– Так! – заорали точилинцы. – Примай к нам его, командир. Или к ним присоединяйся.
Точилин вытер пот с лица. Потом секунду беспомощно смотрел на кричавших людей и вдруг хлопнул Редькина по плечу.
– Видал, как воевать хотят? Ну вступай ко мне в отряд начальником штаба!
Редькин исподлобья посмотрел на него и засмеялся, крутя головой.
– Точилин, Точилин, авторитет свой держишь! Какой из меня начальник штаба, это ты прирожденный штабник.
Он оглянулся на точилинцев и рукой поманил своих. Юрка, Трифоныч и Репнев пробились сквозь гурьбу точилинцев.
– Вот что, ребята, – сказал Редькин, – я считаю так: не присоединяется никто ни к кому, а объединяются два отряда. И не мне начальником штаба быть, а вашему Точилину. Там и его аккуратность и осторожность сгодятся. А командиром – это я без самохвальства говорю – быть мне.
Наступило молчание, и опять прервал его южанин. Скорее всего он был татарин.
– Настоящий командир, – сказал он, пожимая руку Редькину, – ты, Редькин, самый лучший командир. Я так говорю.
Уже через полчаса жизнь на поляне шла полным ходом. Рылась третья землянка. Коренастые, как на подбор, средних лет точилинцы слушали рассказы Юрки про старый отряд. Трифоныч, кивая головой, поддакивал. Точилин и Редькин допрашивали пленного немца. Репнев переводил.
– Что он знает об антипартизанском отряде Мирошниченко? – спрашивал Точилин, черкая что‑то карандашом в блокноте.
Унтер‑офицер покачал головой и сказал с усмешкой, что давно не видел такого сброда, как люди из этого отряда. Они набраны из бывших уголовников. Их плохо кормили, и сейчас они прежде всего заняты добыванием пищи, а потом уже выполнением заданий. Это грабители. Во главе стоит русский лейтенант Мирошниченко. Может быть, он приберет к рукам свою банду. Сейчас за дело взялось СД, возможно, оно сделает из них настоящих солдат. Но пока дело плохо.
– Их численность?
– Около роты. Сто – сто пятьдесят человек. Их редко употребляют в операциях. Они тоже в Пскове. Проходят обучение.
Немца увели по знаку Редькина.
– Теперь вот какое дело, – сказал Редькин, – нужна нам разведка. И первым делом надо попасть в Клинцы.
– Добыть бы медикаментов! – сказал Репнев. – Бои будут, а у меня нет даже марганцовки.
– И это тоже, – сказал Редькин. – Но в Клинцах нам надо крепко пошастать. Уж больно мне хочется с этим фон Шренком лично поговорить.
– Ваши‑то там, по моим сведениям, коров, получили от немецкого командования, – сказал Точилин с тонкой усмешкой.
– Какие «наши»? – вызверился на него Редькин. – Что за речи?!
– По нашим данным, – сказал Точилин, – десятерых повесили, а четверых наградили. Все из вашего старого отряда.
– Брехня, – сказал Редькин, злобясь от предвестия правды, – брехня абсолютная... Но проверим.
Вечером у костра собрались томилинские и редькинские.
– Эх надо ж! – восхищался Трифоныч, помешивая в золе ржавым штыком. – Чего у вас, ребята, только нету. Даже телефон проведен.
– У нас телефон до постов и в обеих землянках, – говорит краснолицый рослый точилинец. – Да что, братцы, телефон. Одеялки наши видел? Спим как в казарме, по полной форме. Только что нары, а не койки.
– И откуда ж у вас такое, ядрена дура, богачество? – удивлялся своим простовато‑хитрым лицом Трифоныч.
– А по лесам рыскали и нашли. Тут, братцы, по лесам огромадная сила всего набросано. Ну мы и забогатели.
Потрескивал костер, высвечивая пламенем лица. Точилинские, чисто выбритые, хорошо обмундированные, как небо от земли, отличались от Репнева, Юрки и Трифоныча.
– И комиссар у вас есть? – выспрашивал любопытный Трифоныч.
– А как же? Все по полной форме. И комиссар, и старшина отряда. Как в роте, – солидно сообщал толстый.
– А где же комиссар‑то?
– А тот, что за вас голос подал. Алимов, – сказал еще один точилинец. – Пошел в деревню насчет продуктов. Чтоб, значит, с мужиками договориться.
Юрка недобро засмеялся. Точилинские переглянулись, стали посматривать на него неприязненно.
– Во, товарищ доктор, – сказал Юрка, кривя губы, – не отряд, а малина. Чего‑чего только нет: и телефон, и одеялки, и комиссар, и политбеседы. Одна только война куда‑то запропала, курорт себе устроили, на‑вроде какой‑нибудь Мацесты.
– Это ты... – сказал толстый внушительно, – ты давай без этого... Не ковыряй...
– А пра‑вильно говорит, – сказал второй, – сидим, как птенцы в гнездышке. Никак не вылупимся. Все воюют, а мы сидим!
Редькин крикнул из темноты:
– Доктор, тебе на завтра дело придумали!
Ночью Борис никак не мог заснуть. Дважды видел одно и то же. Подходят два солдата, в серых мундирах и пилотках, в пыльных сапогах, со «шмайсерами» на груди. «Аусвайс!» – скажет один. Второй будет сторожить дулом его движения. Он вынет и протянет им бумажку. Один будет долго рассматривать ее перед глазами и на свет, а потом скажет что‑то второму, и в два приклада они сшибут и покатят его по земле. А потом допросы, пытки...
«А ты, – подумал Репнев, – ты, моя любимая, ты по мне заплачешь, когда узнаешь, что меня нет? Так ты и не поняла, что ушел я только потому, что, если бы первой ушла ты, я бы не выдержал...»
На Волхонке, где полно было молодых красавцев офицеров, он встретил ее с рослым лейтенантом. Они шли и чему‑то смеялись. И по тому, как, почти припадая к его плечу, она глубоко и звеняще смеялась, он все понял. Должно быть, что‑то отразилось на его лице, когда он миновал их. Потому что она подбежала выяснить, что с ним.
– Ничего, – сказал он, – возился в анатомичке, устал.
И с тех пор он с ней мало разговаривал. Впрочем, он почти тут же уехал.
Подошел и молча присел к костру Копп.
– Ганс, – сказал он, – все‑таки хорошо, когда знаешь, что если умрешь, то за настоящее дело. Разве не так, Ганс?
– Да, – сказал Копп, – я вижу, вы за добро. Но вы убиваете... И те, кого вы убиваете, говорят на моем языке.
– Война, – сказал Репнев. – Война, Ганс. И мы не на фронте, а в лесу. А кругом рыщут эсэсманы и сжигают жидким фосфором живых людей. И нет пощады, Ганс.
– Но пощада должна быть, – с глубоким убеждением сказал Ганс, – не может быть добро беспощадным.
– Иногда может, – Репнев сел на траву. Роса еще только‑только выпала, и несколько минут можно было лежать, не боясь промокнуть. «Ганс хороший человек, – думал он, – идеалист. Это прекрасное слово – «идеалист». У нас его в последнее время опошлили. Идеалист – это человек, способный умереть за свои идеалы. И среди наших материалистов множество идеалистов в этом смысле».
Солнце, прорываясь сквозь листву, обдавало ее лицо жаром. Она вспомнила лето сорокового года, канал у Тушина и Колины ладони на своих щеках...
Опять зашелестели шаги за штакетником. Она встала. Ей больше не хотелось встречать ненавидящие взгляды соседей. По черному ходу она вышла наверх. Дом был высокий, хоть и одноэтажный. Внизу погреб, кладовая, каменный фундамент, вверху жилые комнаты. Нюша была на базаре, Бергман с Иоахимом в госпитале. Дом был пуст. Зачем‑то крадучись, вошла в комнату Бергмана. Предательски поскрипывали доски расхлябанного пола. В узкой спальне на маленьком раскладном столике лежала стопа исписанных бумаг. Стояли пузырьки с туалетной водой и одеколоном. Лежало, выровненно, одна возле другой, несколько авторучек в колпачках. На штыре вешалки висел эспандер. Здесь нерушимо, по‑немецки властвовал порядок. Пахло лекарствами и одеколоном. Эти запахи всегда приходили с Бергманом.
Над кроватью висела фотография в ореховой раме. Два мальчика, темноглазых и темноволосых, один чуть меньше, в серых костюмчиках в мелкую клетку, в штанишках до колен, в гетрах, в смешных кепи смотрели в немом восторге, протягивая вперед руки. У обоих были расширенные к вискам головы, у обоих горбились бергмановские носы. «Жену не хочет вспоминать, – подумала она, – детей помнит».
Он сложный и неплохой человек, Рупп Бергман.
По веранде ослепительно разгуливало солнце, и только тень от лип через дорогу то падала, принося с собой прохладу, то уходила вслед за рокочущими от ветра вершинами. Полина взялась руками за нагретые перила. Боже мой, как все‑таки хорошо весной! Хорошо даже тогда, когда так плохо.
Мимо веранды прошел, оглядываясь, какой‑то человек. Она взглянула с удивлением на его спину в ватнике. Человек был явно не местный. Потому что местные знали, что идти к реке опасно. Там траншеи и доты, там на каждом шагу патрули. В военную зону население не допускается. Человек все шел, поглядывая на липы, вот‑вот аллея кончится, и он окажется в полосе видимости дозоров... Окликнуть? Но, может быть, он знает, что делает?
Человек остановился. Поднял руку и сломил ветку. Потом повернулся и пошел обратно. Полина не отрываясь смотрела на него. Это был высокий русоволосый парень, он шел неторопливо, чуть покачивая плечами. И она, еле удерживаясь от крика, смотрела, как он идет мимо веранды. Только один человек на целой земле мог так ходить. Она смотрела на него сверху. Парень тоже царапнул ее краем глаза, но не повернул лица. Он был плохо подстрижен, видно, какой‑то деревенский парикмахер поработал над его головой. Волосы были выстрижены лесенкой, лицо медно‑красное от полевого загара. И все‑таки это был он. Ее муж, ее Николай.
– Коля! – крикнула она, бросаясь с крыльца, и тогда он обернулся. Он стоял с беспомощным и жалким лицом, смотрел потерянным, затравленным взглядом, и она остановилась, прижала к груди раскрытые для объятий руки. Теперь они просто глядели друг на друга. И на глазах происходила перемена. Он становился прежним Колей. Смигнули и стали вдруг счастливыми глаза, разошлись сдвинутые брови, смеялся крупнозубый рот. Оно уже сияло, это лицо.
– Полька! – бормотал он. – Не может быть! Это ты? Полька!..
Они стиснули друг друга, вросли, вмялись один в другого. Два мокрых от слез лица обожгли друг друга, спаялись на мгновение, стали неразрывны.
– Коля! – шептала она, а он, все еще не веря, повторял: – Полька, Полька! Ты!..
Она ввела, скорее втянула его в дом, заставила сбросить телогрейку, принесла яиц и картошки в тарелке, села напротив, подперлась кулачком, следила, как он ест, отрываясь только, чтобы взглянуть на нее.
– Откуда ты здесь? – спрашивал он с набитым ртом. – Ведь в этом доме я жил, когда приехал.
– Потому‑то и я в нем живу, – она протянула руку, потрогала его волосы: – Кто тебя так обкорнал, милый?
– В лесу! – сказал он.
Он оглядел комнату, споткнулся взглядом о немецкие карты и сигареты на подоконнике, заметил вычурный трехсвечник. Что‑то переменилось в его лице, но она не замечала.
– Ты в партизанах? – спрашивала она. – Возьмешь меня с собой?
– В каких таких партизанах? – спросил он, напрягаясь. – Кто это тебе сказал?
Она смотрела не понимая.
– Кто сейчас дерется? – взглянул он на нее и тут же отвел глаза. – Дураки и фанатики! Немцы уже победили. Всем ясно.
Счастье кончилось. Она слушала, как оно утекает, мерно, как песок сквозь пальцы. Полина смотрела на него и не узнавала. Это был все тот же Коля, может быть, чуть более заматеревший. Тот, которого она помнила, был застенчивый, с мягким взглядом, с внезапным прекрасным выблеском улыбки. Этот был мужчиной, с твердым ртом, с обострившимися и более резкими чертами. Неужели тот Коля способен был сказать такие слова о своем народе, об армии, которая обливалась кровью у Харькова и Ленинграда, о партизанах Редькина, повешенных на площади, о тех старухах, что били ее только за то, что она проехала в немецкой машине? Чем же он мог заниматься? Почему он шел в сторону немецких постов? Может быть, он связан с немцами? Эта мысль была до того страшной, что она чуть не застонала в голос.
– Как ты жил все это время? – спросила она. – Откуда сейчас?
Он доел картошку, вытер хлебом тарелку, взглянул почужевшими цепкими глазами...
– Тут живут немцы? – спросил он, поглядывая на карты и подсвечник.
– Да.
– Солдаты? Офицеры? – как‑то по‑новому присматриваясь к ней, спрашивал он.
– Майор Бергман, врач, – сказала она, теряя всякий интерес к разговору, – он хирург, как и ты. Или ты переменил профессию?
– Переменил... А ты тут что поделываешь?
– Я? – она зло улыбнулась. – Приживалка. – Она сейчас презирала их обоих. И себя и его. Они достойны друг друга. – Кормлюсь объедками с барского стола. А скоро вот пойду к ним на службу.
Репнев встал. Он весь посерел, глаза вдруг запали и теперь целились в нее издалека, из глубины глазниц.
– Я тебе не судья, – сказал он, почти не разжимая рта, – служи кому хочешь. Но только знай, – он приостановился, но такая злоба вставала в нем, что он все же закончил: – Скоро мы твоим барам всадим такого пинка... И тогда посмотрим, куда они покатятся со своими приживалками!
Он обошел стол и пошел к дверям. Словно молния ударила в мозг. «В лесу!» – сказал он. Его стригли в лесу! Она прыгнула за ним как кошка, вцепилась в его рукав, всей силой обретенной нежности развернула его к себе, прижалась к нему, шепча:
– Ты наш! Наш! Коля! Не предал!
Ее слезы растапливали его лицо, в серо‑зеленых глазах было знакомое Колино смущение, прежняя радость от ее близости.
– Полька! – сказал он, тиская ее. – Дуреха! А я‑то... Чуть было не поверил, идиот! Значит, и ты с нами?
– Возьми меня с собой! – взмолилась она. – Возьмешь?
– Подумаю, – великодушно пообещал он. – Что‑нибудь придумаем. В конце концов, жена доктора Репнева тоже с медицинским образованием, хоть и неполным.
– Какого Репнева? Какая жена? – взревновала она.
– Когда выбирался из окружения в сорок первом, – пояснил он, – попал в Острове в передрягу. Мог оказаться в лагере военнопленных. Спасли хорошие люди. Старые врачи. Дали документы Репнева Бориса Николаевича, белобилетника, никогда в Красной Армии не служившего. Мои документы зарыты у них в саду, а я в отряде так и хожу в Репневых. Прилипло.
– И мне, – требовала она со счастливой девчоночьей капризностью, – и мне придумай партизанскую кличку.
И в этот миг фыркнул у крыльца мотор, и не успели они сообразить, как быть, в комнату входил Бергман.
– Здравствуйте, – сказал он, увидев незнакомого человека, и по‑немецки: – У нас гости, Полин?
У Репнева словно съехались скулы, жестко сощурились глаза. Бергман тоже нахмурился.
– Вы не могли бы мне представить вашего знакомого, фрау Мальцева? – спросил он. Николай сунул руку в карман, и Бергман в то же мгновение открыл кобуру.
– Дьявол! – сказал он. – Да это партизан?
– Рупп! – Полина кинулась между ними. – Уберите пистолет. Это мой муж!
Бергман застегнул кобуру. Николай стоял набычась, поглядывая то на немца, то на Полину. Вошел денщик и уставился на гостя, но Бергман тут же отправил его с каким‑то поручением.
– Вы говорили, что ваш муж в Красной Армии, – дождавшись ухода Иоахима, повернулся к Полине Бергман. – А насколько я понимаю, ваш гость из леса.
– Да, он из леса, – сказала Полина, – он послан сюда.
Репнев изумленно глядел на нее. Глаза его сузились, рука опять нырнула в карман.
– Коля! – Она торжественно повернулась к нему. – Майор Бергман наш постоялец, он ненавидит наци, и я говорю с ним откровенно.
Бергман расстегнул верхнюю пуговицу мундира, подошел к столу и сел.
– Не знаю уж, кто здесь хозяин, кто постоялец, – сказал он, – но советую господину Николаю последовать моему примеру. Сядем и разберемся в ситуации.
Николай еще раз молча взглянул на Полину и тоже сел.
– Вы пришли сюда в разведку, – сказал Бергман, протягивая ему портсигар. – Так я понимаю?
Николай взял сигарету, прикурил от протянутой зажигалки, еще раз соединил взглядом лица Бергмана и Полины и нахмурился.
– Допрос? – спросил он по‑немецки.
– Понимаете язык, – оценил Бергман. – Какой уж тут допрос? Просто пикантная ситуация. – Он попытался улыбнуться, но улыбки не вышло. – Ваша жена поставила все точки над «и». Иногда женщины говорят такое, что мужчинам и не приснится сказать о себе. Тем не менее карты на стол... Да, раз наступил такой момент, я подтверждаю слова Полин обо мне. Я антинаци. И буду помогать вам во всем, что не связано с военной разведкой.
Николай вновь и вновь смотрел на них, сначала на Бергмана, потом на восторженно воспринимающую слова немца Полину.
– Вы принимаете мое предложение? – спросил Бергман.
Николай отрешенно кивнул.
– Принимаю, если оно чистосердечно, – сказал он.
Бергман криво улыбнулся.
– Вот почему так люблю иметь дело с русскими. Уважаю прямоту, которую многие принимают за бестактность.
Николай открыл рот, хотел сказать что‑то резкое, но сдержался.
– Я принимаю ваше предложение, майор, – сказал он хрипло, – но для того, чтобы слова были подкреплены делом, я сразу прошу об услуге.
– Слушаю, – наклонил голову Бергман и вдруг украдкой тоже взглянул на Полину. Лицо у него было больное, и какое‑то пришибленное.
Николай перехватил его взгляд, увидел сочувствие на лице Полины и больше не смотрел ни на нее, ни на него.
– У нас в лесу, – говорил он безлично, – нет перевязочного материала, не хватает медикаментов. Можете помочь в этом?
– Да, – сказал Бергман, – это зависит от меня. И я это сделаю сегодня, если хотите.
– Это было бы замечательно.
– Как мы будем впредь узнавать ваших людей? – спросил Бергман. Он казался очень усталым, и таким же усталым был Николай. Полина не сводила с них глаз. Медленно‑медленно восходило в ней решение. Вот и пробил ее час. Нет, уйти в лес, но будет ли она там полезна, тут ее работа, и эта работа сразу вернет ей самоуважение и поставит ее в ряд солдат и борцов.
– «Привет от Ивана Степановича», – скажет наш человек, – говорил Николай, – а мы должны ответить: «Спасибо. Как он сейчас? Я давно уже жду от него писем».
– Будет несколько смешно, если с таким паролем он обратится к офицеру вермахта, – усмехнулся Бергман. – Но...
– Пароль дает командование, – пресек Николай.
Бергман покорно и словно посмеиваясь над самим собой склонил голову.
– Порядок, – сказал, вставая, Николай. – Теперь насчет тебя, Поля...
– Насчет себя я уже все решила, – сказала Полина. – Коля, передай своим, что человек с паролем должен приходить ко мне, а не к майору Бергману. Передай им, что у фон Шренка теперь будет ваш человек, его новая переводчица.
– Вы решились, фрау Мальцева? – спросил Бергман, становясь сразу старым и печальным.
– Да, Рупп, – сказала она, – наконец‑то я перестану быть отщепенкой. Моя страна воюет, и я хочу быть с ней.
– Ясно, – сказал Николай. Он смотрел на нее, словно бы в чем‑то укоряя и тут же гася в себе этот укор. – Ты останешься, Поля, и ты знаешь, на что идешь. Я верю тебе, – он повернулся к Бергману, – и верю вам, товарищ, и надеюсь, у нас еще будет возможность обо всем поговорить подольше.
– Я помогу вам с медикаментами, – сказал, вставая, Бергман. – Я еду в больницу и сам распоряжусь всем.
Николай вышел за дверь. Через минуту Бергман в фуражке и застегнутом мундире уже садился в машину.
Полина непонимающе смотрела в окно на спину в серой телогрейке.
– Коля! – позвала она. – Мы же с тобой не договорили.
– Еще договорим, – сказал он, оглядываясь. Глаза у него были чужие, совсем чужие глаза.
Ночью он лежал у догоравшего костра. Вокруг еще перекликались голоса, бродили партизаны. В лагере были отрыты три новые землянки. Устроена коновязь. От нее порой доходило тихое ржанье. Вчера утром на заставу вышла целая группа из старого редькинского отряда. Вывела ее к новой базе та самая Надя, которую оставили при прорыве почти на верную смерть. Теперь отряд пополнился, и в лагере царила атмосфера подготовки к действию. Все знали, что Редькин, удвоив силы, не будет медлить и выжидать.
Репнев доложил Редькину и Точилину о выполнении задания, показал медикаменты, рассказал о Полине и Бергмане, навестил Коппа, уже наладившего что‑то наподобие пункта первой помощи в одной из землянок. Теперь Борис лежал на охапке соломы и смотрел вверх. Ночь была холодной, и он ежился в своем ватнике. Но в землянке, где они с Коппом разместились, было душно, а здесь так густо и стойко пахло хвоей, смолой от близких сосен, так сытно обдавало дымком от костра, что он решил спать на воздухе.
Он снова переживал сейчас то острое чувство опасности, которое возникло, когда, едва появившись в Клинцах и убедившись, что точилинская конспиративная квартира накрыта гестапо, он у рынка нос к носу нарвался на Шибаева. Голубоглазый здоровяк, правда, очень сильно похудевший, с запавшими глазами, вышел к нему навстречу от «Парикмахерской Анциферова», и сколько потом Репнев ни оглядывался, тот упорно вышагивал за ним, и исчез только около бывшего медицинского дома, где раньше жил Борис, в ту довоенную пору, когда он не был еще партизанским хирургом, а был просто врачом местного костно‑туберкулезного диспансера Николай Мальцев. Ужаснее всего было именно то, что страх погнал его к его бывшему жилищу, где как раз и мог он прежде всего оказаться опознанным кем‑нибудь из былых коллег. И тут Шибаев пропал, и возникла Полина. Он вновь и вновь думал о Полине. Он всегда любил ее, всегда. И никогда не понимал как следует. Что означает ее решение остаться? И что значил ее первый порыв уйти с ним?
Она женщина, и в том, как быстро у нее меняются планы, он всегда видел проявление того женского инстинктивного начала, которое неподвластно ни разуму, ни прямому расчету, а всегда вызывается чем‑то глубинным, может быть даже животным, чего так много в женской психике. Почему она не ушла? Она хочет бороться там? Он верил, что она нашла свой путь в этой распутице военной поры. Она со своим деятельным характером не могла сидеть в стороне от грозных дел войны. Но только ли поэтому она осталась там, в Клинцах? Этот немец, и взгляд, которым он смотрел на него, Репнева, узнав, что он и есть муж Полины. Во взгляде была боль и какой‑то упрек. И она... Как беззаветно она верит ему, этому Бергману.
Теперь, только теперь он понял, насколько по‑детски вздорным был их разрыв. Конечно, уже давно отношения их страдали неясностью. Уже давно стоило бы кое‑что прояснить, выговориться друг перед другом. Но оба, скованные неуверенностью, предпочитали делать вид, что ничего не случилось. А институт был уже за плечами, и ему предстояло решить: работа или аспирантура. Когда Борис встретил Полю с офицером, выбор был сделан окончательно: уехать работать врачом.
Кто‑то подошел к костру. Он поднял голову.
– Борис Николаевич, командир зовет.
Спустившись по ступенькам командирской землянки, Репнев увидел троих. Редькин – на него падали отсветы пламени из раскрытой дверцы «буржуйки» – сидел, у стола, Точилин ходил взад и вперед по землянке, шурша накиданными по полу сосновыми лапами. Третий, невидимый в темноте, сидел на нарах.
– Шибаев видел, как ты в больничный дом входил? – спросил комиссар. – И вообще нас тут, понимаешь, тревожат, друг, твои сведения.
– Сведения точные, – сказал Репнев. Ему не понравился этот допрос, но он понимал, что они вправе покопаться в результатах первой и столь удачной дальней разведки. – Я вышел за дома по аллее к реке, потом пошел обратно, и тут меня окликнула жена.
– А немцы‑постояльцы скоро прибыли? – Комиссар внимательно следил за выражением лица Репнева.
– Минут через пятнадцать. – Теперь он тоже встревожился. Было в их расспросах какое‑то знание.
– И вошли, особенно не удивившись вашему присутствию? – расспрашивал Точилин.
– Удивились. И даже Бергман открыл кобуру... Вернее, я сунул руку в карман, а он сразу открыл кобуру и сказал, что, кажется, он имеет дело с партизаном.
– Как же они перешли к делу?
– Не они перешли. Это моя жена сказала им, кто я, а мне – что Бергман ненавидит нацизм и готов с ним бороться.
– И тот немедленно подтвердил это? – Точилин почти торжествовал.
– Не тотчас. Бергман сказал, что действительно ненавидит нацизм, но что будет помогать только в том, что касается медицины.
– А денщик?
– Денщик вошел и ушел. Бергман послал его с поручением, а сам довез меня до госпиталя, вынес медикаменты и помог выбраться из Клинцов.
– Никакой связи не будет! – обрезал Точилин. – Это гестапо.
– Похоже, друг, они тебя как наживку выпустили в лес, – подтвердил и комиссар. – Быстро сработали после сигнала Шибаева, и так ловко все повернули. Этот фон Шренк хитрый шакал...
– Связи не будет, товарищ Репнев!
– А Полина? – пробормотал ошеломленный Репнев. – Что же она?.. Предательница, по‑вашему?
– Вашу жену могли использовать как подсадную утку, – авторитетно разъяснил Точилин. – Возможно, она ни в чем не виновата, о плане Шренка и не подозревает. Впрочем, по поселку, – он взглянул в глаза Репневу и отвел глаза, – по Клинцам ходят слухи, что она живет с Бергманом... И тогда это все разъясняет.
Шренк был един в двух лицах: он был гебитскомиссаром и одновременно военным комендантом района. Это было исключение, из правил и само доказывало отношение к нему политической и военной верхушки оккупационных властей. И все, кто был связан с фон Шренком, имели некоторые привилегии. У Полины в комендатуре была теперь своя комната. Сейчас она сидела на подоконнике и смотрела на площадь.
Метрах в двадцати от входа стояло несколько легковых машин, около них прохаживались солдаты. Человек пять торговок сидели у самого шоссе над своими корзинами с нехитрой снедью: солеными огурцами, капустой и вареной картошкой. К ним редко подходили покупатели. И если подходили, то больше немцы. Слева за двухэтажной управой с облупившимися стенами приютился за длинным забором тихий домик гестапо. За ним видны были кирпичные стены бывшего костно‑туберкулезного санатория. Там теперь был армейский госпиталь, и возглавлял его майор Рупп Бергман.
Была середина мая, и воздух был напоен смесью запахов черемухи, сирени и бензинового чада. Через поселок день и ночь шли на восток какие‑то части. Особенно густо ревели моторы по ночам. Почти в каждом дворе торчали восьмитонные черные «бюссингманы» и трехтонные «опель‑блитцы». Куда‑то перемещались войска. Куда?
Бергман на этот ее прямой вопрос ответил, что он не интересуется планами командования, и, улыбнувшись, напомнил:
– Моя помощь вам, фрау, будет заключаться только в одном: я вам буду передавать в лес излишки медикаментов вермахта. Я не воюю. Ни на вашей, ни на другой стороне.
Несмотря на его любезность, она поняла, что это не просто отговорка. Ей даже показалось, что он зол на нее, но умело это скрывает. Это ее разочаровало.
В дверь постучали, она пересела за стол. Придвинула машинку.
– Войдите!
Вошел высокий лощеный фон Притвиц, адъютант фон Шренка.
– Фрау Мальтсов, шеф требует вас к себе.
– Какое‑нибудь дело? – спросила она.
– Дело в одном, – сказал Притвиц, с улыбкой разглядывая ее, – вы прекрасны, мадам. Я думаю, в этом оно и состоит.
– Спасибо, Карл. – Она взглянула на него. Красивое лицо обер‑лейтенанта с румянцем на свежей коже было полно лукавого понимания. – Но каждый день вы говорите мне одно и то же.
– И по многу раз, – отворил перед ней дверь Притвиц, – потому что люблю правду, мадам. А эта правда день за днем неизменна: вы прекрасны, мадам.
Полина прошла к кабинету фон Шренка. Притвиц, обогнав ее, отворил дверь.
Она остановилась у двери. Фон Шренк, махнув рукой, выставил адъютанта, вышел из‑за стола и поцеловал ей руку.
– Вы как майское утро, Полин, как сияющее майское утро.
– Благодарю, шеф, – сказала она, – я уже неделю со всех сторон слышу комплименты, но не уверена, что я их заслужила.
– Будьте уверены, вы их заслужили. – Шренк, обняв ее за талию, подвел к креслу.
– Но я ничего не делаю, – сказала она, закаменев в его полуобъятиях и затем осторожно высвобождаясь, – а я привыкла работать, господин полковник.
– Просто Эрих, Полин, просто Эрих. – Он наклонился и приблизил к ней свое лицо.
Она в упор взглянула в это длинноносое мужское лицо, чисто выбритое, пахнущее одеколоном, с ироническим длинным ртом, с серыми умными глазами.
– Эрих, – сказала она, отстраняясь от настойчиво надвигавшегося на нее лица фон Шренка, – если вы джентльмен, прошу вас вести себя соответственно. Я подруга вашего товарища, не унижайте себя и меня предательством.
Шренк отдернул голову, встал, прошелся по кабинету, обернулся. Он стоял высокий, прямой, в застегнутом мундире. Крест на шее как бы приподнимал голову. Узкое лицо фон Шренка чуть покраснело.
– Спасибо, фрау, – сказал он после минутного молчания, – вы поставили все на свое место. Считайте это служебной формальностью. Проверкой. Да... Я верю Бергману, он верит мне, и я хотел убедиться в лояльности ко мне его дамы сердца.
Ей сразу стало легко. Секунду назад Полине казалось, что ее обязанности переводчицы пришли к концу, а с ними и дружба Бергмана со Шренком, и выполнение задания (которое, успела она подумать, ей еще никто не давал).
– Фрау Мальцева, – сказал он, – сегодня я вынужден потревожить вас и заставить наконец заниматься работой, которую вы так жаждете. Мне надо поговорить с одним человеком. Я должен предупредить вас, фрау: то, что вы будете слышать в этом кабинете, выносить отсюда нельзя. За этим специально наблюдает наш приятель Петер Кранц, – он улыбнулся, – и я не завидую тем, кто к нему попадает... О нет, – заметив ее возмущенное движение, перебил он сам себя, – о вас речь не идет. – Он взглянул на нее и продолжал: – Но даже мой счастливый друг Рупп, – он иронически скривил рот и слегка сощурил глаз, – даже он не должен знать о том, что происходит в моем кабинете. Устраивает это вас, фрау Мальтсов?