Глава 12:
Проклятие.
Хотя последний из наших гостей ушел почти на рассвете, спала я плохо, меня мучили тревожные сны, беспорядочные видения, перед глазами вставали страшные картины, связанные с моим любимым дядей. Промаявшись так несколько часов, я тихо выскользнула из объятий Пилата. Он все еще спал, когда я оделась и вышла из спальни.
Наш кучер отвез меня на колеснице на окраину города, где городские власти недавно запретили всякое передвижение на лошадях. Скопления повозок и колесниц, не говоря уже о запахе, невозможно было выносить. Теперь улицы остались только для пешеходов. Площадь у городских ворот запрудили носильщики с паланкинами, дожидавшиеся ранних седоков.
Я выбрала наиболее бойкую команду, но их начальная прыть и с виду крепкие мышцы обманули меня. Казалось, я никогда не доберусь до места.
– Быстрее! – подгоняла я носильщиков, трусивших по утренним улицам. – Вам говорят, быстрее!
Наконец мы прибыли, и я взбежала по широкой мраморной лестнице, ведущей к вилле Германика и Агриппины. Тяжелая, обитая медью дверь приоткрылась, образовав щелку. В ней показалось угрюмое лицо знакомого мне раба. Он заулыбался, когда узнал меня.
– Доброе утро, Ахилл. Мне нужно видеть...
– Да‑да, госпожа, входите. – Он распахнул дверь и впустил меня. – Они обрадуются вашему приходу.
Ахилл провел меня через атриум и зал, расписанный фресками. Я бывала здесь неоднократно и хорошо знала виллу. Ничто в ней не изменилось, насколько я могла судить.
– Я доложу о вас, – сказал раб, показав, что я могу подождать в таблинуме[8]Агриппины. С одной стороны в нем находилась полка, уставленная свитками в ярких разноцветных футлярах. Здесь были все известные авторы, в том числе мой любимый Овидий. Август перевернулся бы в гробу, знай он об этом. Старый император в свое время изгнал поэта из Рима за произведения, заклейменные как непристойные, а сейчас его внучка держит их на видном месте. Я подумала, доставались ли когда‑нибудь эти свитки из футляров. Живая и общительная, Агриппина редко сидела за чтением.
И минуты не прошло, как в проходе появился Калигула, сонно протирая глаза.
– Что это ты так рано на ногах? – спросил он с притворной улыбкой на лице. – Удивляюсь, как твой муж отпустил тебя из постели. Я бы не отпускал.
Что за наглость выйти ко мне в ночной тунике?!
– Я пришла по поводу твоего отца, – спокойно ответила я. – Что с Германиком?
Калигула пожал плечами.
– Я только что вернулся с охоты на севере. – Он уселся на кушетку. – Очень сожалею, что пропустил твою вечеринку.
– Приглашали твоих родителей, но не тебя. Меня беспокоит, почему они не пришли, – сказала я, садясь на кушетку напротив него.
– До чего мило с твоей стороны! Но твоя сестра была еще милей. Кстати, что слышно о Марцелле?
Как он смеет произносить ее имя? Скрипя зубами, я повторила:
– Я пришла узнать, что с твоим отцом.
– Спасибо за заботу, – сказала Агриппина.
Я оглянулась, удивленная. Она появилась молча, как привидение, в своей помятой вечерней тунике. Я встала, чтобы поприветствовать ее, и поразилась, каким бледным, изнуренным казалось ее лицо при раннем утреннем свете.
– Я выгляжу ужасно, – извинилась она, убрав со лба прядь выбившихся волос. – Не спала всю ночь, ухаживая за Германиком. С каждым днем он слабеет. Врачи ничего не могут сказать.
Калигула, продолжавший развалившись сидеть на кушетке, поднял на нее глаза:
– Мама, я не имел ни малейшего представления...
Агриппина тяжело опустилась на кушетку рядом со мной.
– Ему стало хуже, после того как ты уехал.
Я переводила взгляд с одного на другого:
– Когда это началось?
– Три месяца назад, может быть, раньше. Симптомы проявлялись постепенно.
Я взяла Агриппину за руки.
– Почему вы мне ничего не сказали?
– Сначала мы не придали этому значения, а потом не могли поверить.
– И что же тогда помешало вам рассказать мне?
– Все твои мысли были заняты предстоящим замужеством. Мы видели, как ты счастлива, и не хотели огорчать тебя. Германик просил ничего не говорить даже твоим родителям, хотя, я уверена, твой отец что‑то подозревает. Сейчас, наверное, все знают.
– Действительно все так плохо? – спросил Калигула. Меня удивил не столько смысл его слов, но как сын спросил об отце. Будто он интересовался просто из вежливости, почти отстраненно. Я никогда не понимала Калигулу.
– Болезнь развивалась медленно, – объяснила Агриппина. – То ему было очень плохо, то он чувствовал себя нормально. Герма‑ник надеялся присутствовать на твоем вечере, Клавдия. Он хотел увидеть, какая ты счастливая в своем новом доме. Мы собирались прийти до последней минуты. Но когда он одевался, его опять начало тошнить. Это ужасно!
Сердце оборвалось, когда я окончательно утвердилась в своем подозрении:
– Ты думаешь, его отравили?
Агриппина кивнула.
– Солдаты готовы отдать жизнь за Германика. Он хорошо относится к рабам, они любят его. И все же я сама готовлю для него.
Калигула равнодушно барабанил пальцами по резному подлокотнику кушетки в виде головы ревущего льва.
– Напрасные старания. Отравитель – кто‑то чужой, не из нашего дома.
– Кто же тогда? – Холод, сковавший сердце, не проходил.
– Не догадываешься?
– Стала бы я тебя спрашивать, если бы догадывалась.
– А ты подумай, – сказал Калигула, цинично глядя на меня. – Кому на руку безвременная кончина отца?
– Наместнику? Это Пизон?
– Он или его жена, – ответила Агриппина.
– Планцина? – Я нахмурилась, представив себе низкорослую женщину с постоянно нарумяненными щеками.
– Ты полагаешь, женщины менее беспощадны, чем мужчины? – И, потянувшись вперед, Калигула потрепал меня по подбородку, словно я ребенок. – Какая же ты наивная.
Я отодвинулась назад, никак не среагировав на его фамильярность.
– У вас есть какие‑нибудь доказательства? – спросила я Агриппину.
– Ты знаешь Мартину?
– Как‑то раз в бане она пыталась завести со мной знакомство. Мама отговорила меня. – Я вспомнила короткие, как обрубки, пальцы Мартины, унизанные кольцами. – Довольно вульгарная особа. Эти драгоценности...
– Наверняка подарки за услуги, – скривился Калигула.
– За какие услуги? – поинтересовалась я.
– Мартина пользуется дурной репутацией, – объяснила Агриппина. – Она тайно делает аборты. Еще говорят, она занимается колдовством.
Я вспомнила, как однажды видела Планцину в торговых рядах. Она оживленно разговаривала с темноволосой женщиной, в чьих ушах болтались серьги из крупных изумрудов.
– Да, они дружны, Планцина и Мартина. – Я с тревогой посмотрела на Агриппину: – Надеюсь, ты не впускала ее в дом? Если это она отравила, то...
– Если бы я знала, то ни за что на свете не допустила бы этого. – Глаза Агриппины покраснели. – Я кипячу тарелки и чашки, сама готовлю все блюда. Я жарю яичницу с шинкованными кузнечиками, варю в молоке протертого угря. Все, в соответствии с советами докторов и аптекарей, делаю своими руками. Я перепробовала все средства, но ничто не помогает. Я боюсь.
Агриппина, никогда не плакавшая, вдруг разрыдалась, содрогаясь всем телом. Я обняла ее и нежно погладила по спине.
– Я знаю, ты все делаешь правильно, – сказала я после того, как она успокоилась. – Пожалуйста, можно, я помогу тебе сейчас? Хоть чем‑то.
Осушив наконец слезы, Агриппина с трудом встала. Она взяла меня за руку и отвела в личные покои Германика. Воздух тяжелый, занавески задернуты, на стенах мерцают факелы. Я увидела дядю лежащим на большой кушетке на подушках, подложенных под спину. Я похолодела. Без малого месяц прошел после свадьбы, а Германия похудел на пятьдесят фунтов. Он был похож на скелет. Импульсивно я упала на колени, зарывшись лицом в меховую «о накидку, надетую на него, несмотря на жару.
– Не прячь свое хорошенькое личико, – сказал Германик слабым голосом, который я никогда не узнала бы. – Сядь напротив меня, чтобы я мог тебя видеть.
– Дядя, я буду ухаживать за тобой, – произнесла я, едва сдерживая слезы. –Я буду сама готовить еду и каждый день приносить тебе. Пилат говорит, я хорошо готовлю. Тебе очень скоро станет лучше.
– Дорогая моя девочка, ни ты, ни кто‑либо другой никак не сможете помочь мне. Дом наполнен запахом смерти. С каждым днем он становится сильнее.
– Чепуха! – воскликнула Агриппина и схватила его за руку. – Сколько раз можно повторять, здесь нет никакого запаха.
На следующее утро мы с Рахилью, разместившись в пяти паланкинах, отправились в путь с цветами, фруктами, курицей по‑нумидийски и жарким из мяса молодого козленка, приготовленным мной. По дороге я остановилась у храма Исиды. На сей раз мне без каких‑либо трудностей удалось повидаться с мистагогом. По сути дела, он сам вышел в атриум, где я ожидала его, и поприветствовал меня с удивленным выражением на лице:
– Значит, вы опять пришли к нам.
–Да, – кивнула я, пожав протянутую руку, – и снова с просьбой об одолжении. Это сугубо конфиденциально.
– Неужели? А я думал, вы пришли за религиозными наставлениями.
Я метнула на него быстрый взгляд. Он что, потешается надо мной?
– Не сейчас, по крайней мере не сейчас, – сказала я и пошла за ним в комнату для бесед. – Мне срочно нужен особый ладан, чтобы очистить воздух, что‑нибудь изгоняющее зло.
– Надеюсь, не в вашем доме? – спросил он, подняв густые брови.
– Нет, для близкого друга. В последнее время ему нездоровится, и он...
–...считает, что на него навели порчу, – вместо меня закончил фразу мистагог.
Я помолчала, тщательно подбирая слова.
– Что‑то в этом роде. Конечно, – попыталась я убедить его и себя, – это болезнь навевает ему такие фантазии.
– Это не фантазии. На господина Германика действительно навели порчу.
Я остолбенела:
– Вы знаете?
– Об этом шептались не одну неделю. Сейчас говорят в открытую. 99
– Если это так, вы можете нам помочь? – Я посмотрела на стенку за его спиной, на полки, с пола до потолка уставленные бутылочками и банками.
– Я дам вам снадобье, возможно, оно немного успокоит его, может быть, растолченный мак в меде.
– Я знаю, как велики ваши возможности. Пожалуйста, все, что угодно, – умоляла я.
– Его судьба в руках богини.
– Ведь должно же быть что‑то... – Я искала на лице мистагога хоть малейший обнадеживающий знак.
Он на какое‑то время задумался.
– Похоже, богиня благосклонна к вам, несмотря на ваше пренебрежение ею.
Я покраснела.
– Да, мне нужно было прийти еще несколько недель назад, но ваше заклинание...
Мистагог рассматривал меня. Казалось, он прикидывает стоимость моего наряда, драгоценностей.
–...явно подействовало, – опять закончил он фразу.
– О да! Очень подействовало. Вы не представляете, как я вам благодарна. Ваше заклинание – благоволение богини – изменило мою жизнь, изменило ее коренным образом. Я была так занята. Училась быть женой, на это уходило все время.
– Но это еще не все...
Я опустила голову, почувствовав вину.
– Мой муж не имеет представления об Исиде. Ему непонятно, чего я ищу вне нашего дома. Я люблю мужа, хочу угодить ему во всем. – Я заставила себя посмотреть в глаза мистагога. – Ведь любовь – это все, не так ли?
– Многие так думают какое‑то время.
– Для нас это навсегда, – уверила я его.
– Хорошо. Но давайте поговорим о господине Германике. Вы хотите получить средство от его болезни? Сдается мне, вы можете доказать свою искренность богине подарком.
– Подарком? Конечно. Что я должна сделать?
– Воздержание – обычная плата для женщины за прошение.
Я почувствовала, как краснею.
– Мы женаты всего несколько недель... Воздержание... на какое время?
Мистагог улыбнулся:
– Только на период болезни господина Германика.
– Только! Кто знает, сколько она продлится.
– Вы говорите, ваш дядя очень болен... может быть, умирает?
–Да, – прошептала я. – Вы правы, это –небольшая цена. А как насчет Пилата?
* * *
Мы с Агриппиной позаботились о том, чтобы каждая комната была тщательно вымыта. Потом мы всюду расставили вазы с цветами. Сильный, но приятный аромат благовоний, данных мистагогом, наполнял весь дом, и все же Германик продолжал твердить о витающем в доме запахе смерти.
Я старалась не придавать значения его жалобам, но по прошествии нескольких дней, несмотря на приносимые каждое утро цветы и благовония, появился странный, непонятный запах. Он был сладковатый, но постепенно становился все более неприятным. Я не решалась сказать об этом Агриппине – она и так казалась ужасно напуганной. И вот однажды утром она сама заговорила:
– Уже несколько дней я чувствую плохой запах, да только мне не хочется верить.
– Должна быть какая‑то естественная причина, – сказала я.
– Ну конечно, – согласилась со мной Агриппина.
Но какая?
– У меня опускаются руки, – призналась я маме в тот день, когда мы сидели на балконе и пили охлажденный виноградный сок. – Ничто не помогает. Меня охватывает страх, и я не могу говорить с Пилатом. Он отдалился от меня.
– Отдалился? – нахмурилась она. – Но почему? Он, наверное, переживает из‑за Германика?
– Очень переживает. Германик – его друг и покровитель. Просто... – Я запнулась. Зачем упоминать о моем сговоре с Исидой? Все равно мама никогда не поймет этого, но, может быть... Я глубоко вздохнула. – Знаю, как ты относишься к Агриппине, но если бы ты ее видела... Она обожает Германика, а сейчас он... умирает на ее глазах.
Мама сжала губы.
– Не втягивай меня в это дело, Клавдия. Агриппина любит делать все по‑своему.
– Она изменилась сейчас. Ты не узнаешь ее. А если бы такое случилось с папой? Неужели перед лицом этой ужасной трагедии нельзя забыть прежние разногласия?
Мама опустила глаза, будто рассматривала свой бокал.
– Можно, конечно, можно, – сказала она наконец.
Мы снова заставили рабов провести уборку дома. На этот раз мама заметила, что в спальне Германика неплотно прилегала одна из плит в полу. Приподняв ее, она обнаружила разлагавшийся труп младенца.
– Кошмар! – закричала она.
Рабы с испугом попятились назад. Собравшись с духом, мама достала тело и передала его одному из рабов:
– Сожгите это несчастное создание, сожгите немедленно где‑нибудь за домом. А потом обыщите каждую комнату.
Тут же стали попадаться и другие омерзительные предметы под половыми плитами или в углублениях за гобеленами. Я сама нашла мертвую черную кошку с рудиментарными крыльями на спине. Потом обнаружился шнур со свинцовой табличкой, где было нацарапано имя Германика. Меня потрясли эти страшные находки.
Я прибежала к Германику и взяла его за руку.
– Мы обыскали весь дом, – заверила я его. – Ты был прав. Мы выкинули и сожгли всю эту гадость. Больше ничего не осталось, и запах исчезнет.
– Будем надеяться, – кивнул дядя. – По крайней мере теперь я знаю, что запах действительно был и он – не плод моего воображения. Это дело рук Пизона. Не представляю, как ему все удалось, но ответственность на нем.
– Ну вот, наконец ты убедился, – сказала Агриппина. – Я всегда подозревала его, а сейчас трижды в день приходят его рабы, чтобы справиться о твоем здоровье. Ха! Конечно, виноваты он и Планцина, да еще их приятельница‑колдунья Мартина.
Германия улыбнулся:
– Но никакая колдунья не в силах совладать с вами.
Когда я ушла, дядя остался лежать на кушетке, разбирая свитки, донесения и прошения, но он не мог их читать из‑за своей слабости.
– Германику лучше, на самом деле лучше, – сказала я Пилату в тот вечер за ужином. – Мы с Агриппиной заметили, как он посвежел, а перед моим уходом сказал, что ему надоел бульон и он хочет мяса.
– Я всем сердцем рад слышать это. – Пилат ближе подвинулся ко мне. – Рад за него и за себя также. Похоже, Исида услышала твои молитвы и приняла твою жертву, не говоря уже о моей. Значит, сегодня... – Он нежно погладил меня по щеке.
Я покачала с сожалением головой:
– Любимый, Германии все еще очень болен, серьезно болен. Вряд ли опасность миновала.
Пилат резко встал.
– Ты представляешь, уже десять дней...
– Конечно, представляю. Я тоже считаю. – Я поднялась, умоляюще глядя на него.
Пилат нежно взял меня за плечи.
– Моя дорогая Клавдия, ты должна понимать: к выздоровлению Германика не имеет отношения наше воздержание.
– Откуда это известно? Если он умрет, а я не сделаю всего, чего потребовала от меня богиня, я буду корить себя всю жизнь. Кроме того, Германик – твой покровитель. Разве ты не должен быть ему предан?
Пилат нахмурился и опустил руки.
– Ты обвиняешь меня в отсутствии преданности Германику? Я готов сделать для него все, что угодно, но твоя одержимость Исидой здесь ни при чем. Это не по‑римски. Кто поклоняется Исиде, кроме горстки помешанных чужестранцев?
– Да, чужестранцев, но не помешанных, – поправила я его, стараясь говорить спокойно.
– Моя мать, – не унимался Пилат, – да и каждая римлянка, каких я знал, поклонялись Юноне и тем были довольны. Почитание этой богини не идет вразрез с желаниями мужа.
– Так‑то оно так, – согласилась я, – но я обязана Исиде многим, чего ты даже не можешь себе представить. Пожалуйста, прояви еще немного терпения.
– Больше не хочу, Клавдия. – Он отвернулся от меня и взял плащ, небрежно брошенный на стул.
– А как насчет кусочка кабана? Ты даже не притронулся. Я же знаю, ты любишь. – Я нежно взяла его за руку.
– Предложи его Исиде. Я поужинаю в более приятной компании.
Германику лучше не становилось. Хотя мы делали вид, что ничего не происходит, запах появился снова. Рабы обнаружили петушиные перья, потом человеческие кости. Придя однажды утром, я почувствовала, что, несмотря на летнюю, теплую погоду, в доме непонятно почему холодно. Германии, а ему стало невмоготу лежать в затемненной комнате, заставленной мисками, склянками и пузырьками с лекарствами, собрался с силами, чтобы встать с постели и самостоятельно пройти в атриум. Следуя за ним по пятам, я лишилась дара речи от охватившего меня ужаса. На стене над нами было намалевано его имя перевернутыми буквами. Я созвала всех домочадцев. Никто не имел ни малейшего представления, как появились слова «Германии Клавдий Нерон». Рабы тщательно соскребли их, но на следующее утро надпись появилась снова. На этот раз без последней буквы «н» в имени Нерон.
Агриппина настояла на том, чтобы Германии отослал Пизона из Антиохии. Наместник нехотя покинул столицу. По некоторым сведениям, его корабль стоял на якоре у острова Хиос.
– Он ждет известия о моей смерти, как стервятник своей добычи, – сказал мне Германик как‑то утром.
– Не дождется, – ответила я, садясь подле его кровати.
Раб снял влажное полотенце со лба Германика и вытер ему губы. Я уткнулась лицом в букет роз, принесенных из нашего сада, и глубоко вздохнула. Мне стало немного нехорошо по дороге сюда. Запах, от которого невозможно было избавиться ни уборкой, ни благовониями, распространялся повсюду. Я встала, чтобы выпить воды. В этот момент голова пошла кругом. Казалось, пол уходит из‑под ног, а стены плывут, как во вращающейся сфере.
– Что случилось, Клавдия? – спросил Германик. – На тебе лица нет.
Я попыталась совладать с собой:
– Нет, ничего.
Очень осторожно, поскольку руки не слушались меня, я положила букет на столик возле кровати. Германик вытянул из‑под покрывала тонкую, костлявую руку и взял меня за запястье. Всего несколькими днями раньше под подушкой, лежавшей на кушетке в дядиной гостиной, я обнаружила сухую человеческую кисть. Я поразилась сходством между ней и той, что сейчас держала меня.
– Клавдия! – Карие сощуренные глаза Германика внимательно смотрели на меня. – Ты тоже заболела?
Он произнес эти слова медленно, словно нехотя.
Я попыталась улыбнуться, но вдруг почувствовала, что меня начинает тошнить. До двери я добежать не успела.
Глава 13:
И благословение.
Над моей головой извивались змеи. Я сомкнула тяжелые веки и снова открыла их. Кружение постепенно прекратилось, а змеи остались. Весь мраморный потолок был испестрен полосами элегантного сочетания модных цветов – золотистого и зеленого. Я лежала на кушетке, подо мной – красные атласные подушки. Где я?
До меня донеслись приглушенные испуганные голоса. Когда слова стали более отчетливыми, я поняла, что речь идет обо мне.
– Это я виноват. Никогда себя не прощу, – говорил Германик слабым, измученным голосом.
– Дорогой, ты ни при чем. Клавдия пришла навестить тебя, – сказала Агриппина.
– Да, моя бедная девочка хотела помочь. А проклятие перешло на нее, – всхлипывая, произнесла мама.
На меня перешло проклятие! Комната снова закружилась. Голова болела от удара при падении. Что со мной происходит? Охваченная страхом, я села на кушетке.
Сидевшая подле меня мама прошептала:
– Как ты себя чувствуешь, Клавдия?
Я схватила ее за руку.
– Мне нужно видеть Пилата.
– Вы позволите? – В комнату вместе с Рахилью вошел Петроний, личный врач Германика. Я с облегчением вздохнула, когда высокий седовласый мужчина подошел к кушетке. – По словам раба, вы упали в обморок. Это раньше случалось?
– Нет, никогда. – Меня удивила дрожь в голосе. Поддерживаемая доктором и Рахилью, я перешла в соседнюю комнату, где меня опять уложили на кушетку. Петроний взял небольшой стул и сел рядом.
– Вас тошнит только в этом доме?
Я стала вспоминать:
– Иногда в других местах. Вино, которое я пила вчера вечером, мне показалось резким. Как я его ни разбавляла, оно было невкусным. А что, если оно отравлено?
Доктор внимательно посмотрел на меня:
– А ваш муж пил его?
Я нервно засмеялась.
– Вообще‑то он пил, совсем немного. Утром у него болела голова, а так чувствовал себя прекрасно. – И потом с серьезным видом я спросила: – Вы тоже считаете, что на меня перешло проклятие?
Доктор устало вздохнул:
– Честно говоря, в этом доме все возможно. – Доктор взял меня за руку, и на его серьезном лице появилась улыбка. – Когда последний раз у вас было кровотечение?
В комнату Германика я вернулась без посторонней помощи и, как мне казалось, с глупой усмешкой на губах.
– Это не проклятие, а благословение. У меня будет ребенок.
Мама переглянулась с Агриппиной и покачала головой:
– Мы совсем потеряли рассудок! Тошнота, обморок...
Пока я обнималась с мамой и Агриппиной, в сводчатом проходе появился Пилат, и я бросилась к нему.
– Что здесь происходит? – спросил он. – Очевидно, хорошие новости. Должно быть, вам лучше, господин Германик?
Дядя широко улыбнулся:
– Позвольте мне поздравить вас.
Пилат, держа меня одной рукой за талию, снял шлем с гребешком из перьев и положил его на стол. Мой муж с удивлением посмотрел на проконсула:
– Поздравить меня? С повышением?
– Нет, на мой взгляд, повод еще лучше. Однако, должен признаться, ваша милая супруга напугала нас. Она лишилась чувств.
– Клавдия потеряла сознание? – Пилат посмотрел на меня: – Тебе плохо?
– Очень даже хорошо, – успокоила я его. – Но, можешь себе представить, я думала, на меня наслали проклятие.
Пилат окинул комнату взглядом. Окружающая обстановка – цветы, расставленные повсюду, аромат благовоний, распространявшийся из каждой ниши в стене, – явно привела его в замешательство.
– Почему это пришло тебе в голову? – сдержанно спросил он.
– Я почувствовала себя плохо, испугалась, а Петроний осмотрел меня, и, кажется, у меня... у нас будет ребенок.
Счастливая улыбка озарила лицо Пилата, но затем оно моментально сделалось серьезным. Я похолодела. Что с ним?
– Ты не рад, дорогой? – робко спросила я.
– Очень рад, – ответил он, поглаживая меня по спине. – Но я также встревожен. – Он повернулся к Германику: – Вы знаете мою преданность вам, но я не могу позволить жене оставаться в этом доме. Она не должна приходить, пока вы окончательно не поправитесь. Я уверен, это произойдет скоро.
– Нет, Пилат! – воскликнула я. Такая реакция была для меня неожиданностью. – Я чувствую себя великолепно, и Петроний считает, что у меня обычные симптомы.
– Помолчи, девочка! Ты слышала слова твоего мужа, – одернул меня Германии. – Я прекрасно понимаю его. – Дядя повернулся к Пилату: – Забирайте Клавдию немедленно домой. Я настаиваю. Но обещайте сообщать мне, как у нее идут дела. Это облегчит мою... Я буду с нетерпением ждать известий от вас.
– Обещаю. – Пилат взял свой шлем и чуть ли не потянул меня к выходу. У порога я обернулась назад. Агриппина сидела подле Германика и держала его за руку, глазами провожая нас с грустной улыбкой на губах.
На следующее утро к нам пришел капитан крупного торгового судна. Он передал письмо от Марцеллы. Естественно, что столь важное лицо не стало бы лично доставлять послание, если бы оно не желало из первых уст узнать о состоянии Германика. И еще капитану хотелось поболтать. Мне же было в тягость являть образцы любезности за вином и финиковыми пирожными, в то время как у меня чесались руки раскрыть свиток от сестры. К счастью, появился Пилат, и, раскланявшись, я удалилась из комнаты.
«От Марцеллы из обители Весты» – в таком официальном тоне начиналось письмо, будто я не узнала бы ее каракули. Расправив папирус, я отметила, что в строчках меньше хорошо знакомых мне восклицательных знаков и тире. Причина ее сдержанности скоро выяснилась. Слухи о болезни Германика докатились до Рима, где встревоженная общественность ждала дальнейших вестей из Антиохии.
А недавно загадочным образом возникли другие толки. «Это правда, что Германии выздоровел?» – спрашивала Марцелла. Она рассказывала, как сотни ликующих людей с факелами устремились к дворцу и разбудили Тиберия радостным скандированием: «Все прекрасно снова в Риме. Все опять у нас спокойно. И Германии жив‑здоров».
На этом заканчивалась спешно написанная эпистола Марцеллы, почему‑то встревожившая меня. Как среагировал Тиберий на такое непомерное проявление любви к Германику? Различие между этими двумя людьми бросалось в глаза. Если Тиберий был бесстрастным оратором, то Германии – блистательным. В то время как император не мог гордиться большими военными успехами, Герм аник прославился своими победами на весь мир. В довершение ко всему Тиберия с самого начала недолюбливали и ему не доверяли, и Германик слыл всеобщим любимцем. Агриппина, внучка Августа, и Германик, его внучатый племянник, являлись наследниками трона по крови. Тиберий, пасынок Августа, получил бразды императорского правления, когда Германик еще не достиг зрелого возраста. Почти повсюду в мире считали, что Рим хранит верность законному наследнику.
В первый раз я подумала о потере любимого дядюшки не просто как о личном горе. Будущее отца, и в меньшей степени – Пилата, было связано с проконсулом. Что будет с ними, если Германика не станет?
Каждое утро я посылала Рахиль к нему домой с цветами из нашего сада и приготовленными собственноручно блюдами. Юлия и Друзилла вернулись из Эфеса, где они проводили лето. Они внимательно и заботливо ухаживали за отцом, но какие бы усилия мы ни прилагали, ничего не помогало. Несмотря на старания рабов, постоянно соскребавших имя Германика со стены, каждое утро оно вновь появлялось, и всегда укороченным еще на одну букву.
Германик слабел на глазах. Когда осталась только одна буква, созвали всех членов семьи и друзей. Перед тем как Пилату выйти из дома, я упрашивала его взять меня с собой. Но он отказался наотрез.
– О чем ты думаешь? Твоя же мать нашла мертвого младенца в этом доме, подвергшемся проклятию.
– Мне ничего не грозит. Я не имею никакого отношения к происходящему там, – пыталась я убедить мужа. – Я сразу не распознала беременность, потому что ни о чем не думала, кроме как о дяде Германике.
– Вот именно, не думала.
Я в испуге посмотрела на него. Пилат немного смягчился.
– Но ты и сейчас не думаешь. Как (бы ты себя чувствовала, если бы зло перекинулось и на нашего ребенка?
Меня охватило отчаяние, и рука непроизвольно потянулась к систруму, висевшему на шее. Я кивнул в знак согласия и отвернулась.
Пилат возвратился вечером, когда i я сидела в саду и смотрела, как блестят в реке лучи заходящего солнца. С подавленным видом он сел возле меня.
– Он умер? – шепотом спросила я.
Пилат взял мою руку.
– Германик оставался мужественным до конца. Даже видавшие виды офицеры плакали. – Муж говорил хриплым голосом. – Для каждого из нас у него нашлось доброе слово, а тебе он просил передать вот что.
Я слушала, затаив дыхание.
– Он любит тебя и желает много радости в жизни. Он выразил надежду, что ты будешь такой же замечательной женой, как твоя мать и Агриппина. – Пилат нахмурился. – Германик говорил еще об одном, чего я не понял. Он был очень слаб.
Я едва сдерживала слезы.
– Так что же он сказал?