– Ясно, – сказал Добруш. – Разрешите идти готовиться?
– Подожди. – Полковник потер ребром ладони переносье и вздохнул. – Как у тебя штурман и стрелок?
– Для такого полета не годятся.
– Подбери сам штурмана и стрелка и доложи мне. Можешь взять из любого экипажа.
– Спасибо, товарищ полковник.
– Да брось ты эту официальщину! – поморщился полковник. – Мы не на дипломатическом приеме.
– Спасибо, Анатолий Андреевич.
Полковник улыбнулся.
– Вот так‑то лучше. Ах, черт! – воскликнул он в следующее мгновение. – Не хочется посылать тебя на это задание. Мне нужен хороший командир эскадрильи. А пока... твое прошлое...
– Не будем об этом, Анатолий Андреевич, – поспешно перебил Добруш. – Оно касается только одного меня.
– Меня касается еще больше, – возразил Баклыков. – Слишком большая роскошь держать тебя на звене, в, то время как у меня нет приличных комэсков. Ну ладно. Иди, возвращайся, и тогда посмотрим...
– Постараюсь.
Выйдя наружу, Добруш посмотрел на восток. Было рано, но небо уже высветлилось. На нем четко рисовалась полосатая колбаса ветроуказателя. Полотняный конус вытянулся параллельно земле. Если бы не чуть заметное трепыхание свободного конца, можно было бы подумать, что он сделан из жести.
Ветер северный, двадцать метров, отметил капитан. Если к ночи не, утихнет, снос будет большим. Придется экономить горючее.
Он шагал по начавшему лысеть березняку. Среднего роста, грузный, рыжеватый, с плоским красным лицом и редко мигающими зелеными глазами. Левую щеку его от глаза до мочки уха пересекал безобразный шрам – памятка первого дня войны, когда он поднимал свою эскадрилью из образовавшегося на аэродроме крошева. Тогда он был еще истребителем.
– Василь Николаевич! – окликнули его.
Капитан замедлил шаг, потом повернулся. Его догоняла маленькая белокурая женщина в гимнастерке и юбке защитного цвета.
– Что же это вы не заходите? – спросила она с упреком, подойдя ближе. – Совсем нас забыли?.
Он покачал головой.
– Не в этом дело. Просто...
– Просто... что?
Добруш хотел зайти, потом передумал. Он знал, что она была бы рада. Она всегда радовалась его приходу и всегда пугалась. Как будто между ними должно было произойти что‑то такое, чего уже нельзя поправить.
Ее звали Анной. Она работала телефонисткой в штабе.
Иногда ему с ней было хорошо, особенно после возвращения из полета, пока он был полон гулом и грохотом, пока все вокруг качалось и подпрыгивало и он медленно приходил в себя после той свистопляски, из которой вырвался.
Но чаще было плохо. Добруш всегда мучительно переживал неопределенность. Даже в полетах для него хуже всего было не тогда, когда начинали вспухать дымки зенитных разрывов и по воздуху хлестали, словно плети, пулеметные трассы, а пока небо было мирным и спокойным. Пока все спокойно, никогда не можешь знать, откуда тебя ударят.
В отношениях с этой женщиной все было неопределенно.
– Почему вы молчите? – спросила Анна.
В ее голосе прозвучала обида.
– Я был занят, – сказал он.
Она подумала.
– Нет. – Потом спросила: – Зачем вас вызывали? Вам лететь?
Ему не хотелось говорить правду, но не хотелось и лгать.
– Нет. То есть да. Пустяки.
– Когда?
– Вечером.
– Вечером... – сказала она. – Вон что...
Она прикусила нижнюю губу и ударила друг о дружку сжатыми кулачками.
– Кенигсберг. Так?
– Да, – неохотно сказал капитан. – Откуда вы знаете?
Она не ответила.
– Я только не знала, что это вы. Ох!..
Капитан передернул плечами."
– Кому‑то все равно надо, правда? Почему же не мне?
– Потому... потому.., А разве вам самому хочется лететь?
– Не знаю. Задание мне не нравится, – признался Добруш неожиданно. – Но ничего не поделаешь. Да и... послушайте, почему вы никогда не одеваетесь как следует? – спросил он с досадой, заметив, что она вся дрожит. – Вы же простудитесь!
Анна как‑то сразу погасла.
– Да, – проговорила она уныло. – Ничего не поделаешь... Господи, как бы я не хотела, чтобы вы улетали именно сегодня! Нельзя разве отложить?
– Обычно таких вещей не делают, – пояснил капитан терпеливо. – Да и с какой стати? Ведь это ж моя работа.
– Да, с какой стати... – повторила она. – У меня сегодня день рождения. Я хотела... Я думала...
Капитан склонил голову.
– Поздравляю вас.
– Спасибо. Я...
– Сколько вам?
– Двадцать шесть...
– Вы очень молоды, – сказал капитан. Он вздохнул. – А я вот уже совсем старик...
– Это не имеет значения, – возразила она.
– Очень даже имеет, – невесело усмехнулся капитан.
Он подумал, что это имеет даже слишком большое значение, когда к сорока годам выясняется, что ты остался ни с чем, но промолчал.
– Ничего вы не понимаете! – воскликнула Анна, и капитан с удивлением увидел на ее глазах слезы. – Ничего!
Капитан смешался. Похлопав руками по карманам, он вытащил трубку, повертел ее в руках и сунул обратно. Потом взял Анну за плечи.
– А теперь идите. И одевайтесь впредь как следует, – сказал он сердито. «Черт те что! Хотел бы я знать, кто из нас больший дурак», – подумал он. – И перестаньте, пожалуйста, реветь. Совсем это вам ни к чему.
– Хорошо, – сказала она. – Ох! – вырвалось у нее вдруг. – В жизни себе не прощу, если с вами что‑нибудь случится... Вы... вы вернетесь?
– Постараюсь, – буркнул капитан. – Идите, идите.
Он повернул ее за плечи и подтолкнул на тропинку. Она сделала несколько шагов, потом остановилась и долго глядела вслед, пока капитан не скрылся за деревьями.
– Командир, курс двести семьдесят, – раздается в наушниках голос штурмана.
– Понял. Двести семьдесят.
Пилот едва ощутимо давит кончиками пальцев на штурвал. Самолет медленно кренится, потом так же медленно выравнивается и застывает.
Пилот сидит по‑прежнему неподвижно, глядя немигающим взглядом на большую зеленую звезду чуть выше обреза кабины. Лицо его холодно и спокойно.
– Штурман, у вас все в порядке?
– Все в порядке, командир.
– Стрелок, у вас все в порядке?
– Как сказать, командир... Я думаю, все в порядке.
– Вы думаете или у вас на самом деле все в порядке?
– За нами идет самолет неизвестной принадлежности.
Пилот хмурится.
– Далеко?
– Четыреста метров.
– Давно он идет за нами?
– Полторы минуты, командир.
– Почему не сообщили об этом сразу?
– Я думаю...
– Стрелок, меня не интересует, что вы думаете. Ваша обязанность – немедленно докладывать об изменении воздушной обстановки. Вы поняли?
– Так точно, командир. Но обстановка не меняется. Я все время держу его в прицеле. Если он вздумает безобразничать...
– С таким же успехом и он нас может держать в прицеле.
Стрелок обижается.
– Да нет, командир, он идет с огнями. Я подумал, что не стоит вас беспокоить лишний раз... Пока он держится вполне прилично.
Пилот шумно выдыхает, но сдерживается.
– Ладно. Благодарю за заботу о моем спокойствии... Вы хорошо его видите, стрелок?
– Очень хорошо. Я мог бы срубить его одной очередью. Может, позволите?
– Нет! Он отстает или догоняет?
Несколько секунд в наушниках стоит тишина. Потом стрелок говорит:
– Он... отстает. Да, отстает, командир. С отворотом на юг.
– Хорошо. Следите за воздухом. И не забывайте докладывать даже о... прилично ведущих себя объектах.
– Понял, командир. Простите, командир.
– Прощаю, – ворчит пилот. – Штурман, как курс?
– Все в порядке, командир. Через двадцать две минуты сорок пять секунд – цель.
– Стрелок, вы слышали? Кенигсберг через двадцать две минуты сорок пять секунд.
Едва он вернулся в землянку, как вслед за ним спустился старший лейтенант Царев.
– Ну вот, – сказал он, – ну вот. Я тебя разыскиваю. Безобразие! Такой холод, а я все потею. Жена, бывало, говорила: не выходи потным на улицу, схватишь воспаление легких или что‑нибудь похуже. Ничего не могу поделать. Здравствуй.
Царев был в теплой куртке, меховых штанах и унтах. Он не боялся ни пуль, ни снарядов, но очень боялся простуды. Его жена Наталья Ивановна, умершая года четыре назад, продолжала оставаться для него непререкаемым авторитетом во всех житейских делах.
– Добрый день, Серафим Никитич, – отозвался капитан. – Проходите.
Царев снял фуражку, бережно положил ее на край стола и, вытащив большой платок, погладил лысину. Затем опустился на табуретку и поерзал, устраиваясь поудобнее.
Этот человек везде чувствовал себя дома, был со всеми на «ты», не признавал чинопочитания и был убежден, что окружающие относятся к нему так же хорошо, как и он к ним.
Тут он, конечно, заблуждался. И вообще он был слишком мягок. Видимо, потому в свои сорок пять лет все еще оставался старшим лейтенантом.
– Ф‑фу! Ну и духотища! – сказал Царев ворчливо. – Так что у тебя случилось в последнем полете? – спросил он без всякого перехода.
Добруш, набивавший трубку, поднял голову. Он не ожидал, что Царев заговорит об этом, и некоторое время молчал.
– Северцев должен был подавить зенитную батарею, а мы – бомбардировать станцию, – сказал он наконец. – Но его сбили раньше. Пришлось заняться этим мне.
– Ну вот, ну вот, – Царев всплеснул руками. – Я так и думал... Не кури, пожалуйста... Многие этому не верят.
Капитан кивнул.
– Я знаю.
– Вот видишь. Ох! Надо тебе быть хитрее. Наталья Ивановна всегда говорила: не хитри с работой, но с начальством держи ухо востро. И она права!
Капитан улыбнулся. Сам Царев этим ценным советом, видимо, так ни разу в жизни и не воспользовался.
– Начальство здесь совершенно ни при чем. Слухи распространяет не начальство.
– Почему ты не оставил хотя бы пару бомб для станции?! – не слушая его, вскричал Царев. – Почему?
– Пушки стояли в бетонных бункерах. Нам пришлось сделать четыре захода.
– Поэтому и погибли штурман со стрелком?
Капитан снова кивнул.
– Бомбометание по площади не годилось, – пояснил он. – Надо было уничтожать каждый бункер отдельно. Стрелок был ранен во время первого захода. Потом убит штурман.
Он никому не рассказывал, как это произошло. Во время первого захода стрелку раздробило руки. Потом при втором заходе осколок попал ему в живот. Стрелку было всего девятнадцать лет.
Штурман погиб во время последнего захода. Он успел сказать: «Командир, меня убили». Осколок попал ему в сердце.
Самое страшное, что он ничем не мог помочь своему экипажу.
– Козлов болтает, что ты виноват в их гибели.
– Знаю. – Капитан зажег спичку и поднес ее к трубке.
– И ты говоришь об этом так спокойно! Ты бессердечный человек, вот что! Почему ты не доказывал? Почему не рассказал, как было дело?
Капитан пожал плечами.
– Кому? Козлову?
– Ну все‑таки... – Царев вздохнул, вытащил платок и снова промокнул лысину. – Ты сегодня летишь на Кенигсберг, – сказал он, не спрашивая, а утверждая.
Капитан поднял на него глаза. «Кажется, из всего полка о полете я знаю меньше всех остальных», – подумал он, усмехнувшись.
Царев сложил платок и сунул в карман.
– Послушай, открыл бы ты дверь, а? Тут задохнуться можно от дыма... Это как‑нибудь связано со станцией? – спросил он, когда капитан вернулся от двери.
– Что?! – удивился тот. – Каким образом?
– А таким! – разозлился Царев. – Если разные Козловы на каждом перекрестке кричат, что ты виноват в гибели стрелка и штурмана, то тут даже и штаб может задуматься. Почему именно тебя сейчас посылают на Кенигсберг? Почему нельзя подождать, пока придет новая техника? Ведь обещают со дня на день!
– Есть приказ, – сказал Добруш.
– Вот именно, есть приказ. И поскольку задание почти безнадежное, то... Почему не посылают другого? Меня, например?
– Это говорит Козлов?
– И не он один.
– Ладно, – сказал капитан. – Стоит ли обращать внимание на то, что кто‑то говорит по глупости...
– А может, и не по глупости. Может, так оно и есть. Ты подумал?
На мундштуке трубки было выжжено:
«Дарю Василию сердечно, чтоб вместе быть вечно».
Трубку подарила ему Мария в день свадьбы. «Вечность» продлилась три года. Проклятые болота, говорила она. Проклятые леса. Проклятые самолеты. И однажды, когда он вернулся из полета, ни Марии, ни дочери Зоей не оказалось дома. Прощание могло бы расстроить его, а Мария не могла этого допустить.
– Что ты намерен делать? – спросил Царев. – Да не молчи ты, как кол, господи боже мой!..
Капитан оторвал взгляд от трубки.
– Выполнять задание.
Царев поднял руки.
– Выполнять задание! – заорал он. – Ну конечно! Конечно, выполнять задание! Как? У тебя есть экипаж? Есть машина? Да и не в этом дело, вот что. Вспомни о первых трех самолетах.
Добруш покачал головой и усмехнулся.
– Сегодня я только тем и занимаюсь, что вспоминаю.
– Он еще смеется! – Царев вскочил с табуретки и с негодованием схватился за фуражку. – Вставай! – потянул он капитана за рукав. – Идем к полковнику. Мы ему... мы добьемся, чтобы приказ отменили. Пусть они там не воображают... Это обреченное задание. Пусть они...
Капитан отвел руку Царева.
– Не надо так волноваться, Серафим Никитич. И идти никуда не надо. Полковник дает мне хороший экипаж, да и пойду я в составе группы...
– Это не имеет значения! – крикнул тот. – При чем тут группа, если ты не сможешь вернуться?
– Я вернусь.
Царев выпрямился и с минуту с изумлением смотрел на капитана.
– Вернешься?! Из этого полета?
– Другие возвращаются.
– Не на таких машинах!
– Моя машина не так уж плоха. Да и... видишь ли, все это не так просто. Я вовсе не хочу, чтобы приказ отменили.
– Что ты такое городишь?! – разозлился Царев. – Как не хочешь?
– Я полечу на Кенигсберг, – сказал капитан. – Не стоит больше об этом говорить.
Царев застыл с раскрытым ртом. Вид у него был как у ребенка, которому показали блестящую игрушку и тут же отняли ее.
– Но ведь у тебя... Послушай, может, я мог бы слетать вместо тебя? – проговорил он жалобно. – У меня неплохой экипаж, да и машина получше... Зачем тебе ломать шею?
Капитан вздохнул.
– Хочу посмотреть Белоруссию.
Царев широко раскрыл глаза.
– При чем тут Белоруссия?!
– Видите ли... однажды я там родился.
Царев пристально поглядел на него и покачал головой.
– Что ж, – сказал он. – Я предупредил. – Он нахлобучил фуражку и повернулся к двери. Уже выходя, не удержался и крикнул: – Все в этом полку с ума посходили! Все! Наталья Ивановна говорила: держись от сумасшедших подальше. И она права!
Он так хлопнул дверью, что с потолка посыпалась земля. Капитан остался один.
...Он увидел Белоруссию – сплошное огромное черное пятно. И только один огонек, где‑то под Минском, который начал мигать при их приближении.
Штурман прочел морзянку:
– «Трэба зброя... Трэба зброя...» Командир, что это значит?
– Нужно оружие, – угрюмо перевел пилот. Огонек мигал долго и настойчиво, он терпеливо просил и после того, как они миновали его:
«Трэба зброя...»
– Командир, курс триста двадцать, – говорит штурман.
Капитан ждет, пока цифра 315 на картушке компаса подходит к указателю. Затем выравнивает самолет. По инерции машина еще продолжает разворачиваться, и, когда две светлые черточки совмещаются в одну, пилот компенсирует инерцию едва ощутимым движением руля поворота.
– Взял триста двадцать.
Теперь звезда, на которую он летел до сих пор, сместилась влево.
Взгляд пилота пробегает по приборам, не задерживаясь ни на одном. Температура масла, расход горючего, высота, скорость, обороты винтов...
Приборы – язык, на котором разговаривает с ним самолет. В первые годы работы Добруша самолет говорил на чужом языке. Приходилось прилагать все внимание, чтобы понять, о чем говорит машина. Сейчас это получается без участия сознания. В его глазах раз и навсегда запечатлелось то положение стрелок, рычагов тумблеров, огоньков сигнальных лампочек, при котором даже мимолетного взгляда достаточно, чтобы в мозг поступало сообщение: нормально, нормально, нормально...
Но стоит отклониться одной‑единственной стрелке, потухнуть лампочке, и привычная картина нарушается, в мозг поступает тревожный сигнал: «Опасность!» Пилот еще не успевает осознать, в чем она заключается, но уже начинает действовать, только задним числом понимая, что на это сообщение машины он и в самом деле должен был убрать газ, переключить тумблер или взять штурвал на себя...
– Режим, командир!..
С ним хороший штурман. Он знает свое дело. Хороший штурман, еще не оторвавшись от земли, думает о ветре. Он всегда с недоверием относится к груде метеосводок, которыми его снабжают перед полетом. Едва поднявшись в воздух, он хочет сам узнать скорость ветра, направление, снос машины. И, как правило, его данные отличаются от тех, которые он получил на земле. Земля всегда отстает от событий, происходящих в воздухе.
А сейчас, перед бомбометанием, ветер штурману особенно нужен...
Две минуты, пока штурман, припав к окуляру визира, ловит одному ему видимые ориентиры, кажется, что машина замерла в воздухе. Ни одна стрелка не сдвигается даже на десятую долю миллиметра.
– Промер окончен. Отличный ветерок получился, командир! Повторять не надо.
Приятно дать штурману хороший ветер. Штурманы редко бывают довольны ветром. Иногда приходится повторять режим по три, четыре, пять раз, и тогда работа летит к чертям. Тогда каждый думает о том, чтобы хоть как‑то разделаться с этим проклятым полетом, от которого добра ждать не приходится.
Они хорошо работают. Они хороший экипаж.
– Командир, осталось семнадцать минут.
– Понял. Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга – семнадцать минут.
– Слышу. Семнадцать.
– Как кислород?
– В порядке, командир. Идет.
– Штурман, у вас как с кислородом?
– Все хорошо. Спасибо. Командир, начинайте набор. Держите шесть метров в секунду.
– Понял. Шесть.
Нос самолета чуть приподнимается. Они уходят от земли все выше. От враждебной земли, на которой рассыпано довольно много огней. Но эти огни капитана не радуют. Они вызывают в нем раздражение и глухую злобу.
..Когда Царев ушел, капитан поднялся и развел в печурке огонь. Подбросив дров, он посидел, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.
Майор Козлов и старший лейтенант Царев... Один терпеть не может его, капитана Добруша, и старается доставить неприятности. Второй расположен настолько дружески, что готов на самопожертвование. А в итоге горечь от встречи и с тем и с другим. Ну что стоило Цареву сказать, что машина у него, Добруша, не так уж и плоха, а полет на Кенигсберг – это задание, с которым он справится шутя.
Капитан вздохнул. Им овладела странная апатия, в мозгу проносились обрывки картин, никак не связанных с предстоящим полетом: лицо погибшего стрелка, истребитель «Лагг‑3», на котором он летал в начале войны, Анна, трубка «Дарю сердечно...»
До вылета оставалось тридцать часов.
«Ладно, – подумал он. – Я должен бомбардировать Кенигсберг, и покончим с этим».
Штурман Назаров. Вот кто ему нужен. Назаров – хороший штурман. Правда, он из экипажа Козлова, и это даст майору лишний повод для различных домыслов. К сожалению, с этим считаться не приходится.
Капитан поднялся и снял с гвоздя куртку. Но в этот день все складывалось неудачно. Снаружи послышался шум шагов, и в землянку спустился старшина Рогожин.
– Можно, Василь Николаич?
– Входите, – буркнул Добруш, окидывая взглядом землянку в поисках фуражки.
Старшина остановился у порога и переступил с ноги на ногу. Он был слишком толст, форма сидела на нем как на куле.
– Василь Николаич... – прошепелявил старшина, прижимая руку к левой щеке.
– Что с вами? – спросил капитан. – Простыли?
Рогожин помотал головой.
– Зуб проклятый... хоть матом кричи.
– Коренник?
– Коренник, Василь Николаич.
– Плохо дело. Лечить надо.
Добруш похлопал по одеялу, на нарах приподнял подушку. Фуражки нигде не было.
– Вылечишь зверюгу... как же. Доктора три раза драли.
– Не помогло?
– Укоренился.
– Плохо дело, – повторил капитан.
Рогожин тяжело вздохнул.
– Василь Николаич, а Василь Николаич... – сказал он после молчания. – Вам надо поглядеть левый мотор.
– Что там еще? – недовольно спросил Добруш.
– Он сбрасывает обороты.
– Знаю. Я проверял вечером.
– Сейчас он сбрасывает почти сто пятьдесят, – тихо сказал старшина.
Капитан повернулся к Рогожину, вынул изо рта трубку и внимательно поглядел на него. На секунду он задумался.
– Контактную сеть проверили?
– Все проверили, Василь Николаич. Дело не в этом.
– В чем?
– Мотор после второй перечистки.
– Правый тоже после второй перечистки.
Старшина тихонько вздохнул.
– Это правда, Василь Николаич. Только в нем не взрывалось полтонны железа.
– Ну, это преувеличение.
– Не, Василь Николаич, – покачал тот головой. – Не преувеличение. Вы посмотрели бы, какая там была каша после...
– Да, да, – нетерпеливо сказал капитан. – Это большое упущение с моей стороны. Впредь буду внимательнее.
Старшина смутился.
– Простите, Василь Николаич...
– Прощаю, – буркнул тот. – Что вы предлагаете?
Старшина сдвинул стоптанные каблуки, втянул, насколько это было возможно, перевалившийся через ремень живот и приложил руку к пилотке.
– Товарищ командир, предлагаю выбросить мотор в металлолом.
– Так...
Наконец Добруш вспомнил, что оставил фуражку в штабе.
Самолеты стояли на опушке березовой рощицы. Еще несколько дней назад здесь было сорок шесть машин, внушавших уважение своим грозным видом. Сейчас их осталось восемнадцать, усталых птиц с покалеченными крыльями, пробитыми фюзеляжами, обнаженными моторами. И аэродром оказался непомерно велик. Он превратился в огромную пустыню.
Добруш со старшиной прошли по стоянке мимо темных масляных пятен, расплывшихся там, где раньше находились машины, мимо красных противопожарных щитов с ненужными теперь ведрами и лопатами, мимо ящиков с песком, в которых валялись еще не успевшие почернеть окурки. Когда‑то все это имело смысл. Но хозяев не стало, и ящики, щиты, забытые ведра казались теперь ненужными и странными – вещи, утратившие связь с человеком.
– А мне говорят – ремонтируй, – проговорил старшина, задыхаясь и старательно обходя баллоны с кислородом. – Нельзя ремонтировать то, что никакому ремонту не подлежит, Василь Николаич.
Капитан вытащил из кармана трубку и, не зажигая ее, сунул в зубы. Потом внимательно поглядел на Рогожина.
– Что это с вами, старшина?
– Василь Николаич, нельзя вам лететь на такой машине!
– Кто вам сказал, что я лечу?
– Незачем мне говорить, – угрюмо возразил тот. – Я не слепой.
– Гм... – сказал Добруш. Он поспешно похлопал по карманам и, достав спички, прикурил. – Кажется, зуб у вас перестал болеть?
Старшина на мгновение приостановился и посмотрел на Добруша с укором.
– Ну зачем вы так, Василь Николаич? – спросил он. – Мы ж не дети.
Добруш положил руку ему на плечо.
– Не сердитесь, старшина. Я не хотел вас обидеть.
Несколько минут они шагали молча. Потом капитан спросил:
– Пулеметы в порядке?
– В порядке.
– Баки?
– Тоже. Все остальное в порядке. Все, кроме моторов. Так что можете считать, что все не в порядке.
– Ладно, ладно, – проворчал капитан. – Это я уже сообразил. Не нужно так много повторять одно и то же.
Вчера вечером, когда он проверял самолет, дело не казалось таким безнадежным. Правда, тогда и приказа лететь на Кенигсберг не было. «Обреченное задание!»
– Глупости, – пробормотал Добруш.
– Что вы сказали? – встрепенулся старшина.
– Так, ничего...
Машина находилась в самом конце стоянки. Четыре дня назад, когда Добруш посадил ее, это была груда металлолома. Когда самолет коснулся земли, левая консоль отлетела. В крыльях же и фюзеляже было столько дыр, что капитан даже считать их не стал.
Сейчас самолет уже походил на боевую машину. Крылья были отремонтированы, дыры в фюзеляже залатаны, установлены пулеметы стрелка. Тогда они были вырваны снарядом.
Возле машины деловито сновали механики.
– Проверните винты, – сказал капитан старшине.
– Прокопович, с мотора! – крикнул тот механику, сидевшему верхом на левом капоте. – Провернуть винты!
Солдат скользнул вниз. Добруш поднялся в кабину и положил руку на секторы газа. Уже по тому, как вяло взял левый мотор первые обороты, капитан понял, что он сдал окончательно. На всякий случай Добруш прогнал его и на других режимах, но мотор начал чихать и захлебываться. Капитан выключил зажигание. Он еще посидел в кабине, потом спустился на землю.
«На такой машине, пожалуй, можно взлететь, – подумал он. – Но садиться уже не придется. Больше часа она не продержится».
С минуту он глядел на мотор.
– Старшина!
– Я здесь, командир, – шагнул тот из‑за шасси.
– Снимите мотор.
– Есть! – обрадованно воскликнул тот.
– Постарайтесь уложиться в четыре часа.
– Будет сделано, командир! Ну и рад же я, командир! – сказал он. Он потрогал щеку. – И фашист присмирел. Эй! – крикнул он механикам. – Снимать мотор! Быстро!
Солдаты бросились к самолету.
Запасных моторов на складе не было. Но с неделю назад километрах в двадцати от аэродрома немцы подбили самолет из соседнего полка. Летчик сумел посадить машину. Потом приезжали механики и пытались снять с нее моторы, но это им не удалось: на обратном пути они останавливались в полку, и Добруш слышал их разговор. По их словам, один из моторов вполне годный, и они собирались приехать за ним еще раз. Но почему‑то так и не приехали.
Капитан видел эту машину во время последнего полета. Она стояла недалеко от какой‑то деревушки посреди поля. Оба мотора были на месте.
Вернувшись с аэродрома, капитан сразу же направился к инженеру эскадрильи Лаптеву.
– Семен Константинович, дай мне человек трех‑четырех механиков, – попросил он.
– Зачем они тебе? – удивился тот.
– Хочу снять мотор с подбитой машины, той, что возле деревушки.
– А, слышал. Зачем он тебе?
– У меня левый никуда не годится.
– А что?! – воскликнул тот. – Это мысль! Чем добру пропадать... Но на кой черт заниматься этим тебе? Вот что мы сделаем. Сейчас я организую людей и съезжу сам.
Он было поднялся, но Добруш остановил его.
– Да куда тебе, ты же на ногах не держишься. У тебя и в эскадрилье дел по горло. А мне все равно надо посмотреть, что это за мотор.
Инженер смущенно потер слипающиеся веки:
– Замотался... Ладно, действуй!
Все вокруг замерзло. Здесь, на высоте семи тысяч метров, термометр показывает минус тридцать. И близкие звезды, и чернота неба, и машина, и люди в ней – все застыло в неподвижности. Даже гул моторов, кажется, только потому не отстает от них, что примерз к обшивке самолета.
– Штурман, как курс?
– Курс хорош, командир.
– Стрелок, у вас все в порядке?
– Все в порядке, командир.
– Не забывайте о кислороде. Какое у вас давление?
На высоте семи тысяч метров, где атмосферное давление составляет едва ли половину нормального, пилоту нужно постоянно следить за самочувствием экипажа. Малейшая неполадка с подачей кислорода – и наступает обморок, а через несколько минут – смерть. Человек ничего и не почувствует.
– Сто двадцать, командир.
– Как?! Вы успели съесть тридцать атмосфер?! Стрелок, вы что – костры им разжигаете?
Надо же! Кислород им особенно потребуется на обратном пути, потому что возвращаться предстоит на восьми с половиной – девяти тысячах метров. Нужно экономить горючее, а именно на этих высотах у них будет сильный попутный ветер. Но если кислорода не хватит...
– Нет, командир, я им дышу, – с обидой возражает стрелок.
– Так дышите экономнее! Немедленно уменьшите расход кислорода!
В наушниках слышится сопение стрелка и, потом его голос:
– Уменьшил, командир.
– Ладно. Штурман, у вас какое давление в баллоне?
– Сто двадцать пять.
Хоть один умный человек нашелся.
Добруш понимает, что несправедлив. Расход кислорода у стрелка нормальный. Но это уже сказывается Кенигсберг. Города не видно, но пилот всем телом чувствует его приближение, чувствует затаившуюся в нем опасность. И нервничает.
– Эй, стрелок!,.
– Я слушаю, командир.
– Не злитесь.
– Не буду, командир. – Стрелок веселеет. – Долго нам еще? Я совсем окоченел...
– Штурман, как цель?
– Девять минут сорок секунд.
– Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга девять минут сорок секунд.
– Понял, командир.
И они смолкают.
...Необходимо было поговорить со штурманом Назаровым.
В землянке, служившей одновременно и клубом, и столовой, и библиотекой, было почти пусто. За столиком у окна двое летчиков играли в шахматы. Трое других, среди которых находился и майор Козлов, перекидывались в карты.