Марцелла вздохнула и перевела разговор на другую тему.
Близился декабрь, а с ним – сатурналии, празднества в честь бога Сатурна. Они приходились на вторую половину месяца, когда завершалась жатва, и продолжались до самого короткого дня в году, символизировавшего конец зимы. По преданию, давным‑давно в Италии правил Сатурн, низвергнутый своим сыном. Его царствование считалось золотым веком, когда, по словам Овидия, «вечно стояла весна», «урожай без распашки земля приносила» и «сладкий вкушали покой безопасно живущие люди». В память об этих временах и устраивались пиршества. Все предавались беззаботному веселью, пели, плясали. Друзья и родственники обменивались подарками. Я впервые отмечала сатурналии в Риме, и меня сразу захватила круговерть праздников.
Они начались семнадцатого декабря торжественной церемонией перед храмом Сатурна. Жрецы совершили обряд жертвоприношения и молились о том, чтобы следующий год принес богатый урожай. Рабов в этот день освободили от труда и дали разрешение гулять на пирушках. Деловая жизнь приостановилась, магазины закрывались, так что все люди имели возможность принять участие в празднествах. Пилат и я вместе с друзьями и знакомыми расхаживали в шапках вольноотпущенников и приветствовали всякого встречного возгласом «Jo Saturnalia!». Рабы и господа поменялись местами. При содействии одного из организаторов приемов я устроила отменное застолье для рабов, как для почетных гостей, а мы с Пилатом им прислуживали. Усталые, но довольные собой, мы присели отдохнуть, только когда наши временные господа и госпожи съели все подчистую.
Мы с Пилатом часто ходили на вечеринки и за столом возлежали на одной кушетке, чего не случалось уже многие годы. Мне больше всего запомнились празднества в храме Меркурия. Отправляясь туда, я надела накидку из серебристо‑голубого шелка, привезенного с Дальнего Востока. На шее висел кулон из звездного сапфира – подарок Пилата к сатурналиям. Камень изумительный. Муж сравнил его цвет с цветом моих глаз.
Когда я вошла в просторный, заполненный людьми храм, я заметила Марцеллу в обществе двух других весталок. Сестра игриво подмигнула мне. Этим ограничилось наше общение в тот вечер, потому что не представился случай переброситься и двумя словами. Встреча с ней не удивила меня. Храмы Весты и Меркурия символически соседствовали друг с другом. Если круглый очаг Весты находился в доме, то столпообразный пьедестал Меркурия ставили у двери. Если ее огонь символизировал безгрешность, то бог с порога приглашал в дом плодородие и плодовитость. Священное пламя Весты согревало жилище, а Меркурий вел за собой в большой мир, где требовались смекалка, умение и удачливость.
Жрецы Меркурия не отличались особым благочестием. Устроенное ими развлечение оказалось самым непристойным из всех виденных мной зрелищ. Жонглеры и акробаты выступали обнаженными в запруженном людьми зале, украшенном венками и гирляндами. Под звуки флейт, лир и водного органа танцевали девушки и юноши, чью наготу едва скрывали лоскуты полупрозрачной ткани. Кое‑кто из гостей плясал прямо на столе. Некоторые там же предавались любви – втроем, вчетвером и при участии большего числа партнеров.
Вино, близость наших тел, эротические движения одних пар, ради приличия накинувших на себя столу, и бесстыдное соитие других на глазах у всех воспалили меня. Свои супружеские обязанности я исполняла почти равнодушно. Сейчас, в первый раз, я пожелала Пилата.
– Почему бы нам не вернуться домой? – шепнула я ему на ухо.
Его глаза вспыхнули огнем.
– Почему бы нам не найти укромное местечко прямо здесь?
Мое сердце учащенно билось при виде намасленных тел, блестящих при свете ламп. Идея заняться любовью в храме показалась мне заманчивой. Только зачем нужны стоящие тут и там фаллические статуи Меркурия? Разве сатурналии не время для безрассудства? Никем не замеченные, мы выскользнули из зала и нашли уединенную комнату. К сожалению, не только нам пришла в голову такая мысль. Находившаяся там пара ничего не замечала вокруг. Но я увидела их и остановилась в дверях как вкопанная.
В женщине я узнала Марцеллу.
Глава 21:
Месть Весты.
В ту ночь я спала очень плохо, часто просыпалась, меня мучили кошмары, из которых я могла вспомнить лишь обрывки. Марцелла одна в кромешной темноте. Кричит, зовет на помощь, но к ней никто не идет. Марцелла погребена. Теперь я поняла, что до меня доходили сигналы, но я не осознала их смысл. Если Фортуна решила ее судьбу, то Марцелла обречена. Нет! Я не допущу этого. Должен же быть какой‑то выход.
На следующее утро после празднования сатурналий в храме Меркурия я, несмотря на нервную дрожь и усталость, первой пришла в храм Весты. Хотя по улицам уже бродили толпы гуляющих, я уговорила Марцеллу пойти со мной.
Как только мы расположились в моем паланкине за задернутыми тяжелыми занавесками, я сообщила ей все, что видела. Как и каждая влюбленная женщина, Марцелла радостно начала рассказывать о предмете своей страсти. Она познакомилась с Квинтием Аттиком, молодым всадником из знатной семьи, когда он приходил в храм по делу о завещании отца.
– Мы полюбили друг друга с первого взгляда, – призналась Марцелла, – но, если бы мы не встретились снова на празднестве в храме, ничего бы не произошло. Ты допускаешь, что наш союз благословил Меркурий?
– Может быть, но только не Веста. – В ярости мне захотелось задать ей хорошую взбучку. – Ты не представляешь, как рискуешь. Ты же знаешь, какое тебе грозит наказание.
Будто не слыша меня, Марцелла продолжала:
– Я отнесла цветы в храм Венеры в знак признательности за случившееся. Мне казалось, что я умру, не познав любовь.
– Ты с ума сошла! – выпалила я. – Что могут подумать люди, увидев, как весталка делает пожертвования Венере?
– Я сказала, это ради тебя. Ты молишься о том, чтобы зачать ребенка. Честно говоря, и я тоже молилась. – Марцелла улыбнулась, довольная своей находчивостью.
– Тебе здорово повезло, что вас никто не видел. Ты потеряла голову с этими праздниками. Поклянись мне, поклянись именем мамы никогда, слышишь, никогда не делать ничего подобного.
Марцелла широко раскрыла глаза.
– Я не могу. Я уже сделала это. Рано утром мы встречались за Марсовым полем. Там не было ни души. Все еще не могут прийти в себя после вчерашних гуляний.
Не нужно обладать даром предвидения, чтобы понять: Марцелла обречена. Рано или поздно ее застанут врасплох с Квинтием и накажут. Я еще долго пыталась вразумить сестру.
Пилат побелел, когда я рассказала ему обо всем.
– Она что – рассудок потеряла? Понимает ли она, что делает себе и нам?
Не дожидаясь паланкина, он помчался к Квинтию, чтобы заставить его немедленно положить конец этой связи. Но его усилия оказались напрасными.
Не прошло и месяца, как их застукали. На Марсовом поле несколько подростков рано утром соревновались в преодолении препятствий на лошадях. Одна из них споткнулась и сбросила юного всадника в ров, где расположились Марцелла и Квинтий. Возможно, ребята не стали бы поднимать шума, но их всегда сопровождали мамаши, болевшие за своих чад. Эти гарпии не стали держать язык за зубами.
Теперь только Тиберий, как понтифекс максимус[12], мог спасти жизнь Марцеллы. Я умоляла Пилата попросить за нее. Почти в деликатной форме он напомнил мне о неприязни, питаемой императором к моим родителям, и очевидной опасности для меня.
– Мне до этого нет дела, – возразила я. – Я должна увидеть его. Тебе ничего не стоит устроить встречу с ним.
– Я не могу и не буду ничего устраивать.
Я не могла видеть выражения его лица; он крепко прижал меня к своей груди, но интонация его голоса удивила меня. Я окончательно поняла, что если можно что‑то сделать, то этим должна заняться я сама.
Неожиданный случай представился в тот же вечер, когда Луций Сеян, фаворит Тиберия и патрон Пилата, пришел к нам на ужин. Приятной наружности и с изысканными манерами, он прослыл дамским угодником. Он любил флиртовать, и я ему нравилась. Поэтому мне не составило труда улучить момент и изложить свою просьбу.
– Пилат говорит, что получить аудиенцию у императора невозможно, но мне почему‑то кажется, что вы...
На следующий день мне доставили изумительную резную шкатулку из слоновой кости с коротким посланием от Сеяна. Тиберий согласен принять меня в тот же вечер. Говорить об этом Пилату я, конечно, не стала, чтобы он не вставлял палки в колеса. Благо к нам нежданно‑негаданно пришли несколько знакомых офицеров, и, когда Пилат сидел с ними в таблинуме[13], я выскользнула из дома через черный ход. Я не взяла Рахиль с собой, потому что не хотела втягивать ее ни в какие непредвиденные ситуации. Она нехотя наняла паланкин, и я отправилась одна.
Во дворце, как всегда, у каждой двери стояла охрана, но кто‑то – либо Сеян, либо сам Тиберий – предупредил ее о моем приходе. Начальник караула небрежно кивнул мне и повел внутрь. Во дворце было тихо, не раздавалось ни звука, кроме шлепанья наших сандалий по мраморному полу. От страха у меня кружилась голова, когда мы вошли в личные покои императора. Меня ошеломили бесценные произведения искусства, собранные там, и откровенная эротика их сюжетов. На одной из фресок был изображен Юпитер в образе быка, похищающего Европу, на другой – он же в образе лебедя, соблазняющего Леду.
Когда я рассматривала третью – Юпитера, в сверкании молний испепеляющего прекрасную Семелу, в комнату тихо вошел Тиберий. Он с ног до головы окинул меня взглядом. Я подумала, что он, наверное, слышит, как колотится мое сердце. Где‑то под нами находится темница, где гноят Друза. А недавно распространились слухи о том, что император предается разврату, принуждает к интимным связям женщин, жен офицеров, впавших в немилость. Мысленно молясь Исиде, я заставила себя поднять взор на Тиберия.
Меня поразило, как он изменился за минувшие десять лет. Его лицо осунулось, а тело с широкой, как у быка, грудной клеткой распухло и обмякло, взгляд налившихся кровью глаз стал угрюмым.
– Маленькая провидица стала настоящей красавицей, – наконец произнес он, прервав затянувшееся молчание. – Если бы не эти глаза, я бы ни за что не узнал тебя. Ты все еще предсказываешь будущее? Достойно похвалы сделанное тобой для меня при нашей последней встрече.
– Наша встреча в цирке Не последняя. Была еще одна, – напомнила я ему, – церемония посвящения моей сестры в весталки. Я пришла как раз по поводу Марцеллы.
– Ах да. Греховодница‑весталка. Ты пришла просить за нее?
– Вам не кажется, что в этих неблагоприятных условиях...
Тиберий поднял густую бровь.
– В каких неблагоприятных условиях?
– Она не собиралась стать весталкой.
– По‑видимому, нет, – сказал он и опустился на кушетку.
– Позвольте заметить, – я села напротив него, – когда ее отдавали в общину весталок, была допущена ошибка. Она не подходила по возрасту.
– И, как я понимаю, не удовлетворяла некоторым другим требованиям.
– Марцеллу отдали в весталки против ее желания.
– С каких это пор у женщины спрашивают ее желание? Отец принимает решение, что лучше для его дочери.
– Мой отец ничего не решал. За него все решила ваша мать.
На лице Тиберия промелькнуло удивление. Это произошло так быстро, что я подумала, не ошиблась ли я, но потом оно снова приняло выражение непроницаемой маски. Мои слова повисли в воздухе.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он заговорил:
– Ты, наверное, очень любишь сестру.
– Иначе я не стала бы вас беспокоить.
– Тогда мне жаль тебя.
– Но у вас есть выбор, – напомнила я. – Какое‑нибудь другое наказание, например ссылка, но только не смерть.
– Она знала, на что идет. Наказание установили сотни лет назад, еще во времена зарождения самого Рима.
– Как император, вы вольны изменить его.
– Как император – может быть, но как понтифекс максимус – никогда. Даже если бы я пожелал спасти твою сестру – но я этого вовсе не хочу, – я бы не смог что‑либо сделать. Дать ей возможность избежать наказания, проявить снисходительность –значит подорвать устои империи.
– Но ведь можно что‑то...
– Нет, нельзя. – Он поднялся с кушетки, на которой полулежал, и медленно подошел ко мне. Взяв меня за подбородок, он приподнял его, Я опять заставила себя посмотреть ему в глаза. Снова нескончаемая пауза. Наконец он сказал: – Ливия ошиблась в тебе, ошиблась с самого начала. Ты совсем не мышонок. Ну хорошо. Сделаю тебе снисхождение. Твоей сестре придется расстаться с жизнью, как требует закон, но ты можешь увидеться с ней сегодня вечером, а завтра проводить ее в последний путь.
Оставался единственный шанс, я не должна его упустить.
– Ее грех не так уж велик – это не то, чтобы она позволила угаснуть священному огню. Неужели она заслуживает такой мучительной смерти? Разве нельзя избрать какую‑нибудь быструю кару? Например, сильный удар. – Я замолчала, сердце у меня вырывалось из груди. – Вы могли бы разрешить ей самой лишить себя жизни.
– Дорогуша моя, – он устало вздохнул, – ты знаешь не хуже меня, какое полагается наказание. Достаточно того, что у нее будет тихая, бескровная кончина. А Квинтия Аттика засекут до смерти.
Тиберий взял клочок папируса со стола, заваленного свитками, быстро нацарапал на нем несколько слов – он должен был служить пропуском – и вручил его мне. Все это он проделал в исключительно любезной манере. Он что – насмехается надо мной? Впрочем, какое это теперь имеет значение?
Мои носильщики доставили меня прямо к атриуму Весты. Там служитель проводил меня в комнату Марцеллы, небольшую, но уютную и светлую. Сестра сидела за письменным столом, на котором стоял букет фиалок, и что‑то писала.
Когда я вошла, она перестала писать и удивленно посмотрела на меня. Потом вскочила, опрокинув стул, и бросилась ко мне. Мы обнялись.
– Я пыталась, но все напрасно, – сказала я с дрожью в голосе. – Тиберий был непреклонен. Никакие доводы на него не действовали.
Марцелла широко открыла глаза:
– Ты ходила к Тиберию? Святая Веста! О чем ты думала? Ты не знаешь, на что он способен? Он ненавидит всех, кто имеет хоть какое‑то отношение к Германику и Агриппине. Только Фортуна спасла тебя, когда не стало родителей. Если бы ты жила в Риме...
– Пилат постоянно твердит то же самое. Но что толку? Нельзя упускать ни малейшего шанса. Тиберий по крайней мере разрешил увидеться с тобой. Я думала, ты в тюрьме.
– А зачем? Куда я денусь?
– Теперь я вижу.
– Другие весталки очень добры ко мне. – Марцелла показала рукой на цветы. – Они, наверное, будут скучать по мне. Я как раз писала тебе письмо. Ты получила бы его завтра после... – У нее впервые дрогнул голос. – Квинтий. Я хотела написать и ему.
Я с горечью покачала головой.
– Неужели? – Марцелла побледнела как полотно. – Бедняга. Он был таким сильным и красивым.
– Ты тоже, Марцелла. Я не знаю никого, кто мог бы сравниться с тобой в жизнерадостности.
– Но я не жила, пока не встретила Квинтия. Я пыталась принести здесь максимум пользы, иногда делала глупости, играла с маленькими девочками, старалась облегчить им жизнь в этих стенах. Научила чему‑то старших подруг, стремилась наполнить радостью их будни. – Озорная, хорошо знакомая мне улыбка на мгновение озарила ее лицо. – Но разве это жизнь? Она не по мне. Я готовилась к чему‑то иному. Мы не созданы для спокойной жизни в этом мире. И, полюбив, мы обречены на страдания.
– И даже на смерть?
– Если так будет угодно судьбе.
Я в изумлении посмотрела на Марцеллу:
– Ты ни о чем не сожалеешь?
– Мне жаль, что нас увидели. Это случилось бы рано или поздно. Пусть лучше бы поздно.
В этот момент вошла весталка с покрасневшими от слез глазами и сказала, что мне пора уходить.
На следующий день я сидела подле Марцеллы, лежавшей на похоронных носилках, словно она уже умерла. Я держала ее за руку все время, пока траурная процессия двигалась по улицам Рима. Пилат с выражением скорби на лице ехал на лошади рядом с нашей повозкой. Сразу же за нами следовала колесница, где находилась Агриппина с дочерьми. К счастью, Калигула и Ливия избавили нас от своего присутствия – они проводили зиму на Капри.
Я ожидала услышать насмешки и издевки, но толпа, как ни странно, молчала, очевидно, захваченная необычностью происходившего. Люди стояли с серьезными лицами вдоль дороги, ведущей к Злодейскому полю у Коллинских ворот. Хотя меня утешало, что нашим родителям не довелось пережить ужаса прощания с дочерью, я знала, что они гордились бы ею, как и я.
Люди восхищались мужеством Марцеллы, спокойно лежавшей на похоронных носилках, с восковым лицом, без слезинки в ясных очах. Ее холодная как лед рука за все время ни разу не дрогнула. По прибытии на место не проводилась никакая церемония, не выполнялись никакие торжественные обряды, не исполнялась погребальная песня.
Быки, тащившие повозку, флегматично стояли, когда Марцеллу подняли с похоронных носилок. Она медленно, без посторонней помощи и с большим достоинством направилась к свежевырытой могильной яме рядом с воротами. Не полагалось никаких прощальных объятий, лишь последний взгляд на меня и улицы, на траву, на которую выпала утренняя роса. Солнце только что встало. День будет ясный. Марцелла провела рукой по большому кусту герани, росшему у каменной стены. На мгновение ее пальцы задержались на бархатистой поверхности листа. Сердце мое разрывалось на части, когда я наблюдала, как Марцелла повернулась и начала спускаться в небольшое углубление, достаточное, чтобы там поместились ложе и стол. На нем оставили масляную лампу и немного хлеба, воды и молока.
Вход быстро замуровали, засыпали сверху землей и утрамбовали ее. Вскоре не останется и следа могилы. Смысл ритуала очевиден: жизнь весталки, символизирующая священный огонь, ничего не стоит, когда она перестает олицетворять богиню, затем ее засыпают землей, как тлеющие угли в очаге. Будто она вовсе не существовала.
Я отвернулась и положила руку на живот, как бы защищая его. Среди этого ужаса я вдруг почувствовала, что ношу ребенка, девочку. «Я всегда буду помнить тебя, Марцелла, – молча дала я обещание, – и назову дочь твоим именем».
Глава 22:
Моя вторая мать.
Темно, как ночью. Темно, как в могиле. Да, я в могиле, похороненная заживо. Раздается крик, мой крик. Я бью кулаками по влажной стене склепа:
– Выпустите меня!
Никто не идет. И никогда не придет. Отчаянные вопли эхом отзываются во мраке. Потом наступает тишина. Мертвая тишина...
Откуда‑то долетает смех. Девушка, кружащаяся в танце, машет мне рукой. Это Марцелла. Она прекрасна в своем голубом наряде. Калигула дергает ее за рукав. Марцелла давно... во дворце. Как замечательно! Пиршество в полном разгаре.
– Ты жива? – Я не верю своим глазам.
– Еще живее, чем ты, Клавдия. – Она крутит пируэты, размахивает руками, словно лебедь крыльями, готовая полететь. – Иди домой! Иди домой! – Снова озорной смех.
– Я не могу. Я в твоей могиле.
– Никакая могила не удержит тебя, и меня тоже. Открой глаза. Торопись жить. Наслаждайся жизнью. Наслаждайся ею за меня.
Марцелла исчезла.
Издалека доносятся чьи‑то слабые голоса. Рахиль? Агриппина? Это они? Мои веки, словно налитые свинцом, не открываются. Еще голос, более громкий. Пилат? Нет, сюда он не придет. Почему меня не выпускают?
– Ну наконец. – Агриппина склоняется надо мной. Она любовно поглаживает рукой по одеялу. – Мы скучали по тебе.
Рахиль тоже подле меня.
– Вот уже несколько дней мы не слышали от вас ни единого слова, – сказала она.
Я силюсь приподняться.
– Я ощущала ваше присутствие, но я так устала. Устала говорить и не могла понять, что реальность, а что нет. Пилат... Я знала, что он тоже здесь. Он так добр.
–Добр – не то слово! – воскликнула Агриппина. – Трагедии, постигшие нашу семью, а теперь этот ужасный скандал... Другой на его месте развелся бы с тобой.
– Если он пожелает поступить так, я всегда могу уйти в храм Исиды. – Произнося эти слова, я знала, что не хочу этого.
Будто уловив мои мысли, в дверях появился Пилат. На нем была белая туника с узкой полоской всадника на правом плече. Густые каштановые волосы коротко подстрижены на военный манер, и это ему очень шло.
Он пересек комнату, подошел к моей кушетке и наклонился, чтобы усадить меня. Его глаза внимательно изучали мое лицо.
– Ты вернулась к нам.
Я заметила легкий плащ на его плечах.
– Да, я вернулась. А ты должен уходить сейчас?
– Я еще точно не знаю. Сеян вызвал меня по срочному делу, но я не оставлю тебя.
Он словно на иголках, про себя отметила я. Не похоже на Пилата. Мне уже было лучше, и я улыбнулась. Что со мной про‑изошло? Казнь Марцеллы... Весь этот ужас... Я не должна думать об этом. Но ее пожелание... Сон как наяву. «Торопись жить». Марцелла никогда не могла долго оставаться мрачной.
– Я буду ждать тебя, – сказала я Пилату и поцеловала его.
Я проснулась и почувствовала запах роз, Светло‑розовые и желто‑оранжевые умеренного оттенка, они стояли повсюду. На низком столике рядом с моей кушеткой два хрустальных графина – один с вином, а другой с водой, два золотых кубка и серебряное блюдо с медовыми пирожными. До чего замечательными были последние дни!
Повернувшись, я увидела Пилата, сидевшего подле меня. На его губах играла улыбка. Неужели он не отходил от меня, пока я дремала? Я провела пальцами по его плечам, наслаждаясь прикосновением к его нежной коже и теплой плоти.
– Решай, что мы будем делать, – сказал он. – Либо мы идем на званый ужин к Сеяну, либо вдвоем ужинаем дома.
Я удивилась такому предложению мужа, который предпочитал уйти из дома со мной или без меня.
– Мы уже приняли приглашение, – напомнила я ему.
Пшат пожал плечами:
– Я могу отправить раба, чтобы передать наши извинения.
Я внимательно рассматривала его из‑под ресниц. Луций Элий Сеян, префект преторианских когорт, в имперской иерархии занимал второе место после Тиберия. Если только представить, чем мог поплатиться Пилат, отклонив приглашение, муж проявил великодушие ко мне. Он, конечно, знал, как я не хотела возвращаться к светской жизни. Я страстно желала воспользоваться представившейся возможностью, но решила не искушать судьбу.
– Мы впустую провели полдня, – сказала я, лениво потягиваясь. – Пора вставать и заниматься делами.
Пилат вознаградил меня улыбкой.
– Ты можешь идти, – сказала я, слегка толкнув его в грудь. – Я должна собраться.
Он не протестовал, что его выпроваживают. Через минуту явилась Рахиль, чтобы приготовить мне ванну. Пока я плескалась в теплой воде, она принесла мой выходной наряд из полупрозрачной ткани бледно‑ и темно‑лилового цвета.
– Самый подходящий случай надеть вот это.
У меня захватило дух при виде платья. Его сшили для вечера, который мы с Пшатом должны были устроить по случаю сатурналий, но его пришлось отменить.
– Почему бы нет? – Я решительно встала из ванны, и Рахиль обтерла меня. Жизнь продолжается вопреки всему. Мне казалось, будто Марцелла стояла рядом со мной, когда Рахиль надевала на меня темно‑лиловую нижнюю тунику, а потом верхнюю, светло‑лиловую и просвечивавшуюся настолько, что сквозь нее проступал более насыщенный оттенок. Поверх всего Рахиль водрузила еще более прозрачную накидку бледного розовато‑лилового цвета. Потом она ловко скрутила мои густые волосы, закрепила их золотыми шпильками, а затем связала их и уложила кольцами, оставив свободными всего несколько прядей.
– Вы все больше походите на госпожу Селену, – сказала Рахиль, аккуратно посыпав на мои волосы золотого порошка из большого стеклянного пузырька.
– Не так, чтобы очень. Мама была красивая.
– И очень женственная. Вот и вы становитесь такой же.
– Если ты говоришь правду, это потому, что Пилат любит меня. Я в этом уверена. Весь день у него одни деловые встречи. Вечера он проводит со мной. Больше никого нет. Он изменился. Ты, вероятно, это тоже заметила.
Рахиль нагнулась, чтобы надеть мне выходные сандалии с пурпурными строчками и рантом. Я не могла видеть выражения ее лица – она завязывала золотые ленты вокруг моих лодыжек.
Дворец Сеяна поражал роскошью. Богатством убранства он уступал лишь дворцу Тиберия. Я старалась успокоиться, когда рабы снимали с нас верхнюю одежду. Если не считать тех случаев, когда я на короткое время выбиралась из дома в своем паланкине с занавесками, сейчас я в первый раз выходила в свет после казни сестры. Как я могла выносить всеобщие насмешки и любопытные взгляды?
Голова пошла кругом от насыщенного запаха египетского фимиама и цветов, когда я стала окидывать взглядом внутренний двор. Я перепугалась, вдруг почувствовав приступ тошноты. Чтобы подавить его, я решительно взяла Пилата за руку. Гул голосов нарастал по мере того, как мы шли по галерее, расписанной фресками с изображением резвящихся сатиров и нимф. Пилат поднял брови. Картина не давала воли воображению.
Пол был выложен мозаичными плитками замысловатого рисунка, а каждый предмет мебели покрыт позолотой. У стен стояли изумительные, выше человеческого роста скульптуры богов и героев. Сеян вышел встречать нас при входе в зал для приемов. Он снял с себя тяжелую тогу, чтобы не испытывать стеснения в движениях, и, как того требовал этикет, остался в одной тунике алого цвета с короткими рукавами, украшенной золотой вышивкой в виде листьев, гармонировавшей с его сандалиями. Сеян выглядел отлично, но мне показалось, что, как и мой отец, он блистал бы во всем великолепии в доспехах воина: в шлеме, панцире, ножных латах, с мечом на поясе, держа под уздцы боевого коня, грызущего удила.
– Пилат! Мой самый верный соратник, – сказал он, похлопав моего мужа по спине. Его губы на мгновение дольше задержались на моей щеке. Позади него в зале на кушетках, вырезанных в виде лебедей и инкрустированных ляпис‑лазурью и перламутром, по двое и по трое возлежали с полсотни человек. Я вошла в зал в сопровождении Пилата и Сеяна, с которым я непринужденно болтала, хотя у меня посасывало под ложечкой от нервного напряжения. Одна гостья разинула рот. Другая – плотно сжала губы и вонзила в меня осуждающий взгляд. Большинство улыбались с выражением превосходства на лицах, Почему они все насмехаются надо мной? Я вздернула подбородок. Как они смеют презирать меня? Как они смеют порицать Марцеллу? Мне захотелось чем‑нибудь запустить в эти физиономии, чтобы с них слетели отвратительные маски. Но вместо этого, когда Сеян взял меня за локоть, я приосанилась и улыбнулась, сильно напрягая уголки губ, чтобы не дергались мышцы.
– Простите, что вы сказали? Я не расслышала.
Сеян усмехнулся:
– Я сказал, что, будь у меня возможность выбирать, кого пригласить к себе на ужин – вас или саму Венеру, я, не сомневаясь, оказал бы предпочтение вам. Не откажетесь ли вы с Пилатом сейчас составить мне компанию? – Он кивнул в сторону большой кушетки во главе стола. Я сделала глубокий вдох и взяла под руки Сеяна и Пилата. Вместе мы прошли в центр зала. Когда я устроилась на кушетке между этими двумя могущественными людьми, то почувствовала, что все взоры обращены на меня. В этот момент из сеток, подвешенных под позолоченным потолком, посыпались лепестки роз.
Рабы подносили одно блюдо за другим и графинами черпали вино из чеканной золотой чаши, обложенной снегом, доставленным с гор.
– Как вам удалось не дать ему растаять? – спросила я Сеяна.
– Под полом находится помещение, со всех сторон выложенное свинцом. Это – изобретение моей жены Апикаты.
– А где она? – осмелилась я спросить. Не отсутствует ли она, потому что я здесь?
Будто прочитав мои мысли, Сеян с улыбкой сказал:
– Она проводит зиму с нашими детьми в Помпеях. Вы скоро ее увидите.
На соседней кушетке какой‑то мужчина заливал вино в горло, так что оно текло по подбородку. Неистово заиграли лютни и флейты, потом включились рожки и трубы под аккомпанемент тамбуринов и цимбал. Закрытые на зиму окна не пропускали в зал воздуха. Было жарко и душно от запаха цветов и ароматических масел, которые мальчики брызгали нам на ноги. У меня снова начался приступ тошноты, но усилием воли я подавила его. Только не здесь, только не сейчас.
Пилат и Сеян развлекались, по очереди сдувая золотую пыль с моих волос, и смялись, когда она слетала на пол, а рабы сметали и собирали ее. Я тоже смеялась, начиная расслабляться. Вдруг я увидела женщину, наблюдавшую за нами. Высокая, с пышным бюстом и тонкой талией, темно‑рыжими волосами и белой кожей, она выглядела импозантной в наряде цвета изумруда, с которым мог бы соперничать блеск ее зеленых глаз. Своей пленительной красотой она моментально создавала впечатление дикой, неукротимой страсти. Меня удивило, почему ненависть написана на этом идеальном лице, именно идеальном, ибо я еще никогда не встречала такого божественного создания. Постепенно осуждение на лицах гостей по отношению ко мне сменилось их интересом друг к другу. Почему же такая яростная враждебность со стороны женщины, мне совершенно незнакомой?
В этот момент Сеян перегнулся через меня, чтобы наполнить вином свой украшенный драгоценными камнями кубок. Рукой он слегка коснулся моей груди. От взгляда женщины ничего не ускользнуло. Так вот в чем дело! Бедняжка влюблена в Сеяна. Она ревнует. По мне прокатилась волна сочувствия. Как мне понятны болезненный гнев, отчаяние и унижение, испытываемые этой таинственной женщиной. Как приятно наконец не мучиться ревностью.