– Что вы думаете обо всем этом? – Вишняк упорно не хотел произносить слово «смерть».
Воронов неопределенно пожал плечами.
– Не знаю. Я мало знаком с сопутствующими обстоятельствами, если таковые имеются и связаны с делом...
– А уже есть «дело» или это только ваша терминология? – опять первым спросил Вишняк.
– Если все время будете спрашивать вы, – засмеялся Воронов, – то я так ничего нового и не узнаю.
Вишняк смущенно пробормотал:
– Да, да, конечно. Извините. Я готов ответить на все ваши вопросы.
– И вот первый... Что вы лично думаете обо всем этом? – Воронов воспользовался формулировкой Вишняка.
– Откровенно говоря, – Вишняк поднял свой бокал, но, так и не притронувшись к нему губами, поставил на столик, – я тоже не могу ничего понять. С одной стороны, спортсмен такого класса, как Мамлеев, не может сделать глупости. Тем более Александр был осторожен до подозрительности. Стрелял он из «меркеля», хорошо знакомого и обстрелянного. Думаю, сама фирма – достаточная гарантия, что брак в производстве оружия исключен. Да и почему именно в этот раз? – несколько наивно спросил самого себя Вишняк. – Остается чужой патрон... – Эти слова Вишняк произнес осторожно, опять испытующе взглянув на Воронова. Тому показалось, что Вишняк просто не умеет лгать или делает это слишком тонко – уж больно он решительно отметает версию повреждения оружия. Алексей как бы мимоходом спросил:
– А вы хорошо знаете мамлеевское ружье?
– Я знаю эту систему. У меня у самого два «бока», – он хотел встать, очевидно затем, чтобы принести оружие, но Воронов остановил его.
– Вам никогда не приходилось держать в руках мамлеевский «меркель»?
Вишняк обменялся с женой быстрым испуганным взглядом и, слегка покраснев, поспешно ответил:
– Нет, нет... Мы с ним были не в лучших отношениях. Хотя когда‑то...
Светлана мягко перебила мужа:
– Ну это, наверно, к делу не относится.
Вишняк потупился. Воронов с огорчением подумал, что жена еще не раз испортит разговор.
– Остается одно. Чужой патрон, – сказал Вишняк. – Но Мамлеев ни с кем практически не дружил. И, как я уже говорил, был человеком подозрительным, которому казалось, что все ему страшно завидуют и только думают, как бы насолить. Он никого не подпускал к зарядам и редко кому давал свои патроны. Даже в долг. А патроны, которыми он стрелял, первейшего качества и свежие...
– Откуда вы знаете? – быстро спросил Воронов.
Вишняк смутился:
– Дело в том, что мы оба стреляли патронами одной и той же фирмы «Родони»...
Воронов посмотрел на Вишняка.
«Он же не может не понимать, что такое признание делает его человеком, на которого в первую очередь должно пасть подозрение. Или это опять‑таки стремление увести разговор от оружия? Рискованный способ отвлечения...»
Вишняк как бы угадал мысли Воронова.
– Я понимаю, мне придется теперь многое объяснять. Но я был уверен, что рано или поздно вы узнаете об этом. И тогда будет хуже...
– А что может быть хуже?
Вишняк неопределенно пожал плечами. Его жена протянула руку и взяла с маленького столика пачку сигарет. Никому не предлагая, она резким щелчком выбила сигарету из пачки и торопливо закурила.
– У вас случайно не осталось патронов из той серии? – спросил Воронов.
– Сегодня я дострелял последние... Все, кроме одного. Не знаю почему, но один оставил.
Он полез в задний карман брюк и достал сверкающий зеленый цилиндр. Воронов взял патрон, а Вишняк как‑то облегченно вздохнул. Алексей минуту молча разглядывал патрон. Это была красивая штучка с высоким ярко‑медным цоколем и сверкающей пластиковой рубашкой. По ней шли цветные кольца олимпийской эмблемы и витиеватая, но разборчивая подпись «Родони». Воронову никогда не приходилось видеть подобных патронов. Несколько раз он брал на охоту нашу стендовую «звездочку», которую ему доставали приятели, и помнил, какое получал удовольствие от стрельбы стендовым патроном. «Звездочка» била сильнее, суше, чем охотничьи патроны обычной закатки.
– Откуда вы берете боеприпасы? – Воронов поставил патрон на стол, слегка подвинув его, как шахматную фигуру, в сторону Вишняка.
– Когда как... В основном снабжает общество. Это чаще всего наша «звездочка». На сборы патроны дает комитет. Нередко зарубежные фирмы присылают большие рекламные партии боеприпасов. Вот как эти. Родони – хитрый, деловой человек. Он знает, что кто стреляет его патронами, привыкает и другими стрелять не может. У него очень сухой патрон со специальным пластмассовым пыжом. Странно, что в этот раз он прислал патроны с глухими гильзами. Обычно приходили с прозрачными. Любопытно посмотреть, сколько чего набито в гильзу.
– А какой путь проходят патроны, прежде чем попадают в ваши руки?
– Обычный. Комитет получает письмо и посылку. Иногда привозит некто Карди, дальний родственник и поверенный Родони. В письме указаны фамилии наших известных стрелков. Моя и Мамлеева, как правило, всегда в списке. Родони – первоклассный стрелок, номер один в Италии. На прошлой Олимпиаде Родони был третьим. За американцем и Мамлеевым. Американец перестал выступать, а Александр... – Вишняк запнулся. – Так что по старой раскладке Родони уже выиграл Олимпийские игры. Хотя еще посмотрим... – Вишняк упрямо поджал губы. – Он хорошо знает, насколько хватает такой партии, и редко опаздывает с очередной. Как‑то он признался, что мечтает о времени, когда на играх будут стрелять только его патронами. И он этого добьется.
– Кто же теперь поедет в нашей сборной? – спросил Воронов. Вишняк покосился на него – вопрос показался по меньшей мере наивным.
– Точно пока только я. Кто номером вторым и в запасе – федерация решит. На первенстве страны прилично отстрелял Мельников, но на отборочных выступил плохо. Подумали, что болен. Жалко Александра – он и в этом году был бы выше всех.
– Скажите, Валерий Михайлович, а можно практически перезарядить патрон, чтобы внимательный стрелок, скажем каким был Мамлеев, не заметил?
– Никогда не пробовал... – Вишняк опять смутился. – Но думаю, что опытный стрелок всегда отличит заводскую закатку от ручной. Мы чувствуем патрон нервами. Кажется, ощущаем на твердость. Обычно перед стрельбой патроны так внимательно осматриваешь, что... Нет, пожалуй, исключено. Впрочем, ведь когда‑то, говорят, подобную шутку сыграли с Прокофьевым. Тот даже лежал в больнице. Можете спросить у всех, кто выступал с Прокофьевым в одной команде. Шумное было дело. С двоих сняли звание мастеров спорта. Потом, правда, когда все обошлось, простили.
– А что произошло между Мамлеевым и Прокофьевым?
– Мамлеев перед самыми играми потребовал себе нового тренера. Когда уже было ясно, что он и, естественно, его тренер едут на игры. Это по‑человечески нечистоплотно. Но, если рассуждать по‑деловому, поступил Александр правильно. Прокофьев перестал работать, только похвалялся да пил. И пил запойно. Мамлеев – фанатик, человек крутой и аскетичный. Ему надоело терпеть...
Пока они говорили, по лицу Светланы было видно, что мыслями она сейчас далеко от темы разговора. Воронову очень хотелось узнать, о чем она думает.
– Ну а кто мог пошутить так же, как когда‑то с Прокофьевым, теперь с Мамлеевым?
– Сложный вопрос. Ответ слишком дорого стоит. Так ведь невинного человека под монастырь подвести можно.
– Зачем же невинного? Затем и разбираемся, чтобы наказать виноватого.
– Не представляю. Одно знаю твердо – не я!
– Твердо? – попытался пошутить Воронов.
Вишняк насупился.
– Твердо. Тверже некуда.
– Не обижайтесь, Валерий Михайлович, я пошутил...
– В вашем положении шутить легче...
Алексей уже пожалел, что сорвался на эту никчемную шутку, и, чтобы хоть как‑то загладить неловкость, спросил:
– Кто еще стрелял в тот день такими же патронами?
Прежде чем ответить, Вишняк потянулся к жене, взял у нее изо рта сигарету и, затянувшись, сказал:
– Только он и я. Во всяком случае, патроны были переданы мне и Мамлееву лично.
– Кем?
– Иосиком. Есть у нас на «Локомотиве» такой жучок. «Интеллигентом» его еще кличут. Фамилии, по правде говоря, не знаю. А увидеть его часто можно. Он патронами промышляет.
– Как промышляет?
– Обыкновенно. У кого‑нибудь купит или выпросит пачку, или еще что, – Вишняк опять смутился. – Потом любителям, чаще всего именитым охотникам, продает втридорога.
Воронов записал имя и кличку Иосика.
– Как бы с ним встретиться?
– На «Локомотив» придете, могу познакомить...
– Да, пожалуйста. Кстати, а как патроны попали к Иосику?
– Он знаком с Карди. И тот просил его передать. За комиссию, конечно, по пачке он с нас взял. А может, что и присвоил. Проверить негде: Карди давно уже отбыл восвояси.
– Значит, такие патроны могли оказаться еще только у Иосика?
– Да. Но он человек от стрельбы далекий. Коммерсант! Не думаю, чтобы имел какое‑то касательство. К тому же он с Мамлеевым был в добрых отношениях.
Светлана встала.
– Вы меня простите, но мне надо в училище. Валерий, я возьму машину!
– Ключи в прихожей на серванте...
Воронов вдруг тоже встал и начал прощаться.
– Пожалуй, и я пойду. Спасибо за вино и беседу. Думаю, мы еще поговорим.
– Очевидно, – без всякого энтузиазма согласился Вишняк. – Может, Светлана вас подбросит? Солнышко, у тебя найдется свободная минутка?
Светлана переодевалась в соседней комнате и ответила не сразу:
– А куда надо?
Воронов назвал улицу.
– Конечно, тем более что это рядом с моим училищем.
Прощаясь с Вишняком, Алексей договорился встретиться на «Локомотиве». Вишняк обещал позвонить сразу, как только появится Иосик, и свести с ним Воронова в качестве нового клиента.
Светлана вела машину не хуже мужа, только более нервно. Если кто‑то из водителей других машин, по ее мнению, ехал недостаточно быстро, она ворчала: «У, частник проклятый! Насажали за руль черепах!»
Она неожиданно затормозила у большой стоянки возле универмага и, поставив машину на свободное место, ответила на недоуменный вопрос Воронова «Приехали?»:
– В каком‑то смысле да. Вы меня простите, но я решила поговорить с вами без Валерия. Мне показалось, что у вас сложилось несколько превратное мнение о нашей семье. Мне бы этого не хотелось, – последние слова она произнесла механически, словно для проформы.
– Вы же опаздываете в училище?
– Не совсем. Первый урок у меня свободен – просто повод выйти из дому.
Она достала сигареты и закурила,
Только сейчас Алексей рассмотрел ее как следует. Дома ее присутствие было настолько нежелательно и раздражало Воронова, что он старался не обращать на нее внимания, чтобы не отвлекаться от разговора с Вишняком. И вот теперь он увидел перед собой, будто только что познакомился, красивую, изящную женщину лет тридцати с правильными чертами лица и огромными карими глазами, придававшими лицу необычайную прелесть. Одета она была в дорогой модный костюм, который носила с подчеркнутой небрежностью. Тонкие, необыкновенно изящные руки были, пожалуй, второй яркой чертой ее облика.
– Мы женаты уже восемь лет, – начала Светлана. – Пусть вас не удивляет, что я начала так издалека. Тому своя причина. Еще в институте Валерий и Александр считались друзьями. Разлад в их дружбе начался с меня, – она взглянула на Воронова, как бы проверяя, достаточно ли внимательно он ее слушает и какое впечатление произвело столь сенсационное сообщение. – Сложился, увы, пресловутый треугольник. Началась банальная погоня за любовью. Сами понимаете, мне выбрать оказалось нелегко. Да я, честно говоря, и сейчас не знаю, почему осталась с Валерием. Знаю только одно – это не стало ошибкой. Жить с Валерием трудно, но с Мамлеевым, по‑моему, еще хуже. А что касается нашего сегодняшнего положения в семье, так это на другой почве. Вы музыкой интересуетесь? – вдруг спросила Светлана.
– Как сказать? Постольку‑поскольку. Ходил на танцы, иногда в филармонию... Но меломаном не был никогда.
– Имя Светланы Бездомной вам ничего не говорит?
– Кажется, скрипачка была такая... Но как‑то быстро сгорела...
– Вот именно. Это обо мне... Потому как Бездомная – моя девичья фамилия. Говорили, у меня бездна таланта. Я действительно выиграла два международных конкурса. Но потом замужество. Все вокруг твердили, что талантлив в нашей семье только Валерий, что место жены... В общем, все то, что бывает, когда в семье находится хотя бы один незаурядный мужчина! – Светлана махнула рукой. Ни в жесте, ни в словах Алексей не почувствовал ни горечи, ни боли. И горечь и боль ушли в прошлое. Светлана глубоко затянулась сигаретой.
– Я рассказываю это, чтобы вы не придумали бог весть что, так бегло познакомившись с нашей семьей. Валерий – глубоко порядочный человек. В самые трудные минуты наших взаимоотношений он не допустил ни малейшей подлости. А иногда, знаете, у меня выпадают минуты, когда я готова такое сделать... – она посмотрела на Алексея и виновато улыбнулась, как бы прося прощение за столь откровенное и неприятное признание.
– Понимаю, – Алексей сидел неподвижно, хотя затекла спина, лишь изредка кивая головой, – боялся спугнуть в Светлане потребность излить душу.
– Его отношение к Александру было сложным. Валерий ненавидел Мамлеева и любил одновременно. Вы скажете – бабская мистика? Нет. Он любил Александра из чисто эгоистических соображений. Мамлеев служит для него катализатором; в бесконечном состязании с ним Валерий рос и сам.
– Но ведь, в конце концов, когда‑то захочется и утвердиться в своем росте? – вопреки собственному желанию молчать, спросил Алексей. – И, как говорите, бывают минуты, когда хороши все средства...
Глаза Светланы испуганно сузились, но она сдержалась и надменно сказала:
– Мамлеев для мужа словно опиум. Понимаете? Известно, что вредно, но сил отделаться от дурной привычки нет! Однако мое мнение для вас совершенно не обязательно. Хотелось, чтобы вы не терзали Валерия напрасными подозрениями...
– Я его не подозреваю, – попытался смягчить обстановку Алексей. Но ничего не вышло. Ниточка, на которой держалось взаимопонимание, оборвалась. Светлана почти враждебно взглянула на Воронова.
– Так будете подозревать!
Резко повернувшись на сиденье, она включила стартер, всем своим видом показывая, что разговор закончен.
Воронов никогда не ходил на похороны. Особое отношение к этой процедуре выработалось у него еще с детства, с того самого дня, когда хоронили отца. Хотя мальчишка тогда еще не мог, наверное, осмыслить всю горечь похоронных дел. Позднее, не раз мысленно переживая те тяжелые дни, – подробности из памяти истерлись – он видел как в тумане, мужиков с лопатами, торговавшихся с матерью из‑за пятерки, слова одного из них: «Что ты, баба, горе в доме такое, а ты пятерку из рук выпустить боишься? Аль каждый день мужик загибается?» Помнил скандал, возникший уже возле могилы, в которую никак не входил гроб, ибо пьяные мужики выкопали могилу не по размеру – короче. И опять слова того же мужика: «Да ты, баба, не беспокойся, мы сейчас с одной стороны подроем и бочком запихнем твой ящик‑то».
Ощущения детства были настолько устойчивы, что с годами превратились в полное неприятие похоронной процедуры, и Алексей твердо решил для себя на мамлеевские похороны не ходить. Но неожиданно Стуков, с которым он поделился своими планами, его не поддержал.,
– Зря, – Петр Петрович потер свой лбище и убежденно повторил, – зря. Советую взглянуть на Мамлеева. Абстрактное мышление хорошо, но еще лучше, если оно опирается на конкретные впечатления. Пока для тебя Мамлеев нечто среднее арифметическое, и это не облегчает работу. Когда видел человека, многое по‑иному смотрится и чувствуется.
– Не могу, Петр Петрович, – Алексей начал было рассказывать о похоронах отца, но Стуков перебил:
– Брось. Наша работа слишком часто требует оставлять свои эмоции в верхнем ящике письменного стола. Впрочем, как знаешь, но мой тебе совет – сходи... Хочешь, пойдем вместе.
Воронов сознавал справедливость доводов Стукова, но не хотелось так сразу сдаваться, и, как тонущий за соломинку, он ухватился за последнюю фразу:
– Вдвоем – другое дело.
Наутро они подошли к большому, во весь квартал зданию клуба «Динамо», когда гражданская панихида уже началась. У входа толпились люди, вносились и выносились венки, шли женщины в черном.
От дверей по длинным холлам рядами стояли мягкие кресла, образуя траурные коридоры. Черные муаровые ленты перегораживали боковые галереи. Коридор обрывался в малом борцовском зале. Против входа на невысоком постаменте возвышался гроб с телом Мамлеева. Остальное пространство, во всяком случае у Воронова сложилось такое впечатление, было занято цветами. В ногах покойного на бархатных подушках сверкали спортивные награды всех рангов и достоинств.
Воронов кивнул в глубину зала.
– Посмотри, кто становится в почетный караул... Это ведь Прокофьев...
– А я знаю второго справа. Это Сергей Бочаров. Журналист, о котором тебе рассказывал...
Только сейчас Они обратили внимание на небольшую скамейку, поставленную на возвышении в боковой нише. На ней сидела женщина в черном. Сидела молча, неподвижно. Изредка, когда кто‑либо из вновь пришедших подходил с букетом цветов и наклонялся сказать женщине несколько слов, женщина в ответ лишь вяло шевелила губами. За ее спиной, Воронов сразу даже не разобрал, стоял Мельников. Вишняк остался внизу и подняться в нишу, казалось, не рискнул.
Размеренно и безмолвно текла вокруг процедура прощания.
– Да, – протянул Стуков. – Жизнь человеческая несовершенна, а смерть и подавно. Знаешь, мне кажется, весь этот спектакль с похоронами надо устраивать человеку, когда он еще жив. Чтобы собственными глазами мог взглянуть на то, как много людей его любит. Возьми Прокофьева. Так стоять можно лишь у гроба очень дорогого человека...
– Я ему не верю. Играет. И играет здорово.
– Веришь не веришь, а впечатление производит правдоподобное.
– Я хочу взглянуть на лицо Мамлеева, – вдруг сказал Алексей. – Как‑то по фотографиям очень плохо себе представляю его в жизни...
Он подошел к гробу. Прокофьев, сменившийся в карауле, исчез из зала через боковую дверь, правда кивнув Воронову напоследок. Алексей долго стоял, всматриваясь в лицо Мамлеева. Его нельзя было назвать даже симпатичным. Невысокий угловатый лоб нависал над носом. Маленькие глазницы, даже левая, не изувеченная осколком, казались пустыми. Остренький нос, вызывающе задиристый, смотрел вверх, выступая над тяжелыми костистыми скулами.
Воронов вернулся к Стукову с каким‑то смешанным чувством разочарования и смутной тревоги, что у этого человека, очевидно, было немало «друзей», каждый из которых имел предостаточно оснований желать ему недоброго и подкрепить свое пожелание злой, ставшей теперь трагической шуткой.
Через день Воронов отправился к Мамлеевым. Дверь открыла аккуратно причесанная и одетая в опрятный накрахмаленный передник женщина. Ее белокурые волосы были уложены небольшим пучком высоко на затылке, что делало ее выше и старше своих лет. Воронов без труда признал женщину в черном, сидевшую позавчера на скамейке в нише.
Юлия Борисовна держалась просто и спокойно, словно беда, обрушившаяся на ее семью, давно отшумела и даже не осталось воспоминаний о ней. Хозяйка пригласила Воронова в комнату, обставленную скромно, с большой расчетливостью и вкусом. Они уселись друг против друга за круглым столом. Разговор не клеился, Юлия Борисовна начала заметно нервничать.
– Что вас интересует? – наконец спросила она. – Или вы хотите, чтобы рассказала я? Но о чем? Было так много всякого! Не знаешь, что важно, а что было мимолетным, сиюминутным...
– Зачем же рассказывать все? Хотя мне бы хотелось знать как можно больше не из простого любопытства. Признаюсь честно. Моя работа находится на таком этапе, что любая деталь может стать важной. Но кто определит ее ценность сейчас?
– Да, это верно. Мы немало лет прожили с Александром, но, пожалуй, лишь сейчас, после его смерти, я начала понимать многое. Отнюдь не закрываю глаза на сложности, что были в нашей жизни. Их, как во всякой семье, хватало. За последние годы у нас было так много ссор и так мало взаимопонимания, что мы стали почти чужими людьми, не скрывавшими, что живем под одной крышей только ради Аленки.
– Может, вам так лишь казалось?
Она продолжала говорить, почти не вслушиваясь в его слова. Воронов представил, как трудно жили эти два человека, умея, наверное, слушать лишь себя.
– Думаю, земля мало видела фанатиков, подобных Александру. Он знал лишь работу. И не признавал ничего иного. В его понятие «работа» входила не только кандидатская, ставшая в нашем ломе сущим проклятьем, но и стрельба, которую я никогда не понимала и всегда презирала. Для меня мужчина, занимающийся подобной ерундой, умом не выше мальчишки, стреляющего из рогатки по воробьям.
– Вы были когда‑нибудь на стенде? – Воронов пытался хотя бы косвенно защитить Мамлеева.
– Нет. И теперь, к счастью, никогда не пойду. Надеюсь, вы меня поймете. Это проклятое занятие не только унесло счастье совместной жизни, но теперь и лишило Аленку отца.
– Мне кажется, Юлия Борисовна, что вы сейчас не совсем справедливы...
– Не беспокойтесь. Я не намерена осквернять память Александра. Себя я уже давно похоронила заживо. А мне так хотелось жить. Я устала...
– Странно, – Воронов виновато улыбнулся. – Совсем недавно жена еще одного видного стрелка говорила мне нечто подобное.
– Знаю. Великая скрипачка! Непризнанный гений! Ко мне ее трагедийные вопли не относятся. Я не гений и не чувствую себя ущемленной непризнанием. Просто я обыкновенная, примитивная баба и хотела жить нормально, по‑человечески, с театрами и гостями, со спокойствием в доме и достатком. Взамен получала вечное одиночество, постоянные тревоги за мужа. И, как видите, не напрасные! Это было предчувствие, если хотите. Не знала когда, не знала как, но знала – все плохо кончится... Мельников, вечная спешка, постоянный страх перед возможным промахом во второй серии, от которого Александра еще за неделю до соревнований трясло так, будто вместе с промахом наступал конец света... – Несмотря на унижающие слова, которые произносила Юлия Борисовна, она говорила это без злобы, устало и вполголоса.
– Потом деньги... Дочь оставалась без осенних ботиков, а он уносил из дома последнюю десятку, скупая какие‑то, по его мнению, фантастически сухие патроны. Ежедневные звонки с предложением обменять то боеприпасы на оружие, то наоборот. Полупьяные ружейные мастера, конфликты с тренерами... Александр напоминал скорый поезд, в котором, увы, не было ни одного места, отведенного для меня... Даже в день несчастья он с утра куда‑то носился и с кем‑то о чем‑то договаривался.
Воронов насторожился.
– Юлия Борисовна, а не помните, с кем и о чем?
– Мне уже давно надоело прислушиваться к его телефонным переговорам.
Воронов понял, что с Юлией Борисовной, пока она в таком состоянии, говорить не только бесполезно, но и опасно. О чем бы ни зашла речь, заканчиваться она будет упреками в адрес Александра. Такая предвзятость информации, весьма и весьма неожиданная для Воронова, его совершенно не устраивала. Он было собрался прощаться, но упоминание об утреннем звонке и встрече с кем‑то заставило Алексея остаться.
– Хоть какие‑то детали того утреннего разговора вы не смогли бы вспомнить?
– Нет, – Юлия Борисовна даже не задумалась, – помню одно – он с кем‑то договаривался встретиться...
– Ну и во сколько он ушел?
– Вот это помню точно. У меня подгорали котлеты, и пришлось дважды разогревать картошку. Его не было с девяти утра до десяти часов. Как раз закончилась передача для женщин, и он вошел...
– Александр был в хорошем настроении?
– Уже за неделю до состязаний он ходил чертом, и ни о каком хорошем настроении и речи быть не могло.
«Похоже, что это у нее маниакальное. Или со временем пройдет, или останется навсегда. Впрочем, будь она как‑то причастна к смерти мужа, вряд ли вела бы себя так агрессивно. Скорее прикинулась бы любящей супругой».
От Юлии Борисовны Воронов уходил с чувством неудовлетворенности и горьким осадком на душе. Уже в дверях он остановился и спросил:
– Скажите, Юлия Борисовна, как вы узнали, что с Александром произошло несчастье?
– Мне позвонил со стрельбища Моцарт. Он бормотал что‑то успокаивающее, но, верите, я сразу поняла, что случилось непоправимое.
– Что сказал Мельников?
– Моцарт был испуган. Сказал, произошла неприятность с оружием, и Александра отправили в больницу. Я не успела спросить в какую, нас разъединили. Он позвонил вновь через полчаса, которые показались мне вечностью. Когда я приехала по указанному адресу в больницу, Моцарт был уже там. С ним мы просидели возле операционной до того самого момента, когда вышел профессор и сказал...
Вернувшись от Юлии Борисовны, Воронов долго не мог сосредоточиться и осмыслить все то, что узнал в квартире Мамлеева. Стукова на месте не оказалось, и посоветоваться было не с кем. Хотелось просто излить душу и в ходе пересказа отфильтровать существенное от второстепенного, факты от эмоций и измышлений Юлии Борисовны.
Оставалось только одно: последовать стуковскому совету и взяться за перо. Тот часто любил повторять, что следователь, который не умеет писать и тем самым дисциплинировать свою мысль, не следователь. И добавлял: инспекторов это касается также.
Воронов не любил писать, особенно письма, – многие его «трения» с матерью были вызваны тем, что, уезжая, он напрочь обрывал всякую связь. И все‑таки прав был Стуков. Алексей несколько раз пробовал излагать письменно очередную версию и ловил себя на признании, что если от написания версия не становится стройнее, то, по крайней мере, ошибки и несоответствия видны лучше.
Закрывшись в свободном кабинете и отключив дежурный телефон, он за два часа набросал приблизительную картину того, как начался для Мамлеева роковой день.
Вот что получилось:
«В то утро Александр встал, как никогда, рано.
Привыкнув работать над книгами далеко за полночь, он обычно просыпался тяжело. Пользуясь благосклонным отношением руководства института, Мамлеев нередко прихватывал утренние часы для сна под видом очередной тренировки. Работать продуктивно с утра он не мог, хотя и сознавал всю порочность ночных бдений. Следовательно, из постели в день происшествия его подняли какие‑то особые обстоятельства. То ли нервное возбуждение перед состязаниями, то ли иные причины.
Итак, Мамлеев встал раньше жены. Судя по словам Юлии Борисовны, она застала мужа уже в кухне. На столе дымился кофе и лежала свежевычищенная пара сменных стволов к «меркелю». Александр сидел, зажав руки между колен и уставившись в пол, и не ответил жене на утреннее приветствие, встал и ушел в комнату. Через полуоткрытую дверь Юлия Борисовна видела, как муж лег на диван и закрыл глаза. Она даже спросила Александра, когда он будет завтракать, чтобы проверить, не спит ли он. Муж пробормотал в ответ что‑то невнятное. И обозленная Юлия Борисовна с грохотом поставила на плиту алюминиевую сковородку.
Александр оставил без внимания и этот демарш жены. Он медленно, почти нехотя принялся собирать большую белую сумку «адидас». Сложил туда все, что обычно брал с собой на соревнования. (Эта сумка стоит у меня под столом.) Разобравшись в сумке и ознакомившись с вещами Мамлеева, я, может быть, найду кое‑что интересное. Когда Юлия Борисовна вошла в комнату, чтобы пригласить мужа к завтраку, Александр разговаривал по телефону. Сумка стояла открытой, он, очевидно, не успел собрать ее до конца. Помешал телефонный звонок.
Быстро одевшись, он вышел. Было около девяти часов утра. Далее, до десяти часов, в хронологии утренних событий у меня самое большое и самое перспективное, с точки зрения хода расследования, белое пятно. Вернулся Мамлеев с окончанием передачи для женщин. Юлия Борисовна не видела, как он прошел в комнату, но слышала, как зажужжала «молния» сумки. Или он что‑то туда еще и доложил, или просто закрыл. Пройдя в кухню, молча съел пережаренную картошку. К мясу не притронулся. Часы показывали четверть одиннадцатого. Мамлеев отправился на стенд, чтобы оттуда уже не вернуться домой никогда...
Итак, выводы.
Линия оружия – малоперспективная. Пока просматривается в ней только Прокофьев. Где‑то за его спиной маячит Глушко.
Линия патронов – возможен опять‑таки Прокофьев. И некто Иосик.
И вот теперь – что делал Мамлеев с девяти до десяти утра в день соревнований? Очевидно, с вечера эту встречу не планировал. Не здесь ли рождается главное направление?»
Дважды прочитав написанное, Воронов поставил на стол большую белую сумку «адидас», резким рывком открыл «молнию» и начал энергично раскладывать вещи на столе. Первое, на что он обратил внимание, – в ней не было ни одного патрона. Но ведь Мамлеев не дострелял даже первую серию.
Воронов поднял куртку и, как при обыске, прошелся ладонью по бортам. В маленьком боковом кармане обнаружил небольшой кусок картона с номером. Это был мамлеевский стартовый номер. Темно‑синяя семерка на голубом фоне. «На Руси семерка считалась счастливым числом».
В карманах брюк оказалось еще две тщательно сложенные бумажки. Воронов отложил их, не раскрывая. Только сейчас он заметил пятна на правом плече куртки. Они шли по воротнику и лацкану. На темно‑зеленой ткани пятна проступали нечетко, словно кто‑то тщательно пытался их стереть. Серая рубашка с круглым высоким воротником, которую, похоже. Мамлеев надевал только на стенде под куртку, наоборот, была вся изукрашена потеками. Они засохли, и на одном из пятен прилип маленький кусочек ореховой древесины – осколок разбитой ложи. Брюки, лежавшие в сумке комом, смялись, и Воронов с трудом представил, как выглядели они на щеголеватом и педантичном Мамлееве. Небольшая финская шапочка с длинным полукруглым козырьком была совершенно чиста. Носки наспех сунуты в высокие охотничьи ботинки на рифленой подошве.