– Надо бы оставить какой‑то след о нашем пребывании здесь, – предложил Борис.
– Обязательно. Как это мы раньше не сообразили, ведь, если погибнем, никому и в голову не придет искать нас на Селиткане, – спохватился Хорьков.
Задержались, решили оставить записку. Затесали широкой плешиной толстую ель, так, чтобы притес был далеко виден с реки. Написали крупно:
«Остановитесь, подойдите поближе!»
Виктор Тимофеевич достал лист бумаги, четким почерком вывел:
«Кто найдет эту записку, прошу отправить по адресу: г. Москва, Аэрогеодезия.
Настоящим сообщаю: мы, топографическое подразделение Нижнеамурской экспедиции, в составе старшего топографа Хорькова, географа Брыковой, техника Полиенко, рабочего Абельдина были захвачены пожаром на Удских марях. Олени погибли, и мы решили пробираться в Экимчан через тайгу. С трудом дошли до Селиткана. Все обескровили от ран и обессилели от длительной голодовки, идти дальше не можем. Совершенно сознательно и единодушно решили плыть по Селиткану на плоту. Знаем, что это рискованно и является грубым нарушением правил по технике безопасности, тем более что с нами плывут два мешка с очень ценным материалом. Другого выхода мы не нашли. Умирать же, не предприняв этого последнего шага, мы не захотели. Хорьков, Абельдин, Полиенко, Брыкова».
Записка была написана в двух экземплярах. Один завернули в бересту, прибили деревянными гвоздями к ели пониже надписи, а другой вложили в материал.
И вот настали последние минуты расставания с землей. Только теперь с необыкновенной ясностью эти люди поняли, как дорог им берег и как хорошо, привычно на нем.
Когда уже все было готово к отплытию, Хорьков отвязал причальную веревку, сплетенную из тонких тальниковых прутьев, еще раз окинул беспокойным взглядом реку. Селиткан, набирая силу, бугрился зелеными валами, нес на своих горбах смытые деревья, валежник, лесной хлам. А ниже, у мысов, стальная лента реки курчавилась белой пугающей гривой, за которой ничего не видно.
|
|
На корме за веслом вместе с Хорьковым стояла Татьяна. Носом управляли Полиенко с Абельдиным. Плот оттолкнули шестами, и он медленно стал разворачиваться, словно с болью отрываясь от родных берегов. Течение подхватило его как добычу, окружило попутными волнами и бросило в синеющую муть глухого ущелья навстречу злобному рокоту реки. Люди напряглись, прилипли к веслам в остром ожидании...
Удачно проскочили белую гриву. Промельнули первые мысы. Еще минута – и исчезла с глаз последняя стоянка с допотопным балаганом и догоревшим костром, с надписью на толстой ели. А впереди, зажатый тисками могучей тайги, еще пуще злобился Селиткан.
Ветер дул попутный. Река забавлялась плотом: кидала к берегам, зарывала в волны, набрасывала на подводные камни, расшатывала и без того непрочное суденышко. Люди не отходили от весел, одолевая как могли кривуны. Словно на экране, сменялись в быстром беге пейзажи. Давно остались позади первые страшные минуты. За ними незаметно, легко, как в забытьи, прошли часы и десятки километров пути. Люди поверили в себя, в плот, в реку. Острее стали их зрение и слух. Мышцы на руках онемели от напряжения.
За кривуном неожиданно показался широкий плес. Река за сливом потеряла бег, разлилась далеко тиховодиной. Ну как не обрадоваться! Руки размякли, отстали от весел, на душе отлегло. Теперь можно было передохнуть, не причаливая к берегу. Вспомнили про еду.
|
|
– Хорошо пронесло, зря боялись, – говорил Хорьков, устраиваясь на помосте и заталкивая кусок сухой рыбы в рот.
– Но радоваться еще рано, – отвечала Татьяна.
– Неужели ты и теперь сомневаешься?
– Нет, я боюсь верить, боюсь еще раз обмануться.
И все‑таки путники почувствовали облегчение. Синеющая даль, куда нес их полноводный Селиткан, теперь казалась доступной.
Дождь перестал. В облаках появились прорывы, выглянуло солнце. Темные ели и береговые стланики заблестели разноцветными огнями в бесчисленных каплях воды. Воздух потеплел, и над таежной синевой, залитой ярким светом, заклубился туман.
За плесом река неожиданно сузилась, и путники услышали ее предупреждающий рев. Все схватились за весла. Лицо Хорькова окаменело от напряжения.
– Слушай! – крикнул он встревоженно.
Плот подхватило течением, окружило наносником. Потемневшая вода, врываясь в горловину, набрала скорость и вдруг, споткнувшись о подводные камни, вздыбилась, как заарканенный зверь, и, взметнувшись, упала в глубину, на торчащие из пены обломки камня. Суденышко взлетело на край мутного горба и скользнуло в пустоту. Плот пронесся мимо черной глыбы на расстоянии вытянутой руки, но корму ударило, накрыло вершиной свалившейся в омут лиственницы. Кто‑то неистово закричал, ударившись о сучья лиственницы.
Всех окатило буруном. Лиственница, к счастью, зацепилась корнями за камни, отстала, а плот понесло дальше. Хорошо, что рюкзаки были привязаны к бревнам. Селиткан метался в теснине скал, срезая поросшие лесом берега, нес плот с головокружительной быстротою. Люди стояли у весел, гребли, силясь подчинить израненное суденышко своей воле.
|
|
Уже вечерело. С востока давил сумрак. Просторнее становилось в ущелье, и река будто присмирела. Но вот впереди неожиданно показался обрывистый остров, рассекавший своим изголовьем реку почти пополам. Все насторожились. Издали еще труднее было определить, куда сворачивает основное русло реки. Пока держались середины. Течение становилось быстрее.
– Бери вправо! – крикнул Хорьков.
Река действительно больше разливалась вправо.
Боковая стремнина легко подхватила плот. Но за поворотом Селиткан неожиданно сузился, понесся быстрее. Перед глазами путников, слегка наискосок, перегораживая реку, вырос завал из подмытых и свалившихся с острова огромных лиственниц, часть деревьев корнями еще держалась за остров. Поток в бешеном разбеге налетал на завал, бушевал над ним, кипел, как в пороге. На быстрине плот вышел из повиновения.
– Ложись! – прогремел голос Хорькова.
Сильный толчок снизу. Плот бросило на что‑то твердое, и он с треском разлетелся на бревна, исчез под навесом. Людей и рюкзаки смыло в воду.
Бориса ударило спиной об лесину, и он повис над потоком, зацепившись телогрейкой между двумя лиственницами. Остальных пронесло дальше. Татьяна беспомощно билась в потоке, захлебываясь. Абельдина выбросило на мель, и он видел, как Хорьков поймал Татьяну, как вытащил ее на берег и снова бросился в воду. Вода уносила рюкзак с материалом. Виктор Тимофеевич догнал его и, преодолевая бешеное течение, пытался прибиться с грузом к краю переката, но поток нес его дальше, на скалу. Он вовремя повернул назад. На воде сбросил с себя телогрейку, начал борьбу с течением, не выпуская из рук рюкзака. Так он и скрылся с глаз Абельдина, унесенный мутным Селитканом за утес.
Татьяна пришла в себя. Подошел Абельдин.
Мокрые, озябшие, они побежали искать Бориса, зная, что его не пронесла река. А тот с ушибленной спиною все еще висел на лесине, ухватившись руками за сучья, не в силах подняться. Татьяна кое‑как по бревнам добралась к краю завала и, рискуя сорваться в поток, подала Борису шест, помогла вылезти на лесину, а затем на берег.
Теперь оставалось разыскать Хорькова. Они поднялись на верх скалы, обрывающейся стеной к Селиткану. Отсюда хорошо было видно ущелье. Река в бешеной горячке неслась дальше, металась от одного берега к другому, вся заваленная наносником, сдавленная мысами. Она уходила на запад, рассекая острым лезвием безбрежную синеву тайги. Никого нигде не было видно. Все знали, что Хорьков хороший пловец и для него река не могла быть опасна. Покричали со скалы, дали ему о себе знать и, спустившись к реке, решили разжечь костер и на берегу дождаться Виктора Тимофеевича.
С людьми осталось то, что было на них. Ни топора, ни котелка, ни рюкзаков – все отобрала река. Натаскали дров, ждали – вот‑вот подойдет Хорьков. Они не представляли себя без него в этой глуши. И вдруг страшная мысль – неужели утонул? Все как‑то сразу были поражены этой мыслью. Путники не стали разжигать костер, ушли вниз по берегу. Они кричали, звали, ждали на поворотах, но Хорьков не появлялся.
Река хранила страшную тайну. А люди еще верили, что Хорьков жив, что он где‑нибудь близко, вероятно, раненный, нуждается в помощи и не может дать о себе знать. Они то спускались далеко вниз по берегу, жгли костры, прислушивались к плеску воды, то возвращались снова к скале, подавленные несчастьем.
Ночь прошла в тревожном ожидании. Никто не спал. То во мраке где‑то за рекою чудился человеческий крик, то будто кто‑то плескался в воде, то слышались знакомые шаги по лесу. Но Хорьков не пришел, не откликнулся, не позвал к себе. А река, будто свершив свое дело, утихомирилась, стала отступать от берегов. Улеглись уставшие в пляске буруны.
Путникам казалось, что все снова восстало против них, только теперь не от кого было услышать совета, подбадривающего слова, до всего надо было додуматься самим. Они еще плохо ходили на своих израненных ногах, у них не было продуктов, опыта, воли. А до поселений далеко, ой как далеко, что даже трудно представить.
Виктор Тимофеевич погиб, это теперь не вызывало сомнений.
– Надо было раньше сжечь материал, тогда бы дьявол нас не попутал!.. – говорила Татьяна, вытирая рукавом воспаленные глаза.
– Об этом теперь нечего сожалеть, а вот ему‑то зачем было бросаться за рюкзаком? Да пропади он пропадом, этот материал, что бы за него платить такой ценой! – сказал Борис, болезненно выгибая ушибленную спину.
Солнце поднялось над горизонтом. Догорал костер. Пора было покинуть стоянку. Но куда идти? Ни буссоли, ни карты, ни продуктов. Тайга пугала их своей непролазной чащей, буреломом, голодом, отсутствием ориентиров.
Пробираться по Селиткану мешали мысы, сторожащие на поворотах... И все же они выбрали путь по реке, предпочитая трудные обходы береговых скал бесплодному блужданию по незнакомой тайге. У каждого из путников маленький рыболовный крючок, подаренный Виктором Тимофеевичем, и теперь эти крючочки должны были сыграть решающую роль в их борьбе за жизнь. А борьба началась с прежней силой, но уже с меньшими шансами на успех.
Люди перебрели бурный поток, ушли вниз по Селиткану. Они не представляли, где находятся, что их ждет за первым мысом, как далеко устье реки и сколько километров до поселения. Они видели впереди лишь синеющие хребты.
В первый же день открылись раны на ногах, вернулась на время забытая боль. У Бориса разболелась поврежденная спина. А обходы береговых препятствий требовали много сил.
Селиткан, набушевавшись, притих, и опять по заливчикам плескалась рыба. Путники не торопились. Борис слабел, отставал и, падая, долго лежал, прижавшись всем телом к земле. Его ждали, помогали встать. Шли дальше. Все понимали, что ему ни за что не дойти до поселения, что где‑то тут, у мысов, на берегу, должна разыграться еще одна часть этой большой трагедии...
На ночь остановились рано. Абельдин занялся устройством лагеря, а Татьяна пошла вверх по реке с удилищем. Отогретая после ненастья земля пахла свежей зеленью. Из чащи лезли сумерки, и на болоте за рекою крутился холодный туман, сквозь который доносился одинокий крик какой‑то птицы. Рыба брала хорошо, и девушка вернулась довольная.
– Борис, посмотри, какая добыча! – кричал Абельдин, принимая от Татьяны кукан, доверху унизанный рыбой.
Борис тяжело приподнялся, скосил померкшие глаза на трепещущих хариусов, безрадостно сказал!
– Хорошо. Ты, Таня, счастливая.
– Какое счастье в рыбе?! – перебила она его. – Видно, перед непогодой хороший клев, вот и удача. Надо бы зорьку не проспать, может, и утром будет хорошо браться.
– Я разбужу, мне не уснуть, да и завтра, видно, никуда не уйти, не иначе – позвоночник повредил.
– Пойдешь, у меня хуже было, да пошел!.. – ответил Абельдин.
– А зачем мучить и себя и вас? Мне не дойти. – Борис, повернувшись лицом к земле, положил голову на скрещенные руки и умолк. Он не стал ужинать, лежал молча, безучастный ко всему.
Спать было холодно. Татьяна долго вертелась у огня, подогревая то один бок, то другой. Абельдин видел это, дождался, когда она уснула, снял с себя телогрейку, осторожно укрыл девушку, а сам подсел к костру и принялся кочегарить. Трудно было Абельдину в этих холодных местах, совсем не похожих на те, где он родился. Он не любил тайгу, не понимал ее, она давила на него своей мощью. Слепила глаза, пугала мраком, а когда налетали порывы ветра, лес угнетал своим непрерывным гулом. Он родился в степи и, вероятно, в эти минуты одиночества у костра мысленно переносился в свой родной Казахстан, к целинным просторам, где бродят отары овец, где табуны коней кочуют без надзора по равнине, где запах полыни в вечерней прохладе приятнее всего на свете.
Так бы он и просидел до утра в думах о далекой, родной ему степи, да пробудилась Татьяна.
– Ты почему без телогрейки? – спросила она.
Тот виновато посмотрел на нее маленькими черными как уголь глазами, не зная, что ответить.
– Ты замерзла, мне жалко стало...
– А если простудишься и опять плохо будет?
– Нет, два раз подряд так не случается.
– Ложись, сейчас же ложись и усни! – И Татьяна так строго посмотрела на Абельдина, что тому ничего не оставалось, как сдаться.
Татьяна больше не спала. Приближался рассвет, его неуловимый призрак уже реял над тайгою. Предутренний ветерок гонял по реке шум перекатов – то близкий, то едва внятный. Во всплесках волн иногда чудился ей знакомый голос Хорькова. Она вскакивала и, прижимая к сердцу руки, встревоженная, прислушивалась к речному шуму. Потом, захваченная горестными воспоминаниями о человеке, которому все они обязаны своим спасением, долго ожидала утра.
День ничего нового не принес. Как обычно, всходило солнце над далекими горами, таял туман, и тайга, разукрашенная осенней желтизной, бесшумно роняла листву. Все холоднее становилось близ реки. Путники продолжали пробиваться на запад, потеряв счет дням, не зная расстояний.
Борис идти сам не мог. Татьяна с Абельдиным тащили его с собой. Снова на помощь ногам пришли руки, передвигались больше на четвереньках. И если бы не Селиткан, поддерживающий путников рыбой, если бы не ягоды, они давно бы отказались от борьбы.
И вот настало последнее утро – это было на седьмой день после гибели Хорькова. Еще в полночь огонь доел дрова. Взошла луна и осветила печальную картину. Рядом с забытым костровищем лежал живой человек, опухший, изъеденный ранами, прикрытый убогой одеждой. Трудно было узнать в этой бесформенной массе Бориса Полиенко. Вчера его оставили на последней стоянке. Он уже не мог подниматься. Уходя, путники натаскали ему дров, разожгли костер, оставили спички, ягод, двух поджаренных на костре хариусов. Татьяна и Абельдин, прощаясь, поклялись, что непременно вернутся к нему, разве только смерть перехватит их раньше...
Борис проснулся от холода. Ничего у него не выпало из памяти, с ужасом подумал, что теперь он один в этой глуши, оставленный товарищами, и что срок его жизни теперь измеряется всего лишь двумя хариусами, горстью жимолости и десятком спичек. Он уже не верил, что Татьяна и Абельдин смогут вернуться, не верил в чудо и молил судьбу ускорить развязку.
Утро было холодным. Тянула едкая низовка. Борис дрожал от холода. Надо было во что бы то ни стало разжечь костер, и он протянул руку к дровам, но не достал их. Тогда Борис попытался чуточку подняться, но не смог превозмочь острую боль в спине. Так и остался он прикованным к земле, не в силах пошевелиться, с единственным последним желанием – согреться.
Пар от влажного дыхания оседал кристаллической пылью на голой груди Бориса. Израненные ноги торчали колодами из‑под лохмотьев. Он продолжал лежать на спине, наблюдая безучастными глазами, как гасли в небесной синеве звезды, загоралась утренняя заря. Всходило солнце последнего дня его мучений. Его слух уже не тревожил ни комариный гул, ни песни птиц, все отходило за какую‑то невидимую грань. Уже ненужными были хариусы, дрова, спички. Ему очень не хотелось умирать таким беспомощным. Но он даже не мог прикрыть впалый, морщинистый живот, выглядывающий из широкой прорехи в рубашке...
В то же утро, в двух километрах от стоянки, на берегу Селиткана горел большой костер. Его окружали трое мужчин. Поодаль от них стояла палатка, лежали вьюки. В углу небольшой поляны паслись кони. Это шел из Экимчана по таежной тропе вьючный транспорт, направляясь на юг, к далекому прииску.
На огне варился завтрак. Люди о чем‑то мирно беседовали, подталкивали в костер концы дров. Вдруг лошади всполошились и бросились врассыпную на поляне. Тотчас же из‑под вьюков выскочила собачонка и понеслась к лесу. Мужчины вскочили, один из них схватил берданку.
В углу поляны, куда смотрели мужчины, дрогнула веточка, дрогнула и закачалась березка. Затем в просвете показалась горбатая тень. Она качнулась, приникла к стволу, и оттуда донесся непонятный звук.
– Вроде человек! – сказал один из мужчин.
– Никак женщина! – добавил другой.
Из чащи выходила Татьяна. Она хваталась руками за стволы деревьев, припадала к ним грудью, чтобы передохнуть, и с трудом волочила ноги дальше. Девушка слышала говор, видела дымок костра, но никак не могла приблизиться к нему. Она хотела крикнуть, но звука не получилось. Не устояли ноги, Татьяна упала и ползком выбралась на край поляны да так и осталась на четвереньках, не видя бегущих к ней людей.
Мужчины принесли ее к костру, дали несколько глотков сладкого чая, кусочек хлеба с маслом. А Татьяна все еще не могла поверить, что возле нее люди, и в нервном припадке щипала себя исхудавшими пальцами. А из глаз сыпались теплые горошины слез...
– Откуда ты взялась, сердешная? – спросил ее мужчина с окладистой бородой.
– Нас было четверо. Один утонул неделю назад, а второй ушиб позвоночник. Мы вели его потихоньку, а вчера совсем обессилели, остановились ночевать и решили не идти дальше, да услышали лай. Пошли вдвоем, а больного оставили. Я одна доползла, а товарища оставила тут, за ключом. Не бросайте их, умоляю вас, спасите... Тут совсем недалеко!
– Да что ты, милая, как же можно иначе! Федор, седлай двух коней бери веревки, топор, от седел отстегни потники для постилок и жди, а мы мигом смотаемся за парнем к ключу. Как его зовут? – вдруг спросил тот же мужчина, повернувшись к Татьяне.
– Николай Абельдин, а того, который на берегу реки, за кривуном, – Борис.
– Привезем и того, не беспокойся, найдем, мы в тайге привычные. Родные у тебя есть? – спросил он, ощупывая ее взглядом.
Он достал из сумы брюки с рубашкой и, ничего не сказав, положил около Татьяны. Отойдя к краю поляны, старик крикнул:
– Не забудь переодеться!
Федор вытащил из‑под груза недоуздки и ушел за лошадьми.
Девушка сидела у огня, захваченная нахлынувшими чувствами. Это были не радость, не восторг, не торжество... Нет таких слов на человеческом языке, чтобы выразить состояние обреченного в момент, когда к нему возвращается жизнь. Татьяна впервые за это время по‑девичьи строго осмотрела себя, застенчиво покраснела и поторопилась переодеться. И тут что‑то словно надломилось в ней. Она упала на землю, прижалась всем тоненьким телом к траве и зарыдала. Так она и заснула, заплаканная, счастливая, обнадеженная людьми.
Она не слышала, как привезли Абельдина – худого, черного, онемевшего от радости, как бородач с Федором, молодым парнем, уехали вверх по Селиткану.
Борис так и не смог разжечь костер, лежал, изъеденный гнусом, прикованный тяжелой болезнью к земле. И вдруг в шуме речного переката его слух уловил человеческий крик, кто‑то звал его по имени. Не птица ли обманывает? Потом он ясно услышал звук ботала, треск сучьев под ногами лошадей. Еще несколько минут, и парень увидел выходящих на поляну мужчин.
– Живой? – спросил бородач.
Борис часто‑часто закивал головой.
– Вот и хорошо. А твои товарищи недалече, на нашем таборе, – и вдруг оторопел, увидев ступни Бориса. – Неужто ты, паря, шел на таких ногах? Обгрызли их звери, что ли?
– Все на таких шли, – сказал Борис.
– В больнице вылечат. А поправишься, паря, всю жизнь молись за Татьяну. Не будь ее с вами – считай, хана, медведям на корм пошли бы.
– Да, это правда, она молодец!..
– Спина у тебя натружена или сломана?
– Ушиблена. Попал в завал на реке, бревном угодило, – ответил Борис.
– Значит, ехать верхом на коне не сможешь? Ну ладно, мы сейчас мигом смастерим носилки, подпряжем в них лошадей, и айда на стоянку. Тут близко, рукой подать!
Мужчины вырубили две жерди, прикрепили их к седлам с обеих сторон и пространство между лошадьми в полтора метра переплели веревкой. Получилось что‑то вроде гамака. Потом застлали его войлочными потниками и уложили Бориса.
– Хорошо? – спросил бородач.
– Хорошо, но на своих бы лучше было.
– Успеешь, паря, еще находишься, невелики твои годы.
Татьяну разбудили горячие лучи солнца. Какое‑то время девушка лежала с закрытыми глазами, боясь взглянуть на окружающий ее мир, не в силах уяснить: сон ли это был, или она действительно попала к людям. В голове сумбур от нераспутанных мыслей. Неподатливое тело наливалось болью, тяжелело. Где‑то близко заржал жеребенок, залаяла собачонка, пролетела вспугнутая кем‑то стайка дроздов. Татьяна приподнялась, вытерла рукавом влажное от слез лицо, безучастно посмотрела на свои исхудалые кисти рук. По ним замысловатым рисунком просачивались синие прожилки вен. Затем она пригладила ладонями сбившиеся шапкой волосы на голове, улыбнулась стариковской рубашке, что была на ее плечах, широченной и длинной, как водолазная роба.
Из глубины леса послышался треск сучьев. Девушка приподнялась и увидела пробирающегося сквозь чащу леса добродушного бородача и на носилках улыбающегося Бориса. В эти минуты ей казалось, что и небо, и тайга, и зелень, и люди, и бабочки, и певчие птицы, и комары – словом, весь мир ликовал. То были минуты настоящего человеческого счастья, осознанного всем существом, добытого ценою тяжелых лишений.
Татьяна настороженно следила, не появится ли еще кто из леса. Ей хотелось именно сейчас увидеть того человека, кому все они обязаны своей жизнью. Но стоило каравану выйти на поляну, как тайга сомкнулась, и остался он где‑то за сумрачной стеной леса, пойманный смертью, без могилы. Ей стало невыносимо тяжело оттого, что не сказали ему за все хотя бы доброго слова. Она уронила безвольную голову на согнутые колени, сжалась в судорожный комочек и зарыдала.
Солнце заслонила тучка, и на землю легла траурная тень. Ветерок убрал с реки шум перекатов. С небесной высоты упал на тайгу орлиный крик. Татьяна подняла голову, печальными глазами окинула помрачневший пейзаж, окружающих ее людей, сказала шепотом:
– А ведь дома будут ждать его!..
Тучка в небе разрослась, нахмурилась, почернела и грозным контуром повисла над притихшей тайгой. Перестали кормиться лошади, присмирел Селиткан. Из недр старого леса прорвался затяжной, предупреждающий гул. Пахнуло сыростью. Все замерло в ожидании. И еще не успели люди перебраться в палатку, как черный свод неба распахнулся от края до края. Небо гневалось. Лил дождь. В смертельной тоске стонал придушенный бурей лес. Истошно кричала отбившаяся от табуна лошадь...
Через два дня, оставив на поляне груз, караван вернулся в Экимчан. Впереди, подбадривая пятками вороного коня, ехал добродушный бородач. В поводу он вел двух лошадей, впряженных в носилки Бориса. Остальные ехали следом. Солнце обливало щедрым теплом тайгу. Земля нежилась в материнской истоме. Во всех ее закоулках, в воздухе, в чаще, на полянах – всюду гремела могучая симфония жизни.
А за неделю до этого в штабе экспедиции обеспокоились отсутствием сведений от подразделения Хорькова и отправили самолет в район работ разыскивать людей и узнать, в чем дело. Летчик никого не обнаружил, но первый привез весть о пожаре. Это встревожило всех. На второй день в поисках приняло участие два самолета и тоже безрезультатно. Тогда сбросили в район пожара две группы парашютистов. Самолеты с утра до вечера продолжали обшаривать местность, прихватывая новые районы. Всем подразделениям экспедиции, работающим восточнее Экимчана, было дано распоряжение включиться в поиски затерявшихся людей.
Несколько позже парашютисты нашли след Хорькова в тайге и установили, что подразделение ушло по направлению к Селиткану. Но в этот день к вечеру Брыкову, Полиенко и Абельдина привезли в Экимчан.
Последней загадкой в этой большой трагедии осталась гибель Виктора Хорькова. Сразу была организована поисковая партия во главе с опытным геодезистом Евгением Васюткиным. Вот что он писал в штаб спустя месяц, когда на горы и тайгу уже лег снег:
«...На десятый день, поднявшись километров полтораста по Селиткану, мы увидели в заводи плавающий туго набитый рюкзак. А когда подплыли к нему, были крайне ошеломлены – сквозь двухметровую толщу прозрачной воды увидели человека. Он стоял на дне заводи, чуточку присев, точно прячась, и поднятой рукою держал за ремень нетонущий рюкзак.
Селиткан успел снять с утопленника сапоги, одежду, и только голова была вся закутана серым хлопчатобумажным свитером. Когда вытащили труп на берег, без труда опознали в нем Виктора Хорькова.
Холодная вода хорошо сохранила тело. На нем не было ни ран, ни ссадин, кроме мелких царапин. Мы попытались стащить с его головы свитер, но он был крепко прикушен зубами. Это удивило нас и помогло разгадать причину гибели Виктора.
Все мы пришли к выводу, что он, спасая на воде рюкзак с важными государственными документами, выбивался из сил в борьбе с быстрым течением реки. Вместо того чтобы в этот критический момент смертельной опасности бросить рюкзак, Хорьков, пристегнув его ремнем к правой руке, стал стаскивать с себя через голову намокший свитер, видимо мешавший ему плыть. Но подбородок попал в дыру, прожженную в нем цигаркой, и плотно вязанная ткань прикрыла дыхательные пути. Левая рука, высвободившись из рукава, не подоспела на помощь, правая же держала рюкзак, и, вероятно, в этот последний момент Хорьков пытался прокусить свитер, да так с ним в зубах и задохнулся.
И даже после смерти, в заводи, куда снесла его вода, он стоял на ногах, держа в поднятой руке рюкзак с материалом, как бы готовый еще продолжать борьбу. Таким непримиримым остался Виктор и после смерти!»
На листе карты, созданной подразделением Хорькова, там, где он погиб, теперь стоит крест – условный топографический знак могилы, и над ним надпись: «Могила Хорькова». Так увековечен на карте подвиг топографа Виктора Хорькова, отдавшего свою жизнь за кусочек карты своей Родины.
Его похоронили на одиноком острове, против той заводи, где он был найден. Над его далекой могилой, обласканной доброй памятью друзей, постоянно шумит первобытная тайга, которую он так беззаветно любил. На лиственничном обелиске краткая надпись:
«Могила Виктора Хорькова. Не пощадил себя, вывел всех и погиб».
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА:
В основу этой повести легли дневник Хорькова, найденный в рюкзаке с материалом, и рассказы участников похода Брыковой, Полиенко и Абельдина, с которыми автор встретился, как только их привезли в больницу в Экимчан.
Юлий ФАЙБУШЕНКО
«Троянский конь» [4]
Он проснулся от храпа Ганса. Сначала шел клекот, потом басовая партия, затем тончайший фальцет, похожий на высвист мины, внезапное молчание и снова клекот. Целая симфония, рожденная в глубине застуженных легких и носоглотки. Конечно, Копп был болен. Но как лечить его от пневмонии или бронхита сейчас, когда вторую неделю они брели по болотам, по раскисшей апрельской земле, по горло проваливаясь в лесные колдобины, в окаменелой от грязи и глины одежде, голодные, обросшие, обовшивевшие.
Сквозь храп Коппа он слушал тишину. Она пугала. Вчера где‑то далеко рванулась пулеметная строчка – он узнал наш «Дегтярев», а затем забушевала целая буря. Они с Коппом как раз только что вышли к реке. Он взглянул на Ганса, тот ответил жестом руки – туда?! На выстрелы?!
Но Репнев отказался. Он бродил по лесам с сентября сорок первого, он знал, какие бывают встречи. Леса под завязку были набиты самыми разными людьми. Кто только там не встречался: организованные красноармейские подразделения, с боем пробивающиеся к своим, оторвавшиеся от частей бойцы, пытающиеся объединиться в группы и выйти к фронту; вооруженные партизанские отряды, осваивающие азбуку войны в тылу врага; наспех сформированные группы народных мстителей, ищущие оружие и связи; цыганские и еврейские беженцы, целыми общинами прячущиеся среди болот от фашистов; и вместе с тем здесь можно было встретить разное отребье, вышедшее, как в средние века, на охоту за раскиданным по полянам добром, за имуществом беженцев и пищей; бандитов, с удовольствием осваивающих вольное лесное житье; дезертиров, пытающихся переждать войну... Между всем этим буйным и готовым к отпору многолюдьем, теряясь в чащобах векового леса, мелькали и исчезали части немецкой фельджандармерии и охранных полков,
Поэтому сама стрельба ни о чем не говорила. В апреле сорок второго года в глухих лесах Псковщины стрелять и сталкиваться друг с другом мог кто угодно.
Тогда‑то они с Коппом и перебрались на этот островок среди ржаво‑черной болотной шири и устроились здесь в покинутом шалаше.