а жаль.
Ибо от рассказа останется в стороне всё самое жалкое и простое, и важное, и кричащее, и грязное, и живое, многое из того, что встречается каждый день, ежедневно на день укорачивая жизнь человека.
Вытоптанная в парке трава, бесформенная смятка из двух легковушек на перекрёстке, мутно-оранжевый смог окраин, собака, промышляющая объедками у шашлычной, ругань в троллейбусе, улыбка крохотной старушки с ведром ландышей, обрубленные и засохшие тополя на улице великого космонавта, очередь за пивом, мальчишка на велосипеде — дробно дребезжит по спицам проволочный боёк, женщина (?) с помятым лицом пошатывается у ларька, посреди дороги — рабочие с отбойными молотками, ветер и пыль, у городской речушки одиноко и вызывающе сидит дед с удочкой, цветные ручьи на асфальте, молодой милиционер пересекает площадь.
Всё это остаётся в стороне от рассказа.
А жаль.
Итак, человеки, я начинаю.
По утрам на улицах были
— туманы, которые с солнцем имеют обыкновение исчезать, не говоря ни слова;
— льдистые бесцветные лужицы, потрескивающие — если прислушаться — без всяких каблуков;
— деревья, как никогда взбудораженные новым, крепким воздухом, напряжённые в основаниях ветвей, как зажатые нервно мускулы;
— воробьиные учредительные собрания в прозрачно-коричневых дебрях карагачей;
— а также много чего ещё.
Но что самое главное — была весна.
С чего же, как не с весны, начать сказ печальный?
Весной — ветер.
Весной пахнет горькими почками и чёрным снегом.
Известно, что когда ещё не окончился апрель, но май уже, кажется, наступает, — можно схватить любую вещь на свете такою, какова она есть на самом деле.
И ещё: весной вы можете гораздо больше, чем даже сами о себе в состоянии вообразить, — и это так же верно, как и то, уважаемые, что солнце светит всем, и что я начинаю.
Должен вам сказать, что весна едва ли для кого-нибудь более необходима, чем для нас, делателей.
Я — один из них. Зовите меня Кузнец.
Я могу многое. А весной — и подавно.
Сегодня
я отправляюсь далеко, в те неизвестные места, где не был ещё никто, кроме меня и моих людей.
Это моя стартовая площадка. Каждый раз я ухожу к себе из моего пустоватого скверика — между универом и филармонией. Строгий, деловой уголок, — если не смотреть в сторону Искитимки, — вымощенный сотообразно, — я назову его нейтральной полосой. Пройдёт совсем немного времени — и всё здесь будет в цветах. Это я обещаю.
Проходят люди.
Я смотрю на людей с цепким любопытством пустынника, устало и облегчённо покидающего город, — когда ещё свидимся... Мне хочется думать, что сегодня они особенно напоминают самих себя.
А теперь — о делах. Один старик американец так всю дорогу и говорил о самом главном:
Такие дела.
Дело 1. Сильный, свободный вдох до предела. Ты существуешь в воздухе, воздух вокруг тебя и в тебе. Это совершается следующим образом: лицом к ветру, закрыв глаза, взять в себя столько, сколько возможно; после чего словно проваливаешься в мягкую яму и становишься тем, кого в обиходе именуют делателем. Это привычный напряг: один-полтора, уже почти бессознательно, лицом к ветру, и — теперь я один из нас.
Дело 2, вернее, не дело, а что-то вроде заклинания (предрассудок, молитва, но в момент выхода помогает собраться). Приветствие — это моя инновация, насколько я знаю, среди делателей малопопулярная. Оно, приветствие, не облечено в слова, ни к кому не обращено и на язык переводится по-разному: клянусь всегда быть самим собой; господи благослови и подвинься, во имя овса, сена и уха свинаго; с богом, потихонечку начнём; и просто — вперёд.
Дело 3. Я пошёл. Сей быстролётный процесс не подлежит иллюстрации, ибо каждый делатель начинается с умения уходить, и, кроме того, существует Условие, которого нарушение чревато дисквалификацией и лишением прав. Итак, я пошёл. Без комментариев. Пошёл, и всё.
Превращение,
или перемещение, — не знаю, как это назвать. Не сразу. Я завис в себе и просто слушаю, как падает капля за каплей со скоростью один всплеск в секунду. Мне кажется, что я всегда умел это, или, лучше сказать, никогда не учился. Жду. Чуть-чуть прибавить света низких облаков, расширить голубой просвет над Городом, прибрать отраву в воздухе, пыль на деревьях и мокрость на земле, растопить остатки снега. Дать тепла. Можно, пожалуй, сделать немного повечерее. Всё остальное, — то, что делает Город моим, — идёт уже автоматически. Дома, скверы, аллеи, трава, тропинки. Родниковая чистота реки.
Спето: под небом голубым.
Готово. Последняя капля гулко ухнула; в наступившей тиши открываю глаза.
Я дома. В моём Городе. При желании это можно назвать сказкой, но я не желаю. Это мой Город. Без словесного наименования. Здесь наименования вообще без надобности, — за редкими исключениями, — и это так решил тоже я.
Дышать легче.
Кажется: там, в городе людей, я не дышал вовсе, а беспрерывно поглощал разные взвешенные частицы. Здесь я дышу в самом прямом физиологическом смысле этого слова.
Город
я изобрёл для того, чтобы в нём появились люди. Они уже должны быть здесь, и вот — я пришёл, чтобы найти их. Я не могу сказать, — как они появляются в Городе, мои ребята: Условие.
Птиц вокруг — уйма. Всё больше голуби и отчего-то снегири. Для них у меня в кармане оказывается горсть семечек с кедровыми орехами вперемешку. Птицы кормятся прямо с ладони, знакомая синичка, привязавшаяся ко мне ещё с первых посещений, щекотно топчется по пальцам. Я рассыпаю кормёжку вокруг скамейки и подставляю лицо солнцу.
Здесь оно светит и из-за туч.
А тихо как...
Улицы пустые и чистые.
И не дымят заводы.
Дома изменились. Некоторые — до неузнаваемости, но не настолько, чтобы вовсе не напоминать то, чем они были в городе людей.
Прекрасно. Пока всё по эскизу.
Я должен бродить по Городу, не задумываясь о направлении, иногда менять погоду, освещение, подправлять отдельные декорации (смотря по обстановке). Я ищу моих людей. И должен главное: быть делателем, — хотя, я пока только учусь.
Их будет сегодня трое-четверо, не больше; зиму из них переживают немногие, так что остаются в большинстве своём крепкие орешки, нервомоты, хулиганы, а то и просто монстры нестандартных параметров. После трёхмесячного отпуска (зима, по Условию, — время, отпущенное мне для генерации) обычно работы невпроворот, и за день можно выложиться на все двести.
Работу свою я люблю.
Особые инструкции. Это — написать себе на лбу печатными буквами:
1. О писаниях своих забудь; не для того ты пришёл, чтобы ловить и описывать разные там впечатления, а для того, чтобы помогать своим братцам дорасти до людей, какими они должны быть по Условию.
2. Веди себя прилично, боже упаси срываться и пылить; что это, чёрт дери, за делатель, который нервничает и чертыхается, как простой штатский; Условие не жалует за грубую работу; словом, будь самим собой, раз назвался Кузнецом.
Так. С инструкциями покончено.
Теперь —
Попахать, што ли...
Фьютть... Палец — флюгером. Иду к Набережной, раз ветер потягивает с реки. Из-под ветра оно всегда сподручней: мои люди наделены дьявольским нюхом, — иногда даже трудно сказать — кто кого ищет. В одно из первых посещений на меня свалился (сполз по водосточной трубе) абсолютно голый человек с дикими глазами, который был страшно рад, но не умел говорить. Впоследствии он стал зваться Серов и поселился на крыше необитаемой гостиницы «Турист». Теперь он не так досаждает мне сногсшибательными вопросами, как было поначалу, целыми днями торчит в библиотеках и является раз в год засвидетельствовать почтение. Тот ещё кадр.
Кроме Серова в нескольких местах Города живёт ещё человек пятнадцать. Свободный пахарь Кузя Горохов живёт на вокзале, в комнате для отдыхающих, он заведует городским транспортом — ниссановским автобусом и трактором «Беларусь». У меломанов Лу и Насти прошлой осенью родилась дочка. Надо её как-то окрестить. При родах вспомогал доктор Снежин. Они все вместе живут там, где в городе людей живёт большой начальник.
Вот поди изобрети таких, — всю жизнь будешь удивляться, как у них всё устраивается, когда они начинают жить своей жизнью, да почему получается именно так, а не иначе.
Вот они у меня какие. А что будет, когда я заселю весь Город?..
Площадь Пушкина
сочно зеленеет травкой, — действительно, на кой чёрт ей асфальт? И — вот удача! — сам Александр Сергеевич вновь посетил Город, — он сидит на лицейской скамеечке со стопкой книг, ветер треплет курчавую шевелюру. Мы раскланиваемся, перебрасываемся парой фраз. Он, оказывается, только из Туниса, заканчивает «Песни Омира», предвкушает, как сенсационно будет найдена неопубликованная эпическая поэма; он хохочет, в восторге притопывая ногами («…a propos, хотите свежий египетский анекдот?»). Жму ему сухую маленькую крепкую руку. Когда-то по его настоянию я удалил с площади монумент. Он бывает здесь наездами, и тогда живёт в доме на Арочной. Я рад, конечно. Но как почётный делатель, Пушкин помочь мне не может: Условие.
Я видел Пушкина. Хороший знак.
Иду дальше, к Набережной.
Прямо посередь тропинки стоит, руки в боки, здоровенная ворона и мрачно этак косится на меня. Я говорю: здравствуйте, и в вежливых выражениях прошу её не каркать и, если можно, понаблюдать с крыши. Ворона постояла ещё минутку, хмыкнула, нехотя поднялась и потащилась куда-то между домами, в сторону станции «Орбита». Может, и не думала ничего такого, просто пришла поглазеть бабка. Ну, бог с ней.
Улица Островского шумит дубами и кедрами. Да, тут я немного переборщил, в пику несносным зеленстроевцам. Сень получилась такая густая и прохладная, что на обочине главной тропинки Островского я как-то обнаружил штук несколько чёрных груздей.
(Всё равно, когда я вернусь, всё будет по-прежнему — голо, пыльно и сиротливо; но теперь не время грустить, а время делать дело).
Для начала я посетил булочную и взял с полки один бублик, — при этом зачем-то положил пятак в блюдечко продавщице: привычка. Бублик я сделал теплее и мягче, густо посыпал маком, как это должно быть по идее. Вышел. Жую.
Прелестно, чёрт подери.
Бублики с маком нужны в моём Городе для внутренней гармонии.
На Набережной
свежо. Река поднялась намного по сравнению с сегодняшним утром. Берега её немедленно обросли густым сосняком. Река вскрылась около недели назад по местному времени, по ней ещё плывут разные льдины. Но уже сейчас из неё можно напиться с удовольствием.
Тишина и влажный ветерок в лицо.
Вдруг что-то потянуло меня к лестнице-сходне. Стоп, подумал я, кто-то там определённо есть. Сосна, склонившаяся над лестницей, скрывает нижнюю площадку. Своих я чувствую не хуже, чем они меня. Я подумал: начинается дело. Сунул в карман половинку бублика, закурил и неторопливо вниз направился.
И верно.
Он лежал на последней площадке, наклонившись к воде, на моё приближение не реагировал. Я видел, как он плеснул горсточкой себе в лицо, потом стал пить, — бережно, по-оленьи. Не чувствует меня или просто притворяется?
Я тихонько подкрался, лёг рядом и тоже прикоснулся губами к реке.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — сказал я.
Волосы у него — длинные, тёмные — перехвачены тонкой верёвочкой через лоб. Похож на меня. Все они из моего теста. Как один. Только лицо его тоньше чертами и смуглее, глаза — сухо блестящие, с короткими ресницами, светло-светло-вишнёвые, красивые и грустные, как у того легендарного парня, которого убили, чтобы после воспеть.
— Наконец-то, — сказал он. — А я всё ждал-ждал.
— Ну, как ты здесь?
— Ничего, спасибо, — ответил он и коротко посмотрел мне в глаза. — Да в общем, вы сами знаете...
— Не называй меня «вы», — обиделся я. — Возьму и окрещу Прасолом Телевизорычем, с меня станется.
Он посмотрел — всё так же серьёзно — и сказал:
— Ладно. Пускай будет «ты». Я ведь не маленький.
Я тут же страшно смутился:
— Извини, я шутил. Просто — хочу быть на равных...
— Нет, — сказал он. — На равных не получится.
— Почему?
— Я, к сожалению, не человек.
Стоп. Интересно. Как это он докопался? Что-то подозрительно — так вот, сразу всё понимать. Ну, впрочем, поглядим...
— Кто его знает, — сказал я уклончиво. — Может быть, и человек. Этого никто не знает.
— Да нет, — сказал он. — Бросьте. Скажите мне лучше ваше имя.
— Я Кузнец, — сказал я. — Называй так. И давай всё-таки на «ты».
— Хорошо, Кузнец.
— А тебя, значит, никак не зовут?
— Нет. (Ноу. Найн. Нон. Что ещё? Ара, жок, юк...)
— Будешь Юк, хорошо?
— Пусть.
— Ну, пошли.
Мы с Юком
поднялись на Набережную. Он отказался от моей папиросы и стал шагать рядом, чуть сутулясь и кусая губы.
— Ну, что ты сегодня намереваешься?
Молчит. Отвернулся, вроде разглядывает взбухшую реку. Ладно. Давай помолчим, покуда не приспеет.
Юк опустился вдруг на колени.
— Смотри. Как это называется?
Под его ладонью оказался цветок. Он гладил его, как живое.
— Подснежник, — сказал я.
— Здорово. Я таких ещё не видел.
— Сорви. Пусть он будет твой.
— Зачем? Он тогда умрёт.
— Ах да, — сказал я и подумал: молодец парень, на этот раз он явно получается.
Он улыбнулся чему-то и встал. В глазах его отражалось солнце, шевелящееся в кроне ожившего тополя.
— Ну как? — спросил я. — Нравится тебе?
Юк смотрел на солнце широко открытыми глазами.
Солнце показывало половину четвёртого пополудни.
Когда я обернулся, ожидая ответа, Юк исчез.
— Кузнец, это всё ты сам сделал? — спросил он, сидя верхом на сосновой ветви.
— Как тебе сказать, — скромно ответил я. — Не совсем. Но тоже руку приложил.
— Здесь много красивых вещей, — сказал Юк. — А живых я тут ещё никого не видел, кроме тебя.
— Тут недалеко живут неплохие ребята. Они тебя введут в курс дела.
В горсаду у циклопического кони-айлендского аттракциона Юк вдруг схватил меня за плечо и сказал, уставившись под ноги:
— Кузнец. Скажи мне. Зачем — всё? И я тебе — зачем?
— Ты лучше спроси — зачем мир существует. Или что такое бесконечность. Спрашивай, не стесняйся.
— Нет, я серьёзно, — сказал Юк. — Пусть я не человек, но всё равно мне здесь будет пусто.
— Да подожди ты, дикой, — улыбнулся я. — Ты сначала познакомься с Муравьёвым, Настенькой, Лу, Кузей Гороховым. Крутейшие ребята. Серов, например, пишет диссертацию. А док Снежин хочет стать делателем. Это сейчас так, а лет через немного... Яблоку негде будет упасть!..
— Кузнец. Ты знаешь — что... Только не сердись...
— Что?
— Пусти меня туда.
— Куда, чёрт подери?
— Туда, где всё.
Вот так, значит. Дождался. Он это должен был сказать рано или поздно. Но в первый же день...
Итак, он хочет в город людей. Интересно,
На кой?
Не понимаю. Сегодня Юк впервые увидел свет, который ещё вчера был знаком ему чисто теоретически. Откуда он может знать, что где-то существует ещё и город людей? Что возможна ещё какая-то жизнь, кроме этой? Кто ему нашептал о перемещениях? Ну ладно, даже если я сам прокололся и ему стало известно что-то об Условии, — за каким чёртом его тянет к людям, несмотря ни на что? Долго я творил свой Город и тех немногих ребят, что ныне живут в нём. Я научил их думать и творить: теперь они глотают книги, пашут свои поля и в жизни не видели бумажек, именуемых ассигнациями; в первозданной чистоте зелёного мира, в любви и заботе друг о друге они всё же вынуждены бороться за жизнь, ломая неимоверную планиду первопоселенцев. Но как они счастливы, — они, знающие о людях, может быть, больше, чем знают о себе сами люди, и как же я им завидую, ей-богу... Юк, милый, знал бы ты, куда мечтаешь попасть: из сказки — в суконную подёнщину реальности, из маленькой жизни, где просто некому сказать тебе «нельзя», — на другую планету, где многие люди вполне профессионально затаптывают в землю других людей и извлекают для себя неслыханные выгоды; в итоге — и те, и другие в борьбе за жизнь между собой перестают быть людьми и необходимо зацикливаются на одном противоестественном стремлении — убить и других, и себя. Пусть даже я сумел бы изменить Условие и пустить тебя к ним, — Юк, братец, я кончился бы тогда как делатель, отдавая тебя на съедение...
Я всё это подумал в полсекунды и сказал:
— Юк, послушай. Я... Это не в моих силах.
— Почему? Ты же можешь...
— Я не волшебник, Юк. Я простой делатель. К тому же — только учусь.
Юк внимательно слушал, автоматически шагая в ногу. Он засунул руки в маленькие карманы чуть пониже груди, и был напряжён, прямо-таки стиснут весь.
— Понимаешь, — сказал я, — люди как-то на бога обижались, что он их не вытворил бессмертными и всемогущими. А потом оказалось, что его нет...
— Что его вовсе никогда не было, — поправил Юк. — И не будет.
Странно, подумал я, ни на одну ловушку не идёт.
— Ну, не сердись, — сказал я возможно мягче. — Разве мало тебе того, что мы с тобой есть, и вот сейчас — вместе. Это уже неплохо...
— Мы с тобой есть, но в разной степени: ты и я. Ты никогда не задумывался — каково нам от твоих экспериментов?..
— Это такая работа у меня, — сказал я в некоторой растерянности. — И ни фига-то тебе не докажешь, братец.
— Кузнец. Пойми. Я хочу быть сам по себе. И всё. Всё!
Мне нечего сказать. Я в тупике. Вот это парень. Ай да Кузнец, сказал бы мой друг Александр Сергеевич.
— Кузнец, — сказал он. — У меня одна надежда.
— Какая?
— Что тебя не станет, и я стану сам по себе...
— Нет, Юк, — улыбнулся я, раздумывая, стоит ли продолжать. — Видишь ли, Юк, я-то, по крайней мере, действительно есть, меня никто не изобретал...
— Ты уверен?
Ого!.. Так он что, — совсем уже добрался до Условия, что ли? Ну мальчишка даёт. Как же это я недосмотрел... Чёрт подери!.. Стоп. Спокойно, Кузнец. Будь самим собой.
— Абсолютно уверен, — сказал я твёрдо. — Это — самое главное, Юк. Я знаю.
Весенняя
улица покрыта цветами. Юк моментально забыл о своём непоправимом горе и сидел под кустом сирени, сравнивая тюльпан и Вечный огонь. Он дожёвывал остывшую уже половинку бублика и был похож на серьёзного ребёнка, занимающегося постижением универсума; я же стоял поодаль с папиросой и думал о том, что мои ребята — особенно Муравьёв и художник Лёвчик Елецкий — будут крайне рады появлению в городе такого парня, как Юк.
— Жаль, что у людей такого нет, — неожиданно сказал он, осторожно ложась на траву, чтобы не задавить цветы.
— Откуда ты знаешь, что — нет? — насторожился я.
— Их там слишком много, — ответил Юк. — Им, наверное, не до того. Они между собой никак не могут разобраться.
— Может, и так...
И я впервые почувствовал себя не совсем состоятельным экспериментатором, который отчего-то возымел право создавать подобных себе, — взял вот и изобрёл, и не подумал даже, что, может быть, там они нужнее. Ну действительно — для какого мира они созданы? Неужели когда-нибудь город людей станет Городом, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны вселенной? У каждого делателя есть свой уголок: Город, Остров или даже — своя Планета. И работа каждого делателя состоит в перетаскивании людей из бедного и грязного мира в свой Город, которого ещё никогда не бывало...
Вот оно что. Я понял: Юк просто немыслим только здесь; он принадлежит к обоим мирам; он — один из нас, к сожалению. Вот это открытие... Но почему? Почему он вдруг стал более человеком, чем это было в моих силах? Ума не приложу. Эксперимент пошёл вразнос? Реакция обратилась цепной и неуправляемой?.. Что? Что?..
Ничего, Юк, подумал я, вот подучусь немного, да и запущу тебя к людям, хоть это и риск, конечно. Но — я постараюсь. Весёлого там, естественно, мало, но ты вырос, дружище, и пора тебе идти в люди. Это будет великий эксперимент, — или же я дурак и ни черта не понимаю. Скорее последнее.
— Юк, — позвал я.
Он обернулся и перестал жевать.
— Ты на меня правда — обиделся, что я не волшебник?
— Честно?
— Честно.
— Ни капельки, — улыбнулся Юк. — Просто ты мне дал слишком много всего...
— Это почему же много?
— Знаешь, там, в запаснике, я не успевал поворачиваться. Я ведь сидел в лобных долях — абстрактное мышление, — ну, и не знал: то ли торчать себе в подкорковых и спокойно обрабатывать вводные, то ли слушать сознание. Больше всё-таки делом занимался, вот и... Кузнец, ты что?
Я похолодел.
Ну, зарраза!..
Значит...
— Постой. Значит, ты и сознание слышал?!.
— Ну конечно, Кузнец. Так было с самого начала. А что?
Вот тут я просто заржал от всей души. Так вот оно что, значит. Кретин! Осёл! Пень осиновый! Как же так?.. Ведь это же, — чёрт подери! — кол тебе в спину на веки вечные! Оставить его в сознании — это же почти конец, это девяностопроцентный слепок с личности. О Боже! И я ещё удивлялся, — что да почему, да как. Условие нарушено. Что теперь?..
— Как тебе? — беспокоился Юк.
— Ничего. Спасибо, — сказал я. — Это иногда бывает.
Ну что теперь, — рвать всё к чертям и возвращаться, не дожидаясь санкций? Или уж послушать, что я сам себе скажу и что на это отвечу?
Я бухнулся на скамейку и закурил в смятении неописуемом. Руки противно дрожали.
— Кузнец, у тебя что-то не получается? — Юк заглянул мне в глаза, присев на корточки.
Не получается... Стоп. А может, наоборот?.. Может, я гений и всё хорошо? Условие...
— Нет... ладно, — я встал и отбросил папиросу. — Теперь расскажи, что ты делал там, в подкорковых?
— Я же говорю — долбил твои вводные, — сказал Юк.
— Какие?
— Хм, — замялся Юк. — Да там много чего было. А что тебя интересует?
— Меня интересуете вы. Процесс генерации.
— Ну, к примеру, такие. Творческая неудовлетворённость. Негативизм. Одиночество. Уход от мира. Депрессия. Отсутствие режима работы. Галлютинативные проявления. Дальше?
— Дальше...
— Сепарация самоценных образов. Двоемирие. Продуктивная реализация невостребованного. Соматические проявления. Сно видение. Противоречие реальное — потенциальное. Параллелизм мышления...
— Стоп, — сказал я. — Всё верно. Ты меня перетянул...
— Как? — не понял Юк.
— Очень просто: взял — и побил. Ты — делатель.
— И, значит, я могу...
— Нет, это ещё не скоро. Будешь учиться — и тогда будем работать вместе. Только и всего. Ты извини, я сразу-то не врубился...
— Да что ты, — улыбнулся Юк. — Я не сообразил, что тебе это может быть неизвестно.
Мне стало легко. Я понял, что справедливей было бы поменяться местами с братцем Юком, и дело с концом. Он более человек, чем я, и он будет делателем. Я дал ему свою голову, да ещё взял — и по ошибке прибавил к ней активное подсознание. И вышло так, что он почти готов работать среди людей, и пусть кто-нибудь шибко зубастый попробует его съесть. Фиг. Это железный парень. А кто его нечаянно изобрёл? А?..
И я засмеялся тихо, и поспешил сунуть в рот пустышку — папиросу. Понятно теперь, — почему профессиональная болезнь делателей — сумасшествие?..
Юк присел на барьер фонтана (мы были уже у театра), погладил ладонью белую жёсткую струю и произнёс с усилием:
— Кузнец. Знаешь... Ты иди. Тебя сегодня ещё кто-то ждёт.
— Так хочешь? — спросил я очень спокойно.
— Так лучше, — сказал он, — Я теперь сам. В следующее посещение найди меня.
— Прощай, брат, — сказал я. — Я вытащу тебя туда. Точно. Кровь из глаз.
— Прощай, Кузнец. Спасибо.
— Да не за что, — сказал я и посмотрел на солнце. — Если ты не человек, то я тогда — кто...
Ладонью провёл по его лбу, повернулся и стал уходить, не оглядываясь, дальше по Весенней, — к площади Волкова...
Когда-нибудь
я исправлю свою ошибку, Юк, — ты будешь жить там, чтобы глотать взвешенные частицы, спать на продавленной койке в общаге, работать ночным сторожем в булочной, исполнять все эти идиотские требования (придуманные для того, чтобы легче было поймать совершающих гадости и чтобы легче было заставить не совершающих оных делать то, отчего последним ни жарко, ни наоборот), и главное — искать людей Условия, блуждающих слепо в этом жутком городе. Ты будешь страдать, ненавидеть, рваться из сил и делать людей на крохотную, незаметную, мельчайшую капельку лучше. В конце концов, для чего я не сплю и называюсь делателем? Чтобы мы работали вместе.
Ох ты, чёртов романтик, сказал я себе, брось, занимайся делом и хватит сопли мотать. Сейчас вот как последуют санкции, — вспомнишь тогда и Условие, и братца Юка и всё на свете, вместе взятое в квадрате.
И действительно — к чертям.
Закрываю глаза, высвечивая себя. Делаю асфальт влажным и тусклым, набираю облака над Городом. Пусть будет пасмурнее и жёстче.
Лужи свинцовато заблестели, отражая дома и тополиные ветви. Вечер скоро. Часы тикают в нагрудном кармане, но время узнать нельзя: Условие.
Никого и ничего.
Хоть бы кто-нибудь из старичков встретился.
Пусто.
А когда-нибудь здесь будут спешить, прогуливаться под руку и в обнимку мои ребята; они будут здороваться со мной, раскланиваясь, приподнимая кепки и шляпы, и при встрече со мной будут приятно удивляться, спрашивать о делах; я буду радоваться по-стариковски и отвечать: такие дела; они будут говорить со мной, как с равным, и приглашать в гости; я буду идти с ними рядом и вспоминать — как кого изобретал, а в гостях — пить чай с вареньями или просто так, и детям рассказывать истории, которые я сочиняю.
Когда-нибудь мои люди будут собираться после работы, чтобы погонять мяч на стадионе (а ребятня в это время будет гонять тюнтюря где-нибудь поблизости), заходить в театр, чтобы отдохнуть, попеть и послушать музыку; они будут жить, как им нравится, работать для себя, друг друга беречь и всё прочее.
Вот тогда я построю себе домик в бору на речном обрыве и в мире людей больше не появлюсь: нечего мне будет там делать.
Приснился мне Город, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны Вселенной.
Голос,
глухой и хриплый, шарахнул из ниоткуда, и я подумал: дальше, дальше...
— Хозяин, — сказали где-то рядом, — ради бога, простите, вы меня не увидите. Хха-кха.
— Ты кто? — спросил я у пустоты.
— Я ваш, хозяин. Я ужасно рад вас видеть...
— Стоп, — сказал я. — Я тоже буду обалденно рад, если...
— Нет уж, вы извините, — сказало то, что вокруг. — У меня есть веские причины. Я вам сейчас всё объясню. Кхха... Садитесь.
Я послушно сел. Вот уж не ожидал, что среди моих ребят ещё и невидимки есть. Забавно себя чувствуешь, разговаривая с воздухом. Весело, чёрт подери.
— Ничего в этом весёлого нет, Хозяин. Пусть вас это не стесняет. Гхха-кмм...
А мысли... Как это вдруг?..
— Мысли, Хозяин, вы правы, я их вижу. А как это вышло, я не знаю. Это ваша область.
— Ну покажись хотя бы на минутку, — попросил я, — я же должен тебя увидеть.
— Нельзя мне, Хозяин, — с астматическим вздохом ответило то, что вокруг. — Я, видите ли, урод. Вы меня лучше не просите, потому что вам плохо станет. Я тут уже встретил одного человека. Он убежал. Неловко...
Я молчал, теперь уже не зная, что подумать.
— Вы спрашивайте, Хозяин, — сказало то, что. — Я ведь не всё вижу. Абстрактные выражения, например, туговато. Ох. Гхрр-ха... Тьфу. Простите.
Чушь собачья какая-то, подумал я. Хоть бы потрогать его, что ли. Двинуть рукой...
— Хозяин, бросьте вы, я же говорю, это здорово неприятно. Когда я появляюсь, — голуби шарахаются. Ххе-хх... Вы говорите.
— А-а где ты...
— Я был в затылочных. В мозжечке. Даже пробовал спускаться. Да это, в общем, неважно, кгхм, я только...
— Тебя видел кто-нибудь?
— Ну, разве птицы. А так я остерегаюсь. У меня ведь четыре глаза и кожа чувствительная. Быстро бегать не могу: потроха, проклятые. покою не дают, отвисают, представьте, и — хоть умри...
Я попытался представить себе, — что же это за чудовище виду ужасного, но дойдя до отвисающих внутренностей, почувствовал лёгкую тошноту. Боже мой, подумал я, так вот, значит, что у меня там, внутри. Выходит, всё это у меня так, и не иначе...
— Ну-у, Хозяин, я так и знал, — расстроилось то, что. — Вы же не виноваты, что вот так... всё. Это же физиология, и это не только у вас. Ре-флек-сы, — видите, даже я знаю, гхха-кхр... ха. Тьфу! Прошу прощения.
— Ничего, — сказал я пересохшими губами.