Риму нужно служить, но этот долг не шел ни в какие сравнения с моей обязанностью по отношению к родителям. Если бы к встрече гостей готовилась Марцелла, она была бы на седьмом небе. Сестра мечтала выйти замуж и составила бы блистательную партию даже без приданого. Она обожала флиртовать и делала это инстинктивно, импульсивно с любым мужчиной любого возраста. Я не имела таких способностей и не хотела иметь. Зачем впускать в свою жизнь людей, которым в ней не найдется места? Поэтому я не флиртовала, а вела беседы. Потенциальных поклонников, кажется, это устраивало – так или иначе, они ко мне часто наведывались. Они мне все нравились, однако мысль провести жизнь с кем‑нибудь из них и, что еще хуже, разделять постель...
Кто придет к нам сегодня? – спросила я маму со вздохом.
Она улыбнулась, явно довольная моим вопросом.
– Как я понимаю, ты хочешь знать, кто будет из молодых людей? – И, не дожидаясь ответа, она стала перечислять: – Конечно, Гораций и Флавий. И дня не проходит, чтобы они не заглянули к нам. Кто из них тебе больше нравится?
Я подумала о Горации – он так молод, и ямочки на щеках. А Флавий, папин адъютант, немного старше, но все равно зеленый юнец. Радость от нового наряда немного угасла.
– Они оба симпатичные, мама, – сказала я, стараясь проявить вежливость. – Но отдать кому‑то предпочтение я не могу. И больше никого не будет?
– Я попросила Друза и Нерона привести друзей. Может быть, кто‑нибудь из них тебе подойдет. – Она разгладила складки моего наряда. – Выбирай, Клавдия, и поскорей.
В нерешительности я остановилась перед атриумом, где собрались гости. Золотые искры вспыхивали на моем наряде, привезенном... не откуда‑нибудь, а из Индии. Подняв подбородок с улыбкой на губах, я вошла в комнату и была встречена немым восхищением присутствующих. С этого момента стало легко переходить от одной группы гостей к другой. В чьих‑то глазах я прочитывала зависть, кто‑то не скрывал своего восторга, и это мне нравилось. Пришли Друз и Нерон, а Калигула в этот день отправился на охоту. Все шло замечательно. И чего я волновалась?
Когда в знак приветствия мы обнялись с Друзом, через его плечо я заметила, что родители разговаривают с каким‑то человеком. Я никогда не видела его раньше. На вид ему лет двадцать семь, то есть он старше меня на добрый десяток. Широкоплечий, красивый и стройный, как молодой леопард, не лишен изящества. Он смотрел на меня и уверенно улыбался.
– Кто это? – спросила я Друза.
– Говорят, он – охотник за приданым и большой любитель женщин.
– Неужели? – Я с удивлением посмотрела на кузена, отстранилась от него и не спеша направилась к незнакомцу, задержав дыхание и распрямив спину. Юлия и Друзилла всегда так ходили, а я только начинала пробовать.
– Понтий Пилат, центурион, недавно вернувшийся из Парфии, – представил мне его отец.
Центурион кивнул, улыбнувшись мне:
– Я привез послание. Ваш отец любезно пригласил меня на этот вечер.
Я пропустила мимо ушей его слова. Утонув в его глазах, я подумала о голубом озере, глубоком и таящем в себе опасность. Пилат приблизился ко мне.
– Некоторые женщины не созданы для того, чтобы быть весталками.
О ком он говорил? Нет, не обо мне. Он смотрел на бюст Марцеллы, стоявший на пьедестале поодаль. Но потом Пилат перевел взгляд на меня и оценивающе окинул глазами с головы до ног:
– К вам это тоже относится.
– И ко мне? – Мой голос задрожал. Я глубоко вздохнула, чуть‑чуть помедлила и подняла голову. Теперь настала моя очередь изучить его.
У Пилата были мягкие черты лица, аккуратный подбородок, правильной формы нос, полные губы, окаймленные едва заметными складками. Говорило ли что‑нибудь о его слабости? Безусловно, нет. Пожалуй, присутствовал некоторый цинизм. А разве это не типично для солдата?
– Да, и к вам тоже, – повторил он, продолжая улыбаться. Пилат обратился к отцу: – Вам повезло, у вас две такие красивые дочери, но, – он повернулся к Селене, – достаточно посмотреть на их мать, чтобы понять, кто одарил их такой красотой. Фортуна благосклонна к вам.
– Вы правы, – согласился отец и подал знак Рахили наполнить бокал Пилату. – Но, думаю, нам следует по возможности облегчать задачу, стоящую перед богиней, и самим вершить свою судьбу. Вы согласны со мной?
– Да, конечно.
– Я так и полагал, – сухо заметил отец.
Мама широко улыбнулась:
– Нашей старшей дочери была оказана такая высокая честь. Сама императрица ходатайствовала о посвящении Марцеллы в весталки, но мы до сих пор скучаем по ней. Прошло почти пять лет.
Сердце сжалось от боли за маму.
– У нас сохранилось несколько портретов Марцеллы, нарисованных уличным художником, – объяснила я Пилату. – Здесь, в Антиохии, мама отнесла их Мариусу, и по ним он выполнил ее бюст. Кажется, художник добился замечательного сходства.
– Вы правильно сделали, обратившись к Мариусу, – заверил меня Пилат. – Он – лучший мастер. В прошлом году отец заказал ему свою скульптуру в полный рост в образе Аполлона.
Позднее я встретилась и с Пилатом‑старшим, обладавшим тяжелыми скулами, широким носом и глазами навыкате. Трудно представить божественное изображение, наделенное подобными чертами.
– Должно быть, это очень... очень захватывающе.
– Да‑да! – согласился он. И опять эта улыбка. Я попыталась вообразить себя наедине с ним. Прибыли новые гости, и мама увела меня поприветствовать их.
Комические актеры, приглашенные мамой, имели большой успех, но я часто переводила взор с импровизированной сцены та кушетку, где полулежа расположился Пилат. Один раз я заметила его взгляд, устремленный на меня. Я улыбнулась и снова переключила внимание на артистов.
Казалось, выступлению не будет конца. Но вот раздались заключительные аплодисменты. Когда они стихли, Германик и Агриппина поднялись, чтобы попрощаться. Их примеру последовали и другие. Стоя рядом с родителями и раскланиваясь с уходившими гостями, я удивилась, каким утомленным было лицо Германика. Когда подошла очередь Пилата, на меня произвели впечатление его безукоризненные манеры – почтительное отношение к отцу и изысканная любезность к маме. Он не сказал мне ничего многозначительного, но, как мне показалось, задержался чуть дольше, чем необходимо, в проходе под аркой. Его тога всадника ниспадала красиво драпированными складками с левого плеча до щиколоток.
В ту ночь я почти не сомкнула глаз, думая о нем, и на следующее утро забросала родителей вопросами.
– Забудь о Пилате, – посоветовал отец. – Только невеста с хорошим приданым может рассчитывать на него.
– Но, папа... – попыталась возразить я.
Он жестом остановил меня:
– Звезда Пилата начала восходить. Я знаю людей такого сорта. От его глаз ничего не ускользнет.
– Холодных как лед, ясных и таких голубых. А еще у него такая очаровательная улыбка. Неудивительно, что ты симпатизируешь ему, – заметила мама. – Пилата считают наиболее перспективным из молодых всадников. Все о нем только и говорят.
– Мамаши и их дочки, – улыбнулся папа. – Приемного отца Пилата только недавно возвели в ранг всадника. Поговаривают, он нажил состояние, торгуя колесницами. Но запомните мои слова: этот молодой человек удвоит его. Пилата устроит только самый выгодный брачный союз.
Я проклинала судьбу. Наконец‑то я встретила человека, с кем, как я себе представляла, могла бы разделить постель. Очень хорошо представляла. Я отвернулась, чтобы скрыть выступивший румянец.
В последующие недели наши пути с Пилатом пересекались много раз. Я часто ловила его взгляд на себе, хотя при разговоре манеры Пилата оставались исключительно вежливыми. Он проводил время в обществе многих дам, и все они были состоятельными.
Как‑то раз я заметила Пилата на ипподроме, где проводились колесничные гонки. Он сидел передо мной во втором ряду с Сабиной Максимус, как говорили, самой богатой из молодых незамужних женщин города. Из‑за переполненности трибун эти двое сидели, тесно прижавшись друг к другу. Я видела, как Пилат учтиво подобрал край ее накидки с пыльного каменного пола. Естественно, при этом он не мог не увидеть лодыжки Сабины – толстые, с удовлетворением отметила я. Хотя вокруг шумела возбужденная толпа, я стала рассуждать. Допустим, мужчине, у которого есть много знакомых женщин, никто из них не нравится. Одна деревянная колесница опрокинулась, и возница вылетел из нее. Четверка лошадей продолжала нестись во весь опор. Трибуны взревели, со всех сторон сыпались проклятия и ругань. Опрокинувшаяся колесница налетела на две другие и разнесла их вдребезги. Сидевший подле меня отец, всегда переживавший за тех, кому не повезло, тоже вскочил и начал кричать.
Я рассеянно крутила пальцами миниатюрный золотой систрум, висевший на шее. Как сказала жрица, систрум – священный, а Исида, вечная женщина и покровительница жизни, имеет лишь одно оружие. Нравится отцу или нет, но Клеопатра покорила Антония и Цезаря, подобно тому как умелый полководец громит армии противника. И у Клеопатры было единственное оружие – ее женственность.
Из сумки я достала небольшое зеркало с ручкой из слоновой кости в виде морской нимфы. Его мне подарила Агриппина в дни предыдущей сатурналии, сказав, что я скоро буду подолгу смотреться в зеркало.
Я поворачивала отполированную поверхность то в одну сторону, то в другую и ловила отражение, ускользавшее от меня. У меня не такие голубые глаза, как у Агриппины, они – большие, серые и с поволокой. У мамы овальное лицо, а у меня сужающееся книзу. Для римлянки мой нос коротковат, но по крайней мере прямой. Мои губы достаточно пухлые, хотя не такие, как у Марцеллы. Жаль, что мне не разрешают их красить, как это делают Юлия и Друзилла. Жаль еще, что у меня черные волосы, а не золотистые, как у Агриппины, но все‑таки они густые и вьющиеся, а если развязать обычно стягивающую их ленту, то получится пышная грива.
Я снова дотронулась пальцами до систрума. На этом инструменте играют, когда хотят изменить статус‑кво. Я вздохнула: это бесполезно. Всем известно, что людские судьбы начертаны на небесах. Невозможно пытаться изменить повеление свыше. И все же Исида помогла Клеопатре. Если мне суждено иметь мужа, то почему не того, кого я хочу?
В этот момент Пилат обернулся назад и увидел меня. Мы обменялись долгим взглядом. Меня охватило волнение, тепло разлилось по телу, и я утвердилась в своем намерении.
Антиохия – город роскоши и упадка. Ночью на его улицах, выложенных мраморными плитами и освещенных тысячами факелов, светло как днем. Магазинчики и лавки, расположенные в аркадах, ломятся от сокровищ, доставленных караванами с Востока. Каких только товаров здесь нет: шелка, янтарь, украшения из аметиста и слоновой кости, поделки из черного дерева и сандала, ковры, специи и лекарственные травы. Мы с мамой частенько наведывались сюда в сопровождении Рахили, быстро заимевшей сеть торговых информаторов, более надежных, как утверждал папа, чем его политические агенты. В его шутке имелась большая доля правды.
Как‑то раз мама решила послеполуденное время провести с папой дома. Я ждала такого благоприятного случая и воспользовалась им. Мы с Рахилью отправились за подарком для Агриппины на ее день рождения, купили бусы из крупного янтаря, а потом поспешили в главный храм Исиды.
Хотя храм меньше александрийского, мне он напомнил драгоценный камень. Я быстро прошла мимо прекрасных мозаичных панно, пообещав себе обязательно прийти в другой раз и посмотреть их. Стоя на коленях перед статуей Исиды в атриуме, я прочитала молитву, а когда встала, то увидела перед собой пожилую жрицу, поприветствовавшую меня.
– Мне нужно поговорить с вашим мистагогом[3], – объяснила я.
Жрица покачала головой и улыбнулась, принося извинения.
– Сейчас время медитации. Приходите позже, может быть, вечером.
– Я не могу прийти позже. Мне нужно встретиться с ним сейчас. Это очень важно.
– Все говорят, это очень важно. Вас я что‑то не припомню.
– Я здесь в первый раз, – призналась я и добавила: – Я прошла обряд посвящения в Александрии.
–A‑а, вы – новообращенная. – Жрица проявила ко мне больший интерес. – Я вижу, вы носите систрум.
– Его мне дала верховная жрица Александрии. У вас здесь есть крипта[4]?
– Да, есть, и она наполнена священной нильской водой. Вы хотите побывать там?
– Нет, одного раза достаточно. Но я бы хотела повидаться с мистагогом. Вы можете спросить, примет ли он меня? – Я умоляюще посмотрела на пожилую женщину.
Она немного постояла в нерешительности, а потом сделала мне знак идти за ней:
– Пусть он сам решает.
Сердце учащенно билось, когда я оставила Рахиль ждать меня в преддверии храма и пошла за жрицей по мраморному коридору. Если бы мистагогом была женщина. Смогу ли я объяснить свою проблему мужчине? Хотя я так нуждалась в помощи, я почувствовала бы облегчение, если бы он отказался принять меня.
Но он не отказался.
Мистагог, облаченный в одежды своеобразного покроя из белого полотна, не отличался крепким телосложением. У него была кожа светло‑оливкового цвета, его вьющиеся, аккуратно подстриженные волосы слегка тронула седина. Как мне показалось, в его ясных глазах умудренного жизнью человека таилась грусть.
– Я встретила молодого мужчину, – начала я запинаясь. – Думаю, я люблю его.
– Только думаете? – Мистагог поднял черные брови.
– Нет. Я действительно люблю его, – поправилась я.
А какое другое чувство, как не любовь, могла я испытывать? Не помню, чтобы кузены Друз и Нерон, милые моему сердцу, когда‑либо занимали мысли по ночам, я не связывала с ними мечты, и мне никогда не хотелось прижаться к ним. Я никогда не переживала раньше чувств, пробуждаемых во мне Пилатом.
– А он вас любит?
– Он мог бы любить. Я знаю, я чувствую, что мог бы. Но для него важны деньги и положение. Все говорят о его амбициях.
Мистагог долго смотрел на меня изучающим взглядом.
– Да, – произнес он наконец. – Вы правы. Он мог бы питать любовь к вам, сильную любовь. Настанет время, и он будет зависеть от вас настолько, что вы даже не можете себе представить, но вряд ли он именно тот, кто вам нужен. Речь идет еще о ком‑то. Благоразумнее будет дождаться его.
– Я не хочу ждать. Мне нужен этот человек.
Кривая улыбка промелькнула на губах мистагога.
– Тогда молитесь Исиде.
– Мне нужно нечто большее, чем молитвы. Мои родители не могут обеспечить меня приданым. По их словам, нет никакой надежды.
– Вам нужен приворот?
– Да, – прошептала я.
– Вы – незаурядная девушка, у вас есть особый дар.
– Вы это знаете?
– Да, знаю, и меня удивляет, почему вы не догадываетесь, какими сильными бывают привороты.
– Как раз мне и нужно приворожить его к себе. Вы мне поможете?
– Это стоит денег.
Я открыла сумочку и достала из нее содержимое. Двести сестерциев.
– Вот все, что у меня есть, и еще... – Я сняла с запястья золотой браслет.
Мистагог взял деньги и браслет и положил их в ящик стола.
– Речь идет о гораздо большей сумме. Вы заплатите ее потом. – Он отвернулся от меня и что‑то написал на клочке пергамента. – Читайте это вслух три раза в день. Мысленно представляйте себе любимого человека. Повторяйте про себя слова, какие вы хотите от него услышать. Почувствуйте свою реакцию на них, будто они были сказаны. И, – произнес он с особой выразительностью, – молитесь Исиде, просите ее руководить вами. Вам это, несомненно, понадобится. – Он протянул мне пергамент.
Я положила его в сумочку не читая.
– Благодарю вас. Вы так добры.
– Я отнюдь не добр, впрочем, уясните это себе сами.
Я кивнула и выбежала из храма. Только вечером, наконец оставшись одна, я достала пергамент и прочитала написанное: «Когда он пьет, когда он ест, когда он с кем‑то спит, я опутаю чарами его сердце, дыхание, члены, я опутаю чарами все его естество. Где бы и когда бы я ни пожелала, он придет ко мне, и я
буду знать, что у него на сердце, что он делает, о чем думает, он будет мой».
– Спасибо, мать Исида! – прошептала я, аккуратно складывая пергамент.
Глава 10:
Гимн Гименею.
В тот день собралось совсем немного гостей – не как у Агриппины. Я удивлялась почему. На этот вопрос занимал меня недолго. Главное, Пилат здесь.
Юлия, Друзилла и я сидели на одной кушетке и машинально щипали виноград, подносимый на золотых блюдах. Мои двоюродные братья много шутили и смеялись. Я изобразила внимание, хотя была поглощена своими мыслями. Друз подмигнул мне. Он всегда приходил мне на выручку. Вот и сегодня он помешал Калигуле плеснуть вином на мой новый серебристый наряд.
Да, Калигула продолжал отравлять мне жизнь. С недавних пор он начал таращить на меня глаза, часто заходил к нам и оставлял цветы и всякие безделушки. Но поскольку я игнорировала эти знаки внимания, он опять стал делать мелкие пакости.
Окинув взглядом комнату, богато украшенную предметами из золота и бронзы, где преобладали темно‑синий и ярко‑пурпурный цвета, любимые Агриппиной, я обратила внимание, как тщательно подобраны гости‑холостяки. Здесь, конечно, армейские офицеры, а также многообещающий молодой авгур[5]и сын марионеточного правителя Антиохии. Юлия благоволила к последнему. Как я знала, она украдкой один раз встречалась с ним. Я была бы не прочь вот так видеться с Пилатом, но что‑то меня останавливало.
Я затрепетала, когда заметила, что он смотрит на меня. Пилат улыбнулся мне своей очаровательной улыбкой, и мурашки побежали по спине. Он кивнул центуриону, с которым разговаривал, и широкими шагами пересек комнату. Подсев на стеганую козетку рядом со мной, он шепнул мне на ухо:
– Говорят, женская красота неувядаема.
Удивленная, я проследила за его взглядом, устремленным на маму, стоявшую поодаль в окружении друзей.
– Она все еще очень красива, – сказал он.
– Мама отличается и внутренней красотой, – добавила я. – Просто ее нужно хорошо знать.
Он подал знак проходившей мимо рабыне, взял два бокала с вином и подал мне один из них.
– Вы унаследовали ее красоту, но в вас есть и нечто другое – некоторая таинственность. Невозможно представить, что у вас на уме. А вдобавок, – он наклонился ближе и снова прошептал: – что‑то вроде озорства. Иногда кажется, вы способны перевернуть все вверх дном шутки ради.
– Может быть, – согласилась я и, глядя на него поверх бокала, подумала, как хорошо действует заклинание.
За спиной Пилата я увидела приближавшегося к нам Германика с лирой под мышкой. Какая досада! Мне не хотелось, чтобы нам помешали.
– Я отправил прочь жонглеров, – сказал он. – Самый толстый дважды уронил факел. Кроме того, они наделали столько шума. Мне бы хотелось, чтобы ты спела, Клавдия. Как тогда в Галлии. Я так давно не слышал твоего замечательного голоса.
Я показала подбородком на Друзиллу и Юлию:
– Вы имеете в виду нас троих?
Я с грустью подумала о Марцелле. Мы все четверо занимались с одним преподавателем и часто пели на семейных торжествах и даже иногда выступали перед легионерами.
– У тебя самый нежный голос. Другие не в счет. – Видимо, почувствовав мое нежелание, он повелительным тоном сказал: – Спой нам!
Я внимательно смотрела на доброго, удивительно сдержанного человека, знакомого мне всю жизнь, человека, чье природное обаяние прекрасно сочеталось с властностью. Почему сейчас он выглядел таким усталым? Последнее время Германик часто потирал лоб. И кажется, ходил он медленнее. Что могло случиться?
Разговоры стихли, и все направили взоры на меня. Мне стало немного не по себе. В последние годы я редко пела вне родного дома и никогда одна. Я не хотела петь сейчас, но Германик протянул мне лиру:
– Пой!
Как я могла не согласиться?
Перебрав струны, я прочитала мысленно молитву Исиде и начала. Первым делом я исполнила военную шуточную песню, всегда забавлявшую Германика. Затем, осмелев, я спела веселую балладу, пародирующую историю про Леду и лебедя. Пилат подсел ближе и улыбался. Я заметила, как скучающее выражение на его лице сменилось удивлением. Я наслаждалась моментом, пока еще одно лицо не возникло в поле зрения. На меня сердито смотрела Друзилла.
Она любит Пилата. Осознание этого некогда могло бы привести меня в отчаяние. Кто бы не пожелал жениться на правнучке императора Августа? Но сейчас, когда заклинание так хорошо действовало, у меня вызвали жалость ее переживания, я ведь и сама испытывала их всего лишь несколькими днями раньше.
Все чаще во время утренних медитаций я видела изнуренное лицо Германика. Что беспокоит его? Потом почти сразу перед моим мысленным взором представало другое лицо – плоское и рябое – наместника Пизона. Без моей прозорливости и так все было ясно. С самого начала он служил источником всяческих неприятностей. Тиберий назначил его наместником, когда мы еще жили в Египте. До нашего прибытия в Антиохию Пизон со своей женой разместились во дворце. Германик не стал вмешиваться, проявив свойственное ему великодушие. Но сейчас мы ежедневно отмечали факты, говорившие о том, что наместник принял доброту за слабость. Армия Пизона являла полную противоположность тому, чего добивался Германик. Карьеристы получали повышение, офицеры, служившие верой и правдой, понижались в должности, на их место назначались проходимцы. Но это еще не все. Я чувствовала: вот‑вот должно произойти что‑то ужасное.
Я хотела поговорить на эту тему с отцом, но мы с ним виделись редко – он выполнял свои государственные обязанности, а меня захватили дела светской жизни. Наконец однажды вечером вся семья собралась дома, потому что неожиданно отменили званый обед на вилле Германика. Родители прекратили оживленный разговор, когда я вошла в триклиний[6]. Мамины темные глаза сверкали, а у отца был озабоченный вид. Оба смотрели на меня, будто чего‑то ждали, но чего именно, я не могла понять.
Я села на кушетку напротив них и, чтобы не отвлекаться на другие темы, решила взять быка за рога:
– Германик заболел?
– С чего ты взяла? – воскликнула мама. – Он здоров как конь. Прием отложили из‑за пожара у них на кухне.
– Ты уверена? Он сильно похудел.
– Пизон причиняет ему массу неприятностей. – У отца было задумчивое выражение лица. – К Германику приходили главы городских гильдий и крестьяне. Они недовольны, что люди наместника вымогают деньги за «защиту».
Снова Пизон. Тощий, будто вечно голодный наместник и его жена Планцина, горделивая, тщеславная женщина с безграничной жаждой роскоши. Я помнила их по Риму. Они ни на шаг не отходили от Ливии. Мы умолкли, когда вошли Геба и Фест, подавшие фаршированные виноградные листья, финики и налившие вина.
– Почему Германик не пожалуется Тиберию? – спросила я, после того как мы снова остались одни.
Отец пожал плечами:
– Он жаловался. А император выразил удивление: как Германик мог поверить злонамеренным сплетням? Ни при каких условиях Пизона не снимут с поста.
Я задумалась. Снова появились Геба и Фест. Они принесли на блюде запеченную ногу кабана – подношение от Друза, лично убившего его копьем на охоте. Им понадобилось несколько минут, чтобы нарезать мясо и разложить по тарелкам. Потом они поклонились и наконец вышли – хоть ненадолго. У меня появилась возможность высказать тревожившее:
– Иметь дело с Пизоном небезопасно для всех нас, но я чувствую, есть еще что‑то – зловещее, что витает над Германиком.
Некоторое время мы сидели, не проронив ни слова.
Несмотря на теплый весенний вечер, у меня по коже побежали мурашки. Потом мама нетерпеливо тряхнула головой:
– Ну что мы повесили носы? У отца есть замечательная новость для тебя.
Я присела на край их кушетки.
– Какая, папа? – Мое сердце учащенно забилось. Вдруг мне стало ясно, какая это новость.
Он хранил молчание, как мне показалось, чересчур долго, задумчиво глядя на меня.
– Сегодня утром ко мне приходил Пилат, – наконец вымолвил отец. – Он просит твоей руки.
Я дотронулась до систрума, висевшего на груди. Пилат – мой!
– Папа! Вот и свершилось! – воскликнула я и обхватила его за шею.
Он расцепил мои руки, но не выпускал их.
– Он знает о твоем небольшом приданом, тем не менее готов жениться на тебе даже без него. – Отец не скрывал своего удивления. – Не иначе, это из‑за твоей родословной по линии Клавдиев. Вступить в брачный союз с патрицианкой, вероятно, выгодно для молодого честолюбивого всадника.
– Конечно, – согласилась мама. – Да и наша девочка превратилась в подлинную красавицу. Правда, дорогая, – она, улыбнувшись, повернулась ко мне, – буквально с каждым днем на наших глазах ты становишься все прекрасней. Я ничуть не удивлена, что Пилат сделал тебе предложение. Я видела его вчера на играх. Даже когда лев вцепился зубами гладиатору в горло, Пилат не спускал с тебя глаз. Он определенно очарован тобой.
Я засмущалась. Конечно, Пилат очарован, в этом и состояла задача. В первый раз я испытала легкое чувство вины, но тут же прогнала его от себя, уверенная, что буду отличной женой Пилату. Я найду, как угодить ему. Он станет самым счастливым человеком на свете. Еще раз я обратилась к Исиде с молитвой благодарения за дарованного человека моей мечты.
В следующий раз я ходила на колесничные гонки с Пилатом. Мы сидели в отдельной ложе с Агриппиной и Германиком, предоставившим деньги на их проведение. В ложе, кроме нас, находились мои родители и приемный отец Пилата.
Пилат‑старший отличался тучностью. Под его ярко‑синей шелковой тогой я видела складки жира, колыхавшиеся при движении. Но ходил он быстро, и взгляд его отличался остротой. От этого человека ничто не ускользало. При всей сердечности и обаянии, он высказывал осторожные суждения. Время от времени отец Пилата поглядывал на Друзиллу, сидевшую поодаль. Я чувствовала, он сомневается в правильности сделанного сыном выбора. Они ссорились из‑за меня? Я ближе подвинулась к нему, придумывая какие‑то слова, способные одновременно польстить ему и заставить изменить отношение ко мне.
– Пилат говорил, что вы готовите чемпионов, – робко сказала я. – Вы, должно быть, хороший знаток лошадей. Я в этом мало разбираюсь. Подскажите, на кого лучше поставить?
Он улыбнулся и, наклонившись ко мне, прошептал:
– Ставьте на синего.
В этот момент Планцина, сидевшая ниже, обернулась и внимательно посмотрела на меня. Казалось, она изучает каждую мелочь моего наряда. Затем жена наместника быстро перевела презрительный взгляд на Друзиллу. Я машинально потрогала аметистовую брошку, подаренную мне Пилатом в тот день. Я знала, что она очень красивая и идеально подходит к моей сиреневой тунике, но все же меня испугало презрение этой пожилой женщины. А если богатые светские семьи не примут меня? Пилат честолюбив. Вдруг я обману его ожидания?
Я стала пристально смотреть на Планцину, пытаясь мысленно заставить пышную матрону снова обернуться. Ее голова начала медленно поворачиваться, и наши взгляды опять встретились. На сей раз на круглом лице Планцины было написано удивление. Не отрывая от нее взгляда и с нежной улыбкой на губах, я подняла как бы невзначай руку с двумя разведенными пальцами в виде рожек.
Планцина разинула рот, увидев колдовской знак, ее пухлые нарумяненные щеки побледнели. Я еще больше расплылась в улыбке, когда другой рукой поправила выбившийся из пучка локон. Вдруг я вспомнила о сидевшем рядом со мной Пилате.
Исида! Что, если он видел мой жест? Я медленно повернула голову. Он увлеченно разговаривал с моим отцом. Как удачно! Пилат, наверное, не обрадовался бы. О чем я думала? Ведь Планцина – жена наместника.
Заиграли трубы. Германии встал, чтобы обратиться к толпе:
– Я с большим удовольствием объявляю о помолвке Клавдии Прокулы, дочери моего близкого друга и адъютанта генерала Марка Прокулы, с центурионом Понтием Пилатом, командиром первой когорты. Эти гонки посвящены им. Начинайте!
Трибуны приветствовали это объявление громом аплодисментов. Я трепетала от счастья. Какое значение имеют отец Пилата и Планцина? Мы – великолепная пара. Никто и ничто не может разъединить нас. Кивая направо и налево в знак признательности за аплодисменты, я увидела Друзиллу и отвернулась.
Когда стали передавать таблички с записанными ставками, отец Пилата с любопытством посмотрел на меня. Мне хотелось польстить ему. Он дал мне совет. Можно ли положиться на него? Я не могла отделаться от мысли, что гонки служат своеобразным символом моей будущей жизни с Пилатом. Где моя прозорливость, когда она мне так нужна сейчас? Заставив себя улыбнуться, я взяла табличку и стерженек для письма.
– Я ставлю на синего.
Снова заиграли трубы. Все устремили взгляды на беговые дорожки, куда выехали четыре упряжки. От волнения я сжала руку Пилата. Парные колесницы были нарядно украшены уложенной складками тканью четырех цветов – красной, белой, синей и зеленой. Вычищенные до блеска лошади нетерпеливо били копытами. Толпа возбужденно зашумела, когда гонщики‑возницы ударами кнута и окриками стали подгонять их к стартовой линии. Упряжки понеслись, поднялась пыль. Красная колесница, запряженная парой черных жеребцов, вырвалась вперед, оставив позади зеленую и белую. Толпа недовольно загудела, когда синяя (правил ею всеобщий фаворит Диокл), оказалась в хвосте. Я упала духом, но продолжала напряженно следить за гонкой.