– Он вспоминал о каком‑то давно увиденном тобой сне. Кажется, про волка. Он сожалел, что отнесся недостаточно серьезно к твоему сновидению. «Предсказание сбывается», – произнес он. – Пилат покачал головой. – Несомненно, это – бред умирающего человека.
– Конечно, – вымолвила я, опустив глаза. ‑ А что еще?
– Он просил нас отомстить за его смерть. «Передайте Тиберию, к моей смерти причастны Пизон и Пландина, – прохрипел он. – Скажите народу Рима, что я вверяю ему свою жену и детей». Потом он взял Агриппину за руку. – Голос Пилата сорвался. – И жизнь его оборвалась.
– Я должна была быть там. – Рыдания душили меня.
Пилат попытался обнять меня, но тело мое оцепенело.
Во всем цивилизованном мире Германик прославился как справедливый и терпимый человек, вестник мира и процветания. Во время нашей двухгодичной инспекционной поездки по провинциям толпы людей, тысячи мужчин, женщин и детей сердечно приветствовали его. Я вспоминала, как подобно золотому дождю на него сыпались бархатцы, б5росаемые с крыш жителями городов, как женщины, желая только прикоснуться к краю его тоги, прорывались сквозь строй охранявших солдат. Харизматическая личность проконсула во всех вселяла уверенность, ибо все, что хорошо для Рима, хорошо для мира.
Сейчас мир погрузился в траур. Люди забрасывали камнями храмы и вышвыривали домашних божков на улицы. Даже варвары прекратили междоусобицы, будто их дом постигла трагедия.
Забальзамированное тело Германика оставалось доступным для прощания почти целый месяц. Чтобы отдать последние почести, прибыли министры из Испании, Галлии и Северной Африки. Были устроены пышные похороны. Тысячи людей с цветами шли через ворота в Антиохию. В лучах солнца сверкали доспехи на воинах и драгоценности на дамах, проходивших мимо гроба. Когда мы всей семьей подошли к Агриппине и ее детям под пурпурным пологом, вдруг появился офицер и что‑то шепнул папе на ухо. Я заметила выражение озабоченности на его лице, отец извинился и оставил нас.
Заиграли музыканты. В моем представлении, музыка помогала душе Германика приготовиться к загробной жизни. Сильные мира сего один за другим преклоняли колена перед погребальным костром, поднимались и воздавали хвалу почившему военачальнику и государственному мужу. Юлия и Друзилла рыдали, Агриппина кусала губы, Друз и Нерон, без кровинки на лице, стояли, прижав к бокам стиснутые кулаки, Калигула тихо сидел, погруженный в свои мысли.
Речи закончились. Агриппина в сопровождении почетного караула медленно подошла к гробу. Она нежно в последний раз провела руками по лицу мужа и пальцами раздвинула его губы. Я видела, как она положила небольшую золотую монету ему под язык. Она понадобится Германику, чтобы заплатить паромщику, который будет перевозить его через реку Стикс[9].
Агриппина отошла назад, а Сентий, новый назначенный наместник, поджег погребальный костер. Я инстинктивно отпрянула, когда языки пламени взметнулись высоко вверх. Ударили барабаны и зазвучали трубы. Дети Германика ближе подошли к пылающему костру и сделали щедрые дары, бросив в огонь пищу и одежду. Кто знает, может быть, это понадобится душе, покинувшей тело, в новой жизни? Когда погаснет огонь, место кремации польют вином. Прах соберут в урну. Видеть все это я больше не могла.
– У Германика есть много общего с Александром, – сказал мне Пилат. – Оба – великие и многообещающие деятели, оба ушли из жизни молодыми, оба стали жертвами предательства на чужой земле.
Я посмотрела на собравшуюся толпу, многие плакали.
– Если бы он с самого начала занял решительную позицию в отношении Пизона... Одна хорошая знакомая моей матери – она сейчас на Хиосе – написала ей, что Пизон сделал благодарственные жертвоприношения, когда до него дошла весть о смерти Германика. А Планцина! Она сняла траур, носимый по сестре, и надела красный наряд. Как тебе это нравится?
– Дальше ехать некуда! – возмутилась я.
В этот момент я увидела отца, протискивавшегося сквозь толпу. Подойдя к нам, он сказал:
– Пизон в донесении Тиберию обвинил Германика в измене. – Потом он взял Пилата за локоть и добавил: – Есть еще одна новость. Пизон собирает войска для наступления. Он намеревается завладеть Сирией. Готовьтесь к обороне.
Глава 14:
Все дороги ведут в Рим.
В последующие недели мама и Агриппина менялись буквально у меня на глазах. Эти две женщины стали совершенно непохожими на самих себя. Агриппина, мертвенно‑бледная, сидела молча, погруженная в свои мысли. А мать носилась туда‑сюда с подушками, компрессами, настойками, стараясь предупредить малейшее желание или прихоть вдовы. Безвозвратная потеря, пережитая Агриппиной, устранила прежние расхождения между ними, подлинные и мнимые.
В апартаментах Агриппины мама заняла одно почти всегда пустовавшее помещение, куда поставили ткацкий станок. Вряд ли Агриппина когда‑либо занималась ткачеством. Но ей, кажется, пришлось по душе это дело. Руки ее будут заняты, и мысли, вероятно, тоже. Сейчас, когда Пилат и отец вели войну с Пизо‑ном, нам ничего не оставалось, как придумать для себя какое‑нибудь занятие. Мы решили вместе воспроизвести классическую сцену из «Энеиды». Рабы принялись усердно чесать для нас шерсть. От этого мы, не переставая, чихали, но вскоре комнату подмели и приготовили для нас. Солнце радостно светило в широкие окна, и мы начали прясть пряжу.
Когда мама набрасывала эскизы, я предложила:
– А если нам изобразить встречу Энея с отцом в подземном мире?
Друзилле понравилась эта идея. Они с Юлией приходили каждый день в течение недели.
Из большого количества шерсти мы напряли серебристые нити, они должны были создать расплывчатый фон. Основу мы закрепили на станке и натянули ее снизу грузами. Когда свивали и наматывали уточную нить, у Друзиллы и Юлии энтузиазм иссяк. Для девушек, даже находящихся в трауре, осенний сезон представлял много соблазнов.
Мама показала Агриппине, как связывать первую верхнюю нить ткани, для чего требовалось ловко сложить вдвое уточную нить, образовав петлю, и затем продеть в нее пару нитей основы. К удивлению, Агриппина хорошо справлялась с этой операцией. Какое‑то время она работала тихо, молча, с бесстрастным выражением лица, а мама и я занимались другим делом.
– Конечно, это невозможно, – вдруг произнесла Агриппина, не обращаясь к кому‑либо конкретно. – Я вроде утопающего, хватающегося за соломинку. Вам не кажется?
– Ты о чем, дорогая? – тихо спросила мама, отложив челнок.
Агриппина смотрела на маму непривычно пристальны м взглядом.
– Мы действительно можем встретиться со своими любимыми где‑нибудь в ином мире?
Мама молчала, раздумывая.
– Все эти годы, когда Марк участвовал в сражениях, я молилась, чтобы так оно и случилось.
– На этот счет у меня нет никаких сомнений, – сказала я. – Исида обещает.
– Только не надо снова про Исиду, – одернула меня мама.
– Исида обещает вечную жизнь?– Агриппина с любопытством посмотрела на меня.
– Да, и я верю ей.
– Для своего возраста ты слишком самоуверенна.
Мама усмехнулась:
– Вот и я думала так многие годы назад, когда Клавдия начала задавать вопросы вроде: во что ты веришь, почему ты поклоняешься Юноне? – Она покачала головой. – Такие мысли не приходили мне в голову, когда я была девочкой, впрочем, – она с любовью посмотрела на меня, – Клавдия всегда отличалась от других. Я почти не обращала внимания на ее, как мне казалось, пустые фантазии. А потом – на тебе – среди ночи она отправилась в какой‑то странный храм.
– Не может быть! – Агриппина перестала связывать уточную нить и в изумлении посмотрела на меня.
– Это – только начало, моя дорогая. Взбалмошная девчонка еше рисковала жизнью, чтобы стать последовательницей египетского культа.
– Египетского культа? Вот те раз! Я не имела ни малейшего представления. Ты мне ничего не говорила.
Мама натянула нити для того, чтобы получилась ровная ткань.111
– О таком не говорят даже в семье. Марк пришел в ярость. Из всех чужих богов ей вздумалось выбрать Исиду. – Мама оторвалась от работы. – Это все дела, связанные с Клеопатрой.
Агриппина кивнула:
– Германик ненавидел ее всей душой. Он обожал свою бабушку и часто осуждал Антония за то, что тот причинил ей боль, не говоря уже об унижении. – Она снова взяла нитки и, машинально перебирая их пальцами, посмотрела на меня: – А что Пилат думает о твоем поклонении Исиде?
– Он обычно говорит, что его ничто не удивляет в этом мире и жизнь полна необъяснимых явлений, которым нельзя дать логического толкования. – Я замолчала в нерешительности. – Его потешил мой рассказ, и сомневаюсь, что он отнесся к нему очень серьезно. Да и ко мне он относится, кажется, не очень серьезно.
– Каждая молодая пара должна притереться, – успокоила меня Агриппина.
– И вы притирались? – усомнилась я.
Агриппина задумалась.
– Не так долго, – наконец сказала она. – Наши семьи поддерживали теплые отношения. Я – внучка Августа, Германик – внук его сестры. Возможно, мы полюбили друг друга еще в детстве. И нас воспитывали с мыслью о будущем Рима. Само собой разумеется, мы должны были пожениться, – она заговорила почти шепотом, – и со временем править. Но эти грандиозные надежды развеялись как туман.
Мне показалось, она вот‑вот заплачет. Мама быстро изменила направление разговора:
– Нам с твоим отцом тоже довелось пережить трудности. Он мог бы взять в жены любую офицерскую дочь, она больше, чем я, подходила для армейской жизни, но... – она взяла новый моток пряжи, привязала конец нити к предыдущей и начала наматывать ее,– у меня тоже хватало соискателей моей руки. Отцу понравился один молодой сенатор – ты должна его помнить, Агриппина, – однако я не желала и слышать о нем. Я решила: либо Марк, либо никто другой. Я нужна ему, вот только не мешало бы сгладить его острые углы. – Мама взяла моток алой пряжи, предназначавшийся для плаща Энея, и стала рассеянно рассматривать его. – Вы с Пилатом тоже очень разные. Должно быть, твои странности и привлекают его. Ты красива – Агриппина согласится со мной, поскольку это не просто материнская гордость, – но у Пилата было из кого выбирать. Он хотел не только красавицу жену, и его желание исполнилось. Я уверена, ты для него – очарование и разочарование. Это пройдет. А ты скучаешь по нему?
– Конечно, скучаю. – Я даже перестала завязывать узлы, удивленная этим вопросом. – Ужасно скучаю. Кажется, этой войне с Пизоном нет конца.
– Она идет всего лишь месяц, – напомнила мама. – Ты еще не знаешь вкуса настоящей разлуки. И я молюсь, чтобы ты этого никогда не узнала.
– Удивительно, как долго Пизон удерживает Селицию, – сказала Агриппина. – Это только благодаря наемникам. Вот что делают деньги.
– Вчера я получила известие от Марка, – вмешалась мама. – По его оценкам, осада будет недолгой.
– Каждый вечер я ставлю свечи Исиде и смотрю на пламя, – призналась я. – Иногда мне кажется, что богиня совсем близко. Значит, Пилат и папа вне опасности.
– Я никогда не придавала большого значения божествам, – сказала Агриппина. – Мне было все равно, существуют они или нет. Достаточно того, что они греют душу. А сейчас жизнь стала пустой без Германика. И я боюсь за детей.
– Исида знает, что такое потерять мужа, – начала объяснять я. – Когда его убили, она по всему свету искала части его тела. Собрав их, она оживила его и зачала ребенка.
Агриппина улыбнулась мне:
– Очень красивая история.
Мама покачала головой:
– Однако она не служит утешением в данной ситуации.
Наступила неловкая пауза. Казалось, со мной не желают считаться, словно я ребенок. Агриппина долго не прерывала молчания, уставившись на челнок в руках.
– А может быть, и служит, – сказала она наконец.
– О чем ты думаешь, тетя? – спросила я.
Агриппина положила челнок и посмотрела на меня, в ее печальных глазах засветился прежний огонек.
– Я не в силах воскресить мужа, но я могу в Риме отомстить за его смерть, увековечив имя Германика. Мы не можем зачать еще одного ребенка, но я могу защитить от напастей тех, кто у нас есть.
Она встала и решительным движением головы, исчезнувшим в последние месяцы, откинула назад свою рыжевато‑каштановую гриву.
Чувство облегчения завладело мной. Перед нами возникла прежняя Агриппина, снова готовая на геройские поступки.
Каждый вечер за ужином мы обсуждали с мамой ежедневные новости о военных действиях. Гордость переполняла нас при частом упоминании в них имени отца. Сентий, недавно назначенный наместник и сенатор, не имевший военного опыта, всецело полагался на моего отца. Пизон выходил на стены осажденной приморской крепости и обещал щедрые вознаграждения наемникам. Отец приказал войскам выйти из‑за укрытий, связывать лестницы и по ним взбираться на стены. Тучи тяжелых стрел, град камней и лавина горящих поленьев из метательных орудий обрушились на головы оборонявшихся, а рев труб заглушал льстивые речи Пизона. Сопротивление было сломлено. Пизон просил, чтобы ему дали возможность остаться в крепости в обмен на сдачу армии. Он обещал не покидать крепость и ждать повеления Тиберия о том, кто будет править в Сирии. После того как Сентий отклонил условия, отец взял штурмом крепость, захватил Пизона и отправил его в Рим под вооруженной охраной. Там император примет решение, какое наказание заслуживает подлый убийца.
Агриппина не стала полагаться на случай. Несмотря на приближавшуюся зиму, она собралась отправиться в Рим с прахом Германика и изложить все факты Тиберию и Сенату. Я с тревогой ждала, когда это произойдет. Само собой разумеется, отец возглавит ее личную охрану, а мама поедет с ним. Пилат вызвался сопровождать их, но отец не разрешил.
– Вы нужны Сентию здесь для обеспечения порядка, – объяснил он.
Я с облегчением вздохнула, надеясь, что этого никто не заметил.
К отплытию снарядили траурный корабль, на нем должны были отправиться в путь не только Агриппина и мои родители, но и кузины Юлия и Друзилла.
– Не представляла наступления такого дня, когда мне будет не в радость оказаться в Риме, – призналась мама при расставании на пристани.
Я пожала плечами, не сдержав улыбки:
– Ты почувствуешь себя вполне счастливой, как только ступишь на берег. Кроме того, там Марцелла. Ты сможешь часто видеться с ней.
Мама кивнула:
– Конечно, вновь увидеться с ней через столько лет будет для меня большой радостью, но, дорогая моя, я готова разорваться, чтобы находиться там и здесь. Мне так хочется быть с тобой при рождении ребенка. Осталось всего полгода. Я помню, как ты испугалась тогда, в детстве.
Я приосанилась:
– Сейчас я уже взрослая. Рожать детей – моя обязанность. И я очень хочу этого ребенка. Я молюсь Исиде, чтобы родился мальчик. Пилат будет рад. Все мужчины хотят мальчиков. Правда?
– Наверное, но большинство из них быстро смиряются с дочерьми. Возьми, к примеру, твоего отца.
Я подумала об отце, о том, как он всегда любил нас.
– Пилат не такой. Он ждет сына. Я знаю. И мне никак нельзя обмануть его ожидания.
– Обмануть ожидания? Что ты, дорогая! Пилат обожает тебя. Если сейчас родится девочка, то потом будут мальчики. Вы же прекрасно ладите, не так ли? В последний месяц после возвращения из Селиции он светился от счастья.
– Да, у нас все замечательно. Но мне хочется, чтобы ребенок еще больше сблизил нас. Ведь так и бывает?
– Конечно, но супружество – это не только дети, как бы их ни любили. Ты, наверное, догадываешься.
Я кивнула, не зная, как выразить словами свои чувства. После вступления в брак я стала смотреть на Селену не только как на мать, но и как на женщину, очень счастливую женщину. Они с отцом были единым целым.
В последнюю минуту расставания мы все старались не выказывать слабости. Но это не удавалось даже отцу, стоявшему в стороне, когда мы прощались с мамой. Он задержал меня в своих объятиях, хриплым голосом отдав Пилату наказ:
– Береги эту девочку!
Я стояла на пристани и махала рукой, пока черные паруса не скрылись из виду.
Пилат ушел – у него была назначена встреча с Сентием. «Не иначе важные вопросы, не терпящие отлагательства», – подумала я, не придав значения слабому спазму внизу живота.
Зима выдалась суровой. Немногие корабли пускались в плавание в штормовую погоду. Неделями не приходили никакие известия, а если и приходили, то иногда оказывалось, что они были лишь повторением уже полученных. Невозможно было предугадать, какой корабль пробьется сквозь зимние шторма, поэтому корреспонденты не полагались на случай. Пилат отправил в порт раба, целыми днями дожидавшегося прибытия судов. И вот наконец он прибежал, запыхавшийся, с письмом от мамы. У меня отлегло от сердца, когда я узнала об окончании путешествия, все живы‑здоровы. Из Брундисия, где они высадились, мама писала:
Наше прибытие было волнующим: никаких резких гребков, никакого пения рабов, никакой беготни надсмотрщиков и щелканья кнута. Корабль медленно и тихо приближался к пристани. Агриппина, одетая в черное, с вуалью на лице, первой сошла на берег – одна, опустив глаза, держа в руках урну с прахом Германика. Ее встречали близкие друзья и офицеры, служившие под его командованием. На пристани невозможно было протиснуться, люди стояли даже на крышах домов. Мужчины, женщины, дети горько плакали. Их голоса слились в протяжный стон.
Несколькими днями позже я слегла в постель.
– Небольшие осложнения. Никаких причин для тревог, – говорил Петроний Пилату. Я старалась устроиться удобнее, чтобы не чувствовать боли, и думала о маме; она была так далеко.
Рахиль тоже успокаивала и подбадривала меня, но иногда я замечала выражение озабоченности на ее лице. Один раз я слышала, как она сердито отчитала Психею за то, что та судачила с другими рабами о соседке, умершей во время родов. Они думали, я их не слышу.
Следующее письмо от мамы бередило душу – так ярко оно было написано. Читая его, я живо представила царскую траурную процессию, продвигавшуюся по дорогам Калабрии, Апулии и, наконец, Кампании, вдоль которых собирались тысячи людей, чтобы отдать дань уважения праху наследника империи.
Две когорты в черных доспехах составляли почетный эскорт. Они несли пучки розог с воткнутыми в них топорами в перевернутом виде и знамена без украшений. Центурионы, сменяя друг друга, несли урну с прахом. Бедная Агриппина, бледная как полотно, не проронив ни единой слезы, ни единого слова, пешком проделала весь путь. Если бы ты только могла видеть все это. В каждом поселке к процессии присоединялись местные жители. Некоторые крестьяне приходили из дальних деревень. Вместе со всадниками в пурпурных полосатых туниках они строили траурные алтари и делали жертвоприношения. У меня сердце обливалось кровью.
Несколькими днями позже мы получили короткую записку из Террачины, где служили Нерон и Друз, об их встрече со своей матерью вместе с братом Германика Клавдием. Поражало отсутствие императора и Ливии. «Что это значит? – задавалась вопросом мама. – Они считают траур ниже своего достоинства или опасаются, что общественность заметит неискренность на их лицах? Я боюсь за Агриппину, боюсь за нас всех».
Желая немедленно обсудить последние события с Пилатом, я встала с постели. Глянув на простыню, я увидела красное пятно, где лежала, и вдруг почувствовала липкую влажность между ног. Я позвала Рахиль, немедленно пославшую раба за доктором Петронием.
Лежа на кушетке с согнутыми в коленях ногами, я думала, почему так долго не идет доктор. Где он может быть? Казалось, прошла вечность, прежде чем он наконец появился. В свойственной ему сердечной манере – такой неискренней, решила я – стал меня успокаивать:
– Кровотечение остановилось. Совсем не о чем тревожиться. – Петроний дал Рахили мешочек с протертым маком и сказал: – Это успокоит ее. Смешай с молоком и медом. Самое главное – госпожа Клавдия не должна вставать.
Его обходительные манеры вовсе не развеяли мои страхи. Я срочно послала Рахиль в храм Исиды с запиской, в которой просила мистагога дать какое‑нибудь снадобье.
– Дорогая Исида, не оставляй меня! – снова и снова молила я.
В течение двух последующих недель пришлось лежать в постели. Иногда мы завтракали вместе с Пилатом, но по большей части он из‑за своей занятости не бывал дома. Меня одолевало чувство одиночества. Но вот как‑то дождливым утром с пристани прибежал, тяжело переводя дух, наш главный раб. Я села на кушетке и трясущимися руками развернула принесенный им папирусный свисток с императорской печатью. Комок встал у меня в горле, когда я увидела знакомый почерк.
«Наконец‑то мы в Риме, в кругу друзей. Каждому есть что рассказать. Я так рада. – Остальное удавалось разобрать с трудом. Слезы размыли часть слов, написанных размашистым почерком Агриппины. У меня самой пелена застилала глаза, когда я читала, как люди реагировали на смерть Германика... – Разоренные алтари... Обряды признания детей взрослыми не проводятся... Стоит декабрь... Сатурналия... Никто не празднует...» В конце тетя писала: «Такое впечатление, что в каждом доме оплакивают любимого главу семейства».
В своем письме отец рассказывал, как прах Германика доставлялся в Мавзолей Августа.
«В то хмурое утро, – писал он, – улицы были запружены народом, на Марсовом поле колыхалось море факелов. Люди разных сословий – солдаты в доспехах, патриции, простолюдины, чиновники и рабы – стояли в скорбном молчании и гневе. В гневе, потому что это была пародия, неуважение к памяти Германика. Император не только не присутствовал на церемонии, он не распорядился об отдании государственных почестей. Никто не произносил речей, не исполнялись траурные гимны». Отец писал в заключение: «Германика не вернуть друзьям и стране. Вчера вечером я слышал, как старый торговец, закрывая свою лавку, сказал: “Такое чувство, будто солнце закатилось навечно”».
Я закрыла тяжелые веки и откинулась на атласные подушки. Свиток упал из рук, у меня не было сил поднять его. Легко понять чувства безвестного лавочника. Мучительные спазмы, корчившие меня, прекратились, кровотечение, из‑за которого я чуть не лишилась жизни, остановилось, но сына, с кем мы связывали такие надежды и ожидания, я потеряла. У меня произошел выкидыш.
Глава 15:
Тайное средство.
Никто ничего не мог понять, и прежде всего Пилат.
– Ты же была только на пятом месяце, – удивлялся он.
– Вы еще можете родить ребенка, – успокаивала меня Рахиль.
Пилат был готов действовать безотлагательно, но Петроний не советовал ему:
– Нет причин опасаться, что у вас не будет прекрасной семьи, однако дайте Клавдии какое‑то время. Разумнее подождать полгода.
Неготовая зачать другого ребенка сейчас, когда у меня болела душа из‑за потери первого, я чувствовала признательность доктору. Пилат мог считать, что это еще не было живое существо, мне же потерянный ребенок представлялся плодом нашей ранней страсти. Никакой другой не станет тем, которого я носила. Почему Исида отреклась от меня? День проходил за днем. Замкнувшись в себе, я сидела одна и ни с кем не разговаривала. А о чем говорить? И кому поведать мои печали? Куда‑то подевалась даже моя любимая кошка Геката. Мне пришлось встать и искать ее по всему дому. Но ее и след простыл.
Государственные дела все чаще требовали отсутствия Пилата дома. Вечерами я сидела в мраморном павильоне, его постройкой я занялась в качестве приятного времяпрепровождения после отъезда родителей. Он представлял собой небольшое круглое сооружение с перекрытием, поддерживаемым шестью колоннами с канелюрами. Между колоннами висели светильники, а у основания располагались миниатюрные фонтаны. От павильона к реке спускались дорожки, освещаемые неярким светом бронзовых ламп. Годом раньше я познакомилась с лучшим в Антиохии садовником и сейчас, в наступившую весну, добилась, следуя его советам, изумительного сочетания распустившихся цветов и ароматов.
Однажды вечером, когда я лежала на кушетке среди подушек, погруженная в мысли, появилась Геката с крошечным полосатым котенком в зубах. Она положила пушистый мяукающий комочек у моих ног и удалилась. Через некоторое время рядом со мной копошилась кошачья тройня. Весна – время возрождения и обновления... Я нежно погладила мягкого желтого котенка, не имевшего ни малейшего сходства со своей черной мамашей.
– Никак, твоя новая любовь – лев? – спросила я Гекату. Она искоса посмотрела на меня с выражением гордости в своих зеленых глазах.
На следующий день я приказала немедленно начать строительство открытого бассейна. Посередине будет стоять мраморная статуя, заказанная любимому скульптору Пилата Мариусу. Это он так точно передал внутренний облик Марцеллы и на удивление удачно соединил лицо моего свекра с фигурой Аполлона. На сей раз его творением станет Венера, выходящая из раковины, как напоминание миру, и в особенности Пилату, что мои предки, по преданию, происходили от самой богини любви. Я намеревалась устроить для мужа особый ужин, своего рода сюрприз и празднование, и пренебречь предостережением Петрония. Прошло уже более трех месяцев после выкидыша – вполне достаточно.
Я позаботилась о том, чтобы повара приготовили любимые блюда Пилата. Во время ужина слух нам услаждало трио лютнистов, потом они вышли за нами в сад. Бассейн со скульптурой были накрыты при строительстве. Сейчас настало время их торжественного открытия. Я с нетерпением смотрела на Пилата, когда рабы снимали белые полотна.
– Какая красота, Клавдия, – сказал Пилат, увидев мраморную статую в лунном свете. – Ты должна здесь устроить праздник.
– Уже устраиваю. – Я кивнула Психее, подошедшей к нам с двумя бокалами вина на серебряном подносе. Музыканты заиграли нежную мелодию.
– Извини меня, Клавдия, ради всего на свете, извини. У меня назначена встреча с Сентием.
– Ты должен идти?
– Боюсь, что да. Неспокойно на границе с Парфией. Нам нужно многое обсудить. Прости меня. – Пилат поцеловал меня в лоб. – Мы отпразднуем в другой раз.
Мои глаза заволокли слезы. Какая глупость!
– Конечно, – согласилась я и отвернулась.
– Не пора ли вам заказать новые наряды? – сказала Рахиль, когда мы на четвертый день после несостоявшегося торжества играли в настольные игры в моей спальне.
– Очень может быть...
На следующее утро мы в паланкине отправились осуществлять задуманное.
– Какой чудесный город! – воскликнула я, отодвинув занавеску, чтобы полюбоваться цветущими деревьями вдоль широких улиц, залитых солнцем. В Антиохии, где счастливо сочетались благоприятный климат и прекрасное местоположение, жили люди, которые, как никто в мире, любили роскошь и потакали своим слабостям. Впервые за долгие месяцы я воспрянула духом и вдруг почувствовала себя счастливой оттого, кто я и где я. Исида снова со мной – я это знала.
Найти материю по вкусу не представляло сложности: фиолетовое полотно для накидки, прозрачную шелковую ткань дымчатого цвета на палу и еще атлас гранатовой расцветки для подушек на кушетку. Я приобрела свиток прекрасно иллюстрированной эротической поэзии и предвкушала, как мы будем читать ее с Пилатом. Для Рахили купила новые красивые туники, а для Гекаты – ошейник с лунным камнем. Я выбрала павлинов в сад, экзотических рыб и лилии для нового бассейна. Потом до вечера с нетерпением ждала, когда рабы принесут их.
– А как давно вы не были в банях? – спросила Рахиль.
– Очень давно, – призналась я. – Ни с кем не виделась целую вечность. Даже не знаю, о ком сейчас говорят.
Хотя в доме у всех моих знакомых женщин имелись свои бани, большинство из них посещали общественные, в особенности фешенебельный Дафний, и считали их своего рода клубами. Сюда приходили не только для мытья и массажа, но чтобы себя показать и на других посмотреть. Если последние сплетни и разговоры оказывались малоинтересными, к услугам посетителей имелись певцы, танцовщицы, поэты.
В вестибюле Дафния, украшенном мозаикой, мы с Рахилью разошлись. Она направилась в отделение для рабов с небольшим бассейном. Служительница проводила меня в отдельный кабинет, где меня должна была раздеть другая женщина. Сколько тел она видела, думала я, когда рабыня снимала с меня хитон и палу. С бесстрастным выражением лица она взяла серебряный кувшин, полила из него на мои плечи и потом усадила на край большого мраморного бассейна. Вошла еще одна рабыня, вдвоем они намазали меня ароматическими маслами, а потом проворно соскребли их с помощью стригилей. При мысли о том, какой я предстану перед Пилатом, мне стало еще приятнее от этих действий. Пилату, надеялась я, доставит удовольствие лишь одно прикосновение ко мне, и, может быть, улетучатся недопонимание и натянутость, разделявшие нас в последнее время.
В блаженном бессилии и неге я унеслась мыслями к первым дням нашей супружеской жизни, вспоминая его гладкое, упругое тело, и убеждала себя, что все будет как прежде. Должно быть как прежде. Смех, донесшийся из соседнего кабинета, прервал мои грезы. Один из голосов показался мне знакомым, но кто эта женщина, я сразу не узнала.
– Удивляюсь, что он в ней нашел, – говорила женщина. – Не такая уж она красавица.
– Справедливости ради, у нее милая мордашка и большие глаза, – возразила другая.