– Вот уж нет. Завтра заканчивается мое заключение. Я буду накрывать столы, а не плясать на них.
Прошло еще несколько месяцев, и я уже работала не на кухне, а в огородах. Теперь спина, плечи и ноги болели из‑за того, что я целыми днями сгибалась над грядками с баклажанами и клубникой. Солнце палило нещадно, одолевали мухи, слетавшиеся на нечистоты, которыми удобряли почву. Я попросила Октавию, жрицу, отвечавшую за выращивание овощей и целебных трав, научить меня делать из них лекарства. Мне понравилось это занятие, и вскоре я устроила себе место, где приготавливала различные снадобья. Мандрагора – как успокаивающее, аконит– как болеутоляющее. Я научилась делать компрессы из кипрея при артрите, припарки из коры и листьев дуба для лечения гнойных ран. Это, наконец решила я, и есть мое призвание, в этом Исида видит мое божественное предназначение. Но все же некоторое время меня одолевали сомнения. Неужели я не способна на нечто другое, что‑нибудь большее?
Мне упорно не хотелось делать любовный напиток.
– Много ли для меня было от него толку! – возразила я мистагогу, смешивая в сосуде тщательно истолченную кору иохимбе и колючую курчавку с оливковым маслом и экстрактом из цветков роз, фиалок и лилий. – Дураков надо учить.
– Подействовали ли на вас, Клавдия, мои предупреждения? – Он улыбнулся, чем весьма удивил меня, поскольку видеть его улыбающимся случалось нечасто. – Любовь – дар божий. Ее нужно беречь. А одержимость до добра не доводит.
Вот именно. Чем больше я произносила заклинания, чем чаще я прибегала к снадобьям, пытаясь завоевать любовь Пилата, тем больше я сама попадала в зависимость от него. Не я подчиняла себе Пилата, а он подчинял меня. Как глупо пытаться сломить чью‑либо волю. Чего мне все это стоило? Может быть, самого Пилата. Если бы я только послушалась совета мистагога и оставила его в покое!
Мудрец пристально смотрел на меня:
– Сейчас вы освободились от своей одержимости. Так не пришла ли пора воспользоваться этой свободой?
– Зачем? Я начала новую жизнь и посвятила себя богине.
– Но вы не думаете о своем муже, Клавдия. Он клянется, что, если бы он знал о змеиной яме, он никогда бы не допустил, чтобы вы там очутились. Он любит вас и хочет, чтобы вы вернулись. Сейчас он уже – трибун[11]. Вы знали это? Каждую неделю он появляется здесь, раздает милостыню и спрашивает о вас. Он пожертвовал храму целое состояние.
Я в изумлении посмотрела на мистагога:
– Не может быть! Уже больше года я не произношу никаких заклинаний и не пользуюсь никакими зельями.
– Неужели так трудно поверить, что человек вас любит, как вы его, что нет надобности прибегать к вмешательству свыше?
Слова мистагога не развеяли мои сомнения, и, почувствовав это, он добавил:
– Ваш муж видит в вас много такого, о чем вы сами даже не догадываетесь.
– Что бы он ни видел или ни думал, что видит во мне, он скоро разглядит в ком‑нибудь еще. Это вопрос времени.
– Допустим, – согласился мистагог. – Но разве это так важно? Он всегда будет возвращаться к вам. Теперь вы – женщина, а не романтичная девушка. Перед Исидой у вас есть долг.
– Вы правы. Находиться здесь.
Святой человек покачал головой:
– Год назад вы обещали повиноваться мне. Так вот, я приказываю вам: отправляйтесь домой, Клавдия.
Часть III:
РИМ.
Тринадцатый год правления Тиберия.
(27 год н.э.).
Глава 20:
Выбор Марцеллы.
Дом семьи Пилатов на Авентинском холме в Риме, окруженный пышными садами, украшенный величественными колоннами и мраморными барельефами, имел старинный, патрицианский вид. Мой свекор весьма преуспел в торговле колесницами, и кто знает, в чем еще. Сейчас, после его смерти, солидная часть оставленного им наследства вместе с домом досталась нам.
«Разлюбезные лары, – мысленно обращалась я к духам‑покровителям, когда входила в дом, – примите меня в лоно семьи. Я никому не причиню зла. Я положу цветы к вашему алтарю и зажгу огонь Весты. Развейте тревогу в моем сердце. Пожалуйте мне терпения и мира».
Не отступавший от меня ни на шаг Пилат спросил:
– Ну как? Тебе нравится?
Я внимательно осмотрела все вокруг: и мозаичный пол, и фрески на стенах, и мраморный потолок.
– Что здесь может не нравиться? – спросила я, проходя через атриум.
Роскошный дом с множеством комнат в плане представлял прямоугольник. Встретившая нас рабыня поклонилась и дала мне свечу. Я опустилась на колени перед большим каменным алтарем рядом с очагом. На алтаре находились посмертные маски членов семьи, в том числе моих родителей.
Я разожгла огонь в очаге, подумав, сколько женщин делали то же самое здесь до меня. Веста, Веста, Веста. Я принимала тебя на веру, пока мне самой не пришлось позаботиться об огне в собственном очаге. Теперь я знаю, что это ты объединяешь нас. Империя – это семья, а ты служишь напоминанием, что она священна.
Конечно, от семейных обязанностей никуда не денешься, но с переездом в Рим, может быть, для меня откроются новые перспективы. Вероятно, я непроизвольно вздохнула, потому что Пилат поднял голову от списка доставленных с нами вещей, который он проверял, и спросил:
– Что с тобой?
– Я чувствую себя старой. – Мой ответ удивил меня саму.
– Старой в двадцать два года? Бедняжка. Как же ты будешь чувствовать себя в мои годы?
– В свои тридцать два ты выглядишь как нельзя лучше.
Что правда, то правда. Вокруг его изумительных глаз появились морщинки, но ему очень шла короткая военная стрижка. За шесть лет, что я знала Пилата, он стал еще красивее.
– Возраст для мужчин не имеет значения, – сказала я. – Некоторые из них привлекательны и в сорок.
– Неужели? – Он положил на стол список багажа. – Ты имеешь в виду кого‑нибудь конкретно?
– Моего отца.
– Так вот что тебя беспокоит. – Он положил руку мне на плечо. – Я думал, тебе здесь понравится.
– Под боком у человека, убившего моих родителей?
– Тиберий правит миром, Клавдия. Если я рассчитываю на продвижение, мне нужна его поддержка.
Я оглядела освещенный солнцем зал. С трех сторон к нему примыкали анфилады светлых, в ярких тонах комнат, соединенных затененными переходами с мозаичными черно‑белыми полами.
– У вашей семьи великолепный дом, – сказала я. – Авентин – самый престижный район в Риме. Если бы мои родители были живы, они очень порадовались бы за меня. Но их нет.
– Да, – вздохнул Пилат. – Остается только сожалеть. Их не вернешь. – Он взял список и стал проверять предметы мебели. – Мне помнится, тебе нравился Рим, и твоей матери тоже.
– В этом‑то и несчастье. – У меня комок подступил к горлу. – Сегодня утром, когда мы приближались к городу, я вспомнила о старых временах, когда Германик и Агриппина находились на вершине славы, мама ликовала, возвращаясь домой, Марцеллу и меня переполнял восторг, что мы такие юные и у нас вся жизнь впереди.
– Рано печалиться, тебе еще жить да жить. Скоро ты встретишься с Марцеллой. Жаль только, что она – затворница, но это не будет долго продолжаться.
– Да, мне так хочется, чтобы она поскорее вернулась. Ты даже не представляешь. Но сегодня я намерена найти Агриппину.
Пилат снова вздохнул:
– Если у тебя не хватает здравого смысла, я вынужден сказать прямо: Агриппины тебе не видать. И нечего больше об этом говорить. – Он взял конторскую книгу, давая понять, что разговор окончен.
На этот раз я решила, что он от меня не отделается.
– Агриппина лишилась всего. Сначала она потеряла мать, которую уморили голодом по приказу. Тиберия на этом проклятом острове, а сейчас... – Я едва сдерживала слезы. – А сейчас он добрался до Нерона и Друза.
– Я знаю, ты скучаешь по ним. Мне очень жаль.
– Скучаю по ним? Да они были мне братьями, замечательными людьми. И тот и другой могли бы стать прекрасными, заслуживающими уважения правителями. Но вместо этого Нерона довели до самоубийства, а Друза, милого Друза, моего защитника, морят голодом в подвале дворца. Тебе известно, что он ел солому из своего матраса?
– Настали тяжелые времена. Согласен, Агриппина многое перенесла.
– А я? Разве я мало претерпела на своем коротком веку? Я говорю не только о безвозвратных утратах, понятных всем в мире, но и о личных разочарованиях, известных только тебе.
Пипат укоризненно смотрел на меня. Я продолжала стоять на своем:
– Агриппина была для меня второй матерью.
– Весьма пристойно и благоразумно с ее стороны не искать встречи с тобой.
– Именно поэтому я должна пойти к ней.
– Это будет неприлично.
– Неприлично? Как у тебя язык поворачивается?
– Опасно, если тебе так больше нравится. Я не хочу, чтобы тебя тоже обрекли на голодную смерть.
Через несколько дней мне все же удалось узнать, где живет Агриппина. Для этого пришлось щедро вознаградить одного слугу. Неужели Пилат мог предположить, что я не найду ее? Завернувшись в накидку Рахили, я выскользнула из дома, добежала до главной площади и, поторговавшись, наняла паланкин. Когда я устроилась на помятых подушках, сердце у меня учащенно билось. Мне никто не попался на глаза. А мог ли меня кто‑нибудь видеть? Осведомители находились везде и всюду, истые шпионы, которые клали себе в карман треть состояния тех, на кого они доносили. Умереть голодной смертью было бы ужасно, но я приняла решение и не собиралась идти на попятный. Сгорая от любопытства, я раздвинула тяжелые занавески и выглянула наружу. По мере того как мы удалялись от Авентина, вид городских кварталов становился все менее привлекательным.
Нагромождение домов. Скопление людей, чья жизнь в основном протекала на улице. Там они готовили пищу, стирали, ругались и дрались. Я плотно задернула занавески, но это не спасало от доносившейся брани и омерзительных запахов. Паланкин петлял и вилял. Где я? Носильщики, нанятые мной, кричали на нищих, отгоняли палками наиболее назойливых. На мне была простая стола, но платье под ней... Жаль, что я не надела что‑нибудь попроще. Я открыла сумочку, висевшую на запястье. Находившийся в ней кинжал придал мне немного храбрости.
Наконец мы остановились перед темным, неприглядного вида домом, убогим жильем, сооруженным над лавками, где торговали всякой снедью. Неудивительно, что главный носильщик с недоумением уставился на меня, когда я назвала адрес. Сейчас, помогая мне выйти из паланкина, он с любопытством смотрел, как я неуверенно озиралась по сторонам. Сделав знак подождать меня, я подобрала столу и толкнула незапертую дверь. Воздух в прихожей был влажный и спертый. Поднимаясь по узкой лестнице, я не видела никаких отдушин. Стены были сделаны из тростника, скрепленного известковым раствором. Они едва ли защищали от дождя, если судить по влажным пятнам на них и лужам на полу. Под ногами бегали кошки. Я с содроганием подумала об их добыче, но продолжала подниматься, стуча в каждую дверь. Никто не отвечал, хотя иногда я слышала за ними приглушенные голоса. Чего боятся эти люди? Тяжело дыша, я поднялась на шестой, последний этаж. Оставалась одна дверь, в которую я постучала, и услышала шаги. Мне открыла рабыня, одетая в чистую, но поношенную одежду. Ни слова не говоря, она провела меня по темному коридору в небольшую комнату. «По крайней мере у Агриппины есть рабыня», – подумала я, когда она снимала с меня столу.
– Кто там? – послышался женский голос. Я узнала бы его в любое время, но сейчас меня поразил несвойственный ему напуганный тон.
– Тетя! – закричала я. – Это я, Клавдия!
Агриппина выбежала из‑за занавески. Как она изменилась! За эти тяжелые годы поблекли ее рыжевато‑каштановые волосы, погасли искры в глазах. Пышная телом Агриппина похудела до неузнаваемости. Она крепко прижала меня к груди и затем отступила назад.
– Пилат сделал правильный выбор. Ты делаешь честь человеку с его амбициями. Эта походка, великолепное платье, такое экзотическое.
– Мне повезло с учителями.
– То были счастливые времена...
– Явно не такие, как сейчас.
Я окинула взглядом комнату, чистую и прибранную, но обставленную старой мебелью, очевидно, сменившей не одного владельца. Где великолепные гобелены Агриппины, мраморные статуи и произведения древнего этрусского искусства?
– Ничего уже нет, – сказала она, словно прочитав мои мысли. – Тиберий конфисковал почти все. Немногое оставшееся пришлось продать. Я пыталась за выкуп освободить сыновей. – Она едва сдерживала слезы.– Клавдия, тебе не следовало сюда приходить. Как только Пилат мог разрешить? Единственная вина твоих родителей состояла в том, что они сохраняли верность Германику. Ты, наверное, должна ненавидеть меня.
Я обняла ее и крепко прижала к себе, пряча слезы, катившиеся из глаз.
– Мои родители сделали свой выбор. И я тоже.
– Дорогая моя девочка! – Она взяла меня за руку и повела в укромный уголок, где хранились семейные реликвии. – Я думала, что, разделавшись с моей семьей, Тиберий успокоится, но он решил запугать каждого из моих друзей.
Я села на шаткий стул напротив ее кушетки.
– Тетя, ты видела Марцеллу? Я не могу дождаться, когда закончится ее затворничество. Прошло уже столько времени...
– Твоя сестра проявила исключительную преданность. Она приходила сюда на прошлой неделе. Меня поражает, что она нашла в себе силы простить меня за ту злосчастную историю с Калигулой. Сколько раз я корила себя за то, что поддалась Ливии. – Глаза Агриппины наполнились слезами. – Судьба безжалостна. Из сыновей у меня остался один Калигула, и то только благодаря благосклонности к нему Ливии. Сейчас он живет у нее во дворце. Я очень скучаю по сыну.
Я воздержалась высказывать мнение относительно злой шутки, которую сыграла судьба. Агриппина хлебнула горя. И это ужасное место... Импульсивно я наклонилась и взяла ее за руку.
– Тетя, ты забыла, кто ты. Нам не пристало вести себя подобно крысам, загнанным в подвал. Я устрою прием такой, как раньше.
Агриппина повеселела.
– Мы с девочками так давно никуда не выбирались. Я так рада, что ты вернулась. Я слышала, у тебя шикарный дом.
– Мать Пилата не знала счета деньгам, вот она и тратила их направо и налево. – Я в смущении пожала плечами. – Мама тоже была бы не прочь ни в чем себе не отказывать. Я так часто вспоминаю ее.
– Лучше не стоит, – перебила меня Агриппина. – Достаточно знать, что она была бы счастлива и гордилась тобой.
Я терялась в догадках, как расценила бы мама мое посещение тети. Что касается Пилата, то он пришел в ярость, когда в тот вечер я все рассказала ему. Я не только пренебрегла его предостережением не появляться в доме Агриппины, но и завела разговор о приеме.
– Ты сошла с ума! – взревел он. – Вопреки твоим порочащим связям мне удалось наладить отношения с императором, а ты выкидываешь такой фортель. Ты хочешь лишить меня шанса получить продвижение?
– Пожалуйста, Пилат, – начала я, стараясь не плакать, – это мои единственные оставшиеся родственники. Агриппина такая замученная, она стала как тень. Если бы ты ее только видел.
– Я не хочу видеть ее. Я не хочу, чтобы ты виделась с ней. Я не ясно выразился? Ты меня плохо слышишь?
– Я тебя прекрасно слышу. Не сердись. Но я обещала. Я сказала Агриппине, что устрою званый обед, как в старые добрые времена.
– Клавдия! – Он взял меня за плечи и посмотрел прямо в глаза. – Уже никогда не будет как прежде. Мы должны идти дальше.
– Но я дала слово. Я сказала, что мы устроим званый обед, когда будут проходить Римские игры. Я хочу пригласить...
– Римские игры проводятся в разгар праздника урожая. В своем ли ты уме?
– Пожалуйста, Пилат. Может быть, в какое‑то другое время. Просто пригласим гостей. Только наших новых друзей.
– О чем ты говоришь? С твоими родичами у нас не будет друзей.
– Ну хорошо. Тогда только родственники. Мы бы снова почувствовали себя счастливыми и в безопасности, как раньше. – Я умоляюще посмотрела на него.
Ни один мускул не дрогнул на лице Пилата – посмертная маска, да и только.
– Ну ладно, Клавдия, – со вздохом сказал он, – если для тебя это так важно... Но никаких друзей, никаких артистов для развлечения гостей. Никого, кроме твоей тети, ее дочерей и, конечно, Марцеллы. Если кто‑нибудь пронюхает об этом, могут быть неприятности.
У меня гора свалилась с плеч. Я повернулась, чтобы уйти. Голова уже была занята различными планами. Но Пилат остановил меня, положив руку на плечо:
– Постой.
Теперь‑то что? Я задержала дыхание и напряглась.
– Ты не исполняла супружеские обязанности с тех пор, как вернулась из храма Исиды. Сегодня ночью ты разделишь со мной постель.
Чтобы устроить обед для узкого круга родственников, я затратила не меньше усилий, чем на проведение одного из приемов Пилата. Я снова и снова вспоминала об отце и матери, когда продумывала детали приема гостей. Как жаль, что рядом нет моих родителей. Мама давала бы мне советы, а отец радовался бы, видя, как мы хлопочем. Я вытирала слезы, капавшие на табличку, когда делала на ней записи. Пусть немногочислен круг приглашенных, но наша встреча должна стать большим событием.
На закуску всем подали тунца в остром соусе с гарниром из салата‑латука, душистой руты и лука. Затем горячее: устрицы, фаршированные мясом дичи, и запеченные мозги страуса – любимое кушанье отца, которое мама часто для него готовила. На десерт вышедшие вереницей рабы с торжественным видом вынесли блюда со сладостями и кондитерскими изделиями, причем каждый последующий деликатес по изысканности превосходил предыдущий. Под конец в тот теплый осенний вечер сенсацией стал снег, доставленный с северных гор. Хотя он по большей части растаял на тарелке, произведенный им эффект был ошеломляющим.
Пилат категорически заявил: никаких танцоров, комических артистов, музыкантов или фокусников. Правда, нам повезло с одной из наших рабынь, весьма неплохо игравшей на флейте. Но, даже не будь ее, мы бы не скучали, потому что не могли наговориться. Сначала на нас нахлынули горькие воспоминания. Разве забудешь потерю близких? Но потом радость встречи пересилила печаль. Мы больше не скрывали восторга. Вечер прошел замечательно. Агриппина все еще поражала своим царственным видом, хотя облачилась в остатки прежней роскоши. Длинноногая «крошка» Агрипилла, которой исполнилось уже одиннадцать, беспрестанно смеялась. Друзилла и Юлия, слегка похудевшие и в простых нарядах, стали еще более привлекательными по сравнению с тем, какими они мне запомнились в Антиохии. Но Марцелла все же оставалась первой красавицей нашей семьи. В белых одеждах и с простой прической, она привлекала к себе внимание, прежде всего своими миндалевидными глазами – таинственными и умными, чарующим, бархатистым голосом и неторопливой речью. Любые слова из ее уст звучали как нежное воркование. Немыслимо представить, что весталкам возбранялся даже легкий флирт. А за нарушение обета целомудрия их хоронили заживо.
Пилат удивил меня. Он, казалось, остался довольным, что я приняла его условия. За ужином муж со всеми обходился как радушный хозяин, но особое внимание он уделял Агриппине. Пилат посадил ее справа от себя и, ухаживая за ней, предлагал самые лакомые кусочки. Интересовался, какое вино она предпочитает, и приказывал рабыне исполнять ее любимые песни. Я видела, как воодушевилась Агриппина, демонстрируя порой свою былую беспечную самоуверенность. «На Пилата снизошла благодать Исиды», – думала я. Если он захочет, он способен являть доброту. Как я могла забыть об этом?
Наша вечеринка закончилась слишком быстро. Агриппина с девочками отправились домой в нашем паланкине. Рабы шли впереди него и факелами освещали дорогу. Пилат разговаривал с Марцеллой, довольный, что он встретился со свояченицей, о которой так много слышал. Он убеждал ее, что она превзошла все его ожидания. В конце концов, извинившись, муж удалился в свои покои. Марцелла, получившая разрешение погостить у нас один день, будет ночевать на моей половине. Я с таким нетерпением и так давно ждала этой встречи. Но сейчас я чувствовала себя стесненно. Неужели эта незнакомка – та самая смешливая и импульсивная подруга, которой мне недоставало все эти годы?
– Ты была с мамой и папой в последний час? – спросила я.
– Да. – Она взяла меня за руку. – Ты ничего не слышала о том... о том приеме?
– Нет, – недоуменно ответила я. – О каком приеме?
– О, это было нечто грандиозное! – Марцелла говорила медленно и взволнованно. – К ним на пиршество пришли человек сто, те, кто действительно любил их и не испугался гнева Тиберия. Нас угощали превосходными блюдами. А какие замечательные артисты выступали! Ты себе представить не можешь! Мама и папа буквально сияли. Они ходили среди гостей, улыбались и весело разговаривали с ними, словно присутствовали на свадьбе. – Марцелла замолчала, глотая слезы. – Затем в разгар вечера рабы подали вкуснейшее вино, какое еще никто никогда не пробовал, редкое, дорогое вино высшего качества, привезенное из Галлии. Папа и мама выпили вместе со всеми, сказали друзьям, чтобы они продолжали пить и веселиться, и попрощались с ними.
– Ты все это видела своими глазами, Марцелла? Какой ужас! – Я обняла ее, в страхе ожидая, что будет дальше.
– Взявшись за руки и все так же улыбаясь, они под звуки музыки удалились из комнаты. В ванной папа вскрыл себе и маме вены. – Марцелла содрогалась от рыданий, и я тоже. – Успокойся, – всхлипывала она, вытирая слезы покрывалом с кушетки. – Пиршество стоило таких больших денег, что Тиберий уже ничего не мог конфисковать.
Прижавшись друг к другу, мы заливались горькими слезами, не в силах произнести ни слова. Горе сплотило нас, но закончились ли наши невзгоды? Прошло так много лет со времени нашего девичества. Мы стали женщинами и идем разными путями. Очень разными. Лежа с Марцеллой, как в детстве, на большой кушетке, я вспоминала те ночи, когда мы мечтали о том, какими важными дамами мы станем, какие великолепные и любящие у нас будут мужья. Как мы верили в себя, в свою удачную судьбу!
Куда девались наши дружеские отношения, легкость общения, простота, с которой мы некогда делились своими грезами и тайнами?
Наконец Марцелла заговорила:
– Пилат красивый. Ты, вероятно, счастлива с ним.
– Очень счастлива, – согласилась я. Могла ли я поведать весталке, что мой муж удовлетворял мою плоть, но душа оставалась опустошенной? Прервав неловкое молчание, я спросила: – Тебе трудно справляться со своими обязанностями?
– По правде говоря, трудно. Мое обучение закончилось, теперь я совершаю священные обряды, пеку хлеб.
Марцелла никогда не отличалась хорошим знанием обрядов, а чтобы печь хлеб...
Наступила долгая тишина, и потом она сказала:
– Вы с Пилатом не побоялись пригласить к себе гостей. Твой муж был таким обходительным с тетей.
– Пилат – само очарование, когда он чего‑то хочет. Интересно, что ему нужно сейчас?
– Может быть, тебя.
– Но я у него уже есть.
– Такая ли, какую он хотел бы иметь?
Я пристально посмотрела на Марцеллу. Что весталка может знать о супружеской жизни? Мы снова замолчали. Вскоре дыхание сестры стало ровным, но я еще долго не могла заснуть. Она не счастливее, чем я, несмотря на свой кажущийся оптимизм. Почему это пугает меня?
На следующее утро, садясь завтракать, я обратилась с молитвой к Исиде: верни мне сестру. Инкрустированный слоновой костью стол был заставлен тарелками с фигами, финиками, хлебом и сыром различных сортов.
– Он такой вкусный, – сказала Марцелла, взяв второй ломтик сыра и хлеб.
– Это египетский. Пилат обожает его. Я нашла его в лавчонке на улице Велабрун, у подножия холма,
– Ты в Риме всего ничего, а уже знаешь, где улица Велабрун. Ты видела ее во сне?
Я почувствовала, что она подшучивает надо мной, и успокоилась.
– Я часто отпускаю Рахиль с паланкином и хожу по городу одна, чтобы освоиться здесь.
– А как муж относится к этому?
– Он слишком занят, чтобы обращать на это внимание. Мы перебрались в Рим по совету одного знакомого, занимающего высокое положение. Он считает, так будет лучше для карьеры Пилата. Может быть, ты знаешь его. Это – Луций Сеян.
Марцелла перестала есть фиги и с удивлением посмотрела на меня:
– Да уж, действительно высокое положение. Все знают префекта преторианских когорт. Тиберий доверяет ему одному, кроме ненавистной Ливии.
– Неудивительно, что Пилат ходит такой довольный.
Я немного помолчала и, наклонившись всем телом вперед, доверительно призналась:
– Я завидую тебе.
Марцелла запрокинула голову и разразилась веселым, журчащим смехом. В своей белой тунике без повязки на голове она походила на ребенка, развлекающегося переодеванием в одежду взрослых. У сестры, наголо постриженной при посвящении в весталки, сейчас были короткие вьющиеся волосы.
– Ты, – говорила она, не переставая смеяться, – ты, имеющая все, завидуешь мне?
– Сначала я принадлежала отцу, теперь –Пилату. Случись мне пережить его, опекать меня станет мой сын, если он родится, или какой‑нибудь другой мужчина.
– Это все для твоего же блага.
– Тебе не нужно обращаться к мужчине за чем‑нибудь. – Я повысила голос, заметив недоумение на ее лице. – Если вдруг мы разведемся, Пилат заберет детей. И чего‑то другого не приходится ожидать.
– Не собираешься ли ты разводиться с ним? – Марцелла смотрела на меня широко открытыми глазами.
– Теперь уже нет, – вздохнула я. Почему она не может понять? Некоторое время мы молчали. – Мужчины могут делать все, что хотят. Пилат мог бы убить меня, и никто не привлек бы его к ответственности.
Марцелла наклонилась вперед, ее щеки пылали.
– Только если бы у тебя был любовник. У тебя есть любовник?
– Конечно, нет! Я хочу сказать, что ты, весталка, никак не зависишь от мужчин.
– Я плачу за это дорогую цену.
– Подумай лучше, с каким уважением к тебе относятся, как тобой восхищаются, – напомнила я. – Тебе предоставляется почетное место в театрах и на торжественных церемониях. Именитые особы отдают тебе на хранение свои завещания. К тебе приходят за советом. Ты окружена почетом. Я же существую лишь для того, чтобы угождать и доставлять удовольствие Пилату.
– Я бы ничего другого не желала, кроме как доставлять удовольствие мужчине.
– Допустим, ты не можешь доставить удовольствие мужчине, которого любишь, какое‑то непродолжительное время.
Предположим, он захотел разнообразия, потому что не привык быть в близких отношениях только с одной женщиной. Представь себе, что для него имеет значение лишь власть и влияние. И ты все равно стремилась бы доставлять ему удовольствие, не желая ничего другого?
Марцелла вздохнула:
– Кажется, жизнь сыграла с нами злую шутку. Я бы с радостью отказалась от независимости, которая так прельщает тебя, ради замужества, даже если оно – лотерея.
– Ты действительно так считаешь или просто веришь, что у тебя будет все иначе?
Марцелла пожала плечами:
– А разве каждая женщина не убеждена в своей способности все сделать иначе?
Наш разговор неожиданно прервал Пилат, заглянувший к нам, прежде чем отправиться по своим делам. Марцелле пора было возвращаться в храм Весты.
После этого мы виделись с сестрой часто. Она приходила к нам на тихий семейный ужин, а я навещала ее в храме. Иногда ей разрешали выходить вместе со мной, когда давали мелкие поручения. Мы отправлялись в роскошном храмовом паланкине белого цвета, с позолотой, занавесками из белоснежного шелка и украшенном цветами. Впереди шли ликторы с фасциями – пучком розог с воткнутыми в них топорами. Наше появление вызывало всеобщее волнение. Люди обступали нас плотным кольцом, чтобы ближе разглядеть Марцеллу. Однажды на улице началась драка из‑за того, что какой‑то бедолага споткнулся и угодил под паланкин. Ему не повезло. Всем известно, что такая оплошность карается смертью. Как‑то раз на нашем пути попался преступник, его вели на казнь. Нечаянная встреча со святой весталкой могла означать спасение от смерти. Конечно, Марцелле пришлось поклясться, что это случайность – так оно и было на самом деле, – но убийцу, как я потом узнала, отпустили на свободу.
Вскоре нам снова представился случай поговорить о личной жизни. Марцелла пришла в ужас от моего рассказа о змеиной яме, но она отказывалась поверить, что Пилат имел к этому какое‑то отношение. Понятно, мой муж произвел на нее впечатление и она восхищается им.
– О таком муже, как у тебя, может мечтать любая женщина, – заметила она. – И он любит тебя.
– Единственная любовь Пилата – это власть.
– Вот как? Противоположности сходятся. – Она глубокомысленно улыбнулась. – Вспомни наше детство. Ты всегда была какая‑то неземная, будто не от мира сего, чуточку., ненормальная.
– Пилат согласился бы с тобой. Но что он знает?
Марцелла засмеялась:
– Значит, он не произвел на тебя впечатления, какое ему хотелось бы. Мне кажется, ты его немного удивляешь.
– Не имею понятия. – Я покачала головой, не представляя, что еще сказать. – Откуда ты все это знаешь?
– Мы, весталки, многое видим. Люди приходят к нам не только для того, чтобы оставить завещание. Они отводят душу, рассказывая нам о своей жизни, признаются в разных грехах, потому что они считают нас святыми, чуждыми всего земного. Иногда мы слышим поразительные истории.