Александр Горбатенко
ОПЫТЫ
НЕЛИНЕЙНОГО
ЖИТИЯ
Людмила Ходанен,
профессор Кемеровского госуниверситета
Детство, которое всегда с нами
Александр Горбатенко — мой студент. Я хорошо помню, как он пришел на занятия моего семинара по русскому романтизму и выбрал совершенно никому из слушателей не известного романтика Ореста Сомова. Саша долго вчитывался в его полузабытые повести, когда-то предвестившие гоголевскую романтическую прозу, и, удивительно проникшись его фольклорностью и этнографизмом, полюбил этого полузабытого автора повестей о русалках, киевских ведьмах, оборотнях и прочих демонологических персонажах славянского язычества. В промежутках переходов с курса на курс Саша успел в связи с женитьбой поучиться на заочном отделении, побыть учителем словесности в одной из кемеровских школ, а потом снова вернулся на дневное отделение и в 1988 году защитил прекрасную дипломную работу о прозе Сомова, которая весила не меньше половины кандидатской диссертации. Но профессиональным литературоведом стать не захотел, а выбрал писательскую и журналистскую стезю.
Литературным творчеством Александр занимался всегда и осваивал самые многообразные формы. В театре-студии «Дракон» ставил со своими учениками свои пьесы в виде устного текста, «точил перо» в областных газетах. Долгое время был в «Кузнецком крае», а потом — после разделения позиций в местной печати — оказался в «Крае». Первые свои публикации представил читателю в рукописных журналах филологического факультета. Было когда-то такое время, когда филологи сами писали журналы и предлагали собратьям-филологам и друзьям в единственном экземпляре: «Родник», «Черный ящик», «Парадиз». Затем общеуниверситетский журнал «Мы пришли». Александр Горбатенко создавал эти издания вместе с Сергеем Везнером, Константином Косенко, Андреем Мазуром, Андреем Королёвым. В своей поэтической юности дружил с Сергеем Самойленко, Виталием Снежиным, Дмитрием Мурзиным, знаком с Сергеем Солоухом. Любовь к постмодернистской эстетике, отчетливо проявленная в первых повестях, формировалась в чтении Стругацких, Кортсара, Газданова. Но любимой оставалась заветная проза Джерома Д. Сэлинджера, особенно его повесть о подростке «Над пропастью во ржи». А за ними пришел интерес к Саше Соколову, Виктору Пелевину, Александру Башлачеву, Борису Гребенщикову, и другим ярким явлениям художественной жизни 1980-90-х годов, сформировавшим мировоззрение его поколенья. Поездки по стране Сахалин, Киргизия, Казань, Петербург, малые города и возвращение в родное Кемерово пространственно расширили ощущение свободы выбора пути. Перестройка и исчезновение многих канонов общего строя жизни возвратили приоритетность извечных тем детства, взросления человека, первых открытий красоты, любви, искусства, природы. Переживание значимости круговорота общественных событий, коллективных переживаний сменил интерес к родовому, семейному, кровному. Все эти явления нашего нового существования присутствуют в подтексте прозы Александра Горбатенко, на них вырастает стиль, передающий многие интонации его поколения, судьбы которого формировали перестроечные разрушительные ритмы, исчезновение «скрепляющих» идей, мучительно душный запах масскультуры и редкие чистые мелодии тихих песен бардов.
«Боб Бабайка, произвольный ушелец», верлибры, небольшие повести в журнале университетской студии «АзиЯ» Александра Ибрагимова и книжка для детей «История мальчика-витязя» (1994) были первыми опытами. Представляемая книга повестей своего рода обобщение и новое осмысление этих художественных опытов.
Цикл рассказов, собранных в книге Александра Горбатенко, посвящен воспоминаниям о детстве, которое прошло в городе. Почти сразу узнаются топосы родного Кемерова, слегка спрятанные под вымышленными названиями улиц, номера транспортных маршрутов, диспетчерская на Волгоградской, кинотеатры, центральные проспекты. Но за этой малой родиной проглядывают и более общие черты жизни так называемой социалистической эпохи. Основное пространство жизни мальчика — родной двор в районе новостроек, где довольно быстро кончался асфальт, и наступающее лето приближало оставшиеся невырубленными лески, распахивало голубые дали горизонта. Для мальчишек, новоселов этих домов, отыскивались замечательные полянки, балки для игр в войнушки, укромные уголки, где можно затаиться от взрослых, остаться одному в никому не ведомой пещерке и прилечь на запасливо принесенный картон, подышать запахом полыни, сухой земли и перевести дыхание, забыть детские тревоги и страхи.
Герой рассказов на глазах читателя взрослеет. Вначале это почти малыш, который трогательно заботится о маленькой сестренке, замечательно расширяет свой кругозор, читая Большую Советскую Энциклопедию, любит свой велосипед, кормит маленького котенка и философски рассуждает о чистоте с дедом Афоней, лучшим дворником во всем квартале. Но вслед за этим память возвращает самосознание совсем другого, подросткового возраста, когда сладостное чувство свободы расширяет легкие, когда манит бежать из замкнутого пространства школы, едва дождавшись конца занятий, когда мир открывается в своей многообразной пестроте впечатлений, событий, утрат и надежд.
Картины детства приближены к читателю в самой непосредственности переживаний мальчика из младших классов, который совсем по-детски радуется и мороженому, на которое хватило денежек, и строгой, но доброй тетке, которая спасла забытую в автобусе сумку с нотами. Особенностью повествования в цикле является своеобразный парадокс времени. Автор свободно перемещается во временном потоке во всех направлениях. Детство становится предметом воспоминаний уже взрослого человека, для которого это золотое время, мифологизированный мир своих богов и героев, которыми были тогда родители, бабушка, дед Афоня, взрослые, старшие сверстники, — все они владели несоизмеримой силой, возможностями, имели власть покровительствовать или наказывать, давать и запрещать
Циклический принцип объединения рассказов основан не столько на хронологии, сколько на последовательных открытиях, познании мира, который открывается перед героем. Первый рассказ о «войнушке» — это прикосновение к крови, к смерти. В детской игре, но совсем по-настоящему мальчик внезапно постигает всеобъемлющий смысл выкрика «Не стреляй!» Иного рода открытие — любовь к словам, их таинственным смыслам, переживание живой материи потока слов, их завораживающей силы. Можно сказать, что открытие слова — лейтмотивная тема всего сборника. Среди этих слов есть те, которые уводят вглубь далеких веков античной литературы. Читая про Анабазиса и Амфитриона, удивишься, как ясно и просто определены эти слова из античной древности. Мальчик сделал их именами особых персонажей. Один рассказывал о походах, другой любил пышные пиры. Вспомним, что автор станет филологом, и оказывается, такова была его планида с детства. Есть и замечательно придуманные слова, в противостоянии которых мальчику открылись самые общие формы жизни с ее противоречиями — Синь и Ярь. И среди умных постигаемых слов большого мира культуры и философии появляется нежное детское имячко котенка — его назвали Гунькой в память об одном из незадачливых друзей Незнайки.
Мир слов и детского открытия их смыслов существует в художественном мире рассказов не как поток сознания, он соотнесен с топосами внешнего мира, среди которых, как и следует в рассказах о детстве, ведущее место занимает дом. Городская квартира, в которой есть любимые уголки, родные старые вещи, привычная одежда, семейная еда, праздники, и живут два поколенья старших: бабушка, мать, отец. Они предстают в сборнике рассказов увиденными то глазами мальчика, любящего каждого из них по-своему, то глазами взрослого человека, вспоминающего истоки и уклад семейной жизни, которые уже становятся личностной основой отношения к миру, вырастают в собственную меру понимания добра и зла. Многие страницы сборника посвящены школьным впечатлениям, друзьям, с которыми вместе переживались невыносимые для подростков оковы урочных заданий и упражнений, томительные последние минуты перед долгожданными звонками с уроков. Подростковый сленг с его приколами, прозвищами и неизменным ироничным нигилизмом точен в повестях Александра Горбатенко как один из языков времени, рядом с которым присутствует в сборнике речевое сознание автора, тонкого филолога, чувствующего стихию языка, любящего словотворчество и бережливо передающего многообразие и богатство интонаций речи своих самых разных, преимущественно молодых современников.
Более сложный пласт повествования образуют повести, которые имеют притчевую основу. Это может быть завершенная история — как в «Госте», повести о герое-архитекторе, который получил свое «я», страшно и смешно выросшее внутри его тела, а потом, тревожась и наблюдая за ним, прыгнул в пустоту оконного проема. Иного рода философичность присутствует в беседе двух альпинистов-бродяг из этюда «Охотничьи угодья императора Токугавы». В представлении автора, среди вечных поднебесных вершин происходит очищение души, оно рождает в душе молитву. Но первозданная чистота пробуждает и творческое воображение, которое явило встречу среди этого каменистого безмолвия с древним воином, хранителем покоя и величия древней империи, затерянной в этих недостижимых высотах. Хочется пересказать все повести, легко входящие в память, узнаваемые, но остановлюсь, оставлю читателю это сладостное ощущение следить за легким потоком Сашиной прозы.
Предлагаемый читателям сборник — первое большое создание Александра Горбатенко, он и обобщает, и заявляет особый мир автора. Его слово обращено к очень широкому кругу читателей самого разного возраста, но особенно дорого внимание молодых читателей, бьющихся в компьютерной паутине в поисках жемчужных зерен красоты и мудрости.
Думаю, что это слово будет близко им.
Часть I
ДОЛИНА ОТРОКОВ
Не стреляй!
Шестому «А» 90 года, братушкам и сестрёнкам по учению
В поле прошлогодняя хрусткая полынь покачивается, — пройдёшь по ней — колко, стыло — даже при майском солнышке; и подлеском между сухими омертвелостями — молочная молодая трава, — там, где не перепахано поле. Вернее сказать, даже и не поле, а так — складка местности, бывшая какая-то производственная канава, округло заросшая, как осколочная царапина, и забытая старым шрамом на коже земли; и ещё — подле неё мягкий пологий спуск в овражек с только что ожившими черёмухами по дну, — вот и весь несложный ландшафт, о котором, естественно, никто и не подозревал то, что сказано когда-то безымяным наблюдательным пацаном:
ВО. САМОЕ ТО МЕСТО ДЛЯ ВОЙНУШКИ.
И вот случилась в этом ландшафте ещё одна войнушка, одна из весенних, по первости и новизне сравнимая со свежевыпавшим в начале октября снежком или июньскими выборами водогрея, — да только не совсем простая, не бестолковая многочисленная беготня с рукопашными спорами на предмет: кто убит, а кто всего-навсего смертельно контужен, а солидно подготовленная тактическая операция: кто кого не числом, а искусством.
По сю сторону фронта были трое своевавшихся издавна пацанов и даже — неизвестно, каким случаем — девчонка.
Командиром — как-то само собой, стихийно — выдвинулся Антон, и вправду — крутой и мастерский вояка и общепризнанный тактический гений войнушки, — ныне он деловито заталкивает в барабан пластмассового Смит-Вессона патроны — равнокороткие обрезки карандашей, причём широкоротое лицо его с огромными тёмными глазищами — спокойно и чуть ли не умиротворено: он уверен.
Макс: он лежит с автоматом наизготовку и двухсильным бинокликом, высматривая внизу противников, — быстро оборачивается нервным, азартно заострившимся лицом, смачно вытирает рукавом хлюпнувший нос: волнуется.
— Ты лимонку мне оставь, — говорит Макс и шарит биноклем в порослях оврага.
— Фиг, — был ему ответ. — Перешибёшься. У тебя автомат.
— Ну и чё, — тянет своё Макс.
— Копчё.
Разговор окончен.
Чуть поодаль, у края канавки, пригнулась Женя, — маленькая, угловато-улыбчивая, — глазастик — сестра Макса. У неё только пистолетик с четырьмя дисковыми пулями и медицинская сумка с бинтом, зелёнкой и кусочком сахара. «Что ли, погрызть?» — думает Женя и сама себе улыбается, незаметно косясь в сторону Антона.
Остальной воин, отсутствующий в канавке — Лёшка — заслан в разведку, — великий лазутчик и конспиратор, трудовой прораб фронта; впрочем, вот он, — торчит в расцветшем кусте на склоне оврага, — низенький крепыш, белёсый, заячьезубый (и, кстати, не имеющий в своей фонетике половины согласных).
— Не видать? — спрашивает Антон, последний патрон загоняя в ствол.
— Не-а, — отзывается Макс. — Счас Лёнчик из разведки придёт, скажет.
— Ты только, Макс, честно падай, когда убьют, а то...
— Да? — обижен Макс. — А когда я врал?!.
— Ну, это я так, — ухмыляется Антон. — Короче — чтоб не спорить.
В канавку кувырком скатывается Лёшка.
— Ну чё? — шепчет Макс.
— Они в ов'аге, за че'ёмухой. П'иб'ижаются.
— Ну всё. — И Антон засовывает пистолет за пояс. — Расходимся в стороны.
— Зачем? — спрашивает Макс.
— Чтобы сразу всех не накрыли.
— У'огично, — прищуривается Лёшка, экономно пьёт из фляжки — глоток и другой.
— Женька, — окликает Антон. — Чтоб не болталась. Держись с Максом. А завопишь — убью на фиг.
— Ну конечно, — показывается солнышком Женя.
Тьфу, думает Антон, не надо было её брать. Если бы не Макс. А, чёрт.
(Он и взял её оттого только, что раненые — по правилам — не могут воевать дальше, если не перевязаны, — да что-то шепчет ему теперь: как бы не зря).
— Пошли, — бросает Антон и сам движется вправо, оставляя Макса в засаде, там, где — он предполагал — намечен прорыв противника.
Это — НАШИ.
А вот и ОНИ.
Антон высовывается из канавки. ОНИ вдалеке, таятся по дну оврага, движутся перебежками. Залегли. Совещаются. Ну? Куда пойдут: прямо? в обхват?
Наконец: двое ползут прямо на Максову засаду. Порядок.
А один — кто это? — исчезает в подъёме оврага. Этот, наверно, к нему. Интересно — знает или только догадывается?
Счас я его, думает Антон. Только всего и надо — засечь, в каком месте он добежит до канавы, скрыться, а после — в упор.
Солнышко припекает. Припёрлось, когда не надо, ругается Антон, смахивает пот со лба. Голова мутновато тяжелеет, в горле — песок. Забыл про Лёшкину фляжку. Эх.
Вот он показался. Руся Рыжий. С автоматом в одной руке и телескопическим ножиком — в другой.
Хм-хм, считай, одного уже нет.
Утром он был ещё друг Руся. Они стояли за молоком и договоривались насчёт правил.
Молочка бы холодного. Или хоть водички.
Тьфу, чёрт! ещё солнечного удара не хватало.
Однажды его так трахнуло на окучке картошки, — кровь пошла носом и два дня — температура.
Ничё, думает Антон, если Макс не засыпется — успеем.
Он вжимается в стенку канавы. Руся идёт прямо на него — и не видит.
Ну, прыгай.
И Руся, опрометчиво уверенный в безопасности, сигает в канавку, даже — балда осиновая — не оглядевшись.
Хха!
Азарт, жаркое солнце и еще ЧТО-ТО — от сжатого в мокрой ладони пистолета — почти затмевает свет в его глазах, мир вдруг изменяется и оборачивается НАИЗНАНКУ, он выныривает из укрытия, совсем не узнавая себя, — словно это и не он, а кто-то бестелесный с экрана, и —
— Тррах-тах!
И ВДРУГ — посреди поля, шелестящего полынной сухостью, раздаётся неожиданно мощный и оглушительный выстрел.
НАСТОЯЩИЙ ВЫСТРЕЛ.
Руся оборачивается с сумасшедшими глазами, хватает руками в воздухе, падает, плечо его на глазах набухает чёрным.
— Руся, — схватывается Антон, забывая пистолет, брякнутый оземь. — Русь. Ты чё? А? Кончай давай! А? Руся-ян!..
Руся молчит, медленно сгибаясь.
Антон трогает его рукой.
Чёрная кровь на ладони.
Он бросается бежать, не помня себя во времени и теле, неизвестно — куда можно бежать теперь — только БЕЖАТЬ!
Пистолет — игрушка. Заряжен карандашами.
И эта кровь.
А вдруг он его...
Трах-тах. И — кровь.
Он внезапно останавливается, вцепляясь в хлёсткие ветви. Вот что! Они начали стрелять по-настоящему. И убивают. Вот теперь — как. Неизвестно почему — убивают.
Он убил.
Воздух застревает у него в перехваченном горле.
Так надо же отобрать у них оружие! Отобрать. Разломать к чертям! И бежать к Русе.
И — успеть.
Он почти ощупью выбирается из оврага. Где они? Успеть...
Цепь врагов (врагов?), которых он должен спасти, залегла за голыми кустиками бузины. Автоматы — к бою.
Сейчас шарахнет россыпью залп — и уже ничего не поправить. Ну!
— Не стреляй!!! — срывающимся голосом орёт он, воздевая руки.
И ОНИ в замешательстве опустили оружие, и кто-то привстал, показывая пальцем у виска.
— Ты чё?
— Антон?..
— Сдурел, что ли?..
Он выхватывает автомат у одного из НИХ.
— Не стреляй... — бормочет он в лихорадке. — Они... Стреляют по-настоящему... как патронами. Я счас Руську ранил — по правде... Кровь идёт!
ОНИ недоумевают, но в конце концов уступают Антону, — мало сказать: неистово взволнованному, но даже со слезами в глазах.
— А чё случилось?
— У него — КРОВЬ! Ты понял или нет — ты!..
Антон бросил в кучу автоматы и хотел было вырваться дальше, но тут сквозь угар и чёрный туман в глазах стал видеть: Лёшка и Макс тащат под руки Русю — голова его почти болтается, — рядом семенит и всхлипывает Женька, вытирая кусом бинта кровь.
— Руся! — бросается Антон. — Что с тобой?
— А...а, — запёкшимся словом прохрипел Руся. — Ты... за что?..
— Русь? — Антон схватил его за плечо. — Серьёзно, что ли? По правде?!
Руся орёт и стонет от боли:
— А-ааа-у-мм...
И мир переворачивается — снова — и Антон становится собой самим, и снова врастает в стенку канавы.
Бред. Солнечный удар.
И — кровь на руке. Но не чёрная, а ярко-алая. Кровь из носа. Солнце.
Он тогда бросает пистолет, походит к Русе — безоружный — автомат утыкается ему в грудь.
Пауза — три удара пульса.
Они смотрят друг другу в глаза.
— Не стреляй, — почти шепчет Антон.
— Ты чё, вне игры? — спрашивает Руся.
— Не стреляй. Из них можно по-настоящему убить.
— Не понял, — сказал Руся. — Да у тебя же кровь из носа. Перегрелся, да?
Антон вместо ответа поднимает с земли свой Смит-Вессон и выщёлкивает из барабана медные блестящие патроны.
Обычные. Боевые. Калибра семь шестьдесят два.
Потом он отбирает автомат у остолбеневшего Руси и с оглушительно-дробным пороховым грохотом высаживает в небо остаток обоймы.
— Счас бы попить, — сухо шепчет он и идёт, волоча за собой автомат.
Снежная стрекоза
Артём с Костиком вышли на лыжах в лес после обеда. Мороз был за двадцать, и поэтому родители взяли с них железное обещание: только по лыжне, до высокого берега реки, и — обратно. Пустяковый маршрут для двенадцатилетних пацанов, которые и под сорок градусов, бывало, выходили размяться в хоккейную «коробку».
Меньше чем за час они достигли спуска к реке. Отыскали свое «старое место» у кривой берёзы, разожгли костёрчик. Костя жарил на прутиках хлеб с колбасой. Артём, любитель всяческих коряг и сюрпризов природы, бродил над крутым берегом с ножиком наготове.
В прошлом году, тоже в рождественский мороз, он отыскал где-то здесь ветку боярышника, закрученную идеально круглой спиралью. Получился из неё модерновый светильник с тремя маленькими лампочками. Мама артёмово изделие с гордостью показывала гостям.
— Тём, давай налетай, готово! — уже орал Костик от костра.
Но Артёму было не до того: он заметил над самым обрывом классную «шутку природы». Обычная сосновая ветка утолщалась и свешивалась посередине «козьей мордой», а дальше — раздваивалась изогнутыми рогами. Такое явление Артём пропустить не мог.
— Щаз буду, Костян! — крикнул он в ответ. — Я тут одну козюльку нашёл, режу…
И осторожно двинул лыжи «ступеньками» к молодой сосёнке над обрывом.
Лыжи снимать нельзя: можно провалиться по грудь. Артём долго пилил острым складником ветку. Потом не вытерпел, повис на ней всей тяжестью. Ветка согнулась, звонко треснула…
Тут Артёма боком потащило под обрыв, — он едва успел выровняться. Хорошо, что наносы снега сделали склон пологим, и на пути не было деревьев. Артём сгруппировался, готовясь затормозить, и — угодил лыжей в подснежную корягу.
На полной скорости он утоп в сугробе. Нога завернулась, как прошлогодняя спираль для светильника, показалось даже, что пяткой вперёд. А потом пришла жуткая боль.
Он смутно помнил, как Костик пытался тащить его волоком наверх. Потом друг безуспешно изобретал транспортное средство из трёх лыж. Но склон был слишком крут. Тогда Костик содрал с себя один из трёх свитеров, намотал его Артёму на голову и бросился в посёлок за помощью.
— Держись, Тём, через часик всё будет здраво! — крикнул сверху…
Нога скоро занемела, и боль стала тупой и не страшной. Артём стиснулся поудобнее. Ветер с реки бурунчиками мелкого снега потихоньку пробирал до костей.
А потом что-то сухо зашелестело вокруг. Что там? Вороны, что ли, уже слетаются на пир?..
И он выглянул наружу в горловину Костикова свитера, и увидел сон.
На согнутом его колене сидела огромная бело-голубая стрекоза. У неё было восемь крыльев, красиво загнутый вертолётный хвост и умные радужные глаза.
— Ты кто? — прошептал Артём.
— Snowdragonfly, — уловил он ответ, и это был не звук, а словно бы плывущая в глазах искристая радуга. — Снежная стрекоза. Открой глаза пошире. Тебе нельзя засыпать…
Артём узнал, что снежные стрекозы — не крылатые насекомые и даже не живые существа. Они рождаются из воды, воздуха и тончайшего песка и живут всего несколько дней. И то — только при редких и особых условиях: если очень холодно, и ветер долго и ровно дует на юго-восток-восток. Для обычного человеческого глаза они невидимы, а общаться могут только с теми, кто смотрит на мир не прямо, а под определённым углом.
Время от времени глаза Артёма закрывались, и снежная стрекоза тогда ненадолго взлетала, стрекоча белесыми крыльями, поднимала бурунчики снега. Снег колол глаза Артёма, и он тёр их обледенелыми перчатками, и снова просыпался.
— Ты только запомни, — сообщила на прощание снежная стрекоза. — С тобой ничего не случится, пока ты сам этого не захочешь. Прощай.
Потом она взлетела и коротко покружилась у самых глаз Артёма. Он захотел проводить её взглядом, с трудом поднял голову и посмотрел вверх.
Там в начинающихся сумерках он увидел склон обрыва, сосну, на которой он нашёл «козью морду», и несколько тёмных силуэтов, сползающих к нему по пояс в снегу.
И скоро услышал крик Костика совсем рядом:
— Тёмка! Живой. Ну вот… Ничего не случилось?
К ответу Артёма никто не прислушивался, — ни Костя, ни его отец и старший брат, которые разворачивали спасательный тент от палатки:
— Ничего не случилось… snowdragonfly. Я сам этого не захотел.
Осенняя муха
Даша осталась дома одна. Маме вдруг стало абсолютно необходимо поехать на работу, встретиться с одним важным человеком, от которого зависел её проект. Тем более обидно было, что у Даши болело горло, и температура никак не опускалась ниже тридцати семи.
Даша сидела у окна. За окном были пустой двор и поздняя осень. Сверху — мелкий снег, внизу — набрякшая слякоть. Дворничиха тётя Настя разметала её с дорожек разноцветной пластмассовой метлой. Вслед за тётей Настей вяло брёл коротконогий пёс Уська с грязным животом.
А мамы не было уже целый час.
Даша слезла с подоконника на кухонный стол. На столе стояла пиалка с молоком и сладкими кукурузными хлопьями. Ещё там были очищенный апельсин и шоколадный батончик в цветастой плёнке. Всё это по отдельности выглядело вполне привлекательно. Но Даше нужно было сейчас совсем другое.
Чтобы кто-нибудь — пусть не мама, а тётя Марина, двоюродный брат Макс или хотя бы соседка Вера Иванна — уложил её на диване под любимое одеяло с тигром Шерханом, сел рядом и рассказал сказку не из книжки.
Но рядом не было никого. И Даше стало себя очень жалко.
Она даже честно почувствовала, как горло её очень быстро опухает, становится трудно дышать. И вот уже дыхание останавливается, в глазах скачут оранжевые искорки…
А потом горло само собой произнесло: «О-охх…» и на глаза навернулись слёзы.
Тогда Даша представила себе, как она незаметно засыпает, но не просто так, а как Спящая Красавица. И приходит мама, и не может её разбудить, и плачет, и зовёт тётю Марину, Макса и Веру Иванну, и все они упрекают маму: «Ах, ну как же можно оставлять больного ребёнка одного дома?..»
В пиалку с молоком капнула слеза. Даша снова залезла на подоконник. Тётя Настя уже закончила работу и, вытянув из лужи замурзанного до ушей Уську, тёрла его брезентовой рукавицей.
Тогда Даша открыла форточку и сипло позвала два раза:
— Ма-ама! Ма-а-а-ам!..
Но, конечно, никто не ответил.
В соседнем дворе, под рыже-голым клёном незнакомый мальчишка пытался строить что-то из тающей снежной кашицы.
Это — там, на улице. А здесь — тихо мурлычет холодильник и по стеклу лениво ползёт большая серая муха. Даша рассеянно хлопает по холодному стеклу ладошкой, муха непостижимым образом ускользает, громко и возмущённо жужжит.
Из-за этого ли обидного промаха — или от всего вместе взятого неизбывного одиночества — бедное Дашино горло само собой исторгает тоненькое и безнадежное «иии-ы-ы…»
А муха, сделав пару беспорядочных пируэтов, несколько раз бьётся о стекло и влетает Даше прямёхонько в горло.
Даша кашляет и тут уже от страха начинает рыдать в полный голос. Мама как-то читала ей в книжке про то, что мухи — источники всякой инфекции и разносчики страшных болезней. Вот и всё. Проклятая муха уже, наверное, занесла ей дифтерию и бронхит, хандроз и бутылизм. И теперь Даше не суждено дождаться ни мамы, ни тёти Марины, ни Макса, ни даже Веры Иванны…
…А когда её похоронят, то маму все будут уговаривать идти домой, но она будет всё сидеть на могилке и сквозь слёзы всем отвечать: «Нет, теперь я больше никогда не оставлю одну мою любимую доченьку!..»
Наплакавшись, Даша не заметила, как оказалась на диване. И ей приснилось, что она спит, а в животе её муха одиноко и печально летает и пытается сообразить: как она попала сюда, в эту бедную одинокую девочку?
А потом муха осторожно, чтобы не задеть воспалённого горла девочки, вылетает наружу и устремляется в окно.
Муха летит, лавируя между снежинками, летит через весь город, перелетает через реку, по сложному химическому запаху находит мамин институт, потом по следу духов и ромашки отыскивает мамин кабинет, устало приземляется на мамин стол. Мама протягивает руку, чтобы смахнуть муху со своего красиво нарисованного проекта.
И вдруг всё понимает.
Она коротко и сбивчиво извиняется, просит добродушного старшего инженера Бориса Саныча подвезти её домой, на расшатанных каблуках сбегает по лестнице, хлопает дверцей машины…
И тогда Даша просыпается и чувствует на своей горячей щеке — мамину, мокрую, пахнущую ромашкой и сложной химией. И Даша вздыхает — легко со сна, а мама говорит как будто кому-то постороннему, но симпатичному:
— Никогда не оставлю одну мою любимую доченьку!
Мудрый скворушка Макар
Настя вернулась из Академгородка в последний день июня. Без каких бы то ни было звонков и телеграмм. Зачем? Вполне самостоятельный человек. Паспорт получит, правда, только в августе. Зато у неё есть документ редкий и серьёзный: ученический билет спецшколы при институте прикладной математики Сибирского отделения Академии наук. Никаких заслуг и вообще ничего личного. Зато — если бы было нужно — она могла бы взять билет хоть и на самолёт.
Село её — в двадцати километрах от Кемерова, разрезано надвое главной областной трассой. От вокзала до дома — чуть больше получаса. Но в пригородном автобусе Настя поймала себя на том, что всё больше думает не о маме и мамином брате дяде Эде. Нет, по ним Настя, конечно, тоже жутко соскучилась. Но в голове её, на целых два месяца свободной от математики, почему-то вертится иной вопрос: как там её пернатый друг, скворец Макар?
…Он появился в их доме почти четыре года назад, первого сентября, когда Настя отвоевала его, желторотого, у соседского кота Максима Максимыча. И ей, и изрядно помятому скворушке тогда просто повезло. Дело было так. Настя возвращалась с праздничной линейки, держа на прутике огромный красный шар. Только вошла во двор — сразу заметила, как Макс крадётся мимо открытой двери бани, держа во рту нечто неистово трепыхающееся. Настя, не раздумывая, ущипнула шар, тот лопнул мощно, и словно бы взрывной волной кота швырнуло в проём двери. Настя скорее вбежала в предбанник, закрыла за собой дверь, отыскала у печи кожаную рукавицу-верхонку и с боем, шипением и душераздирающим мявом вырвала у кота его добычу. Крылышко молодого скворца было непоправимо поломано. Всю зиму Настя вместе с любимым дядей Эдей (отставным морским офицером, любителем музыки и мастером на все руки) лечили и учили его. К наступлению холодов переселили скворца в сени, где дядя Эдя устроил для него электрогрелку. В мае скворчик кое-как — в три приёма — научился взлетать на крышу…
Настя специально зашла с тылу, по задней подъездной аллее, без звука проникла в калитку и пробралась по саду (только бы не встретить дядю Эдю!). Здесь, на фронтоне летней кухни, и находилась летняя квартира скворушки. Вот это да! — оказывается, дядя Эдя в отсутствие племянницы соорудил Макару новое жилище: настоящий резной домик с острой красной крышей, окошком и даже балкончиком. Настя огляделась и позвала вполголоса, по-дядиному:
— Макарушка! Позывные — товьсь!..
И уже через долю секунды скворец выскочил на балкончик и завёл своё, фирменное:
— Что за глупый скворец? Что за глупый скворец? Что за глупый скворец!
И — неуклюжевато, бочком — слетел счастливой Насте на плечо. Так её и встретил у крыльца, сияющую, с Макаром на плече, дядя Эдя в тельняшке и пилотке, с рубанком в руке.
— Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга! — звонко отчеканила Настя. — Разрешите прибыть в отпуск…
— Здорово, вундеркиндица! — не по уставу приветствовал её морской волк, а Макар снова заладил свой припев.
— От-ставить, мичман Макаревич! — спугнул его дядя Эдя с Настиного плеча. — Дай-ка старику племяшечку облобызать…
А дело в том, что капитан второго ранга в отставке Морозов был страстным поклонником группы «Машина времени» и лично Андрея Вадимовича Макаревича, с которым как-то занимался совместно подводной охотой. Дядя Эдя решил выучить выздоравливающего скворушку, стократно наигрывая ему на блок-флейте простенький песенный припев. Эксперимент с блеском удался, отчего скворец и был удостоен своего имени.
— А какой ты ему дворец смастерил! — восторгалась Настя, пытаясь ускользнуть из медвежьих объятий кавторанга. — Молодец, дядь Эдь, ты у меня настоящий папка…
— Ну… так скыть… Служим Отечеству!
А Макар с перила крыльца всё старался: «Друзья давно отсвистели и, улетая, звали с собой…»
…Вечером пришла из школы мама — прямо к чайному столу, накрытому Настей на веранде. Долго, с печальной улыбкой, перебирала пальцами дочкину каштановую шевелюру.
Дядя Эдя вышел к столу мрачновато-озадаченный:
— Вот так, мама Света… Ты послушай, что твоя высоколобая дочура удумала!
— Ничего особенного, мама, — сказала Настя. — Просто я хочу остаться здесь. Пойду в естественнонаучный лицей. Там меня Сергей Виленович ждёт. Ну что такого? Стипендия же сохраняется…
— Подумай хорошенько, Настюша, — вздохнула мама, — какого шанса ты себя лишаешь. Академик Ягунов. МГУ. Стажировка в Праге…
— Мам, дядь Эдь… Я хочу жить как обыкновенный человек! Дома жить, а не в приюте для будущих светил. Окончу наш университет, защищусь. Мне ж ещё четырнадцати нет. Всё будет хорошо! Только — здесь…
А дядя Эдя достал из собственноручно расписанного футлярчика смугло-полированную флейту, собрал её бережно и тихонько заиграл любимое: «А он, чудак, не мог понять никак: куда улетать? зачем его куда-то зовут?..»
И на перилах веранды, вторя мелодии, конечно же, появился Макар.
«…если здесь его дом, его песня, его Родина тут…»
Серый голубь
Придя из школы мрачнее февральского слякотного дня, Боб спрятал ранец с дневником куда подальше, накинул на плечи отцовский «технический» тулуп и засел на холодной лоджии.
Он жестоко страдал, и причин для этого было несколько.
Раз: ему только что дали по уху (оно до сих пор полыхало невидимым оранжевым пламенем и ощутимо позванивало). Неважно, кто дал, главное — ни за что ни про что, и нельзя было ни защищаться, как подобает джентльмену, ни даже бесславно скрыться…
Два: двойка по геометрии (ну не врубается он во все эти косинусы сумм углов катетов — хоть ты режь его — никогда не врубится!) и «неуд» по поведению (а вот это связано со следующим пунктом).
Три: уж до таких духовно-поэтических глубин души достали Боба ядовитые насмешки Ленки Николенко над стихотворением «Февральская глазурь» бобовского же собственного сочинения… Она, предательница, пустила стих по рядам своим подруженциям, и так его чуть не весь класс прочитал… Ну никак не можно было терпеть позора: залез Боб под парту и сидел там, пока не извлекла его оттуда русачка Ольга Давлетовна…
Четыре: через месяц — конец четверти, а по основным предметам русскому-литературе и алгебре-геометрии светят ему кромешные тройки, а в связи с этим провалом…
Пять: в апреле — ко дню рождения — не видать ему ни «маунт-байка», ни даже «ди-ви-дюка» на компьютер; сто пудов, что всучат ему занюханный пуловер или вообще какой-нибудь «клерасил» — с оскорбительным намёком на новую напасть…
Шесть: срам сказать, но прыщи начинают одолевать, и уже угрожающе-конкретно, целой россыпью — на лбу и на подбородке…
Всё один к одному, — горестно размышлял Боб. — И — ёлы-палы! — ведь ему скоро стукнет четырнадцать, — а жизнь в загоне, ни единого просвета, никаких перспектив…
В тяжком отчаянии Боб даже заглянул в секретное место под жестяным карнизом-подоконником: там ждала своего часа забытая как-то отцом сигарета. Да ну её! — махнул рукой Боб, — и от этой гадости тоже — никакого облегчения: только голова станет дурная, да придётся жевать чеснок с перцем, чтоб мама не учуяла.
Он вздохнул со стоном и от нечего делать открыл стеклянную раму на лоджии. Оттуда повеяло влажным ветерком, отдающим машинным газом с Октябрьского проспекта.
И вдруг послышался свист крыл, и на лоджийное перило опустился небольшой мокрый голубь. Боб пригляделся: на одной ноге у голубя не было пальцев — только красно-фиолетовая культя с шишечкой.
Вот бедняга, подумал Боб, где это его так? Что ли ему, коллеге по несчастьям, хлебца принести? Он привстал, но голубь не испугался и даже произнёс: гурль…
Когда Боб вернулся из кухни с половиной подсохшей булочки, голубь-инвалид уже бодро хромал по его табуретке. Боб осторожно покрошил хлеба — гость не собирался улетать, а клевал охотно, фиолетовым глазом чутко поглядывая на человека.
А что вообще-то произошло? — вдруг подумал Боб. — У меня-то хоть ноги две, и обе целые… Ну, врезал дылда-одиннадцатиклассник в раздевалке спортзала — за то, что замешкался со шнурками, — фиг с ним, пройдёт. Ну, тангенсы с гипотенузами тоже подтянуть можно. Прыщи — тоже к чертям, давайте хоть и клерасил. А от Николенки он завтра же пересядет.
Питайся, брат, сказал голубю Боб, скрипнул зубами и подался искать проклятый учебник геометрии.
…Часа через полтора он заглянул на лоджию: голубь, нахохлившись, дремал в древней оцинкованной ванне, подвешенной под потолком. Он снова — с любопытством, без испуга — взглянул