(30 год н.э.).
Глава 30:
В Храме Господнем.
Когда «Персефона» выплывала из гавани, казалось, что она, словно бабочка крыльями, машет веслами – одновременно двадцатью с каждого борта. Роскошный корабль, подаренный нам Сеяном на прощание, покрасили в пурпурный цвет в мою честь. Под бой барабана, доносившийся с нижней палубы, весла то погружались в воду, то поднимались над поверхностью. Каждым веслом гребли два человека. Корабль скользил вперед – сначала медленно, а потом все ускоряя ход по мере того, как учащались удары в барабан. Вскоре Неаполитанский залив остался позади.
День за днем я сидела под колыхавшимся тентом и смотрела на голубизну моря и неба.
У меня было много времени для размышлений. Неужели Исида смеется надо мной? Неужели она всегда смеялась надо мной? Когда‑то я искренне молилась ей, чтобы завоевать любовь Пилата, усердно повторяя заклинания. Услышала ли богиня мои мольбы, и правда ли, что это она даровала объект моих желаний, или это всего лишь девичьи фантазии, оказавшиеся заблуждением? Пилат действительно хотел, чтобы я стала его женой, однако какое это имело значение? Наш союз казался такой глупой ошибкой сейчас, когда я узнала настоящую любовь. Разве понадобились какие‑нибудь зелья или заклинания Голтану и мне? Я грустно улыбнулась, подумав об Исиде и Осирисе. Их любовь так похожа на нашу.
Как‑то раз, когда я стояла у поручней, ко мне подошла Рахиль. Ее появление напомнило мне еще об одной печальной истории.
– Ты, наверное, рада, что наконец возвращаешься на родину?
Рахиль пожала плечами. Она грустно смотрела на море.
– Мы вчера говорили с Пилатом о тебе. Он... мы решили дать тебе вольную. Ты должна наконец вернуться в свою семью. Пилат вручит тебе вольную грамоту на церемонии. Это будет грандиозно: Ирод Антипа со своими придворными, некоторые первосвященники, Синедрион. Твоя семья, конечно, на почетном месте.
|
|
– У меня нет семьи, – сказала Рахиль, повернувшись ко мне. – Никого не осталось в живых.
Она собралась отойти от меня, но я остановила ее, взяв за руку.
– А разве твой отец не был советником у Ирода Великого?
– Да, он пользовался большим доверием, но он также был фарисеем и патриотом. Отцу не нравился богатый Храм Ирода. Он считал, что мир – это храм Божий и что люди должны быть сами себе священниками. Ирод и слушать не хотел такие речи. Этим Храмом он словно заявлял: «Смотрите, какой я хороший, как я велик».
Я нетерпеливо покачала головой:
– Это – только философия. Твой отец занимал положение при дворе. Без компромисса этого не добиться.
– Отец, конечно, согласился бы с вами, – сказала Рахиль. – Он слыл идеалистом, но ничто человеческое ему не было чуждо. Он разделял стремления Ирода подорвать позиции первосвященников и в то же время показать всему миру, что он значит больше, чем ставленник Рима.
Я кивнула:
– Своей цели, можно сказать, он добился. Иерусалимский храм – самый большой в мире. Недаром в Риме говорят: «Кто не видел Храма Ирода, тот ничего не видел прекрасного».
– Спору нет. Храм красив, – согласилась Рахиль. – Если бы он только не вызывал антипатию.
– Я не понимаю...
– Мой отец придерживался ортодоксальных взглядов. Он верил в закон и жил по закону. Вторая заповедь гласит: не сотвори себе кумира. За многие годы иудеи привыкли видеть языческих идолов повсюду: в общественных банях, театрах, административных зданиях. Но когда Ирод поместил громадного орла с распростертыми крыльями над самим Храмом...
|
|
– Да, неудачное новшество, – согласилась я, но напомнила ей: – Ведь он – царь. Если это худшее из его деяний...
–Да‑да, отец признавал это. Вот только, к сожалению, мой брат Аарон не последовал его примеру. Его наставником был самый близкий друг отца, преданный фарисей. Он часто приходил к нам, и допоздна они вели беседы. Аарону исполнилось всего четырнадцать лет, ему хотелось поскорее стать мужчиной, он внимал каждому слову учителя. Так вот, этот наставник пришел в ярость, когда на Храме появился орел, и доказывал, что его нужно снести. Ужас охватил отца. Он предостерег подстрекателя от каких‑либо действий, говоря ему, что Ирод лежит на смертном одре. «Не торопись», – сказал он ему и больше не возвращался к этой теме. Однажды этот ученый‑фарисей читал проповеди о возмездии за грехи. Грех, говорил он, стал причиной болезни Ирода, грех, который жег и разъедал его внутренности. Настало время скинуть орла, невзирая на риск. Аарон по своей молодости, наивности и прямодушию поддался на эти призывы. Четыре десятка юношей, и он в их числе, побежали к Храму, вскарабкались по стенам и разнесли на куски языческого орла. – Рахиль говорила бесстрастным, ровным голосом, словно это случилось не с ее братом, а с кем‑то чужим. – Конечно, их бросили в тюрьму. Мы молились, чтобы Ирод умер до того, как их будут судить, но Яхве не услышал нас. Может быть, мы для него просто ничего не значили, вроде как муравьи. Стража зарубила отца, когда он встал на колени у ложа Ирода и молил пощадить сына. Ворвавшиеся к нам в дом солдаты увели мать и сбросили ее с башни. По приказу Ирода меня продали в рабство. Вскоре он умер, но за несколько дней до его смерти Аарона и других юношей заживо сожгли на костре.
|
|
– Рахиль, дорогая моя. – Я обняла ее за плечи и почувствовала, как напряглось ее тело. – Мне так жаль тебя. Я ничего не знала об этом. Ты никогда не рассказывала. Что я могу сделать для тебя сейчас? Ты боишься возвращаться домой? Боишься преемников Ирода? Не забывай, что Пилат теперь – главный в Иудее. Мы, так или иначе, можем освободить тебя от рабства, дать возможность уехать куда угодно.
– Ирод был плохим человеком. В живых остались только два его сына, Агриппа и Филипп. Они, должно быть, каждый день воздают хвалу Фортуне, что их не постигла судьба других. В Иудее мне бояться нечего, но я хочу остаться с вами.
На пятнадцатый день плавания на горизонте появилась Кесария.
Когда корабль приближался к порту, Пилат стоял рядом со мной и нетерпеливо барабанил пальцами по поручню. До нас стал доноситься городской шум, и в поле зрения появились корабли в гавани и строения на берегу. Мне рассказывали, что Кесария славилась как один из самых красивых городов мира. Я убедилась в этом, увидев храм божественного Цезаря, который стоял на возвышенности напротив входа в гавань. Дома, преимущественно из белого камня, ступенями спускались к причалам. Люди махали нам из окон и с балконов. Приветственные возгласы раздались с берега, когда «Персефона» вошла в гавань. Повсюду яркие цветы.
Бой барабанов, звучат флейты. Вельможи в багровых торжественных нарядах выстроились встречать нас.
На борт перекинули сходни. Толчея и окрики на палубе. Багаж приготовлен к выгрузке. С детских лет я мечтала о чудесных странствиях, мысли о них захватывали дух. Сейчас, вдали от Рима, где остался Голтан, мной овладело отчаяние. Рахиль вынесла на палубу Марцеллу. Она пронзительно закричала и протянула ко мне руки, но ее взял Пилат.
– Это Кесария, крошка моя, – сказал он и приподнял Марцеллу, чтобы она видела происходящее вокруг. Глядя на меня поверх ее кудрявой головки, он добавил: – Мы все будем счастливы в Иудее.
Если материальные блага – мерило счастья, то мы имели их в избытке. Дворец поражал своим великолепием. Я занимала роскошные апартаменты. Окна выходили на море, балконы, похожие на висячие сады, в каждой комнате. На самом большом из них я устроила святилище Исиды, поставив ее статую, постелив вокруг коврики и украсив все цветами. Каждый день я медитировала там, но недолго – мои обязанности оставляли для этого мало свободного времени. Просторный зал для приемов вмещал сотню кушеток, и Пилат рассчитывал, что я буду часто устраивать пиршества. К тому времени я легко справлялась с их организацией. Обеды на триста приглашенных не были редкостью. Я часто вспоминала маму. Она пришла бы в восторг от того, какую я вела жизнь. Меня же устраивало, что я постоянно при деле.
Кесария, построенная в честь Цезаря, соперничала с Римом, и во многих отношениях весьма успешно. Здесь находились театр с мраморными колоннами, вмещавший пять тысяч зрителей, и один из крупнейших амфитеатров в мире. Пилат восседал на почетном месте на государственных церемониях в храме Цезаря. Нас окружали статуи Августа, Юпитера и других богов, которые напоминали о родном доме. На улицах я чаще встречала римлян, греков и сирийцев, чем евреев.
Если бы вся Иудея была такой, как Кесария, то миссия Пилата не составляла бы большого труда. К сожалению, непреложный факт состоял в том, что Пилата послали править евреями. От этого зависело все его будущее.
Пилат первым делом отправил в Иерусалим небольшой вооруженный отряд, которому он отдал приказ водрузить римские знамена с орлом перед крепостью Антония, где стоял римский гарнизон. Меня, как и Пилата, поразила реакция еврейской части населения на это малозначащее событие, хотя орлов не вносили в храм.
Евреи возмутились появлению «языческих изображений» в священном городе. Через два дня более сотни иудеев пешком через горы и долины пришли в Кесарию и собрались перед нашим дворцом. Они требовали, чтобы ненавистные им орлы были убраны. Несмотря на то что воины окружили их с обнаженными мечами, евреи не расходились ни днем, ни холодной ночью, раскачивались и громко стенали. Пилат наблюдал за происходившим из дворца и сохранял терпение.
– Видимо, придется вызвать подкрепление, – сказал он мне.
– Нельзя убивать безоружных людей. Но я уже не могу выносить их стенания. Почему не убрать знамена? Тиберий сказал тебе, пусть они живут счастливо и в мире. Если ты пойдешь им на уступку, ты не подорвешь авторитет Рима. Евреи успокоятся, и нам будет спокойнее. Сделай это ради меня.
К моей радости, Пилат согласился, и я, стоя рядом с ним на балконе дворца, вздохнула с облегчением, когда он подал знак воинам. После шести дней мирного протеста евреи разошлись – они добились своего.
– Я не понимаю этих людей, – сказал Пилат, после того как толпа скрылась из виду. – Евреи просили римлян прийти сюда и уладить их разногласия.
– Я знаю, но это было давно. Отец говорил мне об этом, когда я была маленькой. Его дед служил при Помпее. Он умер, пытаясь уладить их споры. Но это дела давно минувших дней. Тех, кто призвал римлян, уже нет на этом свете.
– Их потомки должны быть признательны нам. Мы гарантируем им мир. Их раздорам положен конец, но они все равно готовы вцепиться друг другу в горло. У них свой суд, своя религия, они сами собирают налоги...
– Но мы тоже облагаем их налогами, – заметила я.
– Естественно. Это цена за стабильность. Разве мы можем отказаться от этого надежного буфера против Парфии? Евреям придется жить с Римом. Впрочем, как и другим народам.
Весной Пилат попросил меня сопровождать его в Иерусалим, куда он направлялся с инспекцией. Я согласилась, поскольку хотела увидеть легендарный Священный город. В древнюю столицу вела хорошая, отмеченная римскими мильными камнями, или столбами, дорога, построенная легионерами. В Кесарии к нам относились дружелюбно, всюду толпа встречала нас приветственными возгласами. Чем дальше мы удалялись от побережья на юго‑восток, тем больше ощущалась недоброжелательность местных жителей. Неприязненное отношение к нам проявлялось на каждом шагу, я постоянно чувствовала на себе недобрые взгляды. Когда мы подъезжали к городу, я слышала за спиной злобный ропот. Я много путешествовала с Германиком, но нигде не происходило ничего подобного. Что все это значило? Зная, что Иерусалим славится своей древней историей, я ожидала увидеть город‑космополит, где живут люди со своеобразным мировоззрением. Я же оказалась в захудалом городишке, расположенном в пустынной местности, обнесенном крепостной стеной и населенном ограниченными, любящими поспорить людьми, почти не скрывавшими своей враждебности.
Тем не менее у города была одна достопримечательность, известная на весь мир. Все, кому довелось посетить Иерусалим, с благоговением говорили о Храме. Когда мы приближались к цитадели, у меня захватило дыхание при виде громадного сооружения с массивными стенами и многочисленными портиками. Построенный из белого камня, Храм казался горой, покрытой снегом. Я хотела войти, но Пилат категорически возражал. Он считал, что все беспорядки начинаются с Иерусалима.
– Из дворца не выходи, – приказал он. Я с удивлением посмотрела на него. В таком тоне он никогда не разговаривал со мной, но потом его голос смягчился. – Для тебя там найдется много дел. Пусть город сам пожалует к тебе.
Разместившись во дворце, который Ирод приготовил для нас, я убедилась, что заниматься действительно есть чем. Беломраморный дворец с узорчатыми полами, выложенными агатом и ляпис‑лазурью, с бьющими фонтанами, со сводчатыми потолками, покрашенными золотой и алой краской, с мебелью, инкрустированной серебром и драгоценными камнями. Много излишеств, решили мы с Пилатом, – что можно ожидать от этих варваров? Это такой темпераментный народ. Хорошо, что нам не придется долго оставаться в Иерусалиме, но все же мне там понравилось. Из дворца, расположенного на возвышенности, с одной стороны открывался красивый вид на город, а с другой – на тенистые сады.
Однажды утром мы с Рахилью наблюдали, как городские дома, построенные из серого камня, возникали из сине‑черных теней ночи. Казалось, что всю восточную сторону города охватило пламя, когда первые лучи восходящего солнца упали на полированную золотую плиту наверху колонн в святая святых Храма.
– Что и говорить, он великолепен, – сказала Рахиль, когда солнце позолотило купол Храма. – И еще я помню, что он перестраивался при Ироде Великом. Армии Помпея...
– Действительно великолепен, – перебила я ее, почувствовав некоторую вину за римлян, разрушивших Храм несколько десятилетий назад. – Пилат рассказывал, что для его восстановления использовался труд десяти тысяч рабочих, которыми руководила одна тысяча священников, обученных строительному мастерству.
Рахиль только пожала плечами:
– Храм вобрал в себя все, что есть в Иерусалиме.
Решено! Я должна собственными глазами увидеть это чудо. В один из дней, ничего никому не сказав, я тайком вышла из дворца и наняла паланкин. Пришлось проделать немалый путь, то спускаясь с одного холма, то поднимаясь на другой. Носильщики всю дорогу недовольно ворчали. Когда мы приблизились к Храмовой горе, я почувствовала неприятный запах, напомнивший мне импровизированный госпиталь для раненых, устроенный Агриппиной в Германии. Здесь стоял еще больший смрад. Ничего подобного я никогда не испытывала. Наконец паланкин поставили на землю. Я отдернула занавеску и выглянула наружу. Храм производил грандиозное впечатление. Фасад украшали четыре колонны коринфского ордера. Стены, сложенные из громадных шит белого мрамора с богатой позолотой, сверкали на солнце. Но это зловоние! В здании находились огромные отверстия для стока крови и сброса внутренностей жертвенных животных; кровь стекала в трубу, выходившую на улицу, и дальше вниз по склону.
– Вы выходите или нет? – нетерпеливо спросил один из носильщиков. Мы остановились перед самым входом, люди сразу обратили на меня внимание. Я вышла, дала монету носильщику и через массивные ворота направилась в Храм.
За стеной находилась площадь, куда был открыт доступ всем, включая неевреев. Хотя я много слышала об этом сооружении, реальность превзошла ожидания. Повсюду крытые колоннады, не только придававшие изящество внутреннему убранству, но и создающие впечатление невероятной громадности Храма. Какой же там стоял шум и гам! Ничего подобного я никогда не слышала. Тысячи ног шаркали и топали по камням, которыми был вымощен двор. Сотни животных, крупных и мелких – ягнят, волов, коз, кур, голубей, – блеяли, мычали, кудахтали, ворковали. Говор на разных языках и диалектах. Кто‑то громко считает монеты, нищие просят милостыню, менялы зазывают прохожих.
– Козы, козы. Покупайте наших коз.
– Яловые животные. Мои – что надо!
– Ягнята, ягнята. Таких больше нигде не найдете!
– Ваши деньги чистые? – спросил меня какой‑то человек, схватив за руку. – С грязными деньгами нельзя входить в Храм. Меняйте их здесь.
– Он – жулик! – закричал другой, протискиваясь ко мне.
Довольная, что я оделась сообразно обстоятельствам в черную столу Рахили, я запахнулась в нее и стала пробираться дальше. Впереди я увидела широкий лестничный пролет. Если бы я смогла возвыситься над этой неразберихой – толкотней, суетой паломников, протянутыми руками нищих, перед моими глазами открылась бы какая‑нибудь перспектива. Меня пихали в разные стороны менялы, не дававшие шагу ступить, но вот наконец я добралась до основания лестницы.
Вздохнув с облегчением, я начала подниматься. Когда я остановилась между двумя пролетами, мой взгляд привлекло удивительное зрелище. На лестничной площадке надо мной находилась дверь, по обеим сторонам которой были укреплены таблички на греческом, латинском и арамейском языках, предупреждавшие, что не‑евреям под страхом смерти запрещено входить внутрь. Меня это рассердило и огорчило, но что поделаешь. Я и так уже подвергла себя немалому риску. Нехотя я повернулась и собралась идти обратно, как вдруг по всему Храму разнесся звук труб. Посмотрев вниз, я увидела, что толпа расступилась перед процессией священников, пересекавших двор. Они выглядели впечатляюще в своих парчовых одеждах, украшенных драгоценными камнями и расшитых золотом. Торжественно они проследовали в большой алтарь, где на привязи стоял теленок. От страха несчастное создание жалобно мычало. Верховный жрец невозмутимо занес над ним нож. Я видела, как брызнула кровь, и услышала вздох людей, пришедших посмотреть на эту церемонию. Опять заиграли трубы и зазвенели цимбалы. Все, кто находился в Храме, пали ниц на каменном полу. Я еще долго не могла выйти оттуда.
Никто вроде бы не заметил моего отсутствия. Я заглянула в комнату Марцеллы. Она строила крепость из глиняных кубиков, а бдительный раб ей одобрительно улыбался. Пилат в просторном таблинуме читал поданные ему петиции. День прошел спокойно. Когда солнце клонилось к закату, я отложила в сторону список блюд для званого обеда, который просматривала, и вышла по привычке на террасу дворца. Облокотившись на парапет, я наблюдала, как багровые тени опускались на город. Как всегда, я вспоминала о Голтане. Где он сейчас? Что делает? И думает ли он хоть иногда обо мне?
Глава 31:
Каиафа.
Темные глаза, полные тоски, умоляюще смотрят на меня. Что я сделала? Что я должна сделать? Колючка тернового венца врезается ему в бровь. Я бегу прочь от окровавленного лика и скрываюсь в саду. Нахожу убежище под сенью могучих деревьев. Нет! Нет! Деревья превращаются в кресты. Они окружают меня, из них течет кровь. Окровавленная земля уходит из‑под ног. Я пытаюсь бежать.
Повсюду кресты, их так много. Что‑то удерживает меня, я не могу двигаться.
Стараюсь вспомнить, что испугало меня. Лицо. Почти забытое, из далекого прошлого. Я лежу на громадной кушетке с ножками в виде львиных лап. Она застелена шелковыми простынями. Это моя кушетка. Я мечусь в полубреду, силюсь высвободиться и вдруг осознаю, что удерживает меня Рахиль. Неяркий солнечный свет заполняет комнату. Лицо исчезло. Кресты тоже.
– Успокойся, я чувствую себя нормально, – говорю я ей. – Это всего лишь страшный сон.
Всего лишь. Вздыхаю с облегчением. Я снова в реальном мире.
– Хорошо, что сон. Могло быть хуже. – Рахиль поправила помятые простыни. – Вчера вы сделали большую глупость.
– Я отправилась в Храм одна только потому, что не хотела, чтобы меня поучали: это можно делать, этого нельзя, – сказала я и села на кушетке.
– Госпожу нужно поучать. В городе много враждующих кланов: саддукеи, ессеи, фарисеи, зелоты. Единственное, что они ненавидят больше, чем друг друга, – это Рим. А если бы они узнали вас? А если бы...
– Вот именно. Давайте поговорим о «если бы». – В комнату вошел Пилат, бледный от гнева. – Я запретил тебе идти в Храм.
– Я не ребенок, чтобы мне что‑то запрещали, – ответила я, разозлившись, как и он. Как я ненавидела этот город!
Рахиль встала между мной и Пилатом:
– Госпожа только что проснулась. Ей приснился страшный сон. Она немного не в себе.
– Вот именно, не в себе. Ты думала, я не узнал бы, что ты вышла из дворца без охраны и одна направилась не куда‑нибудь, а в Храм?
– Неужели это такой большой грех? Все говорят о Храме. Я просто хотела увидеть его своими глазами.
– А что, если бы тебя узнали? Если бы тебя взяли заложницей? Слава Юпитеру, я здесь наместник. Не кому‑нибудь, а мне пришлось бы решать и выбирать: то ли ставить под удар интересы Рима, удовлетворив их требования, то ли ждать, пока они отомстят, расправившись с тобой. – Гнев в глазах Пилата растаял, когда он взглянул на меня, сидевшую на кушетке в помятой рубашке. – Ты должна дать обещание, Клавдия. – Он положил мне руку на плечо, так что мне пришлось смотреть прямо ему в глаза. – Больше ничего такого не должно повториться.
– Я вовсе не желаю причинять тебе неприятности, – отчетливо произнесла я, убирая с лица взлохмаченные волосы. – Но и так ясно, что ты всегда сделаешь выбор в пользу Рима.
– Не заставляй меня делать выбор, – сказал он решительным голосом и, резко повернувшись, вышел из комнаты.
Прежде чем я успела ответить, с верхней галереи Храма раздался громкий звук труб, разнесшийся по всему городу. Ритуальный нож священника, должно быть, перерезал горло первому в этот день жертвенному животному. Я содрогнулась, вспомнив крики обреченных животных, кислый запах теплой крови.
– Не беспокойся, Рахиль, я не пойду снова в Храм. Это – скотобойня. И крики – это тоже ужасно.
Рахиль удивилась, а потом засмеялась:
– А, вы имеете в виду менял. Все евреи должны хоть раз в жизни сделать пожертвование в Храме. Те, кто может себе это позволить, приходят часто. Менялы оказываются к их услугам.
– Да, я заметила. Там топчется целая армия менял, готовых прикарманить их деньги. Весь этот шум не дает сосредоточиться для молитв.
– Когда люди торгуются, они перестают сдерживаться, – пояснила Рахиль, одевая меня. – Каждый, кто хочет молиться в Храме, должен принести в жертву животное. Его покупают за храмовые шекели. Кто‑то должен менять деньги.
Я сморщила нос:
– Но там стоит невыносимый запах. Им пропитан весь город.
– Что я могу сказать... Иногда, когда ветер дует в определенном направлении, – попыталась объяснить Рахиль. – Впрочем, римляне тоже приносят в жертву животных.
– Одного животного, и только в особых случаях, – возразила я. – И делается все не так. А тут хлещет кровь...
Некоторое время мы молча стояли на террасе и смотрели, как солнце восходит над Храмом. Наконец я задала мучивший меня вопрос:
– А что на верхних этажах? Там, куда неевреям запрещен вход...
– Этот запрет распространяется и на женщин.
– Неужели? Неудивительно, что ты поклоняешься Исиде.
– Исида покровительствует животным. Но здесь Синедрион – совет мудрецов‑фарисеев – считает, что ритуалы объединяют евреев как народ.
– Все же в вере должно быть нечто большее, чем ежечасное умерщвление животных.
Рахиль нахмурила брови.
– Я не единственная из евреев, кто подвергает сомнению эту практику, – признала она. – Один пророк резко осудил ее. С детских летя помню его слова: «Он показал тебе, о человек, что хорошо и что Яхве требует от тебя – поступать по справедливости, творить добро и быть смиренным перед Богом».
Я подумала, как далеко Храм и как сотни его служителей отошли от этого идеала. Нарушив молчание, Рахиль сказала: – Госпожа должна согласиться, Храм красивый.
– Он величественный, но... – Я остановилась, потому что не хотела оскорбить ее национальную гордость. Отсутствие скульптур казалось странным, но меня больше беспокоила антисанитария в городе. Расположенный в горной местности, вдалеке от озера или реки, весь город зависел от дождевой воды, которую собирали в резервуары, пришедшие в ветхость.
Этот вопрос я решила обсудить с Пилатом в тот вечер.
– Римляне могли бы легко решить проблему обеспечения города водой, – согласился со мной Пилат. Больше разговоры о посещении Храма не велись. Жаль, огорчила мужа. Я должна искупить свою вину.
– А что, если построить акведук? Это, наверное, выход из положения, – предложила я.
– Завтра здесь собираются представители Синедриона. В их сокровищницах хранятся несметные богатства. Кроме десятины и различных пожертвований, каждый местный житель платит пол‑шекеля в год. Для них построить акведук ничего не стоит.
На следующий вечер, лежа возле меня на нашей обеденной кушетке, Пилат рассказывал события дня. К его удивлению, Синедрион не принял предложения. Их верховный жрец не согласился дать ни одного шекеля.
Пилат поступил решительно. Его солдаты явились в Храм и конфисковали необходимые средства. После этого с довольной улыбкой он мне сказал:
– Если я о себе не оставлю никакой другой памяти, то меня будут помнить за то, что я обеспечил этот злосчастный город питьевой водой.
Пилат успешно справлялся со всеми делами. Когда я разрешила ему разделить со мной ложе, он горел желанием и страстью. Я же ничего не испытывала. Я иногда думала, могло ли в такие безрадостные моменты произойти зачатие? Потом у меня появилась мысль: а что, если после рождения Марцеллы у меня вообще не будет детей? Ну и пусть. Что тут поделаешь? Марцелла – мое утешение. Ей должно было исполниться три года. Веселая и озорная, она с каждым днем все больше походила на мою сестру. «Я должна беречь свое дитя», – часто проносилось в сознании. Меня восхищала ее детская жизнерадостность.
Временами повседневная жизнь казалась почти сносной, а то вдруг меня неотвратимо влекло к Голтану. Сердце мое разрывалось на части, когда я неожиданно получила письмо от Апикаты. Она видела его в театре в окружении восхищавшихся им женщин. По крайней мере Голтан жив, успокоила я себя, но даже это не развеяло мою тоску. Я с болью в сердце отчетливо вспоминала все, что так любила в Голтане: теплый тембр низкого голоса, необычный янтарный цвет глаз, гладкую, покрытую загаром кожу. Мне очень хотелось хотя бы на несколько коротких мгновений оказаться рядом с ним.
Что касается Пилата, то он менялся у меня на глазах. Муж, все чаще искавший моей близости, казался то в замешательстве, то разочарованным, то даже напуганным. Под его командованием в Иудее находились лишь незначительные силы: всего пять когорт солдат и одна кавалерийская турма[16]. В случае возникновения крупного восстания ему пришлось бы заручиться поддержкой со стороны легата Сирии. Пилат часто обращался ко мне за советом. Неизменно все сводилось к одному вопросу: как ему умиротворить евреев и в то же время соблюсти интересы Рима?
Поскольку я не имела ни малейшего представления об Иудее, я полагалась на интуицию и всегда уповала на Синедрион.
– Они тут важнее всех, – заметила я однажды ночью, когда Пилат лежал рядом со мной. – Они управляют Храмом, а Храм управляет всей страной...
– А что‑нибудь, кроме этого, ты можешь сказать? – раздраженно перебил он меня.
– По приказу моя проницательность не действует, – ответила я ему в тон.
Приемы и пиршества заполняли мою жизнь. В тот день я с нетерпением ждала вечера, чтобы спокойно почитать свиток с произведением недавно появившегося египетского писателя. Как назло, Пилат удивил меня своим посещением. Обычно после этого он отправлялся к себе спать, а тут ему захотелось поговорить.
– Но иногда ты попадаешь в самую точку, – настаивал он. – Попробуй сейчас. Я прошу.
Вздохнув, я вся напряглась и сконцентрировала внимание на пламени лампы передо мной. Я глубоко дышала и смотрела на огонь. Какое я имела право что‑то спрашивать у Исиды, после того как перестала быть такой набожной? Но это же не для себя. Это ради Пилата, нуждающегося в наставлении. В этом непростом городе ему требовалась помощь, которую могла оказать богиня. Лампа мигала, но я ничего не видела. «Пожалуйста, Исида, скажи что‑нибудь, что успокоит встревоженного человека и страну, которой он должен управлять». Я обратила мысленный взор внутрь себя и ждала, пока наконец не начали медленно возникать образы. Что они значили? «Помоги мне, Исида, покажи мне истину».
– Истина – это человек, – произнесла я. – Его зовут Иосиф...
– Клянусь Юпитером! – воскликнул Пилат. – Их всех зовут Иосифами. – Пристально глядя на меня, он продолжал настаивать: – Как он выглядит?
– Крупного телосложения, но с узким лицом... тонкие губы. Ненамного старше тебя. Но он гордый... высокомерный.
Пилат почти удивленно смотрел на меня.
– Ты описываешь Иосифа Каиафу. Это самый безжалостный человек, каких я только видел. Он стал первосвященником, женившись на дочери прежнего первосвященника. Сейчас в его руках власть, уступающая лишь моей. Что ты можешь сказать о нем?
Я продолжала смотреть на пламя. В глазах поплыли тени, какие‑то изменяющиеся очертания. Как понимать их? Этот Каиафа, всемогущий первосвященник...
– Власть для него – всё. Она значит для него больше, чем его народ, даже больше, чем бог, которому он служит. – Я услышала свой собственный голос, словно доносившийся откуда‑то издалека. Я предупреждала Пилата: – Опасайся его. Он попытается использовать тебя в своих целях. – За спиной Каиафы появились очертания еще одной фигуры. – О! – воскликнула я. В ней было что‑то знакомое. Если бы только мне удалось лучше разглядеть ее. Я повернулась к мужу. – Каиафа – дурной человек, но есть еще кто‑то.
– Еще один недруг? – Пилат наклонился и схватил меня за руку.
– Не могу разобрать, он вне моего поля зрения, но я чувствую, это не враг. Он проникнут добротой, больше чем добротой. Он – тот, кто мог бы... изменить мир. Каиафа ему в подметки не годится.
Сердце сжалось от дурного предчувствия. Сама того не подозревая, я осознала, что едва различимые очертания, виденные мной, представляли гораздо большую значимость, чем наши жизни. Пилату и мне отведено ничтожно малое место в этих величайших событиях, и все же стало ясно, что с нами случится что‑то ужасное. Когда очертания в какой‑то момент обрели большую четкость, я увидела терновый венец.
– Пилат, держись в стороне от этого человека, – взмолилась я. – Любой ценой избегай его. Произойдет страшная беда. Твое имя будет чудовищным образом связано с ним. Не дай втянуть себя в отношения между Каиафой и этим незнакомцем.
В глазах Пилата появились тревога и страх.
– Кто тот человек, который может изменить мир? Не один ли из этих маньяков‑зелотов?
– Я не знаю, кто он. – Я почти рыдала.
– Смотри, смотри внимательней!
Образы исчезали и появлялись вновь. Я старалась разобрать их. Несмотря на жаркий вечер, у меня по спине побежали мурашки. Человек, один молящийся в саду. Мечи. Кресты. Нет! Я достаточно видела смертей. Я отвернулась.
– Все, что я знаю, Пилат, – это то, что с этим добропорядочным человеком произойдет ужасная трагедия, и ты каким‑то образом будешь причастен к ней.
– Но кто же он, в конце концов? – настаивал Пилат.
Медленно видение исчезло, осталось только неясное впечатление.
– Мне кажется, он галилеянин.
Я неимоверно устала, у меня просто не осталось сил.
– Нетрудно догадаться. От них только и жди неприятностей. Даже здесь, в Иерусалиме, где храмовая иерархия держит людей в покорности, галилеяне бунтуют, все время ищут мессию. Они всё подвергают сомнению, даже своего бога.
– А разве они не простые сельские жители? – поинтересовалась я.
Пилат покачал головой и нахмурился:
– Не совсем так. Назарет стоит на караванном пути из Александрии в Антиохию. Галилеяне узнают новости раньше, чем жители Иерусалима.
– Но я слышала, они в основном рыбаки.
– Не думай, что это горстка людей, которые на утлых лодках ловят рыбу только себе на пропитание. Большая часть сушеной рыбы для нашего стола поступает из Галилеи. Они снабжают ею чуть ли не весь мир.
Я рассеянно кивнула, немного успокоившись. Мои мысли были заняты отнюдь не рыбой. В прежнее время, когда Пилат интересовался моим мнением, я ощущала себя самой счастливой женщиной на свете. Сейчас это вовсе не радовало меня. Мне хотелось внимания только одного человека – Голтана, а он далеко.
Глава 32:
Дворец Ирода.
Я поморщилась, когда Пилат объявил о празднестве в Тиверии.
– Город, названный по имени самого ненавистного мне человека.
– Это официальный визит. Я хочу, чтобы ты поехала со мной. Ты останешься довольной, город тебе понравится. Обещаю.
К моему удивлению, он не ошибся. Набожные евреи испытывали страх перед этим городом, поскольку он стоял на месте древнего кладбища. Ирод Антипа, наследник Ирода Великого, основал здесь поселение, чтобы развеять предубеждения и показать всему миру, на что он способен.
Я с изумлением смотрела по сторонам, когда мы и сопровождавшие нас люди прибыли на место. Тиверия, построенная на берегу Галилейского озера, поражала красотой широких улиц, сверкающих фонтанов, мраморных статуй. Мостовые сияли чистотой. Над нами простиралось яркой голубизны небо, которое еще не скрывали от глаз ни кроны деревьев, ни навесы из ткани.
– Я никогда не видела ничего подобного, – сказала я Пилату. – Бани, форум, театр и даже рынок – везде идеальный порядок.
– Ирод не поскупился, – заметил Пилат. – Он может это позволить. Он облагает народ непомерными налогами.
Пилат тоже не скупился. Трудно себе представить – он подарил мне великолепную виллу на берегу озера, очень напоминавшую – и он знал это – наш первый дом в Антиохии. В неописуемый восторг меня привели фрески на стенах, изображавшие веселящихся нимф, сатиров и купидонов. Муж пытался снова завоевать мое сердце.
– Тебе нравится? – спросил он. – Цвета...
– Обитель самого Юпитера не могла бы не только превзойти, но даже сравниться с великолепием этой виллы.–Я заставила себя улыбнуться, осматривая свои покои. Под высокими сводчатыми потолками розовые, пурпурные и бледно‑оранжевые краски соперничали с буйством цветения снаружи. Все здесь создано для счастливой жизни. Я возненавидела эти апартаменты. – Изумительно, – буркнула я и вышла на широкую веранду. От нее извилистая дорожка, выложенная мраморными плитками, вела вниз по расположенным террасами лужайкам к воде. У берега покачивался на волнах богато украшенный баркас.
Пилат последовал за мной на веранду.
– Мы провели много счастливых часов на такой же лодке, – напомнил он.
– Это было давным‑давно.
– Не так уж и давно. – Он взял меня за руку. – Баркас будет к нашим услугам, когда я вернусь.
– Ты уходишь? – Я старалась не выдать своей радости.
– Да, но ненадолго. Я должен встретиться с Иродом. В Иерихоне опять неспокойно. Нужно как‑то решать вопрос об этих зелотах. Среди них есть некий Варавва, который подстрекает их к бунту. Варавва не успокоится, пока здесь не останется ни одного римлянина. Глупец. На сей раз он от нас не уйдет.
Я с облегчением вздохнула, когда колесница Пилата загромыхала по мостовой, и выбежала из дома, который начал мне казаться почти тюрьмой.
– Отвезите меня на озеро, – приказала я надсмотрщику за рабами, ожидавшему у баркаса. – Скажи им, чтобы они гребли как можно быстрее.
– Куда плыть, госпожа? – спросил он и помог мне подняться на баркас.
Какое это имело значение?
– К ближайшему городу. К любому городу.
– Ближайший город – Магдала, госпожа.
«Магдала? Разве не оттуда родом Мириам? Что с ней сейчас? – рассеянно рассуждала я. – Встретилась ли она с человеком, явившимся мне в видении? Может быть, они сейчас вместе. Может быть, я найду их».