в то безмятежное время я обнаружила у себя способность предвидения. Уже в детстве я часто знала, что к нам кто‑то идет, еще до того, как раб сообщал о прибывшем. Это происходило вполне естественно, и я не понимала, почему другие удивляются и думают, будто я их разыгрываю. Поскольку такая прозорливость казалась мне пустяком и редко приносила пользу, я не придавала ей особого значения.
Другое дело сны. Они начали одолевать меня, когда мы жили в Монокосе, небольшом городе на юго‑западном побережье Галлии. Иногда стоило мне закрыть глаза, сразу же появлялись различные видения, какие‑то обрывки снов. Я мало что помнила и еще меньше понимала, но всегда просыпалась с вызывающим дрожь чувством нависшей опасности. Ночные видения становились все более частыми и захватывающими. Я боялась засыпать и долго лежала в темноте, не смыкая глаз. В десять лет мне приснился сон, ужаснувший меня настолько, что я не могла забыть его и последовавшие затем события.
Мне приснилось, будто я нахожусь в дремучем лесу, куда не проникали лучи солнца. Мокрые листья хлестали меня по лицу, и я, дрожа от холода, вдыхала влажный запах тления. Я тщетно пыталась вырваться из объятий кошмарного сна, но он держал меня, как узника в заточении. Странные, вселявшие страх люди окружали меня, распевая что‑то непонятное. Когда они плотным кольцом стали надвигаться на меня, я увидела на них доспехи легионеров – не такие, как у наших воинов. Их лица перекосила злоба и ненависть. Вперед вышел здоровенный детина, страшенный, с изъеденным оспой лицом, а за ним плелся волчонок. На призывные выкрики верзилы толпа отозвалась громким гиканьем, эхом прокатившимся по темному лесу. Громила выхватил меч и наклонился к волчонку, доверчиво тершемуся у его ног. Одним махом он пронзил ничего не подозревающее животное. Волчонок завизжал, или это была я, закричавшая во сне? В последний момент волчонок превратился в моего дядю. Милый моему сердцу Германии умирал у моих ног.
Отец и мать стали успокаивать меня, но я не могла выбросить из головы ужасную сцену.
– Германика хотят убить, – задыхаясь, прошептала я. – Вы должны спасти его.
– Обсудим это завтра, любовь моя, – сказал отец, нежно поглаживая меня по голове.
Но утром разговор не состоялся. Родители не сочли кошмарный сон ребенка основанием для беспокойства за жизнь полководца. Спустя два дня, когда была получена весть об угрозе бунта в Германии, я видела, что они обмениваются встревоженными взглядами.
В те дни я любила уединяться в укромном местечке среди скал на берегу моря. Во время отлива я пробиралась туда, где меня могли видеть только крошечные морские существа. Вот там и нашел меня Германии. Он лег передо мной на камни, так что мы оказались лицом к лицу.
– Итак, среди нас есть колдунья, – произнес он.
Я отвернулась.
– Отец не придает этому значения.
– Я отношусь к твоему сну со всей серьезностью и прислушаюсь к этому предостережению. – Рукой он коснулся моего плеча. В карих глазах Германика засветилась улыбка. Он ближе придвинулся ко мне и заговорил серьезным тоном, как со взрослой: – Мы все отправляемся в Германию. Агриппина намерена своим присутствием поднять моральный дух у воинов в этом злополучном уголке империи. Одному Юпитеру известно, что за причина у тамошнего легиона восставать. У некоторых из них родились дети, которых они никогда не видели...
Он умолк.
Что произошло? Я вопросительно посмотрела на него. По красивому, склонившемуся надо мной лицу пробежала тень. Между бровями пролегла складка. Я робко положила свою ладонь в руку Германика. Он улыбнулся:
– Тебе нечего тревожиться, крошка. Все обойдется, вот увидишь. Агриппине нужна спутница. Я попросил Селену сопровождать ее. Поскольку мои дети тоже едут, почему бы вам с сестрой не составить им компанию?
Мама негодовала. В домашнем кругу она называла Агриппину взбалмошной и безрассудной.
– Пускаться в такое путешествие на седьмом месяце беременности! – возмущенно говорила она отцу, не подозревая, что я наблюдаю за ними из алькова. Ее лицо подобрело, когда она обняла его за плечи. – По крайней мере я буду с тобой, не придется сидеть дома и дрожать от страха. Я беспокоюсь больше всего о девочках. Как мы можем оставить их, когда Агриппина берет с собой своих дочерей и устраивает из этого фарс?
Я обвела взглядом знакомую комнату, будто оказалась в ней впервые. Стены темно‑красные с глянцевым блеском. Отец видел такие в Помпеях, и они ему очень понравились. Желая сделать ему приятное, мама решила покрасить стены в такой же цвет и настойчиво добивалась от маляров, чтобы они подобрали соответствующий тон краски. В нишах – бюсты предков. Своеобразную живописность и выразительность придавали убранству комнаты сувениры, привезенные из разных мест. В ней стояли кушетки с красочными покрывалами и ярко‑зелеными и пурпурными подушками, на стенах развешаны гобелены. Мама создала райский уголок в армейском лагере, и мне не хотелось покидать его.
Я сидела с мамой, Агриппиной и другими девочками в запряженной лошадьми повозке, а мой гнедой Пегас плелся сзади на привязи. Мы играли в слова, чтобы скоротать время. Агриппина бодрым голосом снова и снова повторяла, что все идет хорошо. Мама говорила тихо и бросала на Агриппину сердитые взгляды. В конце концов им надоело играть, и, дав нам свитки, они стали шептаться между собой. То, что я услышала, потрясло меня: мятеж неизбежен. Что теперь делать Германику?
Виноградники и пастбища Галлии сменились густыми лесами Германии. Кусты царапали по бортам повозки. С веток деревьев за нами следили вороны. В высокой траве сновали кабаны. Я слышала волчий вой. Даже в полдень сквозь листву едва пробивались солнечные лучи, и мне казалось, будто мы на дне пропасти. Мои двоюродные братья Друз и Нерон, ехавшие на лошадях рядом с Герма‑ником, часто поворачивались к отцу с напряженными лицами, а он ободряюще кивал им. Калигула скакал впереди, замахиваясь мечом на тени.
Дни шли за днями, а проводники продолжали вести нас по заросшим тропам. Колонна пеших солдат, по двое в одном ряду, извивалась подобно гигантской змее под кронами деревьев. Наигранная веселость мамы и Агриппины пугала меня больше, чем лес. Я настояла на том, чтобы ехать на Пегасе рядом с Друзом, а гадкий Калигула отпускал ехидные шутки.
Поход через Галлию и по лесам Германии продолжался месяц. Наконец мы добрались до лагеря восставшего легиона. Навстречу нам, не произнося ни слова и озираясь по сторонам, вышли несколько бородатых легионеров. Мы не увидели ни одного офицера. Германик соскочил с лошади. Он выглядел спокойным и даже немного беспечным. Дав знак солдатам отойти назад, он один приблизился к вышедшим людям. Губы отца были плотно сжаты, рука лежала на рукоятке меча.
Толпа бунтовщиков наступала, слышались недовольные выкрики. К дяде подошел верзила, закутанный в потертые шкуры, и взял его руку, будто намереваясь поцеловать ее. Вместо этого он засунул пальцы Герм аника в свой беззубый рот. Другие – в тряпье и со шрамами на теле – сгрудились вокруг, пожирая меня глазами. Я подстегнула Пегаса, когда кто‑то из толпы схватился за поводья. И тут я увидела копья с насаженными на них разлагающимися головами. Так вот почему нет офицеров! Тошнота подступила к горлу. Восставшие солдаты окружали нас все более плотным кольцом. Я стиснула зубы, чтобы они не стучали.
Германик приказал:
– Всем назад! Построиться!
Мятежники продолжали наседать. Я увидела, как папа сжал рукоятку меча, и подумала, чувствует ли Пегас, как трясутся мои ноги. Друз и Нерон подъехали ближе к своему отцу. Сердце у меня вырывалось из груди. Да, все так и случится. Отца и Герма‑ника сейчас убьют вместе с Друзом и Нероном, которые всегда вели себя как взрослые в отличие от Калигулы. А потом эти свирепые и жестокие люди примутся за меня. Нам суждено 12 вот‑вот умереть.
Отец вопросительно посмотрел на Германика. Полководец тряхнул головой, повернулся и легко запрыгнул на большой камень. Он, с высоты обозревавший место события, в своем панцире и поножах, в шлеме с гребешком из перьев, развевавшихся на легком ветру, казался мне преисполненным благородства. Германик начал говорить негромко, чтобы разгневанные люди притихли. Он отдал дань уважения недавно скончавшемуся императору Августу, воздал хвалу победам нового императора Тиберия и восславил былую доблесть армии.
– Вы – посланцы Рима в мире, – произнес он. – Так где же ваша хваленая воинская дисциплина?
– Ты сейчас увидишь, почему ее не стало.
Вперед вышел седой одноглазый ветеран и сбросил с себя кожаный панцирь.
– Вот это я заработал от германцев. – Он показал шрам на животе. – А этим меня наградили ваши офицеры.
Он повернулся спиной, иссеченной шрамами.
По толпе прокатился злобный ропот, и посыпалась брань в адрес Тиберия.
– Императором должен быть Германик! – выкрикивали зачинщики. – Ты – законный наследник. Веди нас на Рим. Мы будем драться за тебя!
Разгневанные солдаты напирали. Я задрожала, когда они начали мечами стучать по щитам.
Германик выхватил из‑за пояса меч и приставил его к своей груди:
– Лучше умереть, чем предать императора.
Высокий, крепкого телосложения человек, весь в шрамах, вышел вперед и обнажил свой меч:
– Возьми мой, он острее!
Когда разъяренная толпа окружила Германика, Агриппина стала протискиваться к нему. Какой‑то солдат, на голову выше ее ростом, попытался преградить дорогу, но она просто выпятила свой большой живот – осмелься кто‑нибудь поднять руку. Ветераны со шрамами на лице, стоявшие с поднятыми мечами, медленно опустили их.
Солдаты расступились, и Агриппина гордо прошла к камню, где стоял ее муж. Толпа немного успокоилась, и мы с отцом спешились. Мама с Марцеллой вышли из повозки и встали рядом с нами. Мамины глаза сияли, на ее губах играла приветливая улыбка. Она велела нам взяться за руки.
Все взоры были устремлены на Германика. Он держался уверенно, голос звучал решительно и твердо:
– Именем императора я немедленно отпускаю в увольнение ветеранов, прослуживших в армии двадцать и более лет. Под знаменами остаются те, чей срок службы составляет шестнадцать лет, но их обязанностью будет только защита от нападения. Невыплаченное жалованье вы получите в двойном размере.
Солдаты подняли Агриппину и поставили рядом с мужем. Возвышавшиеся над толпой на большом плоском камне, они смотрелись великолепно.
– Германии – ваш предводитель и мой повелитель, – произнесла она. – Как он скажет – так тому и быть. Он всегда выполняет обещание. Я прекрасно это знаю.
Она стояла с гордым видом, сохраняя невозмутимое спокойствие, хотя ее слова были встречены всеобщим молчанием. Вдруг кто‑то выкрикнул:
– Германику слава!
Другие подхватили, в воздух полетели шлемы. От такого неожиданного поворота событий на глаза у меня навернулись слезы.
– Нам здорово повезло, – сказал отец. – А что, если бы они потребовали деньги сейчас?
Германик повлиял на мятежников, и Агриппина тоже, это признала даже мама. Как ни странно, лавры героя достались и Калигуле. Он родился в военном лагере, отец брал его еще ребенком в свои кампании. Мальчик носил сапожки наподобие армейских калиг. Калигула – значит «сапожок». Сейчас мало кто помнит, что его настоящее имя Гай.
Слухи о том, что германцы собрали силы и идут на нас, сплотили людей. Германик решил отправить женщин с детьми в небольшую деревушку Кельн за сорок миль отсюда. Обе наши семьи поселили в бывшем постоялом дворе, слишком маленьком для всех нас. Я на дух не выносила тесное пыльное жилье и скучала по морю. Со всех сторон деревушку обступал густой сосновый лес, закрывавший вид на Рейн и не пропускавший слабые лучи зимнего солнца. Снег поначалу казался чудом, но от холода и слякоти становилось неуютно. Я чувствовала себя несчастной.
С каждым днем я замечала, как полнеет Агриппина. Все предрекали мальчика. Это придавало ей бодрости и помогало бороться с пронизывающим холодом, перед которым был бессилен любой огонь. Военные действия теперь велись в сотнях миль на северо‑восток, и сведения о них приходили все реже и вызывали сомнения в достоверности. В конце концов мы перестали получать их вовсе. Где сейчас армия? Что там происходит?
Однажды среди ночи меня разбудил душераздирающий крик, похожий на вой дикого зверя в предсмертной агонии. Я вскочила на холодный как лед каменный пол, накинула новую волчью шубу и пошла по коридору на этот ужасный звук, доносившийся из комнаты Агриппины. Я остановилась в нерешительности, дрожа от страха и холода, когда дверь распахнулась и на пороге появилась мама.
– Ой, как же ты меня напугала. – Она чуть не выронила из рук таз. – Ступай к себе, дорогая моя, и ложись спать. У Агриппины начались роды. Кричит, будто раньше никогда не рожала. Это у нее шестой.
Я ничего не ответила, не представляя, как Агриппина может страдать молча. Повитуха, толстая, как гусыня, носилась по коридору с такой быстротой, что за ней не поспевали две ее помощницы. Запыхавшись, одна несла таз, другая – поднос с мазями.
– Все скоро закончится, – уверила меня мама. – Иди спать.
Дверь закрылась. Я покорно повернулась, но таинство, происходившее внутри, не давало мне покоя. Крики Агриппины наконец прекратились. Неужели ребенок уже родился? Запах разогретого масла, сока айвы и мяты потянулся из комнаты, когда я осторожно приоткрыла дверь. Мама и все, кто там находился, с напряженными бледными лицами склонились над лежавшей в кровати Агриппиной.
– Ничего не понимаю, – прошептала мама. – Она идеального телосложения, как сама Венера. Такие женщины созданы, чтобы рожать.
Повитуха покачала головой:
– Хоть она и похожа на Венеру, надо молиться Диане. Все в ее руках.
У меня перехватило дыхание. Неужели состояние Агриппины настолько безнадежно, что только богиня может спасти ее?
Повитуха подняла голову:
– Уходи, детка. Тебе здесь не место.
– А что случилось?
– Ребенок идет попой вперед, – негромко ответила она.
Агриппина вдруг очнулась и дугой выгнула спину. Ее рыжевато‑каштановые волосы разметались по подушке, на лице выступили капельки пота, глаза блестели.
– Этот мальчишка убьет меня, – простонала она.
– Нет! Ты не умрешь, – услышала я свой голос, будто донесшийся издалека.
Сама того не сознавая, я пересекла комнату и оказалась подле Агриппины. Перед моим взором возникло расплывчатое изображение, словно я его видела сквозь воду. Я выждала, пока оно стало более четким.
– Я вижу тебя с младенцем на руках. Это девочка.
Мама наклонилась к Агриппине:
– Ты слышала? Пусть эти слова придадут тебе силы.
Вместе с повитухой они приподняли Агриппину, но она бессильно повисла на их руках. Видение пропало. Вдруг тетя напряглась всем телом, подняла голову с взлохмаченными волосами, ее глаза сверкали, как у объятого ужасом зверя.
– Диана! – выкрикнула она. – Помоги мне!
Запах крови, противный и к тому же сладковатый, наполнил комнату, когда повитуха взяла в руки что‑то темное и съежившееся. Она пошлепала ребенка по ягодицам. В ответ раздался возмущенный крик.
– Смотрите, госпожа. Девочка была права. У вас чудесная дочь.
Но Агриппина лежала как мертвая. Мама тихо зарыдала. Я тронула ее за руку.
–‑ Не плачь. Тете станет лучше. Поверь мне.
– Никогда не буду иметь детей, – сказала я маме на следующее утро.
Улыбнувшись, она поправила непослушный локон у меня на лбу.
– Не думай о том, что ты видела вчера. Ты не должна лишать себя самых счастливых моментов в жизни женщины.
– Счастливых? Да это просто ужасно. Зачем только люди рожают?
Мама засмеялась:
– Иначе тебя не было бы на свете. – Немного помолчав, она сказала: – Рождение ребенка – это испытание женской смелости и выносливости, как война для мужчины. Ни одна женщина, когда она начинает рожать, не знает, останется ли она в живых.
Я посмотрела в мамины карие глаза. В ушах продолжали звучать крики Агриппины.
– Растить детей – это наша обязанность перед семьей и империей, – продолжала она. – Почему бы тебе не навестить Агриппину? Может быть, она разрешит подержать новорожденную принцессу?
В голосе мамы послышались нотки раздражения. Я догадалась, что Агриппина чувствует себя лучше и к ней вернулся ее властолюбивый нрав.
Проходили недели, а из армии мы не получали никаких новостей. Но вот прибыл гонец, стройный, совсем юный. Он рассказал, как Германик разбил варваров. Я слушала, затаив дыхание. Преследуя отступающего неприятеля, войска Германика достигли Тевтобургского леса, где шестью годами раньше была уничтожена десятая часть римской армии.
– Мы хоронили наших погибших солдат и всюду находили скелеты и черепа, прибитые к стволам деревьев, – с содроганием рассказывал юноша. – Мы не знали, чьи это останки – своих или чужих. Но какая разница? Их все равно жаль.
Несколькими днями позже я открыла дверь еще одному посыльному. Запыхавшийся, с покрасневшими от бессонных ночей глазами, он рассказал, какая безнадежная сложилась ситуация. Арминий, вождь германского племени и виновник кровавой бойни, устроенной римлянам, скрылся среди непроходимых болот в районе поля битвы. Германик решил во что бы то ни стало захватить изменника.
Вскоре прошел слух, будто армия отрезана и окружена. У наших ворот собирались раненые. По утверждениям дезертиров, силы германцев двинулись на Галлию. А потом повернут на Рим. Охваченные паникой жители деревушки требовали, чтобы мост через Рейн был разрушен. Агриппина, вставшая с постели, положила смуте конец.
– В отсутствие мужа я здесь командую, – заявила она. – Мост останется.
Он был необходим для прибывающих с противоположного берега раненых. На свои средства Агриппина устроила полевой госпиталь и призывала всех – и простых крестьян, и аристократов – оказывать посильную помощь. Я охотно делала перевязки, таскала воду, промывала раны и давала пить метавшимся в жару солдатам. Потом у меня начались видения. Без всяких медицинских знаний и опыта, лишь взглянув на раненого, я могла сказать, кто выживет, а кто нет.
На второй день работы в госпитале, поздно вечером, я сидела подле воина едва ли старше меня. Рана у него была не тяжелой, как у многих других. Я улыбнулась и предложила ему воды. Его губы также тронула улыбка, когда он протянул руку за чашкой. Затем медленно красивое овальное лицо в моих глазах превратилось в череп. В ужасе я отпрянула.
– Что случилось? – спросил юноша, сделав глоток и с любопытством глядя на меня.
Передо мной снова возникло обычное лицо. Я пробормотала извинения и выбежала из палатки. Стараясь не думать о страшном случае, я продолжала ухаживать за ранеными. А на следующий день узнала о смерти молодого человека ночью.
Подобные видения повторялись снова и снова. Несмотря на старания милосердных людей, вызвавшихся помогать Агриппине, все те, чьи черепа возникали перед моим взором, непременно умирали. Когда такая участь постигла веселого молодого солдата, вызывавшего у меня симпатию, вся в слезах я убежала из госпиталя.
Сидя на высоком берегу над темными водами реки, я старалась прийти в себя. Здесь‑то и обнаружила меня Агриппина. Тетушка, преисполненная царственной самоуверенности, никогда не поняла бы испытываемого мной ежедневного страха и ощущения беспомощности перед предвидениями несчастья. Я встала и вежливо поклонилась, намереваясь уйти.
– Постой, – сказала она, слегка дотронувшись до моей руки и усадив рядом с собой. – Ты чем‑то взволнована. Не потому ли, что тебя преследуют всякие видения? Ты обладаешь необыкновенным даром предвидения.
– Это не дар, а проклятие, – прошептала я. – Какой толк – знать о грозящей беде и не уметь предотвратить ее?
– Бедняжка, – попыталась успокоить меня Агриппина. – Но такая прозорливость может дать тебе власть и могущество.
– Нет! Я не хочу знать о плохом, – сказала я, едва сдерживая душившие меня слезы.
– Тогда молись, – посоветовала Агриппина. – Проси избавления от невыносимых видений. Пусть боги дадут тебе мужество, чтобы устоять перед испытаниями судьбы.
– Спасибо за понимание, тетя. Мама и Марцелла не любят говорить на эту тему. Они очень волнуются.
– Я редко волнуюсь. – К Агриппине вернулся ее высокомерный тон. – Давай лучше пойдем в госпиталь. Мы нужны там.
Я вздохнула, вспомнив о приятных молодых людях, не ведающих о грядущих событиях.
– Раненых прибывает все больше. Я боюсь за остальных, за отца и Германика.
– Твой чудесный дар ничего не подсказывает?
Я покачала головой:
– Нет. Он не подвластен моей воле. Я не могу им воспользоваться по своему желанию и узнавать, что будет дальше.
– Ну, тогда я тебе скажу, – улыбнулась она. – Только что прибыл посыльный. Я собиралась оповестить всех о принесенных им новостях, но вдруг ты куда‑то исчезла. Ход битвы изменился. Германия выманил противника из болот. Скоро его армия вернется с победой. Я выйду встречать их на мост.
– А мой отец? С ним ничего не случилось?
Она широко улыбнулась, успокаивая меня.
Мурашки побежали по телу, когда Агриппина говорила о победе. Но что‑то еще не давало мне покоя.