– Милая мордашка – это еще не все. Как и большие глаза. Кажется, она все время витает в облаках, будто не от мира сего.
– Некоторым это нравится. Ему же понравилось. Иначе он не женился бы на ней.
– Может быть, ты и права, – согласилась первая собеседница. – Но вот интересно, она догадывается?
– Не думаю. Они ведут себя осторожно. Представляешь, что будет, если кто‑нибудь узнает. Ведь Марция – жена нового наместника.
Я сгорала от любопытства. Кто они, эти женщины, чьи голоса я слышала? И кто та незадачливая жена? Кто бы она ни была, я ей не завидовала, если ее соперницей оказалась чаровница Марция. Меня подмывало встать и выглянуть. Только сладкая истома удерживала на месте. Женщины ушли во фригидарий окунуться в бассейне с прохладной водой, и я больше не слышала их голосов.
Немного погодя рабыня завернула меня в простыню из египетского полотна. Надев сандалии на высокой платформе, принесенные мне, чтобы не обжечь ноги на горячем полу, я пошла за ней в тепидарий. Свет пронизывал пар, струившийся из отверстий в центральном куполе, опиравшемся на коринфские колонны и арки из зеленого мрамора. Десятка два женщин плескались и играли в большом бассейне. Вокруг него сидело еще больше женщин, потягивающих вино, а рабыни делали им прически или натирали их ароматическими маслами. На противоположной стороне бассейна лежали две женщины, им рабыни покрывали ногти на ногах золотой краской.
Теперь я узнала особу, чей голос показался мне знакомым. Это была Сабина Максимус. Ее жеманный смех часто доносился до моего слуха, когда она сидела рядом с Пилатом на скачках. Казалось, как давно это было, хотя прошел едва ли год.
Увидев меня, Сабина и ее подружка переглянулись. Я заметила насмешливую улыбку у них на губах и готова была провалиться сквозь землю.
Но конечно, этого не случилось. Заставив себя улыбнуться, я помахала в ответ на их бурное приветствие. Я подозвала поэтессу, сидевшую поблизости, откинулась на мраморную плиту и закрыла глаза, делая вид, что с упоением слушаю. Руки массажистки профессионально двигались по моему телу.
– Госпожа очень напряжена, – сказала она. – Пожалуйста, расслабьтесь.
Расслабиться? Мое сердце билось, как зверек, попавший в ловушку.
– Как себя чувствует госпожа? – поинтересовалась массажистка.
– Замечательно, – ответила я. – Просто замечательно.
Я могла бы так пролежать еще час, если бы только Сабина и ее подружка не подошли ко мне, если бы только мне не пришлось разговаривать с ними.
Как бы не так. Через минуту они вдвоем не спеша обошли бассейн и уселись рядом со мной. Деваться было некуда – я приподнялась. Сабина осыпала меня поцелуями и комплиментами, заключила в крепкие объятия, а потом представила сгоравшей от нетерпения подруге.
– Я так много слышала о вас, – сказала она.
«Догадываюсь», – подумала я.
Поэтесса молча встала, ожидая указаний.
– Спасибо. Может быть, немного позже, – извинительно улыбнулась я. Она ушла, а мне так хотелось последовать за ней.
Казалось, следующим двум часам не будет конца. Не в состоянии высвободиться из цепких рук массажистки, я старалась сохранять спокойствие. Сабина и ее подружка приставали с любопытными вопросами о Пилате, а я отвечала на них живо, расписывая его великодушие и преданность. Я решила не давать им больше повода жалеть меня, поэтому смеялась и шутила, постепенно приходя в себя от первоначального шока.
Пилат стал смыслом моего существования. Почему же я так мало для него значу? Я погрузилась в размышления. Неужели, озабоченная своей болью, я открыла дверь для соперницы? Марция Сентий не погнушалась бы воспользоваться такой ситуацией. Дрожь пробрала меня при мысли об искушенной и изощренной Марции, женщине красивой и хищной. Как я могла соперничать с ней? Не могла, но должна.
– Итак, вы наконец снова у нас? – Мистагог задумчиво смотрел на меня своими светящимися раскосыми глазами оливкового цвета. Лучи вечернего солнца играли на великолепных фресках и мозаичных полах зала. Куда ни посмотришь, всюду изображения Исиды, выполненные лучшими мастерами. Эти шедевры воспроизводят сцены из жизни богини, на чью долю выпали испытания, какие невозможно представить простому смертному, и она не только выстояла, но и победила. Да, я правильно сделала, придя сюда.
– Я болела, – объяснила я. – По сути дела, я сегодня первый раз вышла из дома.
– И подумать только, вы прямиком пришли к нам! Какая трогательная преданность Исиде.
Я почувствовала, как краснею.
– Дело не только в этом.
– Тогда в чем же?
Я посмотрела в глаза мистагогу:
– Мой ребенок умер. Не помогли ни ваше снадобье, ни мои молитвы Исиде.
– Грустно слышать это, но мудрость богини не ставится под сомнение.
– Мне суждено потерять и Пилата? Я добилась его с помощью вашего заклинания. Дайте мне еще что‑нибудь более сильное. Он должен быть моим навсегда.
Мистагог молча покачал головой.
– Вы отказываетесь мне помочь? – воскликнула я. – Ваше заклинание замечательно подействовало. Мы стали мужем и женой наперекор всему. Моя собственная мать признала это. Пилат мог взять самую состоятельную женщину в Антиохии, но выбрал меня. Какое‑то время он любил меня. Сейчас мне нужно нечто более сильное, чем слова. Рахиль говорит, что у вас есть другие средства, например заговор.
– Это не для вас, – сказал мистагог. – Заговор свяжет вас сильнее, чем того, на кого он нацелен.
– Какое это имеет значение? Я уже связана с мужем. Я люблю его, но что такое быть его женой, если он интересуется кем‑то еще?
– Интересуется сейчас. Но он вернется, уверяю вас. Обязательно вернется.
– Этого недостаточно. Я хочу, чтобы он любил меня, как я люблю его.
Мистагог вздернул брови:
– Любите его? Вы так считаете?
– Конечно, я так считаю. Я обожаю его и хочу взамен его любви. Или я претендую на чересчур многое?
Мистагог наклонил голову и внимательно посмотрел на меня:
– Под любовью подразумевается многое. Вы называете любовью одно, а ваш муж может иметь в виду совсем иное. Расскажите мне лучше о своих медитациях. Одно время вы этим занимались весьма успешно. Вы больше не ищете общения с богиней?
– Зачем мне это? После того как я потеряла ребенка, мной овладела глубокая печаль. Исида отреклась от меня.
Он ничего не сказал и только смотрел на меня своими странными темными глазами. Понизив голос, я добавила:
– В последнее время я хожу в храм, построенный мной у нас в саду. Надеюсь восполнить упущенное. Попытаюсь. Но сейчас... Уверена, вы можете мне помочь, – умоляла я его.
Мистагог покачал головой:
– Вы просите не только об абсурдном, но и небезопасном. Вы сами должны в этом убедиться.
У меня спало напряжение. Похоже, первую битву я выиграла.
– И придется платить, – предупредил он.
– Сколько угодно. – Я подала знак Рахили открыть мягкую кожаную сумочку, висевшую у нее на поясе.
– Конечно, речь идет и о деньгах. Но вам придется расплачиваться не Только и не, столько сестерциями. Это вам нужно уяснить.
Я кивнула Рахили, и она вытряхнула порядка тридцати золотых монет.
– Нет, отдай все, – нетерпеливо распорядилась я.
Она отдала сумочку мистагогу.
– Этого достаточно? – спросила я, когда он высыпал содержимое на стол. – Могу прислать еще.
– Пока достаточно. – Мистагог сгреб золотые сестерции в ящик стола. – Оставайтесь здесь, – сказал он и вышел из комнаты.
Наконец он вернулся вместе с храмовой служительницей, принесшей два пузырька.
– Когда госпожа будет принимать ванну, – объяснил он, обращаясь к Рахили, – капните немного жидкости из этой бутылочки. – После ванны натрите ее этим маслом, – показал он на другую. – А вы, – он повернулся ко мне, – снова читайте заклинание, какое я вам дал. Семь раз в день.
– Спасибо! – воскликнула я. – Не знаю, как вас благодарить.
– И не надо. – Он сделал знак, что мы можем уходить. – Идите, и пусть богиня защитит вас от вас самой.
Когда я вернулась, Психея передала мне, что Пилат не будет ужинать дома. «Он с Марцией», – промелькнуло у меня в голове. Представив их вместе, я почувствовала, как у меня сжалось сердце. Но потом я подумала: сейчас наместник Сентий дома, и Пилат едва ли проведет ночь с ней. Он вернется, а я буду его ждать.
После легкого ужина я пошла в павильон и прочитала там заклинание: «Когда он пьет, когда он ест, когда он с кем‑то спит, я опутаю чарами его сердце, дыхание, члены, я опутаю чарами все его естество. Где бы и когда бы я ни пожелала, он придет ко мне, и я буду знать, что у него на сердце, что он делает, о чем думает, он будет мой».
Впервые я осознала всю силу заклинания. Перед замужеством до меня едва ли доходил смысл произносимого. Сейчас, когда я узнала хитрости любви, заклинание наполнилось новым содержанием, о котором я не подозревала год назад. Ревность, сжигавшая меня при мысли о Пилате в объятиях Марции, придавала невообразимую силу моим словам. Я повторяла заклинание снова и снова.
Рахиль уже ждала меня, когда я возвратилась в дом.
– Пора, – сказала я почти шепотом.
Мы вошли в ванную. От воды поднимался пар, Рахиль накапала в нее жидкости из пузырька. Я ощутила пьянящее благоухание. Еще ни разу в жизни я не встречала такого запаха. Погрузившись в ванну, я почувствовала, как расслабляюсь, а вокруг витал дурманящий аромат. Я стала вдыхать его полной грудью. Не сильный и не резкий, он тайно, незаметно проникал в каждую клеточку и, подобно нежному вину, обострял все чувства. Мне представилось, как он подействует на Пилата, возбуждая его медленно, но неотвратимо.
После ванны Рахиль завернула меня в мягкое полотняное полотенце и тщательно обтерла. Разомлевшая, я пошла в спальню. Там легла на кушетку, вытянулась и закрыла глаза, а Рахиль начала натирать меня маслом с головы до пят, пока оно не впиталось в кожу. У него был такой же аромат, как и у жидкости, добавленной в ванну. Затем она принялась энергично массировать все тело, пока оно не запылало жаром. Груди набухли и напряглись.
В дверь негромко постучали, и Рахиль пошла открывать. Через минуту она доложила:
– Вернулся господин.
– Оставь меня сейчас, – сказала я, как мне показалось, тихим, хрипловатым голосом.
Я лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к удалявшимся шагам рабыни. Потом встала, как лунатик, и подошла к зеркалу. Мерцавшие лампы отбрасывали янтарные тени на мое обнаженное тело, когда я вынимала заколки из волос. Пышные локоны рассыпались по плечам. Ему так нравится.
Я взяла прозрачную шелковую ткань, купленную в тот день утром, и завернулась в нее, свободно закрепив на одном плече. Я осталась довольна своим видом: в полированном металле отражалась стройная женщина, окутанная дымкой. По телу вдруг прокатилась теплая волна. Я повернулась и не спеша вышла из комнаты.
Остановившись перед дверью Пилата, я мысленно собрала всю силу заклинания и решительно открыла ее. Муж стоял у окна и смотрел в сад. Он обернулся, и глаза его расширились,
– Ты очень красивая, Клавдия, – произнес он мягким голосом.
Я ничего не ответила, переступила порог и осталась у двери.
Он удивленно поднял брови:
– Что случилось?
Несколькими быстрыми шагами он пересек комнату. Подойдя ко мне, он взял меня за подбородок и посмотрел в глаза. Я обхватила его за шею и прижалась к нему всем телом. Сомкнув веки, я искала ртом его губы. После долгого поцелуя Пилат осторожно расцепил мои руки и сделал шаг назад, чтобы взглянуть на меня. Его голубые глаза светились.
– Я люблю тебя, – прошептала я, когда он расстегивал булавку, закреплявшую ткань на плече. – Я люблю тебя, очень‑очень люблю!
Глава 16:
Два суда.
Мы с Пилатом лежали на кушетке, когда принесли почту, прибывшую с оказией. Теперь мы снова жили в любви и согласии. Тайное средство оказало воздействие, превзошедшее мои самые невероятные ожидания. Я исправно повторяла заклинание, а Рахиль дважды в неделю отправлялась в храм Исиды за волшебным бальзамом. Моя семейная жизнь зависела от милости Исиды. Я была уверена в этом. Как только богиня разрешит зачать сына и доносить его до конца срока, Пилат будет окончательно моим.
Весной и ранним летом море не по сезону штормило. Корабли не возвращались из плавания. И вот наконец один корабль прибыл в Антиохию. С кораблем несколькими неделями раньше был отправлен папирусный свиток. У меня радостно подпрыгнуло сердце, когда я узнала знакомые завитушки маминого почерка:
О чём думает Тиберий? Вместо того, чтобы находиться в заточении, Пизон и Планцина беспечно и беззаботно пребывают дома, будто против них не выдвигались обвинения в убийстве и предательстве. Они собираются устроить званый ужин. Их роскошный дом выходит фасадом на форум, и все могут видеть, что тысячи сестерциев тратятся на золотую краску. Это возмутительно, просто возмутительно!
– Ты посмотри, что там дальше написано. – Пилат показал на место в конце свитка. – Не о Мартине ли?
Я раскрутила папирус и прочитала вслух:
– «Мы только что получили известие из Брундисия. Там умерла Мартина вскоре после того, как сошла на берег. В руке у нее был зажат небольшой пузырек с ядом».
– Ничего хорошего. – Пилат нахмурился. – Она была главной свидетельницей против Пизона.
– Что ты думаешь – это самоубийство или убийство?
Он пожал плечами:
– Едва ли сейчас это имеет значение. Причастность Планцины уже не докажешь. И загадка смерти Германика никогда не будет раскрыта.
Я положила папирус на столик.
– Что за люди! Ни стыда, ни совести!
Пилат взял папирус.
– Ты не находишь, что твоя мать излишне откровенна?
– Откровенна? – поразилась я. – Ты же знаешь, и все тоже знают, что Пизон замешан в гибели Германика. И у Тиберия рыльце в пуху.
– Дорогая моя! – Пилат погладил меня по плечу. – Одно дело знать, совсем другое – доверять папирусу. Твоя мать навлекла на себя беду, но ее слова могут быть использованы и против нас.
– Ты не хочешь знать, что происходит? Мой отец поклялся отомстить...
– Да‑да, я знаю. Твой отец был человеком Германика. Это всем известно, слишком хорошо известно. Марк поступит благоразумно, если установит новые связи. И нам тоже не помешает это сделать.
Я старалась говорить как можно спокойнее:
– Ты имеешь в виду связи с Тиберием?
– Нужно быть практичными. – Пилат провел пальцем вокруг моей груди. – Местью Германика не воскресить.
Неделей позже, когда бушевала гроза, у нашей двери появился моряк со свитком, спрятанным под плащом. Его провели на кухню, где ему налили стакан неразбавленного вина, а мы с Пилатом принялись читать письмо от отца. Тиберий назначил суд и дал следующие указания сенату: «Выяснить, действительно ли Пизон причастен к смерти Германика или только радовался его кончине. Если есть доказательства убийства, Пизон ответит за него, но если он не соблюдал субординацию и не проявлял должного уважения к Германику, это – не преступление. Я же в глубокой печали отвергну дружбу с ним, и моя дверь будет навеки закрыта перед ним».
– Лицемерию Тиберия нет предела! – воскликнула я. – Ты только послушай: «Он спросил сенат: “Подстрекал ли Пизон войска к мятежу? Затеял ли он войну для того, чтобы получить обратно провинцию, или это клевета, возводимая на него обвинителями?”» Обвинители – это значит папа и Агриппина. Как Тиберий может так говорить?
– Очень спокойно, моя дорогая. Император волен высказывать все, что ему вздумается.
Мне не понравился снисходительный тон Пилата, будто он разговаривал с ребенком, но я продолжала:
– А как тебе нравится такое заявление Тиберия? Просто отвратительно: «Я скорблю и всегда буду скорбеть о моем племяннике. Но я предоставляю обвиняемому возможность доказать свою невиновность или злонамеренность Германика». Злонамеренность Германика! Кого он пытается одурачить? Люди знают, что произошло.
– Будем надеяться, все это никак не отразится на нас. – Пилат поцеловал меня в лоб и ушел к Сентию. Он вознамерился войти в круг близких к назначенному наместнику людей и обзавестись новыми связями в Риме.
У меня кошки скребли на сердце, когда я сворачивала свиток. Цинизм мужа напугал меня почти так же, как жестокость Тиберия. Германик был другом и великодушным покровителем Пилата. Теперь, значит, это не в счет?
Шторм все не унимался, грозовые тучи носились над морем. Вынужденная из‑за дождя просиживать дома, я только и думала о суде. Как его исход повлияет на родителей? Часто приходили на ум слова Пилата. Римские связи ненадежные, ничего не стоит сделать ошибочный шаг, и он может стать роковым.
Через некоторое время мы получили еще одно послание, на сей раз от Агриппины. Она на все лады расхваливала отца, главного обвинителя против Пизона на слушаниях в сенате. Папа во всех подробностях описал загадочную смерть проконсула, не преминув упомянуть о нескрываемой радости Пизона и Планцины. Он также рассказал о войне, развязанной бывшим наместником после успешного осуществления коварного замысла. Доказательства являлись неопровержимыми, лишь обвинения в отравлении требовали весомых подтверждений.
Пизон держит себя вызывающе самоуверенно. «Вы считаете меня волшебником?» – спросил он, вертя в руках небольшой пучок папирусных свитков так, чтобы сидящие поблизости могли видеть императорские печати на них. Твой отец предложил вскрыть свитки, но Тиберий сразу же отклонил это предложение. Сенат в изумлении взирал, как защитник передал их императору. Если раньше кто‑то сомневался в существовании взаимосвязи между одним и другим, то сейчас эти сомнения развеялись. Несомненно, мы своими глазами видели приказы, стоившие жизни Германику.
– Каков глупец! – засмеялся Пилат, глядя через мое плечо. – Пизон подписал свой смертный приговор.
– Подожди, здесь есть еще кое‑что.
Сенаторы повскакали с мест и стали требовать, чтобы свитки, как предложил твой отец, вскрыли. В этот момент глашатай объявил, что толпа снесла статуи Пизона и свалила их рядом с телами казненных преступников. Тиберий спешно закрыл заседание. Жаль, ты не видела императора в тот момент, Клавдия. От ярости он покраснел до корней волос. Как бы Тиберий ни старался выгородить своего сообщника, народ выразил свою волю. Планцина пыталась доказать невиновность мужа – она клялась, что разделит его судьбу, какой бы она ни была, – но вечером, вместо того чтобы отправиться с ним домой, она пошла к Ливии.
Ни о чем другом, кроме судебного разбирательства, я не могла думать, пока порт оставался закрытым из‑за непрекращавшихся сильных штормов. Хуже нет, когда находишься в состоянии неизвестности. Наконец Пилат принес свиток, доставленный только что прибывшим военным кораблем.
– Это от Селены, – сказал он.
Печать была сломана. У Пилата, видимо, не хватило терпения. Я с удивлением и тревогой посмотрела на его нахмуренные брови.
В своем послании мама рассказывала о суде, уже ставшем,поняла по дате, достоянием истории. Оно шло до нас полтора месяца. Письмо могли распечатать, затем снова запечатать. Кто его читал? Я начала мыслить, как Пилат. Я с волнением пробежала глазами свиток. Разгневанная толпа ждет прибытия Пизона. Тиберий, недовольный, нервный, сам ведет допрос. Пизона, сломленного, выносят из зала суда. Его выступление в свою защиту написано трясущейся рукой. На рассвете Пизона находят с перерезанным горлом, рядом с телом лежит меч. Похожее на фарс следствие по делу Планцины идет два дня. Потом ее отпускают. Ливия радостно улыбается.
Я посмотрела на мужа:
– Как могла Ливия, родная бабка Германика, общаться с его убийцей?
Пилат нетерпеливо покачал головой.
– Она же тиран, Клавдия. Неужели ты до сих пор не поняла этого? – И, немного помолчав, он добавил: – Не хотел бы я оказаться на месте Агриппины.
А на моем месте? Еще не так давно он гордился моими родственными узами. Не считает ли он меня теперь источником неприятностей?
Сидя за туалетным столиком, уставленным склянками с косметикой, число коих росло с каждым днем, я вскрикнула от неожиданности, когда новая рабыня выдернула волосок из брови. Больше я старалась не вздрагивать. Она действовала быстро, с артистическим изяществом, пудря лицо, подводя сурьмой брови, намазывая румянами щеки и подкрашивая веки.
С помощью Рахили она собрала мои волосы, закрепила их свободно на затылке гребешком с драгоценными камнями, а оставшиеся локоны искусно заплела в тугую косу вместе с ниткой жемчуга, уложила ее в виде змеиного кольца на голове и посыпала золотой пудрой. Потягивая вино, я рассматривала незнакомку, смотревшую на меня из зеркала. За полчаса меня превратили в искрящееся неземное создание, в светскую даму, по крайней мере внешне.
И все‑таки меня одолевали сомнения. В животе я чувствовала холодок и нервное дрожание. Каждый раз, когда я покупала наряды или вносила изменения в свой облик, даже едва заметные, я переживала, понравится ли это Пилату. А тут еще прием у наместника. Конечно, Марция будет флиртовать с Пилатом, все время глядя на меня своими холодными, насмешливыми глазами. У меня увлажнились ладони, когда я потянулась к серебряному подносу с инжиром, начиненным миндалем.
– Вы выглядите изумительно, госпожа, – уверила меня Рахиль.
– Правда? К сожалению, встречается много изумительных, сногсшибательных женщин. Ты могла их видеть вчера на нашем званом ужине. Они вертелись вокруг Пилата. – Я вздохнула, вспомнив длинные оголенные руки, подведенные глаза, накрашенные губы, расплывшиеся в улыбке.
– Что в этом особенного? – заметила Рахиль. – Веда он – хозяин.
Я услышала приближавшиеся шаги. Это был Пилат, Я знала его походку. Когда он вошел, я быстро встала, чтобы поприветствовать его.
– Тебе нравится моя прическа? – нетерпеливо спросила я.
Он взял меня за палец и медленно покружил, а я не спускала с него глаз, чтобы не пропустить ни малейшего выражения его лица.
Мне показалось, что Пилат был удивлен.
– Да, дорогая моя, ты красива. Как всегда, красива. Но ты какая‑то другая.
– Мне так идет? Тебе наверняка надоело изо дня в деда видеть одну и ту же Клавдию.
– Ты никогда не бываешь одной и той же Клавдией, ты постоянно удивляешь меня. – Пилат взял мою новую палу из ткани цвета червонного золота. – Вот что мне больше всего нравится, – сказал он, накинув ее мне на плечи.
Стоявшая на вершине холма вилла наместника поражала своим великолепием. У меня кружилась голова, когда я шла по мозаичному полу, в узоре которого сочетались розовый, светло‑зеленый, бледно‑лиловый и золотистый цвета. Я сразу заметила Марцию. На ее фарфоровой белизны лице резко выделялись темно‑красные губы. Взглянув на меня, она злобно сверкнула глазами, и мне стало ясно, «но ее амуры с Пилатом закончились, скорее всего по его инициативе. Вечер вдруг стал моим личным триумфом. Легко опираясь на руку мужа, я переходила от одной группы гостей к другой.
В этом роскошном анклаве, удаленном от городского шума и суеты, разговоры велись вокруг недавних событий в Риме. Сентий поразил всех сообщением о смертном приговоре, вынесенном Тиберием Титу Максиму, преданному стороннику Агриппины. Уважаемого патриция казнили без суда, его тело столкнули с лестницы скорби, как обычно поступали с изменниками, а потом сбросили в Тибр.
– Какой повод он мог дать? – спросила я, будто не почувствовав того, что Пилат предупредительно толкнул меня локтем.
– Воля императора – вполне достаточный повод, – заметил наместник.
– Похоже, дружба с Агриппиной опасна для здоровья, – промурлыкала Марция, стоявшая рядом с мужем.
Радость, охватившая меня некоторое время назад, сменилась предчувствием беды, нависшей над моими родителями и Агриппиной.
Разговаривая с наместником Сентием, я нашла взглядом за его спиной Пилата. В дальнем углу мой муж оживленно беседовал с Аврелией Перрей, женщиной неописуемой красоты, женой самого состоятельного всадника в Антиохии и, как утверждали некоторые, в Сирии. В разгар беседы она вдруг разразилась неудержимым хохотом. Что ее так развеселило? Мной овладело желание подойти и перебить их, увести мужа, но я заставила себя продолжать разговор с Сентием. Наконец мне удалось вежливо завершить его, но Пилат уже пропал из поля зрения. В комнате было душно, гул голосов начинал утомлять меня. Мне захотелось выйти хотя бы на минуту.
Мои украшенные драгоценными камнями сандалии поскрипывали, когда я быстро шла по дорожке, пролегавшей среди подстриженных самшитовых кустов, лавровых деревьев, гранатов и реликтовых сосен. Я села на уединенную скамейку у бассейна. Напротив меня мраморная Венера с постамента смотрела на клумбу из бледно‑розовых роз. Я вспомнила о маме, больше всего любившей розовый цвет и почитавшей Венеру за то, что та щедро одаривала ее. Если Тиберий обвиняет в соучастии в преступлении тех, кто впал у него в немилость, то мои родители, несомненно, первые в их числе. Как жаль, что сейчас мамы нет со мной. Многое хочется с ней обсудить. Я никогда не чувствовала себя такой одинокой.
Подняв голову, я увидела мужчину, стоявшего под аркой. Как долго он наблюдал за мной?
– Кто здесь? – воскликнула я и встала со скамейки.
Он вышел из тени на свет от горевшего факела.
– Вы не помните меня?
– Нет, – нерешительно ответила я, поправив на плече палу. – Вы гость в этом доме?
– Да, конечно.
– Я не видела вас.
– Но я вас видел. – Он говорил с небольшим, незнакомым мне акцентом.
Красивый, но внешне грубоватый, он был высок – наверное, на голову выше Пилата. Что‑то мне показалось в нем знакомое. Когда он улыбался, складки обрамляли его губы.
– Это было давно. На гладиаторских играх. Вы подняли вверх большой палец.
На меня нахлынули воспоминания. Насмешки Ливии и Калигулы. Охватившая меня паника. Лицо молодого гладиатора, улыбавшегося, решительного и такого мужественного. Возникшая вдруг уверенность в его победе. Всеобщее возбуждение, кровопролитная схватка. Двойной триумф – мой и его.
– Не может быть! Вы – тот самый гладиатор?
Он подошел ко мне ближе и слегка поклонился:
– Я – Голтан. Вы, наверное, и не помните, как меня зовут?
Я поправила завиток волос, выбившийся из моей аккуратной прически.
– Конечно, помню. Как я могла забыть? Но Голтан, которого я помню, был почти мальчишка. Если мне не изменяет намять, он был рабом.
– Мальчишки вырастают. А тот, что перед вами, больше не раб.
Я посмотрела ему в глаза:
– А что вы здесь делаете?
– Пришел, чтобы встретиться с вами.
Я уставилась на него, онемев от изумления.
– Не удивляйтесь. Мне всегда было интересно знать, что сталось с девочкой, предсказавшей мою победу.
– Вы не представляете, мне тоже памятен тот день. Столько воды утекло с тех пор! Моя жизнь и жизнь моей семьи изменилась так неожиданно. А как ваши дела? Зачем вы приехали в Антиохию?
– Мне повезло. В последний раз, когда вы видели меня, я одержал первую победу, а потом их было много. В конечном счете я выкупил себе свободу и приобрел еще немало чего. – Улыбка промелькнула на его губах. – Я приехал в Антиохию на игры и сражался вчера.
– И очевидно, победили. Жаль, я не знала.
– Вы не ходите на игры?
– Не часто. – Я замолчала, изучая его. На нем была туника и тога из белого тончайшего египетского полотна. Тога крепилась брошью с рубином, самым большим из тех, какие я когда‑либо видела. – Должно быть, у вас есть все, что вы желаете.
– Наверное, у вас тоже.
Я кивнула и улыбнулась, почувствовав иронию в его словах.
– У вас все та же обворожительная улыбка. – Я подавила в себе глупое желание провести пальцем по выемке на его подбородке, дотронуться до ямочек на щеках. – Женщины находят вас неотразимым.
Он пожал плечами:
– Кому‑то нравится играть с огнем.
– А вам? Вы продолжаете рисковать жизнью и сейчас, когда вы – свободный человек?
– Почему бы нет? Это единственный способ для многих из нас быстро заработать много сестерциев. Вам это трудно понять, вы всегда были при деньгах.
– Не всегда, уверяю вас.
– Но сейчас‑то уж точно.
– Ныне я не придаю им большого значения. За сестерции не купишь, чего тебе действительно хочется.
– Например, верность мужа.
Я пала духом. Неужели моя личная жизнь настолько является достоянием всеобщей гласности, что даже странствующий гладиатор знает о ней?
– Мне никто ничего не говорил, – сказал он, будто прочитал мои мысли.
– Тогда как вы узнали?
– Я увидел вас, когда вошел. Вы так пристально смотрели на него в то время, как он разговаривал с блондинкой.
– Вы заметили слишком многое.
– Арена приучает видеть все и вся. От этого зависит, останешься ли ты в живых или нет.
Я немного помолчала.
– Вы долго будете в Антиохии?
– Я завтра должен отправиться в Александрию, если...
– Это невозможно!
– А что возможно?
Некоторое время мы неотрывно смотрели друг другу в глаза.
– Этого никогда не могло бы быть, – сказала я, усомнившись в своих словах.
– Ваш муж – глупец.
– Простите...
– Глупец, потому что легкомысленно относится к вам, причиняет вам боль. Глупец! – повторил Голтан, как мне показалось, сердито.