Пластинка смолкла. Вечер вливался в окно. Пахло сиренью и какими‑то медицинскими снадобьями – сказывалась близость госпиталя. Полина подумала, что время уходит.
– Волшебный мирный вечер, и не верится, что всего в нескольких километрах отсюда бродят бандиты, – сказала она. Шренк клюнул.
– Реткин, – сказал он, разливая вино всем в рюмки, – это эпопея, черт побери. Я все о нем знаю. Он капитан Красной Армии, танкист. У него неистовый характер. И он ни перед чем не остановится. Он настоящий враг. Он делает честь своим противникам. – Фон Шренк поднял рюмку. – Уважаемые гости, – он обнажил зубы в неприятной яростной усмешке, – он разбил колонку, перебил две сотни солдат, однако и в предыдущий раз он перебил немало немцев и уничтожил колонну. Кончилось это тем, что мы вешали на площади его бандитов и дарили коров его перебежчикам. В этот раз я не сделаю ошибки. Я не буду никого миловать. Он попадется у меня, этот Реткин. Потому что, хотя у него характер настоящего воина, он неосторожен. Нет. Он ждет немцев, а к нему придут русские. Выпьем за «Троянского коня», друзья мои. Гомер поведал нам мудрую притчу. А господин Реткин вряд ли знает античную литературу.
Нетвердо вошел Притвиц и, отводя глаза, сказал, что он может включить музыку.
– Музицируйте внизу, Карл, – чуть хмурясь, сказал фон Шренк, – там вы справляетесь успешнее.
По лицу Притвица скользнуло победоносно‑насмешливое выражение, он щелкнул каблуками и удалился.
– Вы сказали, что выручили эту даму из лап Кранца? – спросил Бергман, беря рюмку. – Этот бульдог способен выпустить добычу?
– Способен, если берется за спасение сам фон Шренк, – полковник слегка опьянел.
– Кто такой Кранц? – Речь Шренка становилась невнятнее. – Маленький клерк с Иг Фарбен Индустри – крохотный клерк. Убогая рабочая скотинка, которой помыкал кто угодно. Ему дали власть, но забыли научить ею пользоваться. Он может посадить, убить, запытать, и он упивается своей неожиданной силой. Но господин гауптштурмфюрер помнит одно обстоятельство. У полковника фон Шренка друзья сидят всюду, вплоть до генерального штаба. Полковник фон Шренк учился с ними в академии, соревновался на ипподроме и просто вырастал вместе в одних и тех же полях Восточной Пруссии. У господина гауптштурмфюрера Кранца нет друзей. Потому что гауптштурмфюрер не владел поместьем, не учился в академии и едва ли даже прошел полный курс гимназии. Это последнее наполняет господина Кранца большой неприязнью к полковнику фон Шренку. Но знание полковником кое‑каких особенностей личной жизни гауптштурмфюрера Кранца заставляет уважаемого гауптштурмфюрера выслушивать предложения гебитскомиссара и военного коменданта. Выслушивать и считаться с ними.
Фон Шренк поднял на Полину мутные глаза.
– Только эти обстоятельства, только они, друзья мои, спасли Калерию. Не угодно ли продолжать?
3а перегородкой похрапывали и стонали раненые. Оттуда сочился тяжелый запах лекарств и немытого тела, чуть смягченный духом горелого воска. Репнев иногда выходил, склонялся над самым тяжелым. Этого немолодого партизана из бывших точилинских пуля ударила в горло. Извлечь ее нельзя было. Требовалась очень сложная операция, и Репнев решил провести ее при свете дня. Пуля была рядом с сонной артерией, одно неверное движение скальпеля – и смерть. Горло раненого хрипело и высвистывало. Рядом выстанывал в беспамятстве мальчик, раненный в живот. Вчера вокруг него в слезах хлопотала Надя. Это был один из тех сельских школьников, которые пристали к ней во время похода ее лазарета по следам командира Редькина. Рану его Репнев вчера очистил, вырезал изувеченные кишки. Теперь многое зависело от организма. Но переноски мальчик не выдержит. Остальные пятеро храпели и постанывали во сне, но спали. Само по себе это было признаком здоровья.
Репнев лег. Ступни голых ног захолодели от сырой земли, и он грел их сейчас, закутав ватником. А вокруг была тьма, душная от дыхания девяти человек. Духота эта подступала к самому горлу. Согрелись ноги, Репнев ватник сбросил. Он скинул и гимнастерку, лежал в бриджах, полуголый, босой. Голова горела. Он думал о Коппе. За месяцы скитаний ни с кем другим он не сошелся так близко, как с этим по‑мальчишески восторженным и наивным венцем, оказавшимся надежным товарищем в самые трудные минуты. Надо было его понять, а поняв, оберегать. Репнев не смог сделать этого.
Когда под утро, еще раз осмотрев раненых, он вышел из землянки, лагерь уже гудел разговорами и суетой. На кострах дежурные варили пищу. Он спустился в землянку штаба и попал в самый разгар спора. Точилин и комиссар доказывали полулежащему на нарах Редькину, что ночью они слышали шум самолетов над самым лесом.
– Я всю ночь не спал, кроме как филина, никого другого не слыхал, – посмеивался Редькин. Пламя небольшого факела, вставленного в гильзу патрона от противотанкового ружья, окрашивало все в алый цвет. Бинты, охватывающие полтуловища Редькина, казались рыжими. – Болит, стер‑рва! – сказал Редькин, выпрямляясь. – Ну ничего. Терпеть можно. Чего смурной, доктор?
Репнев посмотрел на него. Он не винил командира в смерти Коппа, но беспощадность этого человека пугала его. Живет одной войной, все человеческое для него – пустота. Он опять подумал о Полине. Что бы ни было у нее с тем немцем, а он должен был выполнить обещание. «Теряем самых близких, опять подумал он, и теряем порой не из‑за того, что так судьба определила, а из‑за собственной безответственности или недомыслия». Опять лицо Полины со сведенными в угрюмом раздумье бровями, с придавленными болью веками стало перед ним. «А вдруг она уже погибла? – внезапно подумал он. – Вдруг ее спровоцировал кто‑нибудь из этих немцев». Но и лицо майора‑немца, ожидающее, встревоженное, возникло перед ним.
– Командир, – сказал Репнев, – или пошли связного в Клинцы, или я сам пойду.
– Борис, – рявкнул Редькин, прикусывая губу от внезапно подступившей боли, – ты меня знаешь: пристрелю как собаку, если уйдешь сам! Отряду нужен врач. Мы без тебя как лошадь без одной ноги, а ты тут всякими минорами занят... – Он помолчал, взглянул в лицо Репневу и добавил: – Был бы ты там рядовой – разрешил бы... Сам заваривал, сам расхлебывай. А сейчас и тебя не пущу, и людей не пошлю. Точилин прав: провокацией за версту пахнет.
Репнев вглядывался в его исхудалое, ожесточенное лицо и понимал, что никакие его доводы не прорвутся сквозь редькинскую броню командирского долга.
– Я знаю свою жену, – сказал он, тоже ожесточаясь. – Слышишь ты... Я ее знаю. Она думает, как я. Она смелая... А ты мне тут о провокации!..
Редькин искоса глянул на него, усмехнулся.
– Не верь бабам, Репнев, – сказал он, мгновенно оскаляясь и тут же вновь переходя в обычное настроение напряженности и подозрительности, – я их много знал. Одна верная была – Анька. И то когда на глазах. – Он вдруг стал промаргивать слезы, и сейчас в нем было что‑то от жалобящейся на жизнь собаки. – Задавили девку, гады!.. А какая девка была – цены ей нет! От границы со мной шла, под пулю первая кидалась... За что мне такое, а, Репнев?
– Почему же ты не веришь, что у меня может быть своя Аня? – спросил Репнев. – Жена ведь. Или ты совсем не человек, командир?
– Жена, – сказал задумчиво Редькин, – оно конечно... – Он опять криво усмехнулся. – А насчет человеческого – может, его уже и нет во мне. Я с границы отступал, понял? Кто с границы отступал, у того человеческому неоткуда взяться. Выжег его немец дотла. Резать их в бога душу мать! – Лицо его выразило такую степень ненависти, что Репнев ужаснулся. Редькина не пронять. Он встал.
– Слышь, доктор, – спросил Редькин, когда он уже поднимался, – а этот Ганс, который с ней живет, так бы и согласился с ее мужем в товарищах ходить?
Репнев с яростью грохнул дверью землянки.
Теперь пришло решение, и оно было окончательным. Он знал, что все личное сейчас теряет право на существование. И он шел в Клинцы не из‑за Полины. Вернее, из‑за нее тоже. Она была его жена, и ничто не могло снять с него обязанности заботиться о ней. Но главным в этом его рейде было другое. Он потерял Коппа. Он потерял его, хотя мог бы не потерять... Он не может бросить Полину там, посреди сомнений... Он знал ее хорошо. Она женщина, и она слаба. Что там у них с Бергманом – это их дело... Мысль эта опять ударила по сердцу грубо и тяжело, как ломом. Он на миг задохнулся от видения двух голов на подушке: Полины и Бергмана. Но Репнев задавил в себе и этот взрыв фантазии. Долг, который лежит на нем, двойной: перед Полиной и перед немцем. Он не имеет права не выполнить обещания. Память Коппа упрямо теребила его совесть. Он должен протянуть руку тем, кто был бы товарищем Гансу. И он не может оставить в неведении и в неверии женщину, которая была избрана им в спутницы на целую жизнь.
Что бы там ни было, он пойдет в Клинцы! Конечно, раненые нуждаются в нем и после операции. Конечно, вполне возможна и провокация там, в Клинцах. И все‑таки его долг убедиться в том, что собой представляют эти двое, согласившиеся рисковать. Горестно усмехаясь, он подумал, что, если даже у него все удастся и он установит связь с Клинцами, Редькин все равно способен его расстрелять после возвращения в отряд. Редькин все может. Но решение было принято, и Репнев начал готовиться к уходу. Какой‑то посторонний шум оторвал его от хлопот. У землянки командования стояли двое, приведенные часовыми. На них были темные комбинезоны и летные шлемы. «Летчики?» – изумился Репнев и вслед за всем населением лагеря побежал к прибывшим. Оба шли, напряженно улыбаясь, у одного – с косым шрамом на лбу – горячечно блестели глаза. «Видно, не уверены еще, к партизанам ли попали», – подумал Репнев. Он повернулся было уходить, но его догнали Юрка и Трифоныч.
– Видал? – У Юрки чуб выбился из‑под пилотки, глаза сверкали.
– Что именно? – спросил Репнев.
– Наши десант сбросили, – пояснил Юрка, – лесник их разведку к нам привел. У них и рация есть.
– С Москвой, значит, напрямую свяжемся, – изумленно покрутил бородой Трифоныч. – Это надо ж... Ну теперь пустим мы гансам юшку.
Репнев постоял немного у санитарной землянки, наблюдая, как разливается между деревьями алое струение заката. Теперь тем более надо связываться с Полиной, решил он. Из землянки выбралась Надя.
– Надя, – сказал он, – мне тут дано задание. Могу пропасть на несколько дней. Ты должна...
Он долго и подробно втолковывал ей, как именно вести себя с каждым раненым. Она слушала, глядя себе под ноги, сменяя на лице выражение то испуга, то отчаяния. Невдалеке, красноречиво поглядывая на них, шуршал в кустарнике Юрка.
Сумерки начинали густеть, деревья тянули длинные тени, ветер шушукался с листвой. Репнев надел ватник, прихватил кепку и, обходя центральную заставу, пошел в сторону вырубки. Щепа недавнего строительства поскрипывала под йогами. Позади звучал голосами и лошадиным ржаньем лагерь. Он увидел часового, пристроившегося, как в кресле, в развилке двух срощенных берез. Пароль был «Рысь», отзыв «Беркут». Сегодня назначал пароли Точилин. У него они были в основном из охотничьего обихода. Когда назначал комиссар, то употреблял понятия политические «Партия – Народ». У Редькина все было просто: «Пуля – Штык», «Штурм – Атака».
Он шел уже около часа, и ему казалось, что вслед за ним где‑то в стороне от тропы потрескивает хворост. И когда он инстинктом ощутил чье‑то присутствие, холодок тревоги побежал по позвоночнику. Он замедлил шаг, нащупал в кармане пистолет. Доктор старался не оглядываться, но тревога захлестывала его, и он снял предохранитель на парабеллуме. И вовремя – на пути его стоял огромный мужик в пропыленном пиджаке, таких же брюках и сапогах. Кепка была насажена на светлые пышные кудри. Он стоял, бросив вдоль бедер руки, и исподлобно глядел на Репнева. Тот вырвал из кармана пистолет. Оглянулся – больше никого не было.
– Погоди стрелять, Борис Николаевич, – сказал хрипло мужик, – коли б я хотел стрелять, давно б тебе амба...
Репнев не отрываясь смотрел в это знакомое лицо с тяжелой челюстью и коротким прямым носом. В мужике, несмотря на пугающую внешность, было что‑то детское, прямодушное.
– Шибаев? – спросил наконец Репнев.
– Я, – Шибаев вздохнул, стер пот и шагнул к нему навстречу, – второй раз за тобой охочусь. Еле догнал.
– От кого послом? – спросил Репнев. Они стояли друг перед другом. У Репнева в руке пистолет, но он помнил, что Шибаев был разведчиком и брал «языков». Положение почти равное – шаг разделял их.
– От себя послом, Борис Николаевич, – сказал Шибаев, – и вот что: поставь ты на предохранитель пушку. Смех ведь, ей‑богу!
Репнев почувствовал, как жарко полыхнули щеки. И правда, смешно. Шибаев сто раз мог бы его прикончить, пока он маршировал тут по тропе.
Он поставил пистолет на предохранитель, сунул в карман и, увидев неподалеку трухлявое дерево, пошел к нему, слыша, что Шибаев следует за ним. Они уселись в метре друг от друга. Шибаев мял в ручищах кепку, тоскливо посматривал по сторонам.
– Борис Николаевич, хошь верь – хошь нет, а должен я тебе как на духу, – сказал он, вздыхая. Тяжелая медная шея его напряглась. – Сбежал я тогда от вас... Не совру. За Нинку такая жаль взяла и за дочку... Как ни крути, кровные у меня они: жена да дите. Сбежал я... Коровой меня немцы наградили. В гробу она мне будет сниться, та корова...
Репнев не мог понять, зачем весь этот разговор. Закат угас. Сумерки окутывали лес, все громче шумели деревья. Но уйти было нельзя. Убивать Шибаева – но что он ему за судья?
– А продать – никого не продал, – говорил Шибаев. – Да и кого продавать‑то? И немцы и я думали: хана Редькину, нету боле такого. А он вот он. Воскрес.
Шибаев полез в карман, вытащил кисет, протянул его Репневу, тот, покачав головой, отверг предложение. Лицо Шибаева смутно было видно в сумерках.
– Хотел я забиться в нору, Николаич, да и дожить в ней до конца, – он втянул дым и выдохнул его из ноздрей. – Хотел. Врать не буду. Да хотелка не дала. Нинку возненавидел, чуть не каждую ночь лупил. Запил. А уж как узнал, что жив командир, чуть на стенку не лез...
– Он теперь не твой командир, – сказал Репнев, – и давай короче.
Шибаев закаменел на мгновение, потом бросил самокрутку, придавил ее сапогом.
– Ладно. Времени у тебя на меня нету? Ладно. Такое дело. Опять тягает меня и этих сволочей, Кобзева, Гаркушу и Воронова, сам Шренк. Начинает пытать про Редькина: какой характер да где базы? Я тут сразу смекнул, что к чему. А Кобзев, сучья кровь, говорит: я, мол, представлю такого человека, что он сходит к Редькину и вернется. И будете, мол, вы знать про все его базы. Тут я и понял, что мне остается. Дождался я Кобзева на улице да и пошел с ним. Он мне доверял, Кобзев, думал, одной мы веревкой повиты. Ну не дал я ему человека того найти. Короче, кокнул и в озере утопил. Теперь немцы нас обоих ищут. Нинку мою в деревне с дочкой пристроил, а сам вот иду на суд ваш. Как решите, так и будет.
– Значит, ты за этим в Клинцах по пятам за мной ходил? – спросил Репнев, обдумывая все, что выложил Шибаев.
– За этим, только вы в запретную зону вошли, к лугу, там у них доты, я и призадумался. А думаю, этот от кого? Испугался. А как вы тоже с немцем в дружбе? Ушел. Затаился потом в развалинах, да так вас и не дождался.
– А как же ты все, что сказал, докажешь? – спросил Репнев. Он сразу поверил Шибаеву, но, наученный горьким опытом, хотел иметь доказательства.
– А что доказывать? – сказал Шибаев. – Голову вот несу. Повинную. А как меч ее посечет – ваше дело. А нет – залог могу предложить. Нинку свою и дочку в Никитовке. Без них мне жизнь все равно не в жизнь. Так что... доказательства другого нету.
И тут она пришла к Репневу, мысль, уже давно подготовившаяся где‑то в углу мозга и выпрыгнувшая сейчас, как отпущенная ветка.
– Вот что, Шибаев, – сказал Репнев, – убедят Редькина твои аргументы, не знаю. Меня убеждают. Но могу я тебе к ним прибавить кое‑что поувесистее...
«Имею ли я право подвергать Полину и Бергмана такому риску? Этот человек уже предал однажды... Но ведь если не верить никому, то тогда и сами те в Клинцах – провокаторы... А разве может Шибаев подставить под удар жену и дочь? Хотя... Ведь пока это слова, а есть ли они в Никитовке – кто знает?»
И раненые нуждаются в нем, а не в Наде. Что она сможет сделать, если его возьмет гестапо? Он доказал себе, что имеет право идти в Клинцы, но долг остается долгом, тем более долг врача.
– За сколько времени ты можешь сходить в Никитовку и привести своих? – спросил Репнев.
Шибаев весь поник, потом поднял голову, в упор взглянул медвежьими, далеко ушедшими глазами.
– Понял, – сказал он. – Понял. К рассвету приведу. В четвертом часу выходи сюда, к бревну этому.
– Вот тогда, – сказал, тоже вставая, Репнев, – дам я тебе одно задание. Выполнишь – многое забудется.
Шибаев постоял, поковырял сапогом хворостину.
– Понял, – опять сказал он, – Москва словам не верит.
– Операция развертывается по плану, – сказал Притвиц, многозначительно понижая голос. – Мирошниченко уже радировал нам. – Он говорил с Полиной так, как будто ей все известно. Она вся напряглась.
– О этот Шренк! – сказала она, пробуя улыбнуться, хотя все в ней дрожало. – Как ему удается все, что он задумывает!..
– Талант! – восторженно перебил Притвиц. – Вы понимаете? – Он оглянулся и приблизил к ней лицо. – Русские против русских. Это ли не игра? Операция «Троянский конь».
– О господи! – сказала она, цепенея. – Как у вас все продумано.
– Кюнмахль выведет своих ребят утром, – Притвиц вскочил и заходил по комнате, – как только придет вторая радиограмма. – И Притвиц, все больше возбуждаясь, изложил ей суть операции.
– Троянский конь, – пробормотала Полина. Ей казалось, что сейчас она потеряет сознание. Если бы она знала это вчера ночью, когда к партизанам уходила Нюша. Но, может быть, даже то, что сообщит Нюша, поможет. Ведь она растолковала той, что самыми опасными будут «русские». Она до интонаций помнила слова фон Шренка.
– Троянский конь, – остановился перед ней сияющий Притвиц. – Наш Эрих порой способен совершать глупости. Особенно с женщинами. Стареет. Но во всем, что касается войны, он гроссмейстер.
Постучали. Притвица вызывал фон Шренк. Она облегченно закрыла глаза. Наконец‑то она одна. Коля! Как глупо, как опасно для тебя и твоих товарищей, что нет связи! Где ты, Коленька?.. И тут же встало лицо Нюши...
Всю ночь после вечеринки у Шренка Полина металась на подушке. Господи, если ты есть, помоги! Шренк подготовил партизанам ловушку. Она знает, как незаметны и велики его сети, ведь смог же он накрыть ими Редькина в прошлый раз. Всего она не знает, но того, что знает, достаточно, чтобы насторожить, а может быть, и спасти этих смелых людей там, в их лесах. Почему не идут связные? Как ты смеешь медлить сейчас, когда жизнь сотен людей и твоя собственная зависит от одного ее слова, Коля? Она застонала.
Две руки приподняли голову. Медленно перевернули ее на постели. Нюшино широконосое лицо склонилось над ней во мгле.
– Успокойся, девонька, успокойся, – шептала Нюша, прижимая ее голову к груди.
Она отстранила руки Нюши, села, последним усилием воли сдержала рыдания. Из комнаты Бергмана дошел тоненький всхлип смычка, потом задрожала в стоячем воздухе дома стонущая, горестно отдающаяся страсти мелодия. «Барток, – узнала она, – опять Барток».
– Нюша, – сказала она, нащупывая у кровати сумку и доставая сигареты, – я во сне что‑то говорила? Если услышишь, не обращай внимания.
Нюша, сидя рядом, медленно повернулась к ней. На темпом, теряющемся в сумраке лице грозно и презирающе светили глаза.
– Что‑то, доченька, ты со мной ровно как с вражиной заговорила? – спросила молодым от негодования голосом Нюша. – Али переменилась? Али правда иудой стала да душу этим мышастым продала?
Полина, пораженная этим взрывом, смотрела на новую, незнакомую Нюшу. Та встала.
– Пришла я к тебе душу твою ослобонить, – сказала та, култыхая в глубь комнаты. – Да вижу, не ко времени я! Али нету при тебе души‑то? Немец ее, видать, к себе прибрал!
Она повернулась и шаркающе заковыляла из комнаты.
И Полина решилась. Одним прыжком она настигла Нюшу, обняла за плечи, повернула, повела назад к постели.
– Нюша, – сказала она, усаживая старушку и становясь перед ней на колени, – ты мне веришь?
– Досе верила, – сказала Нюша, отвертываясь и вытирая тылом ладони беззвучные слезы, – да разве тут все поймешь? То крыла германов последним словом, то служить к им подалась!
– А если надо? – теребила Нюшу за рукав Полина. – Если надо, понимаешь?
– А если надо, – Нюша всхлипнула и тут же собрала лицо. Теперь оно было торжественным, как при клятве. – Коли надо тебе, то и меня не забудь. Нюша, она хоть бесталанная баба, да на что ни то сгодится. Потому как русская она и смерти не боится. Приказания мне отдавай, – дернула она Полину за плечо, – слышь, девонька, я на все готовая.
И она отдала Нюше «приказание». Та ушла на рассвете. Толстая в своей кацавейке и платке, в старых ботах на толстых измаянных ногах.
– Не сумлевайся, Поленька, – сказала она, прощаясь, – я их найду. У меня по всей округе родня, почище любого НКВД все знает.
Полина долго стояла у забора, слушая, как затихают Нюшины шаги. Потом вошла в дом, в гостиной сидел Бергман. Свеча освещала дрожащим светом его измученное лицо.
– Рупп, – сказала она, подходя к нему, – простите меня. Я втянула вас в это. Но поверьте, что бы ни случилось, я буду о вас молчать.
Он вдруг грузно упал со стула на колени и обнял ее ноги.
– Полин, – шептал он, и она, обожженная жаром его тела, прижавшегося к ее ногам, вся запылала, пытаясь отстранить его за плечи.
– Полин, – бормотал Бергман, прижимаясь губами к ее платью, нащупывая ими ее тело, – я люблю вас, я безмозглый дурак, Полин. Я не могу больше ждать. Плевать, что будет завтра. Я не трушу. Я хочу бороться, я ненавижу коричневых. Но прежде всего я люблю вас, Полин.
– Рупп, – сказала она, справившись наконец с дыханием и с силой отводя от себя его плечи, – Рупп, милый, но у меня есть муж. И я люблю его.
Бергман взглянул снизу угольно сверкающими глазами, встал, отошел, раскинул шторы, выдвинул голову и плечи в окно. Черемуховый запах наполнил комнату. Он стоял так с полчаса. Она, боясь его потревожить, ждала молча. Ей хотелось сейчас подойти и прижаться к этой сильной спине в чужом мундире. Утопить руки в кудрявых густых волосах. Но она знала, что никогда не сделает этого. Потому что самое страшное для нее в этом мире было предательство. И она не могла его совершить ни в большом, ни в малом.
– Извините меня, Полин, – сказал он, поворачиваясь. Он был совсем спокоен, только веко одного глаза подергивалось, и приходилось сдерживать дыхание, когда он говорил. – И я бы попросил запомнить, – сказал он с ненужной резкостью, – я избрал борьбу с режимом сознательно. И я готов к последствиям, Полин.
Открылась дверь. Обер‑лейтенант фон Притвиц стоял в фуражке и перчатках.
– Фрау Мальцов, – сказал он, вглядываясь в нее с новым и сразу насторожившим ее интересом, – разрешите сопроводить вас в небольшое путешествие.
Она сразу подумала о Кранце и, чтобы выиграть время, стала копаться в сумочке.
– Что‑то не помню, чтобы я собиралась куда‑нибудь? – сказала она. – «Вот оно, – стучало в мозгу. – Ты этого ждала. Это пришло».
– Это недалеко, – сказал он, – поторопитесь, мадам, это приказ полковника.
Она вышла, прошла в сопровождении Притвица по коридорам и, повинуясь его указаниям, свернула во двор комендатуры. Притвиц, проводя ее мимо поста, опять стал разговорчив.
– Какое на вас впечатление произвела Калерия? – спросил он.
– Интересная женщина, – рассеянно откликнулась Полина. Они шли вдоль забора, по огромному, покрытому клочьями затоптанной травы двору.
Вдалеке виднелись каменные склады купцов Куренцовых. Перед войной там было зернохранилище. А теперь в них содержались заключенные, и около накрепко припертых наружными запорами железных дверей прохаживались часовые полиции.
Они шли не туда, а к какому‑то низкому длинному строению из кирпича, притулившемуся у самого забора.
– Шеф необычайно ревнив, вы заметили? – болтал фон Притвиц. – Он сделал вид, что просто жаждет нашего с ней отсутствия, а потом потребовал, чтоб я проводил ее домой. Но вы видели его глаза, Полин?
– Он влюблен в нее? – спросила Полина, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
– Нет, но считает ее воплощением славянского темперамента и русской натуры, – засмеялся Притвиц. – Шеф очень любит Достоевского... Прошу, фрау, – позвал Притвиц, втягивая ее во тьму каменного, неприятно пахнувшего помещения, – обязанность неприятная, но я вынужден...
Они вошли в низкий покой, тускло освещенный лампочкой, и остановились. На носилках перед ними лежало тело.
– Узнаете? – спросил Притвиц.
Полина увидела торчащие из‑под юбки старые порыжелые боты, толстые чулки, поднялась взглядом по наброшенной на труп кацавейке и увидела остекленевшие глаза Нюши и под самыми в беспорядке разбросанными русыми волосами две черные дыры на изжелта‑бледном лбу.
Она упала на колени у носилок и не могла оторваться от чужого мертвого и все‑таки родного лица. «Нюшенька, прости! Это я послала тебя на смерть».
– Узнаете ее? – спросил Притвиц.
Боковым зрением она уловила его наблюдающий взгляд и с трудом поднялась.
– Это моя хозяйка. Как вы могли?.. Она курицы не обидит. – Слова были спасительные, они сами подвертывались на язык. Но внутри у нее все корчилось и стонало: «Нюшенька, родная, прости!»
– На рассвете пыталась обойти наши посты. На предупреждение часового не ответила, – объяснил Притвиц, – пришлось стрелять.
Они вышли из морга. Полина пошатнулась от свежего воздуха. Притвиц подхватил ее.
– Простите, Полин, что пришлось вас подвергнуть этой процедуре. Но мы сутки возились, пока опознали личность убитой.
Полина оправилась. «Ничего, – подумала она, – ничего. Надо держаться». Они подходили к зданию комендатуры. Из помещения караула вышли двое в мундирах с нарукавной свастикой и остановились, глядя на нее.
– Полин, – сказал с заметным смущением Притвиц, – я должен вас передать этим господам. – Эсэсовцы клацнули каблуками. – Надеюсь, все будет в порядке, Полин.
Они прошли через площадь, где стояли немецкие машины. Торговки со своими ведрами и корзинами проводили их взглядами. Пробежал беловолосый мальчишка, ведя на проволочном крюке колесо. Дребезг колеса царил над тишиной поселка.
– Сюда! – эсэсовец показал на вход в здание СД. Часовой у крыльца ощупал ее глазами. Она оглянулась. Мальчишка все бежал, дребезжа колесом. Сирень вываливалась своими блеклыми гроздьями сквозь штакетник палисадника. Сорвать бы хоть ветку, подумалось ей. Ее провели в низкую комнату. Гауптштурмфюрер Кранц в черном мундире кивнул ей из‑за стола.
– Прошу садиться, фрау. Решил поговорить, – улыбнулся Кранц, обнажая мелкие ровные зубы.
Она тоже улыбнулась ему. А в голове тупо гудело: все! Отсюда выхода нет.
– Небольшая беседа, – улыбался Кранц, – просто появился повод, и я решил повидать красивую фрау Мальтсов. Вы мне прощаете, мадам? – Зазвонил телефон. Кранц взял трубку, и на его небольшом четком лице появилось выражение неприязни. – Не слишком ли много внимания, полковник? – спросил он, и Полина поняла, что звонит фон Шренк. Трубка ожесточенно квакала. – Если это просьба, пожалуйста, – сказал Кранц и положил трубку не на рычаги, а возле аппарата. Трубка оставалась свидетелем их разговора.
– Что ж, фрау, – сказал Кранц, – у нас тут одни формальности. – Его светлые глаза приветливо щурились. – Немного об Анне Никитиной. Вы слышали от нее какие‑нибудь мнения о текущих событиях?
– Мы не были настолько близки, чтобы разговаривать о событиях, – сказала Полина. Неположенная на рычаг труба подбадривала ее. Теперь она понимала: Нюша не несла ничего, что бы могло выдать цель ее похода. Но тогда какие же у них улики?
– Вообще какое она на вас производила впечатление? – доброжелательно улыбался, помогая ей, Кранц.
– Добрая, хлопотливая женщина.
– Поподробнее. Могла ли она, по‑вашему, осуждать порядки, поступки властей?
– Нюша? – спросила она с удивлением. – Но она целый день на кухне. Откуда я знала, о чем она думала? Кроме того, мне кажется, она не могла никого и ничего осуждать.
– Фрау так низко оценивает ее умственные способности?
– Но почему низко? – спросила она, ловя его цепкий взгляд на себе. – Обычная русская женщина, малограмотная...
– Была ли она с кем‑либо связана? – спросил он быстро.
– Как связана? – спросила она растерянно.
– Ну... с соседями... или еще с кем. С подпольем, например.
Полина рассмеялась и подумала, что, кажется, удалось рассмеяться искренне.
– Подполье? Нюша – и подполье? Вы шутите, господин гауптштурмфюрер.
– Шучу, – сказал Кранц. – Вейде! – позвал он.
Открылась дверь. Не та, в которую ввели Полину, а на противоположной стене. Вошел, опуская засученные рукава, звероподобный верзила с тяжелой челюстью и проваленной переносицей на лошадином лице.
– Как подопечный? – спросил Кранц.
– Все в порядке, гауптштурмфюрер, – усмехнулся Вейде. – Эту тоже ко мне?
Его маленькие глаза обшарили Полину. У нее задрожали колени, и она сдвинула ноги под стулом, чтобы сдержать эту дрожь.