– Хенде хох! – крикнул он.
Бергман обернулся. Секунду они с ворвавшимся смотрели друг на друга. Неожиданно Притвиц, лежавший на полу, сдернул нападавшего на пол. Звякнул отлетевший автомат. Полина подбежала. Они катались по осколкам стекла и щебня. Бергман встал. Он смотрел на борющихся и вытирал руки. У его ног стонал солдат. Полина смотрела, как Притвиц заламывает руки парню в ватнике с русым чубом на лбу. Бергман все смотрел из своего угла. Притвиц наседал на упавшего. Еще не поняв, что нужно сделать, Полина подбежала и надвинула Притвицу на глаза фуражку. Притвиц дернулся. Выкатившийся из‑под него партизан ударил его ногой и насел на него сверху. Полина подбежала к лежащему пластом немецкому солдату, просунула руку под его еще теплое тело, отстегнула пряжку и вытянула из‑под него ремень.
– Нужно? – спросила она чубатого, протягивая ремень. Тот выкручивал Притвицу руки.
– Вяжи, вяжи, – хрипел партизан, напрягшись в последнем усилии. Притвиц охнул и упал плашмя. Полина неумело просунула ремень под стиснутые руками чубатого запястья обер‑лейтенанта.
– Так, – парень скрутил руки Притвицу и вскочил.
Он увидел наблюдающего за ним Бергмана и кинулся к автомату. Полина и Бергман онемело смотрели на него. Парень вскинул автомат и чему‑то удивился.
– Чего смотришь? – спросил он Бергмана и вдруг осознал присутствие Полины. – Это ты мне ремень дала?
– Я, – сказала она.
– Кто такая?
– Своя, – сказала она, улыбаясь. Он вдруг показался ей смешным: чубатый, грязный.
– Понятно, – парень ткнул стволом в сторону Бергмана. – А этот чего? Ошалел?
– Он тоже свой, – сказала Полина.
Парень секунду поразмыслил.
– Как за шкирку возьмешь, все свои, – пробормотал он и поднял автомат. – А ну давай на улицу.
В дверь заскочили еще какие‑то люди.
– Кого взял, Юрка? – спросил бородатый кряжистый мужик.
– Да вот «своя», говорит, – ответил Юрка и крикнул: – Наверху пошарь, я там не был. Главного пока не видал.
Репнев лежал на площади под колесом развороченного гранатой грузовика, прижимаясь к булыжнику. Крыша комендатуры горела. Горело невдалеке здание гестапо. Сейчас только длинная двухэтажная постройка комендатуры и оставалась немецкой территорией в поселке. Казармы на другом конце города они взяли штурмом, воспользовавшись внезапностью и забросав гранатами обалдевших со сна солдат, да их‑то было не более двух десятков, основные силы брошены в помощь Кюнмахлю и были сейчас в тридцати километрах от города. Подростки и женщины, не пугаясь стрельбы, выныривали из тьмы, чтобы показать, где еще таятся немцы.
Комендатуру взять не удалось, потому что группа, посланная к ней, нарвалась на патруль, и стрельба подняла охрану в здании. На площади перед комендатурой, зыбко освещаемой огнем, лежало несколько неподвижных тел немцев и партизан. Репнев выжидал затишья, чтобы попробовать узнать, кто мертвый, а кто ранен. Но затишья не было. Повсюду – из‑за заборов, разбитых машин и из кюветов – били партизанские автоматы и пулеметы, и в ответ им со второго этажа комендатуры резали по булыжнику площади, лязгали по камням, отскакивали и скребли в воздухе очереди крупнокалиберного пулемета. Подполз Редькин. Бинты на его плече были пламенными в отсветах пожара.
– Не иначе сам Шренк дерется, – сказал он, пробуя одной рукой свернуть самокрутку.
Репнев помог ему закурить.
– Главное, сволочь, тянет время. А Кюнмахль у Вязовского свои машины оставил. Если Шренк ему сообщит по рации, через час будет тут. Этот волк стреляный, и солдаты у него отборные. Комендатуру надо брать! – Редькин поднялся и стоял теперь, оглядывая площадь из‑за борта грузовика.
– Товарищ командир, – вынырнул чубатый Юрка, – у меня тут...
– Юра, – перебил Редькин, – у тебя сколько человек?
– Восемь. Да два...
– Бери троих и ползи с фланга. Видишь? Через двор, – показал Редькин. – Забросай пулеметчика гранатами. Иначе пропадем.
– Есть! – Юрка уполз.
Редькин переждал минуту и, вывернувшись из‑за машины, побежал вдоль площади. Упал на здоровую руку, пополз. Низко над ним ударила очередь. Пулемет на втором этаже комендатуры слал и слал из черноты окна огненные нити.
Репнев поймал себя на том, что впервые с начала этого рейда не думает о Полине. Он думал о ней каждую секунду, занимаясь делами, участвуя в разработке операции, трясясь на телеге по лесной дороге. А теперь она почти пропала из памяти. За Полиной пошел Шибаев. Он должен был доставить ее и Бергмана, но хотя в том конце поселка огонь и затих, изредка и там постреливали. Тревога за жену опять задрожала в нем сквозь усталость и озноб боя.
Вчера вечером, уничтожив десантников, Редькин решил поквитаться со Шренком. Как ни отговаривал его Точилин, командир был непоколебим. Он, видно, давно уже это задумал, потому что, когда, обманув и втянув Кюнмахля в затяжной бой с прикрытием, они вырвались на лесную дорогу, отряд там уже поджидал Трифоныч с двадцатью подводами. Вот он в чем заключался, план «Буденновский конь», понял тогда Репнев – в нескольких километрах от шоссе был некогда знаменитый конезавод. Давно уже комиссар вел там переговоры с мужиками. Конечно, часть поголовья немцы угнали, что много отличных племенных лошадей было укрыто в глухих чащобах. Теперь их передали партизанам. Раненые с Надей и Ниной загодя отправлены за болото, заслон все дальше уводил Кюнмахля, и Редькин повел отряд на Клинцы.
Все было рассчитано по минутам, определены сигналы. Группы нападения должны были затаиться и ждать у своих объектов. Все удалось, за исключением взятия комендатуры, и теперь она задерживала весь отряд. Почти тотчас с фланга, пригибаясь, побежали освещенные огнем фигуры. Грохнули взрывы.
– Ура‑а! – встало над площадью. Репнев, захваченный атакой, бежал вместе со всеми. Навстречу разрозненно замелькали огоньки выстрелов, жалобно запели пули. Грохнуло еще несколько разрывов, и огромное пламя встало над комендатурой. Репнев нагнулся над телом упавшего партизана. Недвижные глаза смотрели в небо. Рядом уже распоряжался Редькин. В двери комендатуры ныряли и выскакивали оттуда бойцы.
Кого‑то вынесли на шинели. Редькин насторожился. Четверо партизан поднесли и положили перед ним длинного немца в офицерском мундире. На шее поблескивал крест с белой окантовкой.
– Шренк? – спросил Редькин.
– Он, – сказал кто‑то из бойцов.
Шренк держался за грудь, из‑под руки его расползалось по мундиру темное пятно. Огонь высветил длинное лицо с утомленно глядящими глазами.
– Посмотри его, – кивнул Редькин Репневу, – надо б с собой забрать. Много знает.
Шренк посмотрел на него, приподняв голову.
– Реткин? – явственно произнес он.
– Узнал, – польщенно засмеялся Редькин, – спасибо и на том, Трифоныч! – закричал он, оборачиваясь. – Сигнал сбора!
Длинная кривая ракета располосовала небо. Подошел комиссар.
– Пополнение просится, командир. Человек пятьдесят.
– Шибаев пусть отбирает, – сказал Редькин. – Где Шибаев? Он местных лучше знает.
– Здесь я, – выдвинулся Шибаев, огненно‑алый от сполохов. – Тут вот разведчица наша...
Редькин обернулся. Репнев, оторвавшись от Шренка, встал.
Высокая, рыжая сейчас от отблеска пожара, в черном костюме и белой блузке подходила Полина. За ней шагал широколобый крупный немец в офицерском мундире, без фуражки, с заложенными за спину руками.
– Коля! – вдруг крикнула Полина и рванулась к нему. Она ударилась об него всем телом и чуть не опрокинула его. Тесно прижавшись друг к другу, они молчали. Огонь пожара вызолотил ее щеку. Ее ресницы бились у его подбородка. Она не переставая шептала:
– Коля... Коля... Коля!
Он молча стискивал ее плечи. Сколько она вынесла, пока он нашел ее!
– Ладно, – сказал Редькин – благодарить их потом будем, а пока пусть обнимаются.
Репнев устыдился и отпустил Полину. Она взглянула на него, укоряя, но отошла.
– Товарищ командир, – сказал Шибаев, – и этот вот... наш, значит, немец. Помогал...
Редькин взглянул на Бергмана, подумал, потом шагнул и стиснул тому руку.
– Спасибо. Принимаем в отряд.
Полина перевела Бергману.
Репнев болезненно заморгал. К чему и кому относилось это выражение счастья в ее глазах?
– Вот еще один, – сказал Юрка, выталкивая вперед связанного обер‑лейтенанта.
Притвиц стоял, угрюмый, смотрел под ноги.
– Адъютант фон Шренка, обер‑лейтенант Притвиц, – пояснила Полина.
– Адъютант? – спросил Редькин. – С собой прихватим. Этот‑то, – он кивнул головой на Шренка, – видать, не жилец. Ста‑а‑но‑вись! – закричал он, и вся площадь вокруг наполнилась топотом и бряцаньем.
Притвиц со связанными руками подошел к лежащему на шинели фон Шренку. Репнев, вспоров мундир, осматривал рану. Полковник фон Шренк заканчивал земное существование. Потеря крови была очень большой.
– Вот, Карл, как мы кончаем, – сказал фон Шренк тихо.
Притвиц стоял над ним, склонив голову.
– Операция «Троянский конь» удалась, – с усилием говорил Шренк, кривя рот, – но не нам, а им. Вон кто сидел в коне этих диких ахейцев, – он кивнул головой на стоящих невдалеке Бергмана и Полину. Репнев силой заставил его лежать неподвижно.
– Только на пять минут опоздали... – бормотал Шренк. – Я не верил Кранцу, и напрасно. Денщик Бергмана признался, что был свидетелем, как она разговаривала с человеком из леса. Еще день допроса, и мы узнали бы и про Бергмана.
– Нет смысла вспоминать теперь об этом, шеф, – сказал Притвиц, – наша игра сыграна.
– Надо... было, – с клекотом в груди отозвался Шренк. Он дернулся. – Надо было... стрелять и стрелять их... Всех... Без различия.
Подошел Бергман. Вместе с Репневым склонился над раной.
– Иуда, – прохрипел фон Шренк, – с дикарями против Германии и цивилизации?
Репнев с помощью Бергмана перевязал Шренка. Бергман, затягивавший на его груди бинты, увидел прямо перед собой поблескивающие зрачки.
– Если бы вы были чуть здоровее, я бы кое‑что объяснил вам по поводу Германии и цивилизации, – отчеканил он.
– Вы имели достаточно времени, а я здоровья совсем недавно, – иронически скривил рот фон Шренк, – но почему‑то я тогда этих объяснений не услышал.
– Вы!.. – сказал, темнея, Бергман. – Вы, полковник, присвоили себе право убивать, жечь и насиловать именем Германии. Я всегда ненавидел такую Германию... И я готов погибнуть за то, чтоб она стала другой.
– Ты... за все заплатишь, предатель! – Фон Шренк дернулся. Густая черная струя крови ударила у него изо рта, конвульсии сотрясли тело. Через минуту он затих.
– В одном нельзя отказать этому господину, – сказал, отходя, Бергман, – он был до конца последователен.
– За исключением дружбы с вами, – пробормотал, глядя на мертвого полковника, Притвиц.
Молодой партизан толкнул его дулом автомата и погнал перед собой.
– Коля! – подошедшая Полина взяла Репнева за локоть. – Этот Притвиц меня спас. Укрыл от гестапо. Может быть, по доброте душевной, может, по недомыслию, но спас.
– Посмотрим, что для него можно сделать, – сказал Репнев.
Она вдруг обняла его и тут же, взглянув на Бергмана, убрала свои руки.
– Кстати, – сказал Бергман, старательно обходя их взглядом, – нельзя ли поискать в подвалах гестапо моего денщика? Если бы он начал выдавать на день раньше, ни меня, ни Полины, возможно, уже не было бы в живых.
– Спасти арестованных не успели, – сказал Репнев, – когда мы атаковали, гестаповцы бросили в подвал несколько гранат. Все, кто был там, погибли. Гестаповцев тоже не пощадили. Этот... Кранц, что ли, его опознали местные. Лежит с пробитым черепом.
– А бумаги, протоколы допросов?..
– Что могло сгореть, сгорело. Здание забросали гранатами и бутылками со смесью.
Далеко на шоссе послышался звук моторов.
– Уходим, – приказал Редькин. – Комиссар, выводи!
Репнев ждал, пока в тарахтящие повозки погрузят раненых. От шоссе полыхнула стрельба. Она усиливалась и приближалась.
Ночью, при свете свечей, Репнев и Бергман закончили седьмую операцию. Как были – Репнев в пропотненной гимнастерке, Бергман в распахнутом, пропотелом мундире – вышли из блиндажа. Звезды цвели над огромным лесным морем, льдистое их свечение, казалось, колебалось и двигалось в черноте неба. Вокруг спал партизанский лагерь. В эту ночь они остановились в прошлогодних блиндажах, раскинутых в самой чащобе леса. Здесь во времена осенних боев располагалась какая‑то часть. Лошади всхрапывали во сне. Костры были залиты, и сапоги обоих нет‑нет и наступали на кучки остывших головешек.
Неподалеку от блиндажа в черноте ночи Репнев наткнулся на телегу. В ней кто‑то ворочался. Он узнал пленного обер‑лейтенанта. Они прошли дальше.
– Сядем? – предложил Репнев, нащупав ногой какое‑то бревно.
– Да, – согласился Бергман. Он вынул из кармана сигареты, чиркнул зажигалкой.
– Руки у вас замечательные, – сказал Репнев, он все еще переживал операцию Редькина, когда вдруг прорвалась артерия и кровь хлынула во вскрытую брюшину. Если бы не Бергман, успевший пальцем прижать кровоток, все было бы кончено.
– Вы хороший хирург, – сказал Бергман.
Они помолчали. Полина в накинутой шинели, выйдя за ними, неслышно приткнулась к задку телеги. Она думала о них обоих, и сердце полно было тихой боли и радости.
– Господин Репнев, – сказал Бергман, сильно затягиваясь, – у меня к вам небольшой разговор.
– Я слушаю вас, – сказал Борис.
– Вы должны меня понять, – сказал Бергман, – я против наци и сделал что мог. Собственно, это все ваша жена. Иначе я бы не решился... – Он смолк. – Я люблю Полин, господин Репнев.
Репнев весь сжался. Он не ждал этого разговора. Он принял Бергмана, принял его как великолепного хирурга и как человека, посмевшего пойти против фашизма. Бергман ничем не напоминал Коппа, но был одним из сотен и тысяч Коппов, которые спасали во всей этой огромной войне доброе имя немцев. Но говорить с ним о Полине Репнев не мог. Еще с той встречи он помнил их взаимную подключенность друг к другу. А сегодня, когда они уходили от преследования Кюнмахля, вглядевшись в их близко сдвинутые плечи на подводе, он все понял.
– Я знаю, – сказал он.
Полина в трех шагах от них изумленно подняла брови в темноте. Что он знает?
– Господин Репнев, – медлительно говорил Бергман, – я люблю вашу жену, но она не любит меня.
Репнев глотнул воздух и задержал его в легких.
– У вас было... объяснение? – спросил он, внезапно охрипнув.
– Она не любит меня, – сказал Бергман, бросая сигарету. Оба смотрели, как светлячком мелькнула и сгасла алая точка. – Она любит вас, – сказал Бергман.
Полина в темноте закрыла рукой лицо. «Так это? – беззвучно спросила она у кого‑то. – Так это или не так, господи?»
Кто ей мог ответить?
Репнев тоже не ответил Бергману,
– У меня к вам просьба, господин Репнев, – сказал Бергман, поеживаясь от близкой сырости болота, – я должен уйти. Там, в поселке, у меня остались раненые. Они уже не воины, когда ранены. Гестапо ликвидировано, протоколы допросов сгорели. Кранц убит, И я обязан быть там, среди немцев.
– Пока раненые, они не воины, – сказал Репнев, – когда выздоравливают, они опять берут в руки автоматы.
Вдруг опять вспомнилось стихотворение, прочитанное Коппом: «Господи, как остаться на воине человеком».
Он встал. Встал и Бергман. Лиц не было видно в темноте.
– Я вижу, вы не согласны, – сказал Бергман, – я понимаю...
Репнев молчал. Он не поверил Бергману. Может быть, тот заблуждался вполне искренне. Важно, что заблуждался. Он вспомнил, как Полина смотрела на немца, слышал, как она выговаривала это имя: «Рупп». Именно сейчас Борис понял, что с Полиной у него, кажется, все кончено. Не надо иллюзий. Немец уйдет, а он останется. Издалека Бергман будет выглядеть еще благороднее, еще рыцарственнее, а он, будничный, повсюду сопутствующий супруг, привычный, как хлеб, не тот хлеб, который необходим ежедневно в пищу, а обрыдлый, черствый хлеб, будет ли он ей хотя бы просто нужен?
Немец ждал ответа, а второй лежал неподалеку в телеге и тоже чего‑то ждал. Но дождаться он мог только одного – пули. Судя по всему, этот Притвиц типичный пруссак. Да и сама Полина считает, что спас он ее больше по недомыслию. Но, как бы то ни было, оба они вели себя по отношению к ней как люди и как мужчины, а кроме той войны пушек и штыков, которая идет вокруг, незримо идет и война поступков. Немцы ставили ради Полины голову на кон, и он, Репнев, русский человек и ее муж, сейчас подставит свою голову ради них. Потому что, кроме логики войны, которую так хорошо знает Редькин, есть еще другая логика. И в делах чести русский не мог уступить немцам. А тут было дело чести, так это он понимал.
– Этого... адъютанта с собой возьмете? – спросил он, утверждаясь в своем решении.
Бергман встал и подошел к телеге, где лежал Притвиц. Он долго смотрел на распластанного обер‑лейтенанта.
– Карл, – спросил он негромко, – если нас отпустят, вы даете слово молчать обо мне? Мы ведь с вами связаны одной веревкой. Если гестапо узнает, что вы спасали Полину, то... Даете слово?
Ответа они дождались не раньше, чем через минуту.
– Я буду молчать, майор, – хрипло сказал Притвиц.
Но был еще человек, которого все это касалось. И Репнев подумал, что со стороны он может сейчас очень напоминать какого‑нибудь шекспировского интригана‑ревнивца, умудряющегося единственным ходом и устранить соперника, и выглядеть при этом даже благородно. Но плата была слишком высока для интриги. Редькин ведь не простит ему своеволия. И за Притвица придется держать ответ... прежде всего за него.
Однако как бы там ни расплатится он завтра, а сегодня он сдержит слово и отпустит немцев. Надо только сказать...
Но говорить не потребовалось. Полина уже стояла перед ними. Глаза ее влажно сияли на смутном в темноте лице.
– Рупп, – сказала она, – вы уходите? Вы все обдумали?
– Да, Полин, – Бергман смотрел куда‑то в сторону. – Я должен уйти, я должен быть с немцами.
– Значит, наша борьба не ваша борьба, Рупп? Значит, все, что вы сделали, было ошибкой?
– Я не с наци, я с немцами, Полин, – мучительно искал слов Бергман. – Я... Я готов выполнять ваши задания... Но я должен быть там, по ту сторону фронта...
– Вы путаник, Рупп, – сказала Полина и вдруг, притянув его к себе, прижалась лбом к его подбородку. – Вы путаник, но я верю в вашу честь, Рупп. В честь человека и интеллигента.
Репнев отвернулся и шагнул в темноту.
– Спасибо, Полин, – услышал он сдавленный голос Бергмана.
Где‑то неподалеку на телеге ворочался Притвиц, надо было развязать на нем веревки. Он пошел было, но руки Полины обняли его за плечи.
– Коля, – сказала она, глядя на него мокрыми блестящими глазами, – я понимаю... Я благодарна... Но я боюсь за тебя, милый!
Он снял ее руки с плеч и пошел распутывать Притвица. И все‑таки она была верна! Никогда бы она не стала «овчаркой». Никогда бы не полюбила Бергмана, если бы он был нацист. И теперь он уходил, а она оставалась... Она была верна не любви, а много высшему – делу! И негодующе, ревниво и оскорбленно, он все же восхищался ею, своей Полиной... Пусть даже не такой уже своей.
Через час, далеко обойдя лагерь, он вывел обоих немцев к гати. Дальше был здоровый сосновый бор, и там начиналась тропа, выводящая к шоссе.
– Все, – сказал он, – теперь вы дойдете.
Бергман повернулся к нему. Рассвет уже начинался, но пока только муть раздвинула черноту ночи. Лиц не было видно.
– Прощайте, Бергман, – сказал он.
– Прощайте, господин Репнев, – они одновременно шагнули друг к другу и обнялись.
– Надо спешить! – подал голос невидимый в сером сумраке Притвиц.
Репнев постоял, слушая их шаги. Он вспоминал, как Полина поцеловала Бергмана на прощание. Это не был поцелуй страсти. Но в том, как долго они стояли, касаясь друг друга лицами, было нечто большее, чем только уважение.
Он вернулся, когда совсем рассвело. Полина и какой‑то боец выносили из блиндажа Редькина. Тот хрипел пробитыми легкими, но был в сознании. Полина и боец положили его на траву. Мутное от слабости и рассвета лицо его освещалось яростными глазами.
– Репнев, – позвал он.
Тот подошел.
– Слышь, – сказал Редькин с сипом в горле, – подумал я тут. Вот у меня пять сестер... Бывает же так. Одни бабы у матери рожались, я самый младший – один мужик... И вот, понимаешь, приезжаю я после училища, а там мал мала меньше. Детворы куча. Все жили в отцовском доме. Калужские мы, потомственные сапожники. Вот смотрю я на пацанов – а их навалом, пять семей все же, и думаю: господи ты, боже, в чем ходят? В моих, а то и дедовых еще сапогах, одеться как следует не могут, а у нас в лагерях новая техника БТ‑5, БТ‑7, БТ‑28, Т‑35, КВ. Машины – и все денег прорву стоят. А ведь нужны, потому что вот‑вот они на нас попрут, немцы... И знаешь, о чем я в отпуске каждый раз мечтал? Не поверишь. Скорее бы, скорее бы нападали! Чтоб пустить из них юшку, чтоб скорее все это кончилось и чтоб моих разлюбезных танков больше не понадобилось. И уж теперь чего бы ни сделал, чтоб обломать им все зубы, каждого их солдата скорее в Землю закопать... Потому что сестрины детишки мне спать не дают. Мерещатся. Хлеба просят.
Репнев молча глядит на него. Где‑то рядом присутствовала Полина. С момента, когда он решил отпустить немцев, она не сказала ему ни слова, только смотрела со странным ожиданием.
– Командир, – сказал он, наклоняясь и попадая в яростный луч редькинского взгляда, – тут такое дело. Немцев я отпустил.
– Каких немцев? – спросил Редькин, уходя глубже в шинель, на которой лежал. – Этого врача ихнего?
– И второго, адъютанта.
– А ты его брал? – спросил Редькин, чуть румянея. – Кто разрешил? Трибунал. Завтра же трибунал тебе.
Репнев отошел. Полина шла к нему. Она не слышала их разговора с Редькиным.
– Коля, – сказала она, прижимаясь к нему, – мы теперь вместе насовсем? Да?
Трудно быть на войне человеком, подумал он.
Утром, когда он без ремня, со связанными руками сидел в телеге, подошла к нему Надя.
– Как же вы могли, Борис Николаевич? – Тут же появился Юрка, он цепко взял ее за плечо и обернулся к Репневу.
– Нашли мы его, – сказал он. – У самой стежки лежал.
– Кто? – спросил Репнев.
– Немец твой, доктор. Черепок напрочь разнесен, видно, дубиной сзади двинули.
– Притвиц! – понял Репнев и, застонав, уткнул голову в колени. «Как остаться на войне человеком, господи»?!
– Гони, – сказал, проезжая мимо, Точилин, – на базе судить будем.
Полина, вынырнув из кустарника, пошла рядом, держась за телегу.
– Я с тобой, Коля, – сказала она, – я во всем с тобой.
Он поднял на нее глаза. Знает о Бергмане или нет?
– Я знаю, – сказала она, – я все равно с тобой, милый.
И тут он впервые поверил этому.
Анатолий ГОЛУБЕВ
Чужой патрон [5]
Настроение было ни к черту. И если оно портилось уже с утра, это означало, что работать больше нет никаких сил. Выход напрашивался один – срочно менять не только работу, но и профессию.
Год службы походил на неудачно сложившуюся бильярдную партию. Ему трижды давали возможность забить верные шары, а он трижды непростительно мазал, словно считал подставку чем‑то слишком зазорным для такого гордого человека, как Алексей Воронов. Правда, слово «непростительно» Воронов употреблял лишь в мысленных монологах, когда сам наедине с собой оценивал собственные возможности. Начальство же такими словами не пользовалось. Оно просто молчало. Но именно в этом молчании Алексею чудилось полное неверие в его профессиональные способности. Казалось, что еще долго к нему будут относиться как к мальчишке, не считая нужным даже выругать за проваленное дело.
Наспех перекусив, Алексей выскочил из дома. По привычке завернул к газетному киоску. Не раскрывая «Советского спорта», нырнул в ближайшие двери метрополитена. Только в вагоне, прижатый к задней стенке прибывающими на каждой станции пассажирами, он ухитрился развернуть газету. Его толкали в бок, в спину, кто‑то бесцеремонно выбил листы из рук, но он упрямо пробегал глазами по полосам. В конце четвертой страницы Алексей увидел маленький черный квадратик некролога.
«...с прискорбием сообщают о трагической гибели выдающегося советского стрелка, заслуженного мастера спорта, обладателя серебряной олимпийской медали, девятикратного чемпиона страны Александра Васильевича Мамлеева...»
«Вот те на! – Алексей от удивления присвистнул. – Еще два дня назад читал, что Мамлеев – наша самая большая надежда на предстоящих Олимпийских играх, верная золотая медаль... Вот тебе и медаль...»
Алексей продолжал машинально просматривать газету, но мысли его вновь и вновь возвращались к некрологу. Когда он подходил к управлению, стрелки больших уличных часов показывали пять минут десятого. «Опять опоздал», – с раздражением подумал Алексей.
Он солидно, словно опоздание на работу было дозволено ему начальством, предъявил дежурному удостоверение и прошел в свою комнату. Здесь стояло четыре больших стола, к каждому, словно для устойчивости, притулились коричневые тела несгораемых шкафов. И, хотя в комнате работало четверо, Алексей не помнил, чтобы за год его работы они собирались вместе больше чем на час. Командировки, задания, срочные вызовы...
Вошел старший следователь Петр Петрович Стуков, его кабинет находился напротив.
«Интересно, – подумал Алексей, – этот Стуков хоть когда‑нибудь в жизни опаздывал на работу или вот так всегда – минута в минуту на месте?..»
А Стуков, словно угадав, о чем думает Алексей, сказал ему с усмешкой:
– Начальник отдела тебя разыскивал. Уже дважды звонили из приемной...
– Он что, специально меня выслеживает? Прямо особое чутье у нашего шефа на опоздания инспектора Воронова! Как задержался на минуту или вышел, так уже вызывали...
– А ты объявление над столом вывешивай: «Ушел на обед, если не вернусь, то и на ужин», – с ехидством посоветовал Стуков. – Или задерживайся на час, на два. Тогда опоздание будет выглядеть не опозданием, а задержкой на объекте! Как у всех других людей...
Воронов хотел было ответить что‑нибудь резкое, но сдержался и пошел к двери. Уже на пороге обернулся и спросил Стукова миролюбиво:
– А не знаешь, зачем вызывал?
– Не знаю, товарищ Воронов, не знаю. Наверно, ответственное дело поручить хочет, – сказал Стуков и скривил страшную рожу.
– Ну и язва ты, Петр Петрович! – покачал головой Воронов. – Ты же прекрасно знаешь, что таким бездарностям да еще разгильдяям, не обладающим элементарным запасом усидчивости, ответственных дел не поручают.
– Ну, почему же? По ошибке все могут... Даже дело поручить!
Начальник отдела был занят. Секретарша продержала Воронова в приемной почти полчаса.
«Это не случайно. Не иначе как в отместку, что не явился вовремя».
Но когда открылась дверь кабинета и оттуда поспешно вышли два следователя, Воронов понял, что его подозрительность насчет мести была, пожалуй, излишней. У него даже улучшилось настроение, и он, войдя в кабинет начальника отдела, лихо отрапортовал:
– Товарищ полковник, инспектор Воронов по вашему вызову...
– Садитесь, Воронов... – довольно сухо сказал начальник отдела, и Воронову вновь почудилась угроза выговора. – У меня к вам поручение. Оно касается одного дела, которое... – Он хотел, очевидно, дать свою оценку делу, но передумал и вдруг неожиданно спросил: – Вы, кажется, занимались стрельбой?
– Да, – удивленный таким неожиданным вопросом, неуверенно ответил Воронов. – Уж не касается ли дело трагической гибели Мамлеева?!
– О?! Похвально, что инспектор МУРа начинает свой рабочий день с просмотра газет, в их числе и спортивной. Если только по этой причине вы иногда задерживаетесь с приходом на работу, то можете считать, что я вам простил все ваши опоздания. Заранее... Вперед...
Полковник Жигулев повернулся в кресле и взял с самого дальнего конца стола тощую, почти пустую папку. На ней даже не было поставлено порядкового номера.
– Произошел несчастный случай во время отборочных соревнований. У стрелка Мамлеева разорвало патронник. Штука довольно редкая. И на этот раз, к сожалению, трагическая. Обычно вы знаете, что бывает?
– Да, – Алексей утвердительно кивнул головой. – Отбивает плечо, скулу набьет, если попался старый или неудачный заряд. Иногда щеку так раскрасит... И уж тогда не до стрельбы... Если врач вообще от соревнований не отстранит...
– Вот‑вот, – сказал полковник, – на этот раз последствия куда хуже – погиб человек... Выезд на место происшествия, осмотр оружия, выводы экспертизы позволяют считать происшедшее несчастным случаем. В этом, по крайней мере, убеждают многие специалисты. Но не все...
Полковник Жигулев замолчал, словно раздумывая, надо ли сообщать Воронову, что ему еще известно о смерти Мамлеева.
– Отправитесь на стенд «Локомотив», найдете Николая Прокофьева. Это бывший старший тренер сборной страны. Потом, кажется, начал пить и сейчас работает не то просто тренером, не то методистом. Он мне звонил... – Полковник опять задумался. Утверждает, что история с Мамлеевым не случайность. Поскольку погиб человек, да еще есть такое предположение, следует проверить. Попробуйте присмотреться, что к чему... Только, пожалуйста, без натяжек. Если убедитесь, что несчастный случай, так и запишем. Не нравится мне звонок этого Прокофьева...