Юрию Лазареву
Ехали мы, ехали, — бормотал Артемий, в пику сердцу, бессвязно и ритмично, выпутываясь с несказанным облегчением из постромок рюкзака, — с горки на горку, не помню временно, впотьмах и впопыхах… перрон (диктатор аргентинский), вокзал (московский петербуржский), Тяжин (там вкусная сгущёнка), коровы, церковь водокачка… автобус, горы, серпантин и шесть часов до Белогорска… ручьи, ручьи, Кия и Терсь — и вот мы здесь, у самого подножья священной Фудзи… это ли не цель, что всем желанна, уме… Тьфу! Вильям наш, понимаете ли, Шекспир… в небо душу…
Ежели же помыслить не белостишьями ретроспективными, но векторами движения вперёднаправленными, то всё получается вроде бы не так уж медленно и вполне правильно. Тридцать пять километров от Белогорска до предгорий Церковной проделали крейсерски, за восемь с половиной часов. Теперь без четверти пять пополудни. Хм. Сейчас Митя, неестествоиспытатель и барьеропреодолеватель, будет рваться в горы.
— Счас, царь, у нас всё будет, — уютно в бороду гундел Митяй, с жестяным скрежетом починая двухлитровую ёмкость штатовской сублимированной курятины (симпатичных ему людей он всегда отчего-то величал царями). — Счас мы устроим Саддаму Ивановичу Хусейну Ю-Эс Арми и Десерт Сторм, весело и добродушно, блин. В полный рост. Спиртику, быть может?
Артемий секунду подумал по привычной старинке: Митяй был опытный паломник, он дров немало поломал. Ежегодное ритуальное Митино восхождение на Церковную было его фирменным пунктиком. Однажды он ломанулся в Алатау за считанные дни до рождения дочери — хотел вымолить сына, но не увенчалось, впрочем, успел он точь-в-точь к родам. Артемий же не был здесь ровно восемь лет (тогда ещё не учреждён был заповедник), за это время претерпел кучу житейских пертурбаций, перверсий и конвульсий. Митя утверждал: так природа поступает с каждым, кому ломы сходить за силой в хорошее место.
Артемий уловил слабую позицию отвернувшегося в энтузиастических хлопотах напарника и скрал из жестянки пяток сушёных куриных кубиков. Ну же, Митёчек, не медли, яви свою героическую проповедь типа «гора одна, а Магометов до хрена» или ещё чего доброго, «лучше гор могут быть только…»
— Для общего развития, — не замедлил прорезаться Митяй, — имей в виду, царь: я сейчас смотаюсь наверх. Один. Если чё.
— Если — чё? — переспросил Артемий.
— Ну, если, конечно, ты некрепок на ногах, утл и многоскорбен, и не желаешь вскорости выпустить вторую книгу.
— М-м? — юмористически скосился на него Артемий. — Спиртику так спиртику…
Митяй, не глядя, протянул ему назад могущественный бутерброд с луком и тушёнкой, каковым Артемий заняться погодил, потому что сладко пумкнула пробка фляжки, музыкально плеснула струйка жидкости и к бутерброду добавился наполовину наполненный пластиковый стаканчик.
— Употребляй с удовольствием, — сказал Митяй. — Выходим в полшестого, дык?
— Будь здоров и ты также, — сказал Артемий, глотнул, охнул, задохнулся и зажевал.
Тут только в блаженной влажной поволоке оранжевого клонящегося солнца он увидел тройную маковку Церковной, проложенную чистой ватой снега и серым клочковатым тряпьём крупного курумника. Где-то там, в середине равностороннего треугольника пиков, — огромный полукилометровый провал и на дне его — карстовое озеро с зеленоватым льдом…
Митя, и впрямь добравшийся до «…горы будят у нас и зовут нас остаться…», заварил из термоса американские гуманитарные кубики. Трапеза была лаконична, но основательна.
— Ну. Благословясь… — сказал Митяй, ступая в Терсь, дабы форсировать её привычным бродом.
— Как насчёт заповедных служителей? — спросил Артемий. — Не сильно лютуют?
— Пущай их, — ответствовал Митяй. — Меня тут и-ден-ти-фицирует почти что каждая собака. Я ещё в восемьдесят седьмом служил при биостанции на Чемодане. Давай-ка поднажми, царь. Там, на двух тыщах, особо не заночуешь.
Молча минули березняк и кривые сосенки предгорья. На ходу угостились туманно-фиолетовой недозрелой жимолостью. Видели месторождение маральего корня и нечто похожее на медвежий след. Скоро, уже на каменистых россыпях, Митяй вдруг обернулся и, поскрипев ногтями в бороде, сообщил:
— Когда идёшь за силой, обязательно бывает какой-нибудь знак. Сейчас или после, уже на верхотуре. Ты, царь, иди не просто так, поглазеть, а — стремись. И следи…
— В смысле?
— Ну, помнишь, в девяностом году — шесть радуг над озером? Значит, место силы благосклонно к воину, смиренно дерзнувшему прийти на поклонение.
— Тот, кто смирен — не дерзает, — возразил Артемий, запаливая две сигареты и одну протягивая за плечо Мите.
— Явиться за помошью — акт дерзновенный по отношению к силам, — серьёзно рек Митя. — Соискателю помощи должно прежде очиститься и в пути быть спокойну, светлу и готову.
— К чему?
— Силы тебя тестируют. Уже сейчас. Прикидывают — чисты ли твои стремления и помыслы, помочь тебе или же завернуть с обломом…
— Ну ты даёшь, Митёчек! — иронически-завистливо ухмыльнулся Артемий. — Грузишь, я бы сказал, по понятиям. Из Кастанеды, что ли вычитал?
— Балда ты гороховая, — сплюнул под ноги Митяй, но не обиделся, — молча продолжал путь.
Артемий, пожав плечами, ругнул себя за неуместную насмешку над напарником и честно попробовал поверить в его ацтекские замороки. Жена Митяя с детства страдала диабетом, сам он крутился между призванием — берестяным художеством — и бесконечными оформительскими шабашками; будучи железобетонным, прямо-таки подвижническим семьянином, он умудрялся ни на йоту не поступаться принципами. Он всю жизнь начисто игнорировал конъюнктурные выгоды, а в последние два года даже ещё успел сотворить две серии картин: дюжину тончайших хокусаевских акварелей и полтора десятка затейливо-кропотливых графических листов с перекрученными жилами, нервами и мозгами…
Митяю без помощи сил просто не высуществовать. Ему верить можно. Он знает.
Пошёл уже мягкий мшаник с прогалами слабой зелени и буро-оранжевыми пятнами лишайника. Впереди маячила полукилометровая полоса курумника — завал камней размерами от платяного шкафа до железнодорожного вагона. Стало быть, попрыгаем, сказал себе Артемий.
— А то ещё бывает, — как всегда, неожиданно затормозился Митяй, оседлав лишаистую верхушку камня. — Идёшь себе, светел и готов, и вдруг — ба-бац! — теряешь всякую ориентировку. Даже не знаешь, вверх тебе надо или вниз. Не только в пространстве, но и во времени даже. Допустим, башка становится совершенно уверена, что сейчас пятнадцатый век и вокруг — какие-нибудь Кордильеры. Редко накатывает. Кайф неимоверный, но и жутко — пресс…
— Связано с силами? — подтолкнул Артемий примолкшего художника.
— Значит, за тебя всерьёз взялись, — продолжал Митя. — Сомневаются, что подаренные тебе силы пойдут во благо. Или наоборот: тебе почему-то дают столько, что не можешь уволочь.
— И тогда — что?
— Сказывали, такие исчезают в горах, — коротко ответил Митяй, перескакивая на следующий валун.
После курума началась марсианская высокогорная растительность: красноватые сухие лишайники, какое-то жёсткое быльё, бадан и камнеломка. Солнце ещё не скрылось за противоположной Заяц-горой. Вершины были уже в десяти минутах спорого подъёма. Потянуло пронизывающим сырым холодом. Ветер подвывал в камнях.
— А я бы, пожалуй, с удовольствием исчез, — неожиданно для себя брякнул Артемий. — А что? Тебе-то нельзя, у тебя Люся и девчонки. А я много чего в жизни профукал. Чего уж теперь…
— Заглохни, писателишка стрёмный! — мгновенно вскипел Митяй. — Мы же на месте почти! Какого ж ты хрена попёрся с такими мыслями?.. Всё, молчи лучше, царь, не хочу тебя слушать.
— Ох ты! Сталкер… я вас умоляю!..
Далее до самых снежников Митяй мрачно сопел и норовил оторваться вперёд. Так, не оглядываясь, и ушел к разверстой дыре горного озера.
Артемий проклял свой русский язык и не стал догонять напарника, а с трудом влез на острую скалу у изножия северного пика, похожего на львиную голову — в надежде разглядеть с высоты избушку и лагерь, оставшиеся внизу.
Тогда-то на него и обрушилось неимоверное, непредставимое, несказуемое нечто, сжавшее в один комок мозги и внутренности, явственно просветившее всё его существо вдоль, поперёк и насквозь, да не только существо, но всю его кривоватую, дикоглазую, полубродяжью жизнь. Он схватился за обломок скалы и коротко покаялся за недавние духохульственные измышления и дубовые шуточки неосторожного неофита, и на губах его сама собою запузырилась непереводимая на язык молитва.
Ого! Вот так, только мог думать Артемий, вот так оно всё и получается.
Он даже не сразу услышал хриплый рёв Митяя — тот, оказывается бежал с воздетыми руками от края пропасти, явно призывая взглянуть на нечто определённо сногсшибательное.
Что? И он тоже?.. Ёлы-палы, что за чёрт?
Артемий кинулся к провалу, оскальзываясь на камнях, и уже вблизи увидел, что Митяй остановился, помотал головой, и с фляжкой в одной руке и непрерывными приглашающими жестами другой сызнова вернулся к краю.
Нагнав его, ушибленный и полузадохшийся Артемий, уловил сквозь неживое завывание ветра:
— Смотри! Во-он там, у кромки льда… Видишь? А я что тебе говорил, дурилка картонный?…
И верно: далеко внизу светился на фоне жёлто-зеленоватого пятнистого в сумерках льда синенький человеческий силуэт. Артемий, не глядя, дважды отхлебнул из протянутой фляжки, закашлялся и мрачно вопросил:
— Чего разорался-то? Откуда он там — в такое время?..
— Спускаемся, — объявил Митяй. — У нас один спальник на двоих. Не пропадём.
Во время спуска с ними происходило что-то, не допускающее размышлений и разговоров. Неосознанно они старались держаться вместе, и, помогая друг другу, держались за руки, чего на их памяти не бывало.
Человек, сидевший к ним спиной на плоском камне у кромки льда пребывал в покойной позе полулотоса: одну ногу поджав под себя, другую вытянув, как оказалось, вдоль ножен меча. Он обернулся только с их приближением.
То, от чего впору было завопить и пасть лицом вниз, против ожидания, показалось Аримате-сэнсэю чуть ли не естественным: перед ними был пожилой воин, судя по облачению — синему халату, забранному широким расшитым поясом, и ярко-красной остроугольной шапке-шлеме — определённо с северо-восточных территорий, возможно, из Хоккайдо. Он встал, отвесив два коротких напряжённых поклона — поочерёдно мастеру Мицуо и учителю Аримате, после чего витиевато приветствовал путников, сохраняя непроницаемое выражение лица:
— Приятный вечер, неизвестные господа. Рад буду, коли соизволите вы представиться, а паче того — поведать, чего ищете вы без оружия поздним вечером в закрытых для посещений охотничьих угодьях императора Токугавы (да сохранятся силы его вовеки).
— Дзэнъитиро Мицуо, вольный художник, к вашим услугам.
— Коскэ Аримата, скромный придворный сочинитель княжеского дома из Киото, с почтением.
— Я — Ётагучи Ито, хранитель охотничьих угодий императора. Итак, учёные господа монахи, как я понимаю, путешествуют для общения с природой?
— Вы совершенно правы, Ито-сан, — с поклоном согласился мастер Мицуо. — В вашем лице мы вынуждены принести его величеству глубочайшие извинения, ибо, уверяю вас, вторглись в его владения по совершенному неведению здешних мест.
— Позволю себе дополнить друга, — с улыбкой скорее вежливой, нежели искренней, произнёс Аримата-сэнсэй. — Как видите, уважаемый Ито-сан, мы не имеем при себе оружия, и, следовательно, не питали намерений охотиться там, где это запрещено.
— Охотно верю вам, добрые путники. Не будете ли так вы любезны, почтенный сэнсэй, сообщить — не из тех ли вы Аримата, что прославили себя как воспеватели рода Сэйдзё?
— Воистину, это так, Ито-сан, — польщённый, поклонился Аримата-сэнсэй.
— Коли так, господа, почту за честь предложить вам посильную помощь и сопровождение до северных предместий, а буде на то ваше желание — и ко двору императора. Его величество споспешествует мастерам и, вероятно, милостиво назовёт вас гостями…
— Мы будем бесконечно благодарны вам за столь беспримерное одолжение, господин хранитель, — произнёс мастер Мицуо. — Погода нынче весьма капризна, могу ли я предложить вам крепкого настоя на золотом корне?
— С удовольствием, но однако, после того, прошу вас следовать за мной, ночи в этих местах поистине ледяные.
Совершив путевой обряд воинов на привале, и по очереди отхлебнув из фляжки, путники по крутой, но достаточно убитой тропинке, указанной доброжелательным егермейстером, выбрались к вершинам, после чего без приключений сошли в сосново-бамбуковые предгорья хребта Накасибецу.
Савлук
Памяти Майка Науменко
Савлук вжался лбом в туманную льдышку окна. Уличные огни в стекле расплывались мокрыми искрами.
Слова сказали ему: ноябрь — ноет — дряблый; слякоть — слёзы — сопли — кляксы... Милые словесные игрушки, нелепые, аляповатые, тяп-ляп, жалостливые, успокаивающие. Ловля слов ли, slowly love you...
Стоп!
И тут накатило что-то, разрывной пулей врезало между глаз.
Савлук взял сам себя за волосы и прорычал прямо в небритую физиономию того, кто ошалело вытаращился с противоположной стороны стекла:
— Вот и всё, братушка!.. Дожил, допрыгался. Куда ты, что ты теперь, а? Кому ты теперь нужен, конь ты тряпочный, уродливый? Мм-х...
Она ушла ночью сколько-то дней тому. Оставила на кухне свет и бутики с сыром в холодильнике. Не оставила сигарет и записки. Просто ушла. Ему не хотелось думать, что ушла К КОМУ-ТО. Всё кончилось. Деньги кончились, роза скукожилась в бутылке синего стекла, терпение лопнуло, двухдневный загул, подживающая ссадина на скуле, ругань в холодном подъезде. Обжалованию не подлежит. Виновен. Вино извне вены — вина Овна.
«Они стреляют — лёжа, стоя, с колена, из-за угла, но всегда — в упор…»
Звонок.
Бедром, с разворота, Савлук врезался в угол стола. Так тебе и надо, кретин, сказал он себе. Схватил трубку и долгую секунду не мог вспомнить, что именно говорят в таких случаях.
— М-м… Кто там? Алло!
— Это — Константин Юрьевич?
— Какой... Ох! Да-да, я, простите.
— Здравствуйте, это звонит вам Вера. Нижинская Вера, помните?
— Вера? Так. Ага, Вера... Слушаю вас. Я... Доброе утро.
— Спасибо вам большущее, Константин Юрьевич, я теперь ничего не боюсь, уже получила ордер, вы просто, ну, спасли нас с Вовкой, честное слово...
Вера, слушая женскую тараторку-через-запятую, задумался Савлук. А, ну да, конечно, Вера Нижинская, «Монолог на пустых чемоданах», 230 строк с послесловием юриста. Верно, помню. Ведомственная «гостинка», ребёнок, суд, все дела. Вера. Надо же — Вера...
— Вы даже не представляете, как я вам благодарна, я ведь никогда не думала, что газета может такое... то есть ваша газета и вы как журналист... Вы простите, я, наверно, не то говорю, но это — как праздник для нас с Володькой, и хочется вам что-то такое хорошее-прехорошее сделать.
— Что вы, — сказал Савлук, чувствуя, как ослабевает ниже горла грубый скрипучий узел. — Это у меня такая работа. Я рад, конечно. Хм-м...
— Я, знаете, Константин Юрьевич, хочу пригласить вас на Володькин день рожденья. Приходите, а? Адрес ведь у вас есть. В пятницу или когда хотите.
— Так, подождите, в пятницу...
— Только я прошу вас — без подарков. Ни-ни. Вы нам такой подарок уже... можно сказать — жизнь подарили, понимаете? Константин Юрьевич...
Сейчас будет мокро, подумал Савлук. Небольшой такой тёплый ливень в одной отдельно взятой мембране. Вот тебе и на. Вера.
— Милая Вера, — сказал возможно мягче Савлук, — Спасибо. Мне за вас зверски приятно, правда. Но... Я ведь работаю скорее ПРОТИВ разного такого, чего не должно быть. А не конкретно ЗА такое-то и такое, чего, тем не менее, желаю каждому... Путано? М-да... Но. Непременно загляну. И, умоляю, не считайте себя чем-то обязанной. Если хотите, это такое условие.
— Хорошо, я больше не буду, Константин Юрьевич. Только обязательно приходите, ладно?
— Благодарю за ласковое слово, — сказал Савлук, и узел у горла зашевелился снова. — До встречи. Вера...
— Храни вас Господь, Константин Юрьевич!
Савлук очень медленно и осторожно положил трубку и без сил ткнулся лицом в бумаги.
«...просто я — часть мира, которого нет...»
…И тогда, под вечер, на Томской, поравнявшись с раздражительной и равнодушной суетой крытого рынка он заметил высокого тощего джентльмена за обшарпанным прилавком, не содержавшим явных предметов продажи, — по виду старика обязанных быть не какой-нибудь дешёвкой вроде носков-шнурков или мытой морковкой, — газетами, по меньшей мере?..
«…бояться знакомых и незнакомых, учреждений и очередей…»
Савлук, тут же мысленно извинился перед интеллигентным стариком в морпеховском берете, зябко скрестившим на груди руки в тонких чёрных перчатках. На прилавке отблёскивал шкалой некий прибор типа вольт- или амперметра, проводками соединённые с ним две зеленоватые медные пластины и типографски исполненная табличка: «Измерение Вашего энергетического потенциала, 5 р.». Савлук пожал плечом, прищёлкнул в кармане плэйер с акустически-гитарным рок-н-роллом и полез в задний карман за пятачком.
— Хотите пройти тест, — утвердительно, но без интонации сказал старик.
— Несомненно, — поклонился Савлук, неловко пытаясь засунуть дензнак под одну из медных пластинок.
— Прошу вас, — сказал старик. — Подержите ладони на контактах. Секунд десять.
Савлук добросовестно возложил руки на пластинки, собираясь ощутить жжение или покалывание, но ничего не дождался и спросил праздно:
— Простите, в каких это у вас единицах, уважаемый?
— Милливольты в секунду, — ответил старик. — Нормальные показатели — от тридцати пяти до шестидесяти, цена деления — пять.
— А как электростатика — не мешает? — поинтересовался Савлук.
— Погрешность есть, — с оттенком уважения взглянул на него старик, — но некритична: плюс-минус полтора-два.
Тут он склонился над прибором, проверил проводки в гнёздах, ещё пощёлкал переключателем и, осипнув вдруг, попросил:
— Хм... Виноват, вынужден предложить вам повторить эксперимент.
Савлук разглядел в припотевшем окошечке аппарата тоненькую стрелку, зашкалившую в правом конце, за отметкой «100».
— Может, вода попала? — спросил сочувственно Савлук.
Старик не ответил. Достал из рукава марлевый тампон индпакета. Торопливо протёр пластины с обеих сторон, прошёлся по проводкам и чёрной коробочке аппарата.
— Пожалуйста, ещё раз, — сказал он.
Савлук, проникаясь волнением, вытер ладони о штаны и приложился снова. Стрелка и на этот раз плавно прошла весь циферблат и прилипла к правому краю. Они переглянулись и оба одновременно пожали плечами.
— Как вы себя чувствуете? — вдруг спросил старик. — У вас всё в порядке?
— Вполне, — ответил Савлук. — Немножко устал, но это, полагаю, некритично.
«Всё в порядке, просто у меня открылись старые раны…»
— Игорь Всеволодович Сербин, — представился старик. — Кавторанг-военврач в отставке. Когда-то был заслуженным изобретателем.
— Приятно. Савлук. Константин. Юрьевич, — сказал Савлук.
— Константин Юрьевич, у меня к вам огромная просьба, — чуть ли не взмолился военно-морской заслуженный изобретатель. — Не могли бы вы пройти ко мне в апартаменты?.. Это недалеко, на Ноградской, там более точная аппаратура.
— Ради Бога, — тотчас согласился Савлук. — Я свободен. Совершенно.
Игорь Всеволодович с дрожащим усердием сгрёб аппарат в древний трещиноватый портфель и, указуя ладонью в перчатке, повлёк Савлука в куда-то в сторону почтамта. Они удачно попали на «двадцатку»-автобус и ехали две остановки. Доктор Сербин всю дорогу не спускал с него глаз, будто боялся, что Савлук сбежит или просто растает в пространстве (вот тут-то я и попался, подумал Савлук,; «...просто я — часть мира, которого нет...»), и только единожды, прозрев мысли нежданного пациента, многозначительно обмолвился:
— Боюсь, Константин Юрьевич, вы действительно попали в историю.
Доктор Сербин обитал в скромных двух комнатах непосредственно над магазином стройматериалов по Ноградской улице.
Савлук немного попрепирался с хозяином, вздумавшим было содрать с него куртку (в каковом соревновании никто из них почти не преуспел) и был усажен на старинный кожаный диван ожидать кофе.
Две стены, сплошь занятые книжными полками, обширный рабочий стол у окна, антикварное германское пианино, над ним — оригинально убранная берестяной рамой большая картина в прозрачной левитановской манере (сюжет её сразу зацепил внимание Савлука: в свежей зелени еле распустившихся берёз — скамейка со стариком и шести-семилетним мальчиком, сидящими одинаково строго, прямо и с закрытыми глазами).
— Знаете, Константин Юрьевич, — начал из кухни доктор, хлопоча по хозяйству, — мне, откровенно говоря, не терпится протестировать вас по полной программе. Но...
— За чем же дело стало, — разглядывая картину, заполнил паузу Савлук. — Можно курить?
— Пожалуйста, немецкая каска на полке слева — это пепельница... Но спервоначала — позвольте старику маленькую слабость — предложу вам несколько вопросов или... догадок, гипотез, предвкушений, если хотите.
— Абсолютно внимательно слушаю, — сказал Савлук, затянулся и пристроил на коленях неплохо сохранившуюся рейховскую каску с двумя вмятинами.
— Первое. Вы — человек с неустойчивой психикой, склонный к депрессиям.
— Верно. По мере сил преодолеваю.
— Второе. Вы — человек творческий, обладающий своеобразным обаянием, чарами, умеющий влиять на людей и добиваться своего.
— Просто газетчик, — ответил Савлук. — Считается, соответствую профессии.
— Третье. — Доктор явился из кухни, катя на колёсиках столик с кофейником и приборами. — Вы по Зодиаку — элемент огня?
— И здесь в точку, — согласился Савлук. — Овен.
— Далее. Чувствуете ли вы временами избыток внутренней энергии, этакой силушки богатырской, которую некуда девать?
— Вот это, пожалуй, напротив. Нормальное чередование: подъём — упадок. Людям помогать как-то получается, а насчёт собственной персоны — как-то поровну.
— Это просто великолепно... — сказал мечтательно Игорь Всеволодович.
— Простите, доктор, мало вижу в этом великолепного.
— Нет, знаете ли: умудрись вы стать политиком, дельцом, рок-исполнителем, поверьте, — немедленно оказались бы на самом верху. Но, к счастью, Бог хранил вашу мощность в качестве сокровенного резервуара. Может быть, для чего-то более важного, ведомого только...
— Игорь Всеволодович, не сердитесь, но вы производите впечатление серьёзного человека...
— Виноват, это я так, расчувствовался, — мягко улыбнулся доктор, допивая кофе. — Давайте теперь же и приступим с вашего позволения.
— Доктор, скажите честно, — вскочил наконец Савлук, ни черта не понимая, — вы хотите лечить меня? использовать для чего-то? изучать, как препарат?..
— Дорогой мой, — Сербин скрестил перед собой руки, словно защищаясь, — вы — дремлющий рекордсмен, извините за дикую метафору. С вашей энергетикой неразумно, да просто преступно существовать рядовым человеком. Понимаете? Вы можете принести прорву пользы людям. Я хочу научить вас — если не пользоваться этим даром, то хотя бы не терять его понапрасну...
— Положим, — жёстко сказал Савлук, — что я действительно потенциальный монстр или урод — что, собственно, одно и то же. Допустим, вы вытащите из меня целую атомную бомбу (я в это не верю, правда, но всё же...); почему же вы знаете, что я не стану фюрером-нероном и всю эту лавочку не разнесу вдребезги?
— Вы — хороший и честный человек, Константин Юрьевич, — сказал доктор бережно, но с железным убеждением. — Прошу вас, ради Бога, успокойтесь и доверьтесь мне. Я много чего повидал и мало встретил понимания. Не лишайте меня возможности сберечь свою мысль для людей. Вы ничем не рискуете, а я ведь скоро уйду...
Савлук подумал себе: а правда, чего это я раздраконился? Заставил себя примирительно улыбнуться, шагнул навстречу ссутулившемуся старику.
— Хорошо. Вяжите. Препарируйте с пристрастием.
— Спасибо, — только сказал Игорь Всеволодович, тяжеловато поднявшись, отворил дверь «хрущёвской темнушки».
Аппендикс этот оказался расширенным метра на полтора по сравнению с послевоенным проектом и нашпигованным незнакомой техникой и проводами. Доктор уложил испытуемого на чистую простыню кушетки и, долгие минуты смазывая спиртом, прилаживал к черепу, шее и груди Савлука холодные металлические контактики. Савлук не решался нарушить молчание, подчиняясь. Наконец Игорь Всеволодович попросил с некоторой торжественностью:
— Теперь, пожалуйста, расслабьтесь и думайте о добром.
Свет погас. Савлук послушно закрыл глаза и вспомнил, что его ждут сегодня Муравьёвы и их замечательные вареники. Хорошо бы действительно с вареньем. Вишнёвым. Мм-м, прелесть!
Вокруг тихонько и успокаивающе загудело. Слышно было, как доктор щёлкал переключателями и время от времени что-то записывал чернильным пером.
Савлук подумал о братце своём меньшем Сашке и его сынишке Даниле. Поди, пришли уже из садика, сидят сейчас и пендюрятся в «Героев» по самопальной локалке, перекрикиваясь через стену: завалить ли им сообща урода-варлока или уже наконец побиться меж собой…
Савлук подумал о жене своей К. Это верно доктор сказал: с некоторых пор она стала дамой, приятной исключительно во всех отношениях. Господь с ней, пусть уходит в новую жизнь; она права, ей хочется жить за каменной стеной; в сущности, ведь он, Савлук, лет шесть служил сносной ступенькой, пусть и кривенькой, скрипящей и щербатой в некоторых местах. Теперь надо закончить всё это... спокойно... по возможности, весело и добродушно... по-христиански...
«...Так ли уж это важно, с кем и где ты провела эту ночь?..»
Он едва не заснул. Сербин привстал и где-то под потолком зазудел-зашуршал самописец.
— Вот и всё, дорогой мой, — с улыбкой объявил доктор. — Сто двадцать шесть и четыреста шестнадцать тысячных. Отечественный рекорд перекрыт более чем на четверть. Поле очень наполненно и поэтому довольно-таки неустойчиво: колебания потока достигали величины заряда здорового подростка. Если это не тайна, на чём вы сосредоточились в конце сеанса?
— На ком, — коротко, как со сна, вздохнул Савлук. — На жене своей, доктор. Намедни она ушла и сказала, что никогда не вернётся... Скажите, там, над фоно, — чья это картина?
— Кисти моего сына Севы. Погиб в восемьдесят шестом году в Пяндженте.
— Простите.
— Нет, ничего... Вам не кажется, что она вернётся?
— Зачем бы это? — даже вздрогнул Савлук.
— В конце теста наблюдалось значительное понижение потока, — прищурился дальнозорко доктор. — Спросите её при случае: как она чувствовала себя третьего ноября в восемнадцать двадцать две?
Наутро случился жуткий холод. Вчерашняя слякоть превратилась в небольшие торосы. Савлук облачился не по погоде, и уже на остановке пожалел свой кожаный шлем с козырьком и ушами, оставленный на компьютерном мониторе.
Он остановился у светофора, собираясь переходить напротив «дома пионеров» Пионерский же бульвар, и далее — к редакции.
Накануне он весь вечер занимался генеральной уборкой своей планетки. Ежели не сподобился утром, как завещал дважды профессионал — как пера, так и штурвала — Антуан Иванович де Сент-Экзюпери, так надобно навести порядок — как снаружи, так и изнутри — хотя бы на ночь глядя.
Ночью он не видел снов. Нитразепам. Дар знакомого доктора.
И утром всё было в порядке: кофе, аккуратное, с припариванием, бритьё. «Горячий душ и лёгкий завтрак… и, подумав, он решил, что бриться не лень».
Однако, свежо. Но — всё в порядке. Несмотря на, а также в связи с…
Доктор Сербин. Вера. На мобильнике — неотвеченный вызов от К. Вялотекущая редакционная текучка. Вчерашнее утро.
А не привиделось ли ему всё это в некоем густо замешанном на фармакологии искусственном сне? Что, кроме жалостливой иронии, может вызвать весть о том, что его сорокалетние мозги, изрядно отравленные, но не побеждённые алкоголем, профессией, окружающей средой вообще и государственной гнусностью частно-временнной, носят в себе некие небывалые милливольты? Он догадывался и без того: его осуществляемая судьба — не что иное, как лужица рядом с рекой после спада полой воды.
Ему было когда-то больно, он чего-то боялся, стремясь избечь, запутывая след неизвестному-непредставимому преследователю. Он бежал от мира и не видел знаков. Он не ждал и не слышал ответа — и потерял путь. Сам. И было больно. Это оказалось не наказанием, но простым следствием.
Поэтому он не стал «…миллионером, рок-звездой, святым, пророком, сумасшедшим…»
Незачем думать теперь — что ему делать со всем этим, и ни к чему толковать так называемое прошлое, а также наличную по сю сторону ситуацию. У него всё уже есть — нынче, завтра, всегда. Есть всё. Вот тут. Он почти машинально вжикнул замком куртки, нащупал под свитером на тройном шёлковом шнурке серебряный крестик. Знак того, что настало время быть другим, не терять силы, иметь, в конце концов, свой разговор с Небом.
Без препятствий и посредников.
Светает. Девять утра.
Оказалось, он давно перешёл перекрёсток, и не прямо, а чуть ли не полкилометра направо, в сторону Спортивной, пересёк проспект Ленина и нечувствительно углубился во дворы, потом, едва отметив про себя лай собаки, миновал какую-то деревенскую улицу, и тут мимо него прогрохотал жёлтый трамвай.