– Надо удирать… – прошептал он, прижав губы к уху товарища.
Но лодка причалила неподалёку от них; гитлеровцы не спеша вытащили её на песок и ушли по тропинке в лес, к палаткам. Шагов их не было слышно. Прошли они дальше или остановились где-нибудь за деревьями, мальчики не знали. Вылезать было опасно. Они стояли в камышах по колено в воде и наблюдали за берегом. У обоих возникла одна и та же мысль. Петька, тихонько толкая товарища, указывал на лодку, в ответ Мазин крепко сжимал его локоть. В темноте кусты орешника сливались в густую массу. Мазин поднял гладкий камешек и изо всех сил пустил его в лес. Камешек прошелестел по веткам и шлёпнулся на землю. На шум никто не откликнулся. Тогда Мазин осторожно раздвинул камыши, окунулся в воду и пополз, цепляясь руками за мелкое дно. Петька последовал за ним. Лодка, врезавшись носом в песок, тихо покачивалась на волнах. Руки мальчика коснулись её гладкой, просмолённой кормы, потом ухватились за борта.
– Тащи! – шепнул Мазин.
Мальчики, стоя на коленках в воде с двух сторон лодки, потащили её с берега. Песок заскрипел… Мазин остановился… Потом кивнул головой Петьке… Песок снова заскрипел, лодка сползла на воду, повернулась носом по течению и стала медленно удаляться от берега. Мальчики плыли рядом, держась за её борта. Петька вскарабкался первый, осторожно вложил в уключины два весла. Мазин мокрым мешком плюхнулся на дно, молча поменялся с Петькой местами и взял вёсла. Всходила луна. На всякий случай ребята старались держаться ближе к берегу – чернота кустов закрывала лодку. Ошеломлённые и счастливые своей удачей, оба молчали. Лодка шла медленно, обтирая бока о кусты, прячась под ивовыми ветками, скрываясь в камышах. Берега стали меняться, река вдруг повернула и выбежала на луг. На лугу стояли стога сена.
|
|
– Смотри в оба! – шепнул Петьке Мазин.
Луна спряталась за тучу. Наступила темень. Мазин выехал на середину реки. Лодка бесшумно понеслась по течению. Впереди снова начинался лес.
– Петька! – окликнул Мазин товарища.
Петька ответил ему радостным мычанием.
Становилось холодно, с одежды стекала вода.
– Надо выжать рубахи и штаны, – сказал Мазин. – Эх, котелок на берегу бросили из-за этих чертей!
– Зато лодка у нас! – радовался Петька.
Одежду крепко отжали, с трудом натянули опять штаны и рубахи. Петька улёгся на дне лодки и свернулся калачиком.
– Куда мы едем, Мазин? – равнодушно спросил он.
– «Куда, куда»! На кудыкину гору!
– А ты ж говорил, что в речках хорошо разбираешься!
Мазин промолчал. Петька закрыл глаза, согрелся и заснул. Глаза у Мазина тоже закрывались, но он изо всех сил боролся со сном.
Над рекой медленно вставал рассвет. На берегу сонно и нежно попискивали птицы. От воды поднимался лёгкий туман. Показалось и скрылось какое-то село с белыми хатами. Выросли из тумана неподвижные высокие тополя, мелькнула на пригорке утонувшая в вишняке пасека. И снова загустел на берегах лес…
Лодка плыла и плыла, уносимая течением неизвестно куда.
Неожиданно выступила громадная тень полуразвалившейся мельницы. Неподвижно торчало занесённое илом мельничное колесо. Река в этом месте сильно суживалась и, обегая колесо, с гулким шумом падала вниз с позеленевших от времени брёвен плотины. Лодка с разбегу врезалась носом в берег. Мазин вскочил. Петька протёр кулаками глаза. Оба вылезли из лодки, тревожно оглядываясь.
|
|
– Старая мельница, – шёпотом сказал Мазин. – Постереги лодку, а я разузнаю, что там.
Он, пригнувшись, побежал к мельнице. Старая, почерневшая от дождей и времени, она тяжело накренилась над водой. Заросшая мохом крыша осела, из неё торчали голые балки. Узкие окошки с выбитыми стёклами покосились набок.
Ступеньки глубоко вдавились в землю и буйно заросли крапивой. Наглухо забитая досками дверь давно не открывалась. Везде было тихо. Мазин осторожно обошёл мельницу со всех сторон. В одном месте трухлявые доски разъехались, и в стене зияла чёрная дыра.
«Не мудрено было пану повеситься тут», – усмехнулся про себя Мазин. И вдруг замер от неожиданности и удивления. Перед ним стоял Игнат.
– А ну, поверни назад, хлопче! – тихо и внушительно сказал он.
* * *
Петька, оставшись один, недолго сидел в кустах. Любопытство мучило его.
– Мазин! Мазин! – тихонько звал он товарища, не смея самовольно покинуть наблюдательный пост.
Мазин не откликался. Терпение Петьки лопнуло. Он вылез из кустов и решительно направился к мельнице. Но внезапно выросла перед ним крепкая, коренастая фигура Федьки Гузя. Он стоял, широко расставив ноги, и таращил на Петьку круглые светлые глаза:
– Ты чего тут?
– Мельницу хочу посмотреть, – сказал Петька и, небрежно покачиваясь, свернул вправо, пробуя обойти Гузя.
Но Федька тоже двинулся вправо. Петька забрал влево – Гузь подался влево и ещё шире расставил ноги.
– На мельнице пан повесился! – сказал он, делая страшные глаза.
|
|
– И сейчас висит? – вежливо осведомился Петька.
– И посейчас там.
– Вот я и хочу на него посмотреть. Сроду не видел панов – ни живых, ни мёртвых, – заявил Петька, решительно наступая на Гузя.
Федька заложил два пальца в рот и издал короткий свист.
Петька вспылил:
– Ты чего свистишь? На кого намечаешься? Думаешь, испугал? А ну, тронь! Он боком подскочил к Федьке и упёрся плечом в его плечо. – А ну, тронь!
Гузь громко задышал ему в ухо, но не отстранился.
Петька крепче нажал на его плечо.
– На мельницу не пущу! – рявкнул Гузь, засучивая рукава и переходя в наступление.
Оба подпрыгнули и, обхватив друг друга поперёк туловища, покатились в траву. На драку выбежали два мальчика. Один был Мазин, другой – Игнат Тарасюк. Игнат Тарасюк глянул на катающихся по траве ребят, спокойно зачерпнул шапкой из реки воду и вылил на головы дерущихся. Петька и Гузь отскочили друг от друга, фыркая и отряхиваясь.
Петька бросился к Мазину:
– Я им дам! Они меня на мельницу не пускают! Небось к нам в Слепой овражек ходят. Ихняя, что ли, мельница? Пойдём, Мазин!
Он рванулся вперёд, но Мазин схватил его за руку.
С другой стороны снова выросли Гузь и бледный, но решительный Игнат.
– Нечего тебе на мельнице делать. Я сам раздумал туда идти, – сказал Мазин.
– Почему это? Я хочу посмотреть! – не сдавался Петька.
– Ладно, поворачивай! – Мазин взял Петьку за плечи и повернул его назад.
Петька искоса взглянул на товарища и замолчал. Игнат дружески улыбнулся Мазину и как ни в чём не бывало сказал:
– А вас ребята ожидают. Василь говорил, что если сегодня не придёте, то сам пойдёт вас искать.
– Придём, – растерянно ответил Мазин.
– А что, не слыхать ничего про вашего Митю? – с сочувствием спросил Игнат.
Но Мазин не ответил. Он думал о мельнице.
Игнат беспокойно оглянулся, снял с головы кубанку и сверкнул на Гузя сердитыми глазами.
– Они ж на лодке подъехали, – словно оправдываясь, сказал Федька.
– А где ж это вы лодку взяли? – заинтересовался Игнат, только теперь заметив спрятанную в кустах лодку.
– У фашистов отняли! – похвалился Петька, победоносно глядя на Гузя.
– У фашистов? Не врёшь? – Федька вытянул шею и с уважением поглядел на недавнего врага.
– А что нам врать? Пустяк дело! – хорохорился Петька.
Игнат быстро оглядел лодку и, поманив пальцем Мазина, тихо сказал:
– Вы вот что: уходите отсюда… Понятно? А лодка нам останется…
– А вам зачем? – поинтересовался Мазин.
Игнат вздохнул:
– Да так… може, сгодится на что-нибудь… рыбу ловить…
«Знаю я зачем», – подумал Мазин.
– Бери, если надо, – тихо сказал он Игнату.
Игнат снова наклонился к лодке.
Федька торопливо объяснял мальчикам дорогу. Показал ближнюю тропинку.
– Мазин, а лодка? А лодка как же?.. – заволновался Петька.
Мазин нетерпеливо оборвал его:
– Когда я что-нибудь делаю…
– Ну?
– Значит, делаю!
Петька пожал плечами. Он привык понимать своего друга с полуслова, но сейчас он ничего не понимал. Спорить же было бесполезно.
Поднявшись в гору, Мазин оглянулся. На берегу никого не было. Туман рассеялся, и старая мельница была хорошо видна. Она стояла чёрная, заброшенная, низко накренившаяся к воде. Всё казалось в ней пустынным и неживым…
Но это только казалось.
Мазин не мог видеть, что внутри мельницы, на чердаке, в туманном свете, падающем из слухового окна, стоял на коленках перед ящиком Коноплянко и что-то быстро прилаживал.
Рядом с ним, примостившись на брёвнах, сидела учительница из Ярыжек. В руках у неё был блокнот и карандаш.
«Говорит Москва! Говорит Москва!» – раздался спокойный голос диктора.
ДНЕВНИК ОДИНЦОВА
10 июля
Дорогой мой дневник! Ничего я не пишу теперь. Что ни подумаешь написать, всё нельзя. Мы живём у дяди Степана. Он очень строгий и бранит нас иногда, если заслуживаем, но зато и жалеет нас. Совсем мы были бы сиротами без Мити, если бы не он. Добрый и, главное, на папу моего очень похож. А больше всего я полюбил его за то, что он один раз взял на колени Жорку и стал с ним шутить, а я тут же стоял. Ребят никого не было. Тогда он посмотрел на меня, спустил Жорку на пол, а меня обнял и говорит: «А теперь я с другим сыночком посижу. Ну, рассказывай, Коля, что у тебя на душе». Я стал про родителей говорить, а он слушал и всё спрашивал… И мы так долго, долго вдвоём сидели! Вот какой дядя Степан! Если бы враги на него напали, я бы умер, а защитил его. И Трубачёв тоже, и все наши ребята.
Хорошие тут люди, только ни о ком писать нельзя. Придётся кончать дневник. Я с Трубачёвым советовался, – он говорит, что когда всё кончится и мы победим, то тогда всё вспомним и запишем. А пока мы тоже хвебухведем хвебохверохветься хвес хвефахвешихвестахвеми.
Хвекохвеля Хвеохвединхвецов.
Глава 32
На пасеке
Залаял Бобик. На крыльце стояла женщина и, прикрыв глаза рукой, смотрела на подходившего Васька:
– Ты к Матвеичу?
Васёк остановился около крыльца.
Бобик прыгал на него, лизал ему щёки, нос.
– Знает, видно, тебя собака?
– Знает.
Васёк не решался сказать, что пришёл к Матвеичу, и молча играл с Бобиком, разглядывая незнакомую женщину. У неё было круглое лицо с глубокими складками около губ. Тёмные косы, обёрнутые в два ряда на голове, серебрились сединой, голубые глаза смотрели вопросительно. Из вышитых рукавов украинской рубашки были видны большие спокойные рабочие руки. Серый нитяный платок покрывал её плечи; прячась от солнца, она набрасывала его на голову, завязывая узелком под мягким подбородком.
– Матвеич сейчас придёт. Садись.
Она села на крыльцо. Васёк тоже присел на нижней ступеньке, не смея пройти в хату.
– Я – Оксана. Слыхал обо мне? – просто сказала незнакомая женщина.
Васёк радостно удивился:
– Это вы? Сестра Сергея Николаевича? Моего учителя?.. Я слышал, я ещё давно слышал!
– От Сергея Николаевича слышал?
– От всех слышал!
– А от учителя своего слышал? – настойчиво спрашивала Оксана.
– Ну да! Он всем нам говорил, что у него сестра Оксана… то есть тётя Оксана… есть… – запутался Васёк.
Женщина засмеялась. От голубых глаз её протянулись к вискам тонкие морщинки.
– Это я тебе тётя. А учителю твоему – сестра. Я его маленьким ещё помню, он на моих руках рос. – Она пригладила волосы, грустно улыбнулась. – Большим-то и не видела никогда.
Ваську стало жаль её:
– Он хороший… Строгий такой… и ласковый. Сильный… ужас! Просто силач!
– А маленький худой был, лёгонький. Бывало, выйду с ним на крыльцо, зовут меня девчата на улицу песни петь, а он уцепится руками за мою шею – не оторвёшь… – Оксана вздохнула. – А какой уж теперь стал, и не знаю – не довелось повидаться… – Она расправила на коленях юбку, поглядела на свои руки. – Рубашку ему вышила. Может, он такую-то и носить не будет – городской стал.
Ваську захотелось сказать ей что-нибудь очень хорошее.
– Будет, будет носить! Я знаю! Он любит всякое… ну, вышиванье, что ли… Девочек за это хвалил. И сам себе галстук сделал, нам в классе показывал! – заторопился он.
– Негде носить. Он, наверно, на фронте теперь. Врага бьёт. Какая ему рубашка сейчас, куда наряжаться! – сказала Оксана. – У нас у всех одно и на уме и на сердце.
Васёк спрятал между колен свою тюбетейку. В ней хрустели зашитые бумажки.
– А Николая Григорьевича нет? – осмелился спросить он.
– Есть, – кратко ответила Оксана, не приглашая его в хату.
Наступило молчание. За дверью задребезжала посуда. Васёк взглянул на Оксану.
– Тебя Васьком звать? – спросила она, хмуря брови.
– Васьком.
– Хорошо вас воспитывают! В строгости… На примере… – Она понизила голос: – Отец у тебя с билетом?
– Он машинист – ему без билета можно.
Оксана наклонила голову, как бы разглядывая Васька:
– Не понимаешь разве, о чём говорю?
Васёк вспыхнул, догадался.
– Нет, понимаю… Он давно уже… ещё я не родился, – поспешно сказал он.
– Тише говори! Ищут враги коммунистов – вешают, расстреливают, живых в огонь бросают! Скажешь про кого – погубишь человека. Ненароком погубишь, – строга заговорила Оксана, наклоняясь к Ваську. – Матвеич не любит, кто болтает. Болтун с предателем по одной дорожке ходят…
Васёк испугался:
– Вы спросили – я и ответил.
– Не всякому отвечать – кому в ответ и помолчать. Я спрошу, другой спросит… – Она пытливо вглядывалась в лицо Васька.
Он почувствовал к ней неприязнь: «Сама спрашивала – и сама болтуном ругается…»
– Я тебя учу, а не ругаю, – ответила на его мысли Оксана. – Матвеич тебя любит. И отец любит. А любовь от доверия… – Она положила на голову Ваську руку, пригладила назад чуб. – Лоб у тебя большой, чистый. В отца?
– Оксана! – послышался из хаты голос Николая Григорьевича. Он открыл дверь и, опираясь на палку, остановился на пороге. – А, Васёк пришёл!.. Что ж ты не скажешь?
– Да мы за разговором тут, слово за слово…
– Познакомились? – улыбнулся Николай Григорьевич.
– А мы и были знакомы. Он про меня слышал, я – про него. Что говорили, то и есть. Славный хлопец! – сдержанно похвалила Оксана.
Старик закивал головой:
– Ну, я рад, что он тебе понравился! Я так и думал.
Васёк вздохнул.
«А всё-таки она сердитая какая-то… – подумал он про Оксану. – Её и Николай Григорьевич, видно, боится».
Они вошли в хату.
Васёк заметил, что в кухне что-то изменилось. За печкой, где были полати, стоял теперь шкаф с посудой. Он хотел спросить, кто его сделал, но подумал, что лучше не спрашивать, а то Оксана ещё и любопытным назовёт.
Скоро пришёл Матвеич. Он был весёлый, потирал руки, командовал:
– Садись за стол, командир!.. А ну, Бобик, до перелазу, живо! Живо, живо забирай свой хвост, а то дверью прищемлю! – Он закрыл за Бобиком дверь, придвинул к столу табуретку. – Ну, рассказывай! Да не бойся – Оксана своя. Кто на пасеке у Матвеича – тот свой. Чужой тут голову сломит.
Оксана закрыла окно, опустила занавеску. Васёк снял тюбетейку, протянул её Матвеичу:
– Вот тут у меня всё.
– Зашил?.. – подмигнул Николай Григорьевич. – Смотри, Матвеич, зашил!
– Как надо! – важно подтвердил Матвеич, распарывая подкладку. – Комар носу не подточит!
Оксана обняла Васька.
– Рассердился на меня – и хорошо! Значит, к пользе. Значит, запомнишь слова мои, – ласково шепнула она ему на ухо.
Матвеич разложил на столе Севины бумажки.
На этих бумажках Сева записывал всё, что ему удалось услышать или увидеть в штабе. Некоторые услышанные слова Малютин, затрудняясь перевести, вписывал прямо по-немецки.
Матвеич обернулся к Ваську и удивлённо спросил:
– Это кто же у тебя работает?
– Малютин, – сказал Васёк и, оглянувшись на Оксану, стоявшую за его спиной, добавил с гордостью: – Сева у нас немецкий язык знает!
И он начал шёпотом рассказывать, какие поручения выполняет для него Малютин, как он слушает, что говорят в штабе, и передаёт ему, Ваську.
Над столом склонились три головы. Глаза взрослых внимательно и серьёзно разбирали Севины каракули. Трубачёв дополнял их рассказами:
– Фашисты собирают яйца, крупу, зерно… Говорили между собой, что на Жуковку повезут, в вагоны грузить.
Оксана выходила на крыльцо, стояла на дорожке под окнами.
С дружеским лаем промчался за хатой Бобик. Матвеич насторожился.
Васёк вскочил, прикрывая ладонью листки. Оксана вошла в комнату:
– Свой.
Из кухни выглянул Коноплянко.
– Не бойся, не бойся! Это коноплянка прилетела, – засмеялся Матвеич, протягивая Коноплянко свою широкую ладонь и усаживая Васька на место. – Садись, садись, хлопчик!.. А ты с чем прилетел, а?
– С лыхом чи с добыхом? – пошутил Николай Григорьевич.
– С добыхом, – всерьёз ответил Коноплянке и, подвинув табуретку, сел рядом с Трубачёвым. – Поклон тебе, Васёк Трубачёв, от твоего вожатого!
Васёк задохнулся от счастья:
– От… Мити?
Коноплянко кивнул головой:
– Беспокоится о вас Митя. Велел вам передать, чтобы вы крепче держались друг за дружку. Знает, что трудно тебе, Васёк Трубачёв, но надеется на тебя и на всех ребят. Велел никогда не забывать, что вы пионеры и должны быть верными своей Родине.
Васёк встал. Он не находил слов от радостного волнения. Коноплянко мягко улыбнулся ему и обратился к Матвеичу:
– Свежий выпуск. Осилите?
Он положил на стол листочки из блокнота.
– Осилю! Осилю! – заторопился Николай Григорьевич, разглядывая листки.
Коноплянко лёг грудью на стол; на длинном, худом лице его выступил румянец, глаза засияли.
– Драгоценный материал принёс…
Оксана позвала Васька:
– Иди-ка сюда! Я твою копну состригу немножко. Ишь ты, какой дядя Туман! Рыжий да кучерявый, совсем оброс! – выводя мальчика в кухню, певуче проговорила она.
Васёк, взволнованный скупым сообщением Коноплянко, боясь спрашивать, медленно шёл за ней, машинально оберегая от ножниц свой чуб.
Оксана сняла его руку с головы.
– Чуб твой при тебе и останется. Я за ушами колечки постригу. Садись-ка сюда. А то домой тебе скоро идти… Баба Ивга обедать наварила, коровку подоила, молочка нацедила… – Приговаривая, как над маленьким, Оксана подстригла Ваську волосы, дунула на пробор, поскребла ногтем кожу: – Чистая головка. Ступай, голубёнок, вынеси волосы во двор да закинь их подальше. Ишь, золота у тебя сколько! – пошутила она, собирая с фартука остриженные кольца волос. – Ступай. Да много не думай. Порадовал тебя Коноплянко, сказал тебе слова бесценные, вот и береги их в сердце да помни: что мог, то сказал, а что не сказал, того не мог. Значит, и спрашивать не надо.
Васёк зарыл в кустах свои волосы, чтоб не разлетелись по ветру, и вернулся в кухню.
– Уходить мне? – послушно спросил он Оксану.
– Уходи. Завтра придёшь под вечер. За кого из товарищей ручаешься – приводи. Настороже стоять будете. Понял?
– Понял.
Оксана дала Ваську горбушку хлеба, густо намазанную мёдом, проводила до перелаза, обобрала на его рубашке золотые волоски.
– А то на шею попадут – колоться будут, – как о чём-то очень важном, шёпотом сказала она.
Васёк не шёл, а бежал домой, чтобы скорей передать товарищам слова Мити.
Возле села он неожиданно встретился с Мазиным. Мальчики бросились друг к другу:
– Мазин!
– Васёк!
– Вернулись? – радостно сказал Васёк. – А я боялся за вас.
Лицо Мазина показалось ему особенно родным и близким. Обожжённое солнцем, с чуть-чуть припухшими и покрасневшими веками и знакомыми щёлочками глаз, оно было смущённым и ласковым.
– У меня бы сердце разорвалось, если бы с тобой что-нибудь случилось, – добавил Васёк.
Мазин без слов сдавил товарища в своих объятиях.
– Есть важная новость, – шепнул ему Васёк. – Сегодня соберёмся…
Глава 33
Васёк Трубачёв и его товарищи
В Слепом овражке было тихо и пустынно. По крутому склону, заросшему густым орешником, как паутина вилась тонкая проволока. Проволоку эту Мазин и Русаков ещё в первые дни после прихода фашистов нашли около сарая, где сидел Митя, и опутали ею кусты, чтобы враги не могли застать собравшихся врасплох.
Васёк ждал товарищей. Все они приходили поодиночке, чтобы не привлечь внимания патруля. Собираться вместе становилось всё труднее. Чтобы попасть в Слепой овражек, надо было миновать конюшню, в которой гитлеровцы устроили гараж, надо было идти огородами, куда солдаты нередко лазили за овощами.
Один раз Васёк, пробираясь между сломанными подсолнухами, увидел солдата. Фашист проводил мальчика ленивым, равнодушным взглядом, но от этого взгляда у Васька долго ползали по спине мурашки.
«Вот-вот выстрелит… и убьёт», – думал он, боясь оглянуться.
Реже всех приходили в Слепой овражек Сева и Генка. У ворот школы стояли часовые. Мальчики могли пройти мимо них с вёдрами к колодцу и там, вытаскивая воду, двумя-тремя словами перекинуться с товарищами; но уходить надолго было опасно. Трудно было пробраться из Ярыжек Игнату; Федька Гузь, связанный с Игнатом разными делами, являлся теперь тоже редко. Нужна была крайняя осторожность. После того как в селе появились листовки, расклеенные ребятами Трубачёва, фашистские патрули то и дело расхаживали по селу.
Сегодня Васёк пришёл первый и, сидя на коряге, с тревогой прислушивался к шороху кустов. Вот из орешника выглянула круглая голова Саши. Потом послышались осторожные шаги Одинцова. Справа треснул валежник, и из-под кучи хвороста вылез Мазин. За ним шмыгнул, как заяц, Петька. Степенно спустился в овражек Игнат. Последними пришли Генка и Сева. Наверху на страже остался Федька Гузь. Он зорко оглядывал каждый кустик, осторожно обходил овражек; поднявшись на цыпочки, вглядывался в даль.
Предупреждённые об особой важности сегодняшнего сбора, ребята бесшумно заняли свои места. Старая коряга была похожа на корабль, причаливший к зелёному берегу.
Сначала говорил Мазин.
Ровным, бесстрастным голосом он рассказывал обо всём, что с ними случилось в эти дни, как в поисках Мити они зашли далеко в лес.
Петька вскакивал, перебивал его, забегая вперёд. Ребята боялись пропустить хоть одно слово. В том месте рассказа, где на лагерной стоянке были обнаружены следы лошади, волнение их достигло предела.
– Это Митя проехал! Это он!
Генка смотрел на всех счастливыми глазами.
– Бинточки нашли! Бинточки! – кричал Петька. – Мазин плясал! Вот так!
Он выбросил вперёд ногу, присел и подпрыгнул вверх.
– Корягу перевернёшь, Петька! – хохотали ребята.
– Перестань дурить!
– Тише! По порядку давай… Мазин, дальше, дальше! Рассказывай, Коля.
Васёк остановил расшалившегося Петьку. Мазин стал рассказывать дальше: гитлеровцы на берегу, лодка, плывущая ночью по реке…
Дойдя в своём рассказе до старой мельницы, Мазин вдруг смолк и, помолчав, добавил:
– Всё.
– А что на мельнице? Что на мельнице? – спрашивали ребята.
– А на мельнице Игнат был и Федька. Я сначала с Федькой подрался, а потом мы с Мазиным отдали им лодку и ушли, – закончил Петька.
– Верно, – подтвердил Игнат.
Когда все угомонились, Васёк встал:
– Ребята, вы слышали, что рассказал Мазин? Теперь скажу я… Только вы не перебивайте и не кричите. Первое… это… – губы у Васька дрогнули, – это… поклон вам от нашего вожатого Мити!
Ребята ахнули, вскочили. Но Васёк усадил их на место:
– Митя велел нам всем передать, чтобы мы крепче держались друг за дружку, чтобы не забывали, что мы, пионеры, должны быть верными своей Родине и что он на нас надеется.
Ребята заволновались.
– Больше я сам ничего не знаю, – сказал Васёк. – Эти слова мне передал один человек… Ребята, будем всегда помнить то, что сказал наш Митя!
– Будем помнить! – тихо и торжественно повторили ребята.
Васёк оглядел поднятые к нему лица. Он увидел честное круглое лицо Саши, внимательные, зоркие глаза Одинцова, худенькое, нервное лицо Петьки, спокойное и напряжённое лицо Мазина, синие встревоженные глаза Севы, карие пытливые глаза Генки и голубые простодушные – Грицька; увидел крепко сжатые губы Игната, его чёрные сросшиеся брови над строгими серыми глазами. Волнение сжало ему горло.
– Ребята, вы все мои товарищи!.. Я за каждого из вас, как за себя, ручаюсь…
Он оглянулся, прислушался. Ребята тоже оглянулись, прислушались. Над Слепым овражком гудели мухи, в кустах попискивали птицы, зелёные лягушата прыгали около коряги.
Васёк совсем понизил голос и, обхватив за плечи товарищей, зашептал им что-то быстро и страстно. Все головы сблизились и тесно касались одна другой… Наконец Васёк встал.
– Игнат здешний, он всех знает, – тихо сказал он.
– Игната… Игната бери! – дружно подхватили ребята.
Игнат снял кубанку:
– Во мне не сомневайтесь.
Глава 34
У лесного костра
На бывшей лагерной стоянке паслась лошадь. Около разрытой пустой ямы лежал доверху набитый рюкзак. Митя держал в руках листок бумаги, исписанный крупным детским почерком, – письмо Мазина и Русакова.
На берегу реки мягкая глина ещё хранила следы мальчишеских ног.
В памяти вставали весёлые, шумные голоса и смех ребят… Палатки, костёр… Вот здесь Валя Степанова расчёсывала свои длинные золотистые косы, а Мазин подкрадывался к ней и щёлкал ножницами.
Вот здесь, на этом пне… Митя подошёл к широкому пню, осторожно сел на край, оставляя рядом с собой место. Здесь когда-то, в первую тревожную ночь, сидел он с Трубачёвым. Глаза у Васька были тёмные, он ёжился от холода. Митя накрыл Васька своей курткой, и они вместе просидели так до утра… Что же случилось? Разве прошли с тех пор годы?..
Прошло только две недели, как фашисты арестовали кузнеца Костю, Митю и других людей из села. В сарае было темно и сыро. Люди были подавлены случившимся, никто не понимал, за что и почему он арестован, каждый думал о своих близких. Митя думал об осиротевших ребятах, тяжко казнил себя за то, что не мог раньше выбраться из села.
Вспоминал девочек. В темноте вставали перед ним их светлые детские лица, слышались зовущие голоса:
«Ми-тя!..»
Мите казалось, что горе, свалившееся на его плечи, сделало его глубоким стариком. Его собственное детство, школа, счастливые мальчишеские годы ушли далеко-далеко и безвозвратно. Он думал о Сергее Николаевиче, который взял с собой всех ребят и оставил с ним самых стойких и сильных.
«Не задерживайтесь!» – звучал в ушах голос учителя. Митя вскакивал, хватался за голову…
Из темноты сарая выступали заплаканные лица родителей, доверивших ему своих детей.
Митя видел и свою мать. В тихом материнском лице не было укора. В каждой знакомой морщинке таилась тревога и боль за сына:
«Ми-тя!..»
Через несколько дней на рассвете фашисты вывели арестованных из села. Рядом с Митей шёл кузнец Костя. Он был без шапки, ветер шевелил его лохматые волосы, из-под густых бровей глядели тёмные насторожённые глаза.
По бокам арестованных шагали два конвоира, держа в руках автоматы. С одной стороны шоссе начался лес. Костя толкнул Митю. Митя понял: толкнул идущего рядом с ним. Арестованные насторожились.
В глухом месте, где за густым орешником начинался овраг, Костя гикнул и бросился на конвоира. Тяжёлым ударом кулака он свалил его на землю…
Раздались беспорядочные выстрелы… Арестованные рассыпались по лесу. Всё произошло так мгновенно, что Митя потерял из виду всех. Колючки рвали на нём рубаху, царапали лицо, руки. Он задыхался от бега. Пули свистели за его спиной… И тут лицом к лицу он столкнулся с Генкой.
Генка торопливо сунул ему в руки поводья, отдал ему любимого коня.
Митя вспоминает свою первую одинокую ночь в лесу, на этой самой лагерной стоянке.
Всхрапывал Гнедко, косясь на Митю пугливым, недружелюбным глазом, тихонько ржал, призывая Генку; подняв высокие чуткие уши, недоверчиво слушал ласковые, благодарные слова…
Вокруг таинственно шептались деревья, словно скрывая чьи-то осторожные, крадущиеся шаги…
На рассвете Митя стал искать разбежавшихся по лесу товарищей. Он часто останавливался, слушал, окликал. Одинокий голос его терялся в лесу.
В полдень из чащи, ломая сучья, вышел Костя… С тех пор они стали товарищами. Разный народ встречался им в лесу. Костя был осторожен и не каждого подпускал к огоньку.
– Кто знает, что за люди! Может, за фашистов руку тянут.
Однажды они вдвоём наткнулись на раненого красноармейца. Он лежал, подняв вверх скуластое лицо с сухими, синими тубами. По жёлтой, обтянутой на щеках коже бегали муравьи. Рубаха на груди заржавела от крови. Красноармеец крепко принимал к себе винтовку.
Митя осторожно поднял его голову, приложил к губам флягу с водой. Вода полилась мимо, за воротник.
– Помер, – сказал Костя. – Жалко – молодой… – Он осторожно, словно стесняясь своего поступка, потянул к себе винтовку: – Отдай, товарищ! Тебе она уже не нужна. Мы теперь за твою молодую жизнь рассчитаемся…
Красноармеец вдруг заморгал глазами, со стоном рванул винтовку из рук Кости.
– Убью! – прохрипел он, дико глядя вокруг себя.
Кузнец отступил.
– Живой! – удивлённо сказал он.
Митя наклонился над раненым: