Воронов снова заглянул в сумку и только тут обратил внимание на боковой карман, из которого торчал уголок ярко‑зеленого картона. Оказалось, четыре сплющенные коробки из‑под патронов. Алексей узнал витиеватую надпись «Родони», какую видел у Вишняка.
Итак, у Мамлеева должно было остаться по меньшей мере четыре пачки «родони». Допустим, распечатывал он их уже на стенде. Но как понять, куда делись другие коробки – ведь стендовик берет с собой не менее двухсот пятидесяти патронов: две серии по сто и пятьдесят на случай, если придется производить дополнительную перестрелку. Итого у Александра как минимум должно было быть с собой восемь пачек. И это означает, что в сумке до того, как ее изъяла, оперативная группа, побывали чьи‑то руки.
Воронов позвонил в больницу. Долго и безнадежно пытался выяснить, кто из врачей и сестер принимал Мамлеева, как и откуда появились у них вещи пострадавшего. Но по всем хозяйственным вопросам Воронова неизменно отсылали к какой‑то старой и доброй нянечке, которая никак не могла взять в толк, что от нее хотят. Пришлось ехать в больницу.
В приемном покое старшая сестра, пожилая и спокойная женщина, ответила на его вопрос:
– Здесь записано, что вещи сдал в больницу товарищ Мельников. Вот и его подпись под актом о принятии. «Почему же Мельников не отвез их прямо домой? Не было времени или...»
Мельникова Воронов нашел на стенде «Локомотива» в тот же день. Был обеденный час. Не слышалось выстрелов. Не видно было людей. Стенд напоминал покинутую игровую площадку детского сада. Мельников сидел в тренерской один. Вблизи он мало напоминал того вертлявого человечка, которого Воронов видел в свой первый приход на стенд. Он был спокоен, насторожен и сдержан. Воронову почудилось, что дается это Мельникову нелегко. Впрочем, Алексей много раз пытался поставить себя на место людей, с которыми он, инспектор уголовного розыска, говорит, и каждый раз признавал, что чувствовал бы себя не в своей тарелке.
Они сели у окна, выходившего на просторный зеленый луг.
– Скажите, пожалуйста, каковы были ваши отношения с Мамлеевым?
– Каждая собака в Москве знает, что мы были друзьями, – виновато улыбнулся Мельников. – Нам нечего было делить, а объединяло многое. Хотя, признаюсь, компанейским парнем назвать Александра было трудно. – Мельников говорил теперь, тщательно взвешивая слова.
– Часто бывали у Мамлеева?
– Как сказать... Иногда семь раз в неделю. Иногда не встречались месяцами. У Александра начинались творческие запои, и вытащить его из библиотеки было делом мудреным. Ну, тренировки. Я ведь часто входил в состав сборной, и мы вместе тренировались. Правда, потом обычно Мамлеев уезжал за границу на соревнования, а я отправлялся домой, но такова уж судьба второго эшелона. Хотя из десятки лучших я не выпадал уже много лет.
Последняя фраза показалась Воронову где‑то слышанной. Он начал лихорадочно вспоминать, при каких обстоятельствах и кто ее произносил. Юлия Борисовна? Прокофьев? Нет, память цепко держалась за нечто иное, но вот за что?
Мельников тем временем продолжал:
– Мне трудно говорить об Александре. Он мне исключительно дорог. И смерть его явилась жестоким ударом. Знаю я его давно, я уже входил в десятку лучших стрелков страны, Александр еще не знал, с какого конца заряжается ружье...
Каждое упоминание Мельникова о десятке лучших стрелков заставляло Воронова еще мучительнее вспоминать, где он слышал эти же слова. Алексей был почти уверен, что видел и это лицо, покрытое отличным бронзовым загаром. Тонкий нос имел две неровные горбинки и заканчивался маленьким раздвоенным шариком. Тонкие губы нервно подергивались. И когда он говорил долго, то языком облизывал губы изнутри. Движение это придавало его лицу сходство с мордочкой свистящего полевого зверька. Курчавые волосы лежали тугой шапкой. Светлые, как бы водянистые, глаза светились печалью, а руки, сухие, покрытые морщинистой не по годам, кожей, Мельников держал ладонями друг к другу. Словно молился... «Напоминает тушканчика». Воронов как бы включился в старую детскую игру «горячо – холодно», и сравнение с тушканчиком резко приблизило Алексея к «огню». Осталось немного, и он разыщет в своей памяти ту встречу...
– Об Александре вам наговорят разное. Думаю, больше плохого, чем хорошего. Сделают это по причине дурного мамлеевского характера. Мамлеев невольно обижал многих людей. Прокофьев и после смерти, наверно, не простит ему обиды. Знаете, о чем идет речь?
Воронов кивнул.
«Опять Прокофьев... Боюсь, что Стуков окажется не прав. Поведение на похоронах не больше как лихой спектакль».
Воронов всматривался в лицо Мельникова, стараясь уловить хоть какие‑то скрытые переживания, когда Игорь Александрович называл имена знакомых людей. Но Мельников нервничал удивительно однообразно, о чем бы ни шла речь. Воронов даже не заметил, как волнение у него вдруг перешло в суетливость. Мельников встал и принялся расхаживать по комнате. Двигался он странной походкой, бочком, весь собравшись, ставя навыворот свои кривые ноги. Долгополый вельветовый пиджак яичного цвета еще больше подчеркивал кривизну ног. Длинный с широкими крыльями ноздрей нос на маленьком лице как бы служил телу противовесом, не давая Мельникову опрокинуться назад из‑за гордо вскинутой головы.
– Ваше мнение – как это все могло случиться? – вопрос Алексея остановил Мельникова на середине комнаты.
Игорь Александрович ответил быстро, как человек, который давно ждал подобного вопроса и внутренне к нему приготовился.
– Просто не знаю. Недели за две до соревнований он что‑то жаловался на свой «меркель» и отдавал его в ремонт...
– Кому?
– Прокофьеву. Надо сказать, что Николай Николаевич, когда трезв, приличный специалист. Лучше его вряд ли кто разбирается в иностранных ружейных системах.
Воронову понравилось, что Мельников не ответил прямо на его вопрос, ограничившись фамилией мастера. К тому же дал Прокофьеву хорошую характеристику.
– Вы предполагаете, что ремонт не мог привести к печальному результату?
– Трудно сказать. Я не видел оружия после разрыва. Его сразу же забрали ваши товарищи...
– Кто прикасался к «меркелю» после разрыва и до того, как оно попало в наши руки, могли бы сказать?
– Мог бы... Но, мне кажется, это не играет никакой роли....
– Позвольте, Игорь Александрович, я уж сам буду определять значение того или другого факта. Так кто же?
– Прокофьев... Он и передал остатки «меркеля» вашим товарищам.
– А вещи взяли вы?
– Да. Я помогал отнести Мамлеева в комнату.
– Кстати, почему вы не отнесли вещи Мамлеева домой сами, а сдали их в камеру хранения больницы?
– Мне их некуда было деть. С Юлей мы до вечера просидели в холле больницы, ожидая результатов операции. Мне и в голову не приходило тогда, что это имеет какое‑то значение...
– А кто собирал вещи в сумку?
– Я. – Мельников пожал плечами, дескать, само собой разумеется.
Воронов удовлетворенно кивнул головой.
– Скажите, пожалуйста, а когда последний раз вы звонили Мамлееву домой?
– Вечером, – Мельников на мгновение задумался. – Да, вечером, накануне дня соревнований.
– А утром следующего дня?
– Нет. Я увидел его уже на стенде возле раздевалки. – Мельников лихорадочно облизнул губы.
– А куда делись патроны Мамлеева? – спросил Алексей. – Если мне не изменяет память, он не отстрелял и первой серии?!
Лицо Игоря Александровича на мгновение залилось краской, но он быстро взял себя в руки и, подойдя к шкафу, выдвинул нижний, закрывающийся на два замка ящик.
– Патроны лежали вот здесь. Немного – штук тридцать пять. Остальные Мамлеев хранил в своем шкафчике. Вы знаете, у него ведь здесь свой шкафчик?
– Где же остальные патроны?
Мельников вспыхнул снова.
– У меня их выпросил один молодой человек, собирающий коллекцию...
– Уж не Иосик ли?
– Он...
– Вы сможете забрать патроны обратно и передать мне?
– Конечно. Если он их еще не пустил в дело.
– Что значит «в дело»?
– Ну... Не переподарил или... не перепродал кому‑нибудь из своих постоянных клиентов.
– Хорош коллекционер! Мне уже рассказывали о нем. Но никак не удается его встретить...
Мельников как‑то облегченно вздохнул и показал кивком на окно:
– Это проще простого. Интеллигент сидит с ребятами возле нашего дома.
Воронов встал и подошел к окну. Внизу на скамейке сидели молодые люди. Стоя перед ними и отчаянно жестикулируя, что‑то рассказывал долговязый, вызывающе ярко одетый паренек.
Черные усики, стрелками разбегавшиеся из‑под носа, придавали всему его облику опереточность.
– Интеллигент – тот, с усиками?
– Он.
– Вы сами отдали Иосику патроны Мамлеева?
– Да, – неохотно ответил Мельников. – Не бросать же их было в мусорное ведро? Самому стрелять как‑то не с руки показалось. Тем более что патроны эти Александру доставил Иосик.
– Вы совершенно в этом уверены?
– Еще бы, – обиженно фыркнул Мельников. – Карди звонил и мне, но я был занят, и тогда он сказал, что передаст патроны через Иосика, который был в ту минуту у него в номере «Националя».
– Покажите мне шкафчик Мамлеева.
Они вышли в полутемный коридор и свернули за угол. Мельников прошел вперед, открывая двери больших пустых комнат с лавками и шкафчиками вдоль стен, пока они наконец не прошли в маленькую уютную раздевалку, рассчитанную явно на избранных, – мягкие кресла с гнутыми никелированными ручками стояли в хаотическом беспорядке.
– Шкафчик Мамлеева последний, – Мельников указал в глубь комнаты. – Но без ключа мы туда не заберемся.
Воронов подошел к шкафчику и потянул за ручку. Дверца легко подалась, а замок с громким стуком упал на деревянную решетку под ногами. Шкафчик был взломан. Кроме старого, довольно грязного полотенца, в нем не оказалось ничего...
Воронов увидел, как побледнел Мельников.
– Странно. Еще вчера все было в порядке. Можно спросить деда – ключи от этой комнаты есть только у него и Прокофьева.
Воронов внимательно осмотрел шкаф. Работа была грязной. Ударом долота замок осадили назад к сильным рывком отжали планку. Прежде чем Воронов успел что‑то сообразить, Мельников, стоявший рядом, обеими руками поднял замок и подал его Алексею. Если на замке и могли остаться следы злоумышленника, теперь они уже затерты пальцами Мельникова.
– Спасибо за информацию, Игорь Александрович. Сейчас мне бы хотелось встретиться с Иосиком. Меня, пожалуйста, представьте как одного из новых его клиентов.
Из окна раздевалки, откуда Воронов наблюдал за Интеллигентом, высунувшись по пояс, Мельников крикнул:
– Иосик, зайди!
Алексей не слышал, что ответили снизу, но по тому, как успокоенно Мельников сел ждать Иосика, понял, что тот откликнулся охотно. Интеллигент вошел в комнату с протянутой рукой, в которой красовалась десятирублевка.
– Игорюша, можешь не волноваться – за мной не пропадет!
Мельников растерянно закинул руки за спину. Иосик, осмотревшись, наконец увидел постороннего. Нисколько не смутившись, он подошел и сунул червонец в карман Мельникова.
– Товарищ насчет патронов, – только и смог пробормотать Игорь Александрович.
– Это можно. – Интеллигент развязно уселся на стол. – Товарищу, наверное, «звездочка» нужна? Калибр? – его деловитость в вопросах коммерции так не вязалась с расхлябанностью внешнего вида, что Воронов не выдержал и решил отменить комедию.
– И «звездочка», и все остальное! Я из уголовного розыска.
Еще не веря в сказанное, Иосик дважды зыркнул глазами в сторону Мельникова, но тот демонстративно отвернулся.
– Я хотел бы знать, куда девались патроны Мамлеева? – спросил Алексей.
От наглости Иосика не осталось и следа. Он еще раз зыркнул в сторону Мельникова и начал отвечать, растягивая слова и тем самым стараясь выиграть время.
«Ого, – подумал Алексей. – Судя по всему, на бизнесе у них довольно крепкая спайка! Самое время выпроводить Мельникова».
Он остановил Интеллигента на словах «это смотря о чем идет речь» поднятием руки и сказал:
– Игорь Александрович, спасибо большое, вы мне пока больше не нужны.
Пока Мельников выходил из комнаты, Иосик провожал его неотрывным взглядом, пытаясь уловить хоть какой‑то намек на то, как ему себя вести. Мельников вышел, не дав Воронову ни малейшего повода для упрека. Иосик заговорил твердо и решительно.
– Довольно смешной фарс. Вы хотя бы договорились с этим... – Иосик кивнул головой в сторону двери, за которой скрылся Мельников, – а то сначала насчет патронов, потом про Мамлеева...
– Боюсь, что, если не сможете ответить дельно и четко на несколько вопросов, будет не до смеха!
– Пугаете? – Интеллигент достал сигарету и закурил, выпустив в сторону Воронова огромный клуб дыма. И Воронов подумал, что, наверно, недооценил Иосика.
Он пропустил вопрос Интеллигента мимо ушей и с интересом смотрел, как возвращалась на его лицо маска наглости. Такое Воронову приходилось видеть впервые.
– Итак, я хочу знать, куда пропали патроны Мамлеева, которые передал... Кстати, кто?
– Сами знаете, Мельников. Все ведь уже доложил.
– Разве в его информации кроется нечто порочное?
– Болтун он, – неопределенно протянул Иосик.
– Где же патроны?
– Не знаю. Кто‑то попросил, пришлось уступить...
– Деловой человек!
– Деловой тот, кто строит дом из кирпичей, которые ему таскают другие. А я сам, – он постучал себя по шее, – свои кирпичики добываю!
– Иногда приходится делиться кирпичиками и с приятелями? – Воронов тоже кивнул в сторону двери.
– Силу надо уважать...
– Хорошее замечание. Дельное. Так вот, уважая силу, попытайтесь вспомнить, куда ушли все до одного патрона.
– А если мне не удастся?
– В данном случае дурная память может привести на скамью подсудимых.
Иосик испуганно взглянул на Воронова.
– За какое преступление?
– Считаете, что с Мамлеевым произошел несчастный случаи?
– Что же еще! Хотя непонятно, как все случилось!
Иосик произнес это довольно искренне.
– Почему вы, приятель Мамлеева, не пришли на похороны? Если мне память не изменяет, вы там не были?
– А вы что, всех переписали, кто был на похоронах?
– Так почему не были на похоронах?
– Недосуг...
– Продавали патроны Мамлеева?
– А если так – это что, преступление? Патроны его можете получить – пачка лежит дома. Две пачки уступил одному врачу...
– Фамилия?
– Есть такой хирург Савельев. Всегда можете спросить... – Иосик достал из кармана пухлую записную книжку и в мгновение ока нашел нужную страницу, – по телефону 506‑04‑21.
– Остальные патроны?
– Еще одну пачку отдал девице. Такая ненормальная Галина...
– Глушко?
– Давно за мной следите?
– К сожалению, недавно. Поэтому хочу знать, куда делись и те патроны, которые вы взяли из шкафа Мамлеева, взломав замок.
Иосик втянул голову в плечи. Но вопрос был задан слишком категорично, чтобы отрицать, и он глухо ответил:
– Я потерял ключ. Просить мамлеевский у жены неудобно. Дед может подтвердить, что Александр разрешал мне пользоваться его шкафчиком. Честное слово, взял только патроны, – он замялся, – которые Александру больше не нужны... Их бы все равно списали.
– Вы забирали эти патроны в день похорон? – Воронова вдруг охватило чувство брезгливости.
– Да... Но какое это имеет значение? Я действительно не крал!
– Патроны сегодня же принесете ко мне. Вот адрес, пропуск выпишу. Соберите все. И не вздумайте хоть один потерять. Кстати, – Воронову вдруг пришла в голову шальная мысль, – а что вы делали у Мамлеева с девяти утра до десяти в день соревнований?
– В день соревнований? – удивленно протянул Иосик.
– Именно, в день соревнований.
– Я был на стенде с восьми утра.
– Кто это может подтвердить?
– Дед. Мы с ним того, немножко выпили...
– Ничего не путаете?
– Чтоб мне всю жизнь одной фасолью питаться!
«Это было бы слишком легко, товарищ Воронов, если бы этот Иосик вот так взял и сознался в убийстве Мамлеева. К тому же не исключено, что он говорит правду. Тогда кто же звонил Мамлееву в то утро?»
Искать деда по территории не пришлось. Едва Воронов спустился по ступеням административного здания, за его спиной раздался насмешливый голос:
– Гражданин начальник! Позвольте к вам обратиться!
Воронов обернулся. Дед стоял рядом с лестницей, облокотившись на метлу, словно пьяный на столб.
– Обращайтесь, коль не шутите.
– С вами шутки плохи. Один раз пошутил – чуть целый год не пришлось портянки на «колючке» сушить! – дед передохнул. – Нашли того злодея, которого ищете, или по‑прежнему в тумане блуждаете?
– В тумане. И, признаюсь честно, туман стал еще гуще, – Воронов потянул деда к скамейке, на которой они уже беседовали однажды. Дед шел охотно, не упираясь, и уселся основательно.
– Зовут‑то вас как? – спросил Воронов.
– Дедом и кличут! Кому моя звалка нужна? В жисть вам того никто не скажет. Бухгалтерша, что деньги выдает, и та говорит: «Вот тут, дед, крест поставь!» А мне крест не на бумажке, а на кладбище уже ставить надо! За деньги могла бы, чай, и сама крест черкнуть! Эка хитрость!
– И все‑таки, как вас по имени и отчеству?
– А дедом и по тому и по‑другому, – упрямо повторил дед и капризно насупился. Чтобы не дразнить старика, Воронов решил отступиться.
– Так вот, дедуся. Темное дело. И мнения своего я пока не имею насчет злодея. Занимаюсь тем, что у других выспрашиваю. И прикидываю.
«А почему мне надо проверять именно Иосика? Ведь и сам дед с покойным имел счеты, и его кандидатура из списков подозреваемых не вычеркнута! Пока...»
Но спрашивать прямо, что делал дед в день гибели Мамлеева, Воронов не стал.
– У вас из‑за чего ссора с Мамлеевым когда‑то была?
Дед засопел и, не глядя на Воронова, как бы мимоходом отрезал:
– С другого конца до самого главного добираешься?
Воронов как можно искренне удивился.
– Вот то‑то и дело, что самого главного не знаю.
Дед испытующе посмотрел на Алексея и сделал вид, что поверил. Отложив метлу, словно только сейчас понял, что она зря путается в руках, угрюмо проговорил:
– Ссора?! Из‑за Мамлеева невиновным чуть не сел в тюрьму...
«Этого еще не хватало! Теперь всерьез следует выяснять, не отомстил ли Мамлееву этот гриб мухомор за старую обиду...»
Как все, о чем говорил, свои злоключения дед начал излагать охотно, будто на исповеди.
– Пять годков назад это случилось. Мамлеев тогда был динамовским, как и сейчас. Значит, пришлый, ненашенский. Тогда и Прокофьев ненашенский был. В тот день стреляли долго. Когда в раздевалку вернулись, пропажу и обнаружили. Исчез именной «бок» – к пятому чемпионству Александра лично туляками сработанный. Что бой у ружья, что отделка – одно удовольствие! И черт его знает, зачем он подарок в тот день на стенд притащил, поскольку из него не стрелял, а берег как коллекционную штуковину.
Воронов хотел было прервать пространный рассказ деда, но потом подумал, что придется набраться терпения к многословию деда отнестись с максимальным вниманием – наблюдательностью да памятью деда бог не обидел. Дед между тем продолжал рассказывать:
– Шуму, шуму подняли! А что шуметь, когда ключ от раздевалки только у меня и я туда дважды заглядывал, пока они стреляли. Вот и вышло, – дед вздохнул, – что, окромя меня, и брать некому. Логично. Когда же в моей каморке, что под лестницей направо, обыск устроили – пустой чехол как раз под старым тряпьем нашли... Я его сам и нашел... На радостях ухватил, а он пустой. Призвали меня к ответу! Я к Александру – так, мол, и так, ты меня знаешь, я воровать неспособный! А он не то что заступиться, говорить со мной не стал! Обидел смертельно... – Дед осекся, видно спохватившись, что выразился в данном случае слишком сильно и не к месту, но, махнув рукой, закончил: – Спасибо следователю. Человек душевный оказался. Смекнул, что со мной такого греха случиться не могло. А «бок» как в воду канул. Только единожды Иосик трепанул по пьяни, будто уплыл тот «бок» далеко за границу, по дорогой цене. Но дороже, чем я, никто за него не заплатил. В моем‑то возрасте под следствием – и сединам срам, и жизнь укоротилась. Хорошо, люди добрые поверили и опять до охочей работы допуск дали. Чтобы человека оправдать – веру в него иметь надо и желание. У покойника ни в кого веры не было. Уж и не знаю – себе‑то он доверял ли?
– В день гибели Мамлеева что делали? Расскажите, пожалуйста, подробно, почти по минутам.
– По минутам? Вот и тогда следователь по минутам просил. На этот раз я и часами сосчитать не смогу, не то что минутами. Спал я. Когда проспался и на работу появился, Мамлеева уже увезли, и только по углам языками чесали да охали.
– Говорят, дедуся, вы раньше солнца встаете, а тут чего такой слип напал?
– Чего, чего? Какой такой слип?
– Ну, сонливость.
– А‑а! Не сонливость это. С перепою. Иосик, чтоб ему неладно жилось, раздобыл где‑то зелье заморское. Красивый пузырек! У меня в каморке мы его и уговорили, благо делать было нечего, к соревнованиям все еще с вечера приготовил. А когда, вижу, с того зелья меня развозить начало, думаю, дай‑ка с глаз начальства сгину. Зачем праздничную картину портить? Еще сбрехнешь что по пьяной лавочке. Домой пришел, и разморило. Уж и не помню, как меня вдова на кровать уложила. Этак еще девяти не было. Поработал, называется...
– Адрес?
– Чего? – не понял дед.
– Адрес спрашиваю. Где живете?
– Торговая улица. Тупик в четыре дома. Крайний справа – мой. И номер первый. В подвале единственная комнатушка – тоже моя. Ошибиться невозможно – я в ней почти сорок лет прожил. Любая крыса знает, где живу.
– Но здесь никто на стенде не знает...
– Чего им знать! Они меня всю жизнь только с метлой и видели. Прихожу – их никого еще нет, и ухожу – их и след давно простыл! Вот и кажется, что дед на стенде как пес бездомный живет.
– Значит, только жена может подтвердить, что вы в то утро были дома?
– Вдова, а кто еще. Соседи все на работе. Вдова моя сиделкой в больнице работает. Больше по ночам. Так она меня тепленького приняла и в постельку уложила. Проверять будешь, гражданин начальник? – дед спросил глухо, с затаенной угрозой в голосе. Воронову стало не по себе, будто вот так, на мгновение, под личиной деда‑добряка приоткрылся человек тяжелый и мстительный. Словно почувствовав настроение Воронова, дед улыбнулся, улыбкой пытаясь смягчить тон своего вопроса.
– Буду. Непременно буду проверять, дедуся, – Воронов вздохнул. – Работа у меня такая – все проверять.
– Да, работенка! Людям на слово верить не позволяет. – Дед встал, то ли от обиды, что Воронов ему не поверил, то ли считая разговор законченным.
Объяснение деда насчет адреса оказалось точным. Воронов без сомнения постучал в дверь полуподвальной квартиры. За дверью неожиданно без всякого коридорчика открылась комната этак метров шестнадцать, заставленная старинными потемневшими и обветшалыми вещами. Швейная дореволюционная машинка «Зингер» с надписью по‑русски была, пожалуй, единственной ценностью. Кровать красного дерева, не раз ремонтированная, видно самим дедом, стояла в углу слева, а справа – проваленный диван с тяжелыми валиками по бокам и спинкой‑зеркалом, упиравшейся прямо в низкий потолок. Посреди комнаты, положив маленький клубок с вязаньем на круглый шаткий стол, замерла старушка.
Лучшего алиби, чем придумал себе дед, изобрести было невозможно. Анфиса Петровна, или, как он называл ее, «вдова», была не очень‑то разговорчива.
– Я к вам, Анфиса Петровна, – как можно мягче сказал он.
– По стирке, что ли? – помедлив, спросила «вдова» и, пошамкав губами, отложила вязанье. Потом властно кивнула на табурет. Воронов сел.
– Совсем нет, Анфиса Петровна. Я к вам одну справку навести пришел.
Старуха молча смотрела на Воронова. В полутемной комнате, куда свет проникал через кисейную, подпаленную при глажке занавеску, глаз Анфисы Петровны не было видно.
– Кто будешь? – как при жестком допросе в упор спросила Анфиса Петровна.
– Инспектор я. Из уголовного розыска. Хотел поговорить насчет вашего мужа.
При слове «муж» старуха хмыкнула.
– Набедокурил что или по старым делам? Если по старым, так он свое заплатил. Можно человека и в покое оставить.
– Нет. Дело новое. Насчет смерти Мамлеева слышали? – Воронов напряг все свое зрение, чтобы постараться заглянуть в глубокие глазницы старухи и увидеть выражение ее глаз. Но та сказала прямо, как отрубила.
– Слыхала. И скажу, хоть и грех на душу возьму, – из‑за деда жалости к нему не держу!
– Почему же так?
– Негоже инспектору старой женщине голову морочить. Небось сам все давно знаешь: оскорбили человека недоверием на всю жизнь. И к тому же недоверие‑то нам квартиры стоило. Вот‑вот ордер должны были дать...
Это был самый длинный ответ Анфисы Петровны за всю встречу.
– Я хотел бы узнать, что делали вы в день гибели Мамлеева.
Старуха нехотя посмотрела в окно. Воронов заметил легкое движение ее полупроглоченных губ, как бы пытавшихся скривиться в ироническую усмешку. Такая реакция была неожиданной.
– Деда своего ублажала.
– Поподробнее, пожалуйста!
– Если подробнее – противно слушать будет. Когда пьяного спать укладываешь, он тебя то сапогом, то матерком. Вспоминать не хочется. Ну я‑то привычная...
– Когда вернулся муж?
От Воронова опять не укрылось, что слово «муж» как‑то кольнуло Анфису Петровну.
– Я с ночного дежурства в семь пришла. Его уже не было. Завтрак приготовить не успела, как он заявился. Налакавшись вусмерть. Часов в полдевятого это было.
– И больше он никуда не уходил?
Старуха молча кивнула.
– Так уходил или не уходил?
– Куда ж ему уходить, когда от самой двери я до постели его, ирода, за ноги тащила?
Воронов прикинул, что, пожалуй, бабусе, несмотря на всю тщедушность дедова телосложения, одной взвалить мужика на такую высокую кровать не под силу.
– Как же вы его подняли, Анфиса Петровна? Мужик он все‑таки!
– Был мужик. Да весь выпился. Трухлядь одна осталась.
– Зачем уж так? Килограммов шестьдесят пять осталось...
– В килограммах не знаю! А то твоя правда – не двужильная я. Была двужильная, да он из меня своим пьянством все до жилочки повытаскивал. На кровать взвалить сосед, дворник Григорий, помогал. Я деда только раздела да разула.
В дверь постучали, и сразу же, как к себе домой, вошел молодой парень с добрым круглым лицом. Увидев незнакомого человека, смутился и забормотал:
– Извините, Анфиса Петровна, я в следующий раз.
– Григорий самолично подтвердить может, – старуха ткнула пальцем в сторону вошедшего.
Григорий, уже взявшись за ручку двери, услышав свое имя, остановился.
– Скажите, – Воронов спросил, уже заведомо зная ответ стоявшего перед ним человека. – Когда вы помогали Анфисе Петровне укладывать деда в постель?
– Неточно поставленный вопрос, – Григорий засмеялся. – Укладывать частенько приходилось. Дедуся у нас, к сожалению, особой трезвенностью не отличается. А последнее время и вовсе слабенький стал. Чуть рюмочку выпил и «поплыл». Последний раз в среду это было. Что удивительно – с утра. Я еще глаза продрать не успел. Вечером я в библиотеке засиделся. К зачету в техникуме готовился. А тут шум услышал, – он умолк, видно, совсем не собираясь рассказывать, что увидел, войдя тем утром в комнату Анфисы Петровны.
«Ну вот и все! – с невольным облегчением подумал Воронов. – Деда можно смело вычеркивать. Уверен, что и в этот раз он ни при чем. Формально лишь одну вещь со счета сбрасывать нельзя – на стенде целый час он что‑то делал. Не мог ли за это время все организовать, а потом напиться, чтобы и от страха уйти и алиби обеспечить? Стоп, Воронов, стоп! – себе вдруг сказал Алексей. – Остановись! Так дальше дело не пойдет. Как это дед сказал: чтобы человека оправдать, вера в него нужна. А у меня, как у покойного Мамлеева, вера пропадать начинает! Ежели еще Стуков о моих сомнениях прослышит, хоть под стол со стыда прячься!»
Воронов поспешно поблагодарил дворника и так же поспешно попрощался с Анфисой Петровной. Она не выказала ни малейшего желания задержать его, хотя бы из вежливости. Когда Алексей был уже в дверях, как бы опомнившись, окликнула:
– С дедом моим что будет? Он‑то при чем?
Алексей почувствовал себя неловко, не объяснив старому человеку толком, что к чему. Он снял кепи и, пригладив ладонью ежик волос, сказал, как бы рассуждая вслух:
– А действительно, при чем дед? Ни при чем. Я очень рад, что вашего мужа на стенде в то утро, когда погиб Мамлеев, не было.
Воронов сидел в кабинете один и, наверное, впервые ощутил, что не привык работать в одиночку. Точнее сказать, не привык думать в одиночку. Как бы ни складывались отношения со Стуковым, то он доводил Воронова до белого каления, то сам Воронов пытался устроить лысому остряку обструкцию, – Петр Петрович был той резонансной трубой, которая в оркестре сама партии и не ведет, но без нее звучания не добьешься.