ОДИССЕЯ ЗЕМЛЕПРОХОДЦА ПЕНДЫ

 

Шел тринадцатый век, бурный и кровавый. Под ко­пытами монгольских коней гнулась, стонала земля. Яро­стью и кровожадностью монгольские завоеватели пре­взошли самого Аттилу — «Бич Божий», как о нем пи­сали средневековые хроники.

Планы у монгольских феодалов вызрели грандиоз­ные. Они стремились создать мировую империю, поко­рить и поработить всю известную тогда вселенную. На карту была поставлена судьба не только Азии, но и Европы: монгольские феодалы в своих завоевательных походах дошли до Кавказа, Черноморья и Адриатики.

Первыми испытали на себе силу монгольских армий, естественно, их ближайшие соседи в Азии.

Сначала были тотально уничтожены государство и народ тангутов-сися, близких соседей монголов. После сопротивления, длившегося четверть века, такую же судьбу испытала Золотая империя чжурчжэней. Мон­гольские войска уничтожили богатое государство чжурчжэней и их культуру.

В трагическое для народов Азии и Восточной Евро­пы время тяжелый удар в спину чжурчжэням, представ­лявшим заслон для Китая, нанесла Сунская династия. Когда после падения царства тангутов-сися смертельная опасность нависла и над страной чжурчжэней, послед­ний ее император отправил своего посла к сунскому дво­ру со словами: «Монголы, истребив 40 княжеств, дошли до царства Ся. Уничтожив царство Ся, они пришли в наше государство. Если положат конец нашему царству, то непременно достигнут и царства сунского. Естествен­но, что когда нет губ, тогда мерзнут зубы». Но ослеп­ленные старой враждой сунцы заключили союз с мон­голами и вместе с ними выступили против чжурчжэней.

Затем наступила очередь самого Китая. Он оказался под властью монгольских завоевателей, поработивших народы Восточной Азии.

Последствия сокрушительного удара, нанесенного монгольскими завоевателями, продолжали сказываться и в последующие столетия, вплоть до образования в Маньчжурии нового, маньчжурского государства во гла­ве с Цинской династией. Едва успев возникнуть, это но­вое государство устремилось на завоевание Китая.

Увлеченные борьбой за овладение Китаем и Монго­лией, маньчжуры оставили без внимания никогда ре­ально не принадлежавшие ни им, ни Китаю северные области — Амур и Приморье, граничащие с Маньчжу­рией. Это в полной мере обнаружилось, когда русские землепроходцы начали освоение Амура и вышли на бе­рега Тихого океана. Единственное, что попытались сде­лать маньчжуры, — это обезлюдить район Амура, уве­сти оттуда туземное население дауров и дучеров. Так эта область, по существу, оказалась нейтральной, «ни­чейной» зоной.

Испытали сходную судьбу и народы Северной Азии. Монголы уничтожили существовавшее более полутора тысяч лет на Енисее государство кыргызов. Монголы об­рушились на них внезапно, как образно сказано в ис­точнике, словно из дымового отверстия в юрте. То же самое случилось и с родственными по языку монголам «лесными народами», жившими у Байкала,

Тотальный разгром монгольскими феодалами политических центров старой Сибири, жестокая эксплуата­ция аборигенов завоевателями вызвали резкое сниже­ние уровня производительных сил. Суровая сибирская природа и после распада мировой державы преемников Чингисхана не позволяла народам Сибири вырваться из тупика собственными силами. Для ликвидации все уг­лублявшейся отсталости объективно нужна была внеш­няя прогрессивная сила, мощный стимул извне. Таким стимулом стало присоединение Сибири к могучему цент­рализованному русскому государству.

Показателем исторической закономерности, назрев­шей необходимости этого великого исторического про­цесса, который А. Радищев метко назвал «приобретени­ем Сибири», служат уникальные по скорости и глубине темпы продвижения русских в Северной Азии. В самом деле, за какие-нибудь сто лет русские перевалили через Каменный Пояс — Урал, поднялись по Енисею и Ан­гаре до Байкала, вышли в Якутию и на Амур. Прошло полвека, и по рекам Дальнего Востока землепроходцы достигли берегов Тихого океана, а там и продвинулись еще дальше — «оседлали» острова Тихого океана, вклю­чая Курилы. Вышли со временем и на самый материк Америки, основали Русскую Америку, включавшую и Калифорнию.

Многие исследователи искали движущую силу этого процесса в деятельности торгового капитала, в «погоне за соболем», в активности промышленников и купцов. Отсюда следовали и еще более широкие общие выводы. Процесс освоения Сибири русскими отождествлялся с историей заморских колоний таких стран, какими в эпоху первоначального накопления капитала были Испа­ния и Англия. Освоение Сибири неправильно называли завоеванием.

На самом деле в Сибири все шло иначе, наоборот.

Принципиальное, определяющее значение имело об­стоятельство, на которое указал В. Ленин. По его опре­делению: «Россия географически, экономически и исторически относится не только к Европе, но и к Азии».

Что касается географии, то Урал никогда не был ре­альной границей Азии и Европы. Это не Гималаи. Через Урал проходили долины таких рек, как Кама и Чусовая. Урал больше связывал Азию и Европу, чем разъединял их. Об этом свидетельствуют и первые походы русских на Урал и к востоку от него, предшествующие походу Ермака.

В экономическом отношении Сибирь не была для России такой заморской колонией, как американские владения для Англии или Испании. Присоединение Си­бири к русскому государству, ее освоение были обуслов­лены закономерным процессом расширения его террито­рии в ходе складывания русского национального рынка. Вовлечение в этот процесс обширных пространств в Приуралье и далее на восток являлось прямым продол­жением земледельческого освоения территории Европей­ской России. Русская колонизация, следовательно, была не узкоколониалыюй, рассчитанной только на ограбле­ние коренного населения и безжалостное расхищение природных богатств, а аграрной в своей основе.

Конечно, носителями колониальной эксплуатации в классовом обществе неизбежно были торговый капитал метрополии и военно-феодальный государственный ап­парат царизма. Тем не менее известно, что Московское государство, заинтересованное в сборе ясака и вообще в использовании человеческих туземных ресурсов, вся­чески, хотя и не всегда успешно, пыталось оградить або­ригенное население от хищничества своих местных экс­плуататоров, от лихоимства администрации и купцов.

Главное же в том, что активная творческая работа по освоению Сибири велась непосредственным произво­дителем русского феодального общества — крестьян­ством, творцом материальных и духовных благ. Кре­стьянин строил деревни и города, рубил высокие стены острогов, заводил пашню и обеспечивал надежное, на­вечно закрепление вновь приобретенных государством земель. Не менее существенно для аграрной политики России то, что попытки крепостников перенести на вос­ток в неизменном виде свои порядки не удались. В Си­бири так и не возникло помещичьего хозяйства, не по­явились классы помещиков и крепостных крестьян.

Тем самым крестьянская колонизация Сибири озна­чала резкий прогрессивный сдвиг в экономике новой окраины, освоение неиспользовавшихся естественных ресурсов, подъем производительных сил на новую, выс­шую ступень. Исключительное значение имело то, что русские принесли в Сибирь свою передовую европей­скую культуру, материальную и духовную. Это благо­творно сказалось на уровне культурного развития сибирских народов, привело к его повышению и взаимно­му обогащению духовной жизни русских и або­ригенов.

Мысль В. Ленина о связи Сибири с Россией рас­крывается в историческом плане на всей массе извест­ных нам фактов. Сибирские племена и народы, начиная с палеолита, развивались не в отрыве от всего осталь­ного человечества, продвигались вперед не только соб­ственными усилиями. История культуры Сибири с само­го начала пронизана взаимодействием с культурами Во­стока и Запада, Юга и Севера. И конечно, Европейской России.

Бурно растущее могущественное русское государство в XVI—XVII веках было многонациональным по своему составу. Оно представляло руководящую, прогрессив­ную силу не только в политическом, но и в экономиче­ском и культурном плане по отношению к обширным соседним территориям Восточной Европы и в особенно­сти Азии. Играло здесь, по словам К. Маркса, цивили­зующую роль. Включение народностей Сибири в это грандиозное политическое целое отвечало жизненным потребностям не только русских, но и народов Сибири. В конечном счете это была новая, более высокая сту­пень в их развитии.

Взаимодействие с русским трудовым народом содей­ствовало распространению более развитой экономики, в первую очередь земледелия, а также более высокой культуры.

Этим в конечном счете обусловлены и неожиданно быстрые, необъяснимые на первый взгляд темпы про­движения русских на восток от Урала. Такие темпы из­давна объясняли преимуществом вооружения, превос­ходством «огненного боя» казаков над луком и стрела­ми. Однако располагавшие боевой техникой каменного века чукчи сумели устоять в единоборстве с отрядами Павлуцкого, вооруженными тем же оружием, которым войска Петра громили шведов. Еще характернее дру­гое: сопротивление продвигающимся казачьим отрядам носило эпизодический характер. Во многих же случаях и как раз там, где дело касалось наиболее высокоорга­низованных скотоводческих обществ, например бурят, имели место добровольные соглашения о подчинении русской администрации. Так, еще в 1484 году, задолго до Ермака, пришли к великому князю Московскому и просили принять их в подданство вогульские и югорские «князи», а вместе с ними и некий «сибирский князь».

Отсюда следует и дальнейший вывод, имеющий важ­ное значение для всего хода последующего историческо­го развития: сближение народов Сибири и других брат­ских народов Советского Союза опирается на старые прочные традиции, имеет глубокие корни в истории.

Были и другие причины, не внутренние, а внешние, коренившиеся в международной ситуации того време­ни. В ходе дальнейших исторических событий после кру­шения мировой державы Чингисханидов появилась но­вая грозная опасность для народов Сибири. На Востоке Азии сложилось маньчжурское государство, возглавляе­мое Цинской династией. Покорив Китай, поработив ки­тайский народ, агрессивная Цинская династия в союзе с китайскими феодалами устремилась на новые завоева­ния, жертвой которых стала в первую очередь Мон­голия.

На стороне завоевателей была не только созданная ими сильная военная организация маньчжурских пле­мен, но и неисчерпаемые людские массы глубинного Ки­тая, а также экономический потенциал этой части Азии, Вся эта мощь была поставлена на службу невиданного по масштабам авантюризма новых правителей Китая и Маньчжурии — Цинской династии.

После Чингисхана и до Гитлера история не знает примеров такого тотального разрушения производитель­ных сил, уничтожения культурных ценностей, населе­ния, какое было произведено этой агрессией.

Всюду, куда достигали цинские армии, господство­вали жестокий террор и национальный гнет, представ­ленные в наиболее грубых и варварских формах. Укреп­лялись и насаждались самые отсталые, чисто азиатские феодальные порядки. Достаточно вспомнить горькую судьбу ойратов-калмыков в XVIII веке, которые оказа­лись на грани полного физического уничтожения и на­шли спасение только под защитой России. В ходе по­давления восстания цинские войска уничтожили почти поголовно все население Джунгарии. Очевидцы писали: «Кто б им из зенгорцев в руки ни попал, то уже как мужчина, женщина, большой или малый, ни единого не упущая на голову побивают», «люди и скот здесь вы­рублены без остатку, так что и в плен их не брали». Согласно исследованиям советских историков завоевателями было истреблено от 600 тысяч до миллиона че­ловек.

Зверства цинских войск отмечаются и современными китайскими историками. Вот одно из свидетельств: «Эта победа была одержана путем самого безжалостного, по­чти поголовного истребления населения Джунгарии».

Присоединение Сибири к России поставило преграду на пути новых завоевателей Азии, угрожавших прогрессу и самому существованию ее народов. Не случайно же неколебимо стойкими союзниками и защитниками госу­дарственных границ России на Востоке оказались в это время бурятские и тунгусские воины.

В конкретную историческую ситуацию героического века русских пионеров Сибири входит один сравнитель­но небольшой, но характерный эпизод, Это рассказ о забытом историками, но замечательном путешественни­ке начала XVII столетия Пенде.

Одним из важнейших этапов продвижения русских в глубь Сибири было открытие ими великой сибирской реки Лены, за которым последовало освоение обширно­го Ленского края, второй Мангазеи и новой «златокипящей государевой вотчины», как писал в свое время А. Палицын — мангазейский воевода и один из образо­ваннейших государственных деятелей первой половины XVII столетия.

Образное выражение Палицына вовсе не было про­стым риторическим оборотом книжной речи того времени. Оно в полной мере соответствовало реальному зна­чению вновь открытых земель для русского государства. От Байкальских гор и до Студеного океана через горы, леса и тундры, заселенные неведомыми племенами я народностями, широкой лентой протянулась одна из ве­личайших рек Азиатского материка. Почти на всем ее протяжении, на расстоянии четырех с лишним тысяч ки­лометров, густые леса изобиловали цепным пушным зверем, суровые пространства по берегам и островам Сту­деного моря хранили в своих ледяных толщах неисчис­лимое количество дорогого «рыбьего зуба» (клыки моржей), мамонтовых бивней.

К востоку от Лены простирались новые, еще более обширные и не менее заманчивые пространства — одна за другой открывались неизвестные раньше долины Яны, Индигирки, Колымы и наконец Охотское побере­жье, за которым лежал далекий край кочевых оленеводов тундры и оседлых «зубастых» обитателей крайнего Севера-Востока Азии.

Честь открытия реки Лены и первых путешествий в ее долине обыкновенно приписывается в нашей обще­исторической и научно-популярной литературе казачье­му десятнику В. Бугру и сотнику П. Бекетову, основате­лю первого острога на месте будущего Якутска.

Деятельность В. Бугра и тем более П. Бекетова, бес­спорно, имеет большое значение. Она заслуживает вся­ческого внимания. Но не меньшего внимания достоин и другой русский деятель, землепроходец XVII столетия, несправедливо забытый и обойденный в нашей литера­туре, и притом не только в научно-популярной или учеб­ной, но и в специальной исторической. Землепроходец этот — Пенда.

О нем первый и чуть ли не единственный раз в на­шей специальной исторической литературе упоминает в связи с историей открытия Ленского края И. Фишер в своей «Сибирской истории».

В полной мере оценил значение похода Пенды, в сущности, один только Л. Берг в своем очерке «История географического ознакомления с Якутским краем», опуб­ликованном в сборнике «Якутия» в 1927 году. «Это пу­тешествие, — пишет Берг, — составляет поистине не­обычайный географический подвиг». Но, «к сожале­нию, — указывает он далее, — никаких других подроб­ностей о нем не сохранилось».

Между тем даже то немногое, что нам известно о Пенде, интересно и важно не только для истории пер­воначального освоения русскими Ленского края, но и для общей характеристики деятельности русских земле­проходцев XVII столетия, для надлежащей оценки их дел и их эпохи — этого замечательного века великих открытий на Севере Азии. Чтобы оценить значение по­хода Пенды, достаточно и того, что говорит о нем Фи­шер в связи с военными экспедициями Бекетова, Ермо­лина и Бугра. После короткого перечня первых походов на Лену этих служилых людей Фишер писал о Бекето­ве: «Намерение свое произвел он с таким малым числом людей, что почти невероятно показалось бы, как россиане могли на то отважиться».

Далее Фишер отметил, что путь казакам на Лену проложили промышленные люди: «Так же и сибирские промышленные оказали в объисканиях на Лене немалые успехи. Сии отваги, которые сами от себя таскались по­всюду, так что их не могла устрашить никакая опас­ность, когда они могли где-нибудь получить себе ко­рысть... Сказывают о некоем, именем Пенда, что с 40 человеками, собранными из Туруханска, препрово­дил три года на Нижней Тунгуске, прежде нежели при­шел к Чечуйскому волоку. Перешед его, плыл он рекою Леною вниз до того места, где после построен город Якутск: откуда продолжал он свой путь сею же рекою до устья Куленги, потом Бурятскою степью к Ангаре, где, вступив на суда, чрез Енисейск прибыл паки в Туруханск. Единственно надежда прибыли побудила сих людей к такому путешествию, какого чаятельно никто ни прежде, ни после их не предпринимал».

Краткий рассказ Фишера передает историю небыва­лого до тех пор, по его же словам, путешествия в слиш­ком общих чертах и оставляет необъясненным тот лю­бопытный факт, что Пенда провел три года на Тунгу­ске, прежде чем достиг долины Лены.

Значительно полнее другой рассказ, приведенный И. Гмелиным. Рассказ этот содержит много красочных деталей и, что особенно важно, рисует в совершенно ином свете мотивы, руководившие самим Пендой в его головокружительно смелом по тому времени путеше­ствии. Гмелин указывает и на источник, из которого он извлек опубликованные факты, — это была устная пе­редача мангазейскими казаками из поколения в поко­ление рассказов о подвигах Пенды.

«Теперь мог бы я закончить эту книгу, — пишет Гмелнн в конце той части своего дневника, где говорит­ся о Якутске и Якутии. — Но так как я из Якутска еще не вернулся, то должен вернуться к тому пути, который я сделал уже сюда. В этом должен мне помочь один русский предприниматель, который, как говорят изуст­ные рассказы мангазейских казаков, передававшиеся от отца к сыну, впервые открыл отсюда якутские мест­ности.

Пенда, некий русский гулящий человек, хотел с 40 человеками частью в России, частью в Сибири со­бравшегося народа искать свое счастье в Сибири, ибо он так много о захвате земель слышал и свое имя, тоже как и другие, о чьих больших делах рассказывали, хо­тел сделать знаменитым.

Он приходит на Енисей, идет по нему вниз до Мангазеи, слышит там, что Нижняя Тунгуска, которая не­вдалеке выше в него впадает, очень заселена чуждыми народами и что против ее начала есть другая очень большая река, по которой тоже много народов живет. И вскорости он решает идти вверх по этой реке и всю эту страну исследовать.

Он строит себе необходимое для этого число судов, но в первое лето доходит не далее чем область Нижней Кочомы реки. Вслед за тем тунгусы преградили ему до­рогу сваленными через реку многими могучими деревья­ми и не пропустили его суда.

Он должен был, таким образом, решиться провести зиму в той же самой области, для чего он и построил себе хижину, чтобы жить в ней, которая еще и в настоя­щее время известна под именем Нижнего Пендина зи­мовья. Тунгусов, однако, не остановила даже и хижина, и они делали частые набеги на нее. Но Пенде было не­трудно отгонять их обратно огнестрельным оружием, которым он был вооружен, так часто, как он этого хо­тел, поскольку они не имели ничего другого, кроме лу­ка и стрел.

Следующим летом он отправился опять на суда. Но чем далее тунгусы прошлой зимой были им отогна­ны назад и чем более они узнавали его силу, тем более считали они в высшей степени необходимым препятство­вать во всех его предприятиях, чтобы он не мог при­близиться к ним еще ближе и стать полным хозяином над ними. Они мучили его так, что он летом никак не мог дойти до Средней Кочомы и был вынужден снова остановиться и построить хижину, в которой прожил всю зиму. Она известна под именем Верхнего Пендина зи­мовья.

Тунгусы увидели, что они ему ни на воде, ни в его хижине ничего сделать не могут. Они оставили его в его зимнем лагере в покое и, как он третьим летом опять вверх шел, не мешали ему нимало.

Он достиг без всякого сопротивления области Ниж­ней Тунгуски, от которой берет свое начало Чечуйская волость, или район между Тунгуской и Чечуйским ост­рогом на Лене. Отсюда он, по-видимому, или через лов­ких лазутчиков, или через других людей имел безопас­ные сведения, ибо едва он об этом позаботился, как сразу же выступил в сухопутное путешествие.

Однако же не знал он, что тунгусы всю их силу собрали. Они оказали ему такое большое сопротивление, на какое только были способны, и вынудили его на го­ре Юрьев, которая находится на том же участке, по­строить зимнюю хижину, в которой он свою судьбу, что предстояла ему зимой, должен был ожидать...

Итак, пришел он в четвертую весну на Лену. Как только он построил необходимые суда, пошел вниз по Лене до области города Якутска. Он должен был затем итти оттуда обратно вверх по Лене до области Верхоленска, а оттуда через степи на Ангару и по ней и по Тунгуске в Енисейск, где он о своих открытиях пись­менное известие составил и через то дал повод к заселе­нию помянутых областей».

Сообщение Гмелина в некоторых частных деталях дополняется более скупым сокращенным рассказом Г. Миллера, помещенным в его «Истории Сибири».

Миллер писал о Пенде: «Пенда, или Поянда, про­мышленный человек из России, отправился в старые времена из Туруханска водою вверх по Нижней Тунгу­ске с собранными из разных мест 40 человеками, же­лая открыть новые землицы. В первое лето он дошел до речки Нижней Кочомы, где тунгусы загородили реку, навалив в нее множество деревьев. Так как он не мог пройти дальше на своих судах, он построил там зимо­вье, которое до сих пор известно еще под названием Нижне-Пендинского зимовья. Зиму он провел за со­болиной охотой, а когда тунгусы делали попытки на­пасть на него, он без труда прогонял их огненным бо­ем. Следующей весною, когда полая вода снесла сде­ланную тунгусами преграду, он снова двинулся в путь на своих судах, но встретил такое сильное сопротивле­ние, что это лето и всю зиму ему пришлось провести в тамошних местах. Свидетельством этому якобы служит построенное им в расстоянии всего ста верст от преды­дущего, недалеко от устья речки Средней Кочомы, Верхне-Пендинское зимовье.

Наконец, третий год был для него настолько благо­приятным, что он достиг той части реки Тунгуски, где от нее шел небольшой волок на реку Лену, который на­зывался Чечуйским волоком, по реке Чечую, впадаю­щей в Лену. Несмотря на это, Пенда не решался сразу же перейти волок, так как думал, что на Лене его ка­раулят тунгусы, собравшиеся в большом числе. Дей­ствительно, он имел с ними несколько столкновений.

Возможно, однако, что третье зимовье он построил на этом волоке для соболиного промысла и прожил в нем до открытия водного пути. В четвертый год он проехал по Лене до тех мест, где после был построен Якутск. Тою же осенью или же следующей весною он возвра­тился обратно и пошел затем вверх по Лене до реки Куленги, откуда степью перешел на реку Ангару и далее через Енисейск снова вернулся в Туруханск».

Из рассказов Гмелина и Миллера следует, во-пер­вых, что источником сведений о походе Пенды явились рассказы мангазейских казаков, передававшиеся из уст в уста, от отца к сыну на протяжении целого столетия, с начала XVII века и до 30-х годов XVIII столетия, когда их и записал Гмелин.

Этот факт замечателен сам по себе. Перед нами единственный в своем роде образец исторического фольклора русского старожилого населения Сибири — прямых потомков первых землепроходцев. Он засвиде­тельствован в записи XVIII века и притом в записи ученого-наблюдателя.

Старая русская Сибирь, несомненно, располагала об­ширным и своеобразным по характеру запасом соб­ственных исторических преданий, в которых по-своему преломлялось прошлое русских пришельцев и ее корен­ного населения.

Это был, с одной стороны, казацкий исторический фольклор, являвшийся своего рода устной летописью первых походов и завоеваний. С другой стороны, кре­стьянский фольклор, повествовавший о ходе земледель­ческой колонизации, возникновении новых деревень и сел, о жизни крестьян в старину. Существовал, несом­ненно, и городской, купеческий и мещанский, истори­ческий фольклор.

Первым исчез, по-видимому, ранний казачий фольк­лор, распавшийся вместе с разложением прежнего каза­чьего уклада жизни и утратой казаками их прежнего значения в новых условиях. Тем ценнее опубликованный Гмелиным рассказ о походе Пенды.

Из повествования Гмелина следует также, что дли­тельное сохранение рассказа о Пенде объясняется осо­бым отношением к нему земляков-мангазейцев. Мангазейские казаки восхищались и гордились своим героем. Подвиг Пенды поражал их воображение на протяжении многих десятилетий. Он удивил даже всегда сдержанного в своих суждениях Гмелина.

О том, что Пенда действительно побывал в центреЯкутской земли, свидетельствует и якутский исторический фольклор. В некоторых вариантах преданий о зна­менитом кангаласском вожде Тыгыне говорится о том, что в последние годы его жизни во владениях Тыгына появились никому не ведомые пришельцы — первые русские. Эти новые люди, поразившие бесхитростного якутского вождя своим искусством работать и мудростью, появились неожиданно и так же неожиданно исчезли.

Существенно и то обстоятельство, что в якутском предании ясно и определенно говорится о мирном ха­рактере первой встречи русских пришельцев с якутами Тыгына. В устной повести мангазейских казаков о при­ключениях Пенды очень подробно излагается борьба с тунгусами, но нет ни одного слова о каких-либо стыч­ках с якутами или бурятами. Такое полное совпадение вряд ли может быть случайным. Очевидно, оно соответ­ствует действительному ходу событий.

Точность устного рассказа мангазейцев о путеше­ствии Пенды и его 40 товарищей подтверждается тем что здесь с полной определенностью указаны главные вехи длинного пути Пенды, особенно вверх по Нижне-Тунгуске, в том числе оставленные им по дороге зимо­вья, в которых землепроходцы отсиживались от тун­гусов.

Особенно важно, что в совершенно новом свете изоб­ражены Гмелиным и внутренние мотивы, вызвавшие экспедицию Пенды на Лену. По мнению Фишера, един­ственной причиной, заставившей Пенду совершить такое путешествие, была жажда прибыли. Гмелин же прямо и определенно указывает, что совсем не это было главным и тем более единственным стимулом для подвигов Пен­ды и его 40 товарищей в Восточной Сибири.

Пенда, как рассказывали Гмелину мангазейские ка­заки, которым, несомненно, была ближе, чем кому-либо другому, психология храброго путешественника XVII столетия, так много слышал о больших делах рус­ских землепроходцев на Севере, что и сам захотел сде­лать свое имя таким же знаменитым. Жажда великих дел и славы у потомства, а не одно лишь только про­стое желание разбогатеть вооружило Пенду такой не­сгибаемой волей, таким упорством и смелостью.

Еще более важно то обстоятельство, что храбрый Пенда, по словам Гмелина, достаточно широко понимал свою роль пионера в этих новых и никому еще из рус­ских не известных странах. Дойдя до крайних пределов известной в то время русским Восточной Сибири — устья Нижней Тунгуски, — Пенда согласно прямому и точному выражению Гмелина «решается итти вверх по этой реке и всю эту страну исследовать».

Более того, вернувшись обратно, Пенда оставляет первое письменное известие о своих открытиях, которое и явилось, по указанию Гмелина, поводом к дальнейше­му исследованию и заселению новых областей Сибири. Нельзя не вспомнить в этой связи об известной доклад­ной записке мангазейского воеводы А. Палицына, где говорилось о намечавшемся присоединении Ленского края к русскому государству. Вполне вероятно, что, кро­ме различных сообщений тунгусских князцов, Палицын мог использовать при составлении этого интересного до­кумента и доставленные ему как мангазейскому воеводе письменные известия Пенды о путешествии по Нижней Тунгуске, Лене и Ангаре. В этом смысле и следует пони­мать слова Гмелина о том, что именно сообщения Пен­ды дали повод к заселению русскими Ленского края.

Изложенные факты убеждают нас в том, что земле­проходец XVII столетия Пенда, один из многих безвест­ных русских первооткрывателей новых земель, память о котором случайно сохранил Гмелин, вполне заслужива­ет внимания наших современных историков.

В заключение следует остановиться на одном очень важном факте, подтверждающем необычайное путеше­ствие Пенды. Это вещественный памятник деятельности Пенды — построенное им на Нижней Тунгуске зимовье. В одном из документов, скопированных в Мангазейском музее для Г. Миллера, сказано: «В 7132 году (от «со­творения мира». — А. О.) в Нижней Тунгуске в Пендин­ском зимовье с новых людей с Оленьи реки: род Ачаны девять человек, платят ясаку по 2—8 соболей, 1 — 2 недособолей...»

Как следует из документа, Пендинское зимовье су­ществовало и действовало как опорный пункт ясачного сбора уже в 1624 году, то есть за 4 года до первого по­хода В. Бугра. Само собой разумеется, что возникнуть оно должно было еще раньше, вероятнее всего около 1620 года, когда в Мангазее были получены первые более или менее точные сведения о Нижней Тунгуске и Ленском крае.

В связи с вопросом о походе Пенды на Лену исклю­чительный интерес представляет следующий отрывок из неопубликованного дневника И. Суслова:

«Поиски известняка затянули нас еще дальше по Тунгуске, и мы сделали еще десять километров до лево­го притока Тунгуски, маленькой речки Гулями. Я инте­ресовался этим названием, так как гуля — по-тунгус­ски — изба. Оказывается, здесь, в устье речки, находят­ся древние казачьи избы. Поспешили осмотреть их. Здесь оказался чуть ли не целый острог с очень ориги­нальными постройками.

Центральный дом имеет в длину пять сажен и в ши­рину три сажени и делится на две половины. Кругом него глаголем расположена галерея мелких клетушек с маленьким окном и одной дверью в каждой клетушке...

Вместо ворот построены в галерее с обеих сторон по одной клетушке. Таким образом получается узенький дворик. Все постройки сделаны из толстого лиственно­го леса. Потолки давно уже обрушились и провалились вместе с крышным желобником внутрь помещений, из которых растут высокие лиственницы и березы.

Возле центральных построек находится оклад како­го-то небольшого строения, по-видимому, это была ба­ня. Саженях в пятидесяти вниз по берегу уцелел еще один оклад какого-то строения. Могил поблизости не видно. Раскопок я не производил. Ограничился лишь четырьмя фотографическими снимками. Больше фото­графировать не мог за отсутствием пластинок».

В дополнение к выписке из дневника Суслов устно сообщил, что обнаруженные им остатки строений нахо­дились на берегу Нижней Тунгуски примерно километ­рах в 900 от ее устья. Он полагает, это действительно могут быть остатки Среднего Пендина зимовья.

Как видно из приведенного в дневнике Суслова пла­на этих строений, галерея из клетушек соответствует стене, оберегавшей главную постройку со стороны ле­са, в то время как противоположная сторона защищена самой природой — рекой. Это, по-видимому, было дей­ствительно небольшое укрепление типа острожка или зимовья, заложенное Пендой, а впоследствии расширен­ное мангазейскими сборщиками, собиравшими здесь ясак с тунгусских родов.

Насколько известно, казачье зимовье на реке Гуля­ми (если обнаруженные Сусловым строения действи­тельно являются им, а это более чем вероятно) пред­ставляет собой единственный в своем роде памятник такого рода, а других зимовий, уцелевших там с нача­ла XVII столетия, как будто бы до сих пор в литерату­ре не отмечалось.

Таковы сохранившиеся спустя три века докумен­тальные свидетельства о деятельности нашего отважно­го землепроходца, от которых веет атмосферой века за­мечательных, но далеко еще не выясненных в истори­ческой науке подвигов и открытий русских людей.

Если о смелом, поистине головокружительном путе­шествии храбреца Пенды дошли до нас письменные и фольклорные свидетельства вместе с археологическими остатками зимовьев, то о другом не менее смелом и еще более раннем путешествии русских землепроходцев XVII столетия в глубь арктической Сибири рассказыва­ют только археологические реликвии. Так и остается загадкой, волнующей воображение историков, удиви­тельная находка гидрографов на пустынном берегу Тай­мырского полуострова в заливе Симса и ее двойник на заброшенном в Ледовитом океане неподалеку от зали­ва Симса, маленьком островке, который носит имя Фаддея. Двойник потому, что обе находки, поразившие гидрографов — первооткрывателей этих сокровищ, представляют части имущества неизвестной русской полярной экспедиции, свидетельства трагедии, разыг­равшейся у берегов Таймыра более 350 лет назад. История открытия такова.

14 сентября 1940 года отряд Гидрографического управления Главсевморпути в составе топографа Е. Линийка, гидрографа А. Касьяненко, матроса П. Кирина и моториста Е. Истомина находился на острове Фаддея. Неожиданно П. Кирин увидел между разру­шенными каменными глыбами какие-то старинные мед­ные котлы. В таких котлах в современной Арктике дав­но уже не варят пищу.

Первой мыслью было, что они остались после экспе­диции Норденшельда. Это было и неожиданно и инте­ресно. Но когда полярники начали ворошить камни, то обнаружили старинный топор, ножницы, сковородки, а также голубые бусы, которым не было места в инвен­таре экспедиции Норденшельда. Затем были найдены серебряные монеты, не круглой, как ныне, формы, а овальные и неправильные по очертаниям. Тут же лежа­ли медные котлы и оловянные тарелочки. И наконец, целая, но погнутая пищаль.

Такую пищаль можно видеть на известной картине В. Сурикова в руках у Ермаковых казаков!

Еще более поразило гидрографов то, что дальше стали попадаться мелкие безделушки: серьги, перстни, нательные кресты, голубые бусы разной величины...

Нужно отдать должное первооткрывателям: они сумели сдержать вполне понятный пыл копать дальше, ибо это должны делать специалисты, археологи и ис­торики!

Спустя год гидрографы с судна «Якутия» побывали в заливе Симса и нашли там остатки покинутого зи­мовья, а в нем и около него обнаружили такие же предметы, как и на острове Фаддея. В том числе сереб­ряные монеты, позволявшие сделать вывод, что оба па­мятника принадлежат XVII веку и, вероятно, связаны по своему происхождению с одним и тем же событием. Учитывая важность находок на острове Фаддея и в заливе Симса для истории освоения Сибири и русского полярного мореплавания, Арктический институт Глав­севморпути и Институт истории материальной культуры Академии наук (ныне Институт археологии АН СССР) направили на Таймыр экспедицию в составе А. Оклад­никова и В. Запорожской вместе с двумя молодыми ра­бочими-десятиклассниками.

Первыми, кого они встретили на берегу острова Фад­дея, были белые медведи, в том числе огромный старый самец и медведица с медвежонком.

Каждое утро показывал из воды свою усатую голову тюлень. Несколько минут смотрел с любопытством на палатку, а затем нырял. Вероятно, мы заняли един­ственное место на камнях, удобное для отдыха.

На дальнем берегу от залива Симса в глубь мате­рика расстилалась необъятная дикая тундра, которая поразила своей неприютностью даже отчаянных море ходов X. Лаптева. Сто лет спустя А. Миддендорф выра­зительно описал тот край как истинное «медвежье царство». Он добавил также, что жители Таймыра, нганасаны и тавгийцы, панически боятся тамошних бе­лых медведей.

Когда же и каким образом здесь оказались люди, имущество которых обнаружилось в заливе Симса и на острове Фаддея?

Об этом рассказали сами находки.

Первое, что стало очевидным, когда коллекции бы­ли доставлены в Ленинград и разобраны: обнаружены остатки древнерусской мореходной экспедиции, торго­вой и промышленной, снаряженной по тем далеким вре­менам превосходным образом, с знанием и учетом усло­вий Севера, готовой ко всем неожиданностям, к борьбе с суровой стихией.

О том, что они были русскими, а не чужеземцами, свидетельствовали превосходно выполненные нательные кресты. Ни один русский человек не расставался в ста­рину с нательным крестом, нередко богато украшенным филигранью. Именно такие