Рассказ фельдъегеря
Слышали, может быть, есть такая фельдъегерская связь? Так вот, в ней я и работал. Занимались мы тем, что перевозили денежные суммы, собирали выручку по магазинам, столовым, ресторанам и сдавали ее в банк.
Случалось перевозить большие ценности. Ну а там, где пахнет денежками, обязательно находятся желающие ими поживиться. Один такой не в меру предприимчивый субъект мне даже памятку по себе оставил на всю жизнь, вот здесь на боку, маленько левее сердца.
Но сейчас я вам расскажу не о том случае. В жизни, уверяю вас, встречаются положения много хуже тех, когда в тебя стреляют. Дело произошло в самом начале Отечественной войны. С первого же часа подхватила меня война и, как сухой лист, закружила. Едва я услышал по радио о бомбежке наших городов, как бросился в военкомат. Там меня тотчас же направили по моей военной специальности в танковую часть. На третий день мне удалось ее разыскать, а наутро мы уже вступили в бой.
Из боя я вышел цел и невредим, а как только явился на заправку и вылез из своей коробки, тут меня и зацепило осколком. Видите шрам над ухом?
Не помню, как меня отвезли в медсанбат, как отправили сперва в один, потом в другой госпиталь, как разбомбили в пути наш санитарный поезд. Обо всем этом мне потом ребята рассказывали, с которыми я лежал уже в третьем госпитале. Парни это были молодые, на жизнь смотрели легко. Анекдоты рассказывали, хохотали по всякому пустяку, а мне было не до смеха. Пока я по госпиталям без сознания валялся, фрицы уже перли прямо на Москву.
Никак у меня в голове не укладывалось, что немцы почти около моей родной Рудицы, где осталась моя семья: жена да трехлетняя дочурка – самые дорогие для меня люди на свете.
Письмо и аттестат на получение зарплаты я им послал в первые же дни, а потом не раз писал, но ответа все не приходило. Естественно, что это еще больше расстраивало меня, особенно с тех пор, как узнал, что Рудицу уже не раз бомбили. Я бы, кажется, все отдал и полжизни в придачу, только бы знать, что жена с дочкой благополучно уехала к своим родным в Свердловск.
Всем нам не забыть тех черных дней, тех рвущих душу сводок Информбюро... А ночные бомбежки все учащались. Вскоре пришел приказ о переводе нашего госпиталя в глубокий тыл, но выполнить его оказалось не так просто. Эвакуация города уже заканчивалась, когда подали наконец санитарный состав и для нас. Лежачих подвозили к нему на машинах, наспех укрыв их чем попало, вплоть до ковров и портьер. Нам, ходячим, живо выдали обмундирование и велели поскорей добираться до вокзала своим ходом.
Город поразил меня своим страшным мертвым видом. На улицах валялся всякий домашний скарб, пожаров никто не тушил.
На станции я разыскал знакомого железнодорожника и выпытал у него, по какому направлению нас повезут. Когда узнал, что по северному, то едва устоял, так у меня вдруг ослабли от волнения ноги. Ведь это означало, что мы проедем мимо станции Дроновка, от которой до нашей Рудицы всего‑навсего каких‑нибудь сорок километров по шоссе.
– Только как вы еще проскочите, – с сомнением покачал головой мой знакомый. – Говорят, на том направлении «он» особенно люто прет.
Но меня как‑то мало тронули эти его опасения, я думал только об одном – как бы сойти в Дроновке и во что бы то ни стало добраться до Рудицы, чтобы узнать, успели ли мои милые уехать.
Никому я не сказал об этих своих намерениях, знал, что никто меня не поддержит. В моей больной голове стоял мучительный гул, и, словно споря с кем‑то, я бормотал:
– В чем тут преступление, если я сойду в Дроновке? Ведь все равно от меня сейчас никакой пользы. А быть может, я успею спасти своих. Помочь им!
Эти мысли так поглощали меня, что я даже не прикоснулся к котелку с кашей, только хлеб на всякий случай сунул за пазуху.
Не знаю, сколько времени я просидел в таком полузабытьи, настораживаясь только тогда, когда поезд останавливался на станциях.
– В Дроновке едва ли остановимся, – донеслись вдруг до меня чьи‑то громко сказанные слова. – Разве только раненых подвезут.
«Остановятся или нет, все равно соскочу», – подумал я и стал пробираться к выходу.
На мое счастье, поезд остановился. Не слушая, что кричала мне вслед сестра, я вышел сразу за проводником и, насколько позволяла слабость, трусцой побежал к погруженному в темноту вокзалу. Но это был уже не вокзал, а мертвый скелет его – обожженные стены с провалом вместо двери, с дырами вместо окон. Спотыкаясь, прошел я сквозь него по грудам кирпича и оказался на бывшей привокзальной площади, теперь – пустыре, окруженном обгорелыми трубами печей.
Низкое красновато‑черное воспаленное небо слегка побледнело на востоке. Серый зимний рассвет нехотя, словно понимая, что никто ему не рад, занимался над сгоревшим поселком. Вдали как будто дышало широкое зарево, то разгораясь, то ослабевая. Пахло мокрой гарью и несчастьем.
При сложившейся обстановке я не мог рассчитывать на автобус, регулярно ходивший раньше до Рудицы. «Как я доберусь туда?» – лихорадочно билось в мозгу. Невдалеке виднелась небольшая группа военных, суетившихся подле грузовика.
Я подошел к ним поближе. Картина оказалась обычная – привезли раненых и теперь переносили их в наш санитарный поезд.
– Давай живей шевелитесь, ребятки! – поторапливал санитаров пожилой военврач. – Того и гляди налетит.
– А как же с остальными? – послышался взволнованный девичий голос. – Ведь там еще пятеро осталось. Один очень тяжелый – сквозное ранение в правом подреберье. Другие тоже все лежачие. Их под самый конец принесли. Я всех перевязала, но взять не могла – некуда уже было.
– Послать бы за ними машину, – умоляюще проговорил солдат с толстой, большой, похожей на спеленатого ребенка повязкой на правой руке, которую он бережно придерживал у груди. – Это из нашей роты ребята.
– Давайте, товарищи, давайте, идите по вагонам! И без вас как‑нибудь разберемся, – рассердился врач, видимо еще не совсем привыкший к своей новой роли. Проводив взглядом последние носилки, он подошел к опустевшей машине и заглянул в разбитое окно кабины.
– Там, Василий Петрович, оказывается, люди остались, пятеро, – виноватым тоном проговорил он.
Шофер молчал, точно не слыша, хотя мне было ясно, что он не спит.
– Еще бы разок съездить нужно, Василий Петрович, – сказал врач и торопливо, как бы стараясь предупредить возражение, зачастил: – Я, конечно, понимаю, вы человек гражданский, не военный. Приказывать вам я не могу, тем более что вы сами ранены, однако обстоятельства таковы, что мы все должны...
– Должны, должны! – в сердцах воскликнул шофер, высовываясь из кабины. – Все мы должны, однако, кто мог, все уж поуехали. Под вас тоже вот состав подали. Один я как проклятый должен мотаться по дорогам туда, сюда. Вы думаете, мне очень приятно будет попасть к немцам? Начальник, уезжая, велел один рейс для вас сделать, а потом гнать машину что есть духу... У меня и в путевом листе так записано...
– При чем тут путевой лист? – устало проговорил доктор. – Подумайте, ведь там же, в Рудице, раненые ждут, надеются...
– В Рудице? – воскликнул я непроизвольно. – Позвольте, товарищ военврач, обратиться. Разрешите мне ехать. Я могу вести машину. Съезжу, привезу раненых куда прикажете, только разрешите! Мне крайне нужно хоть на полчаса побывать в Рудице... Только узнать... а потом я обратно, сюда же...
– А кто вы такой? – спросил нетерпеливо врач, которого уже торопил старшина, прибежавший сказать, что поезд отправляется. – Вы же сами ранены, как я вижу.
– Я танкист... лейтенант. Был ранен, но с машиной справлюсь, – захлебываясь, выпалил я и, уже шагая вслед за торопившимся к поезду доктором, продолжал его умолять: – Прикажите шоферу сдать мне машину, и пусть он с вами едет, если ранен.
– Сам ты поезжай ко всем чертям! – кричал мне вслед шофер. – Ловкий выискался – машину ему сдай!
– Видите, какое положение, – говорил тем временем расстроенный доктор. – По‑настоящему я обязан забрать вас с собою, но не тащить же мне вас силой. Договаривайтесь с шофером и поезжайте, если вам так уж необходимо в Рудицу. Когда привезете раненых, найдите у начальника станции нашего санинструктора Савушкина, он их устроит в следующий санпоезд, и вы сами с ним извольте выехать отсюда. Понятно?
Последние слова военврач прокричал на бегу, так как поезд уже тронулся.
Я постоял немного, чтобы унять головокружение, и пошел обратно к машине. Шофер уже выглядывал из нее, поджидая меня.
– Поедешь, так садись! – крикнул он еще издали. – Хоть поможешь раненых погрузить.
Однако, когда я влез в кабину, он не отказал себе в удовольствии еще немного поворчать: «Тоже сказанул! Машину ему отдай!»
Я промолчал, и некоторое время мы ехали молча. Небо в той стороне, куда мы держали путь, становилось все более багровым. Далекая канонада, начавшаяся с отдельных выстрелов, усилилась. Казалось, что где‑то там, за кровавым занавесом зарева, десяток мощных молотов куют громыхающую сталь.
– Дают жизни! – озабоченно проговорил шофер, покосившись на меня, и уже приятельским тоном спросил: – Звать‑то тебя как?
– Домышев Иван Васильевич, – ответил я и заодно объяснил ему, кто я такой и почему так стремлюсь попасть в Рудицу.
Фамилия шофера оказалась Хоменко. Он попал в Рудицу случайно, проездом. Вез оборудование демонтированного завода. В дороге их колонну обстреляли, он был легко ранен. В Рудице в госпитале, куда он заехал, его перевязали. Может быть, при других обстоятельствах ему пришлось бы полежать на больничной койке, но тут было не до того. Город спешно эвакуировали. Машину его задержали, сбросили с нее груз и вместо него уложили раненых.
Начальник колонны возражать не стал – понимал, что люди ценнее, чем машины.
Так мы и ехали с этим Хоменко, делясь своими заботами. Рассвело уже настолько, что я мог разглядеть его обросшее рыжеватой щетиной грубоватое лицо с узкими щелками прищуренных глаз. На дороге все чаще стали попадаться страшные следы недавних воздушных налетов: трупы людей, перевернутые и сожженные машины. Объезжая одну лежавшую на боку посреди дороги полуторку, мы едва не задавили выползшего из нее человека.
Чтобы обратить на себя наше внимание, он снял с себя шапку, махнул ею, но на большее у него не хватило сил, и он лежал плашмя, с вытянутой рукой, уткнув лицо в снег.
Хоменко затормозил, я подбежал к раненому, приподнял его, как вдруг слышу, он шепчет;
– Домышев! Ты? Слава богу, хоть свой человек! Помоги, брат... В спину садануло, ног не чувствую.
Вгляделся я хорошенько и узнал знакомого фельдъегеря. Действительно, вместе когда‑то работали. Тоже, как и я, банковские ценности возил.
– Обожди, – говорю, – сам не подымайся, сил не трать. Я сейчас носилки с машины сниму, и мы тебя, как барина, на них уложим. – И спрашиваю его: – Ты ведь сейчас из Рудицы? Не слышал, как Маша? Выехала или нет?
– Не знаю, – отвечает. – Давно ее не видел. Но учителей как будто всех успели вывезти. Разве только из‑за дочурки осталась, хворала она, я слышал.
Сказал он это и точно кинжалом меня проткнул. Все самые страшные опасенья с новой силой обрушились на мою бедную голову. С минуту я даже вовсе ничего не соображал, как будто сознание потерял. Но тут Хоменко подошел, стал тормошить меня за плечо. Я немного пришел в себя, начали мы раненого на носилки укладывать, а он шепчет:
– Я же деньги, Ваня, везу... задержался из‑за машины... А тут «мессер» налетел, всех моих перебил, меня вот тоже... Забирай вот документы в сумке, деньги сдашь... Жене скажешь, чтобы... – Но тут его шепот стал вовсе невнятен, по телу пробежала дрожь, и он затих. С трудом подняли мы его на машину, потом заглянули в полуторку, не осталось ли в ней кого живых, но нет, тела шофера и двух фельдъегерей уже окоченели. Под иссеченным осколками брезентом лежало несколько запечатанных мешков. Один из них тоже пострадал. Искромсанные пачки денег валялись на снегу.
– Сколько же здесь? – спросил Хоменко, когда все одиннадцать мешков с бумажными деньгами и двенадцатый, самый тяжелый, с разменной монетой, были наконец погружены.
– Два миллиона шестьсот восемьдесят тысяч триста пять рублей шестьдесят копеек, – прочел я, глянув на документ, вытащенный из сумки.
– Ого! – значительно произнес Хоменко, с уважением глядя на мешки. – Вот они, значит, какие миллионы‑то бывают. Куда же мы теперь с ними?
Да, это был вопрос! Если раньше мы рисковали только своими головами, во что бы то ни стало стремясь добраться до пылающей Рудицы, не зная, кто в данный момент ею владеет, то теперь на нашей ответственности была огромная сумма государственных денег.
Я было сказал об этом Хоменко, но он, внезапно озлившись, заорал на меня:
– Если тебе не жалко своей жены, так мне на это наплевать! А у меня забота, что раненые там остались. Ты бы послушал, как они просили, чтобы за ними приехали. У меня их крик, наверное, всю жизнь в ушах звенеть будет. – И, немного стихнув, он добавил: – Мы же не совсем без головы. Если увидим, что дело плохо, драпанем обратно. Бензин‑то еще есть.
Он смотрел на меня со злобным недоверием, как на врага, думая, что я струсил. Между тем уж я‑то не менее его стремился скорее попасть в горящую Рудицу, где, может быть, в моей помощи нуждались самые дорогие, самые близкие существа: жена и дочь.
– Едем! – крикнул я. – Только орешь зря, а сам ни с места.
И опять мы понеслись по проселку среди голых, однообразных, занесенных снегом полей.
Меня все больше тревожила пустынность дороги. На видневшемся вдали шоссе, шедшем под острым углом к нашему проселку, я ясно различал сплошную ленту машин, повозок и отдельные точки идущих людей, а здесь нам хоть бы один человек повстречался.
Впрочем, немного погодя, хорошенько приглядевшись, я разглядел вдалеке отдельные фигурки людей, что‑то как будто копавших посреди дороги. Два мотоцикла виднелись возле них.
– Однако минируют дорогу, – сказал я Хоменко. – Как бы не налететь сгоряча. – Но тот уж сбавлял ход, видя, что двое на мотоцикле едут нам навстречу.
– Куда вас черт несет? – закричал, махая кулаком, командир, сидевший в коляске. – Мы там минируем, а вы катите прямо к черту на рога. Кто вы такие? За ранеными? Поздно уж теперь. Все равно вас уже не пропустят. А раненых и без вас заберут, если остались. Там еще наши части проходят.
А тут, как на грех, пока мы говорили с командиром саперов, машина наша заглохла. Хоменко начал рыться в моторе и выронил в снег крохотную детальку. Это уж пахло катастрофой. Битый час мы вдвоем искали ее, соскребли и прощупали пальцами весь снег подле машины, но деталька, словно заколдованный клад, не давалась нам в руки.
За это время саперы вплотную подобрались к нам. Другой их командир, подъехавший на новенькой трехтонке, крикнул нам:
– Эй, ребята! Застряли, что ли? Давайте сматывайтесь живей! Подожгите вашу гробовину да садитесь ко мне в кузов.
Мы оба молчали, шаря в снегу, не зная, что сказать. Ведь если бы мы заявили, что везем деньги, то он прежде всего заинтересовался бы, почему мы направляемся с ними не в тыл, а прямехонько к немцам. Доведись до меня, я и сам бы не очень‑то поверил нашим объяснениям. Грозная тень трибунала так и замаячила передо мной. «Этого только еще недоставало!» – подумал я, как вдруг Хоменко не своим голосом заорал:
– Вот ты где, подлая, пряталась!
– Нашли, нашли! – крикнул я начальнику саперов. – Теперь можем двигаться.
Еще несколько минут спустя машина наша ожила, и мы, повернув ее обратно, понеслись сами, еще хорошо не зная куда.
Интересно, что привычное ощущение ответственности за государственное дело, которое я вновь испытывал, как будто придало мне свежие силы и заставило думать логичнее. «Если других учителей всех вывезли, то неужели жена могла остаться? Ведь, безусловно, она понимала, какая судьба ожидает ее, комсомолку и жену коммуниста, если попадется в лапы фашистам. Нет, – убеждал я себя. – Они уехали, обязательно уехали! А мне теперь нужно думать о том, как бы довезти и сдать эти деньги, свалившиеся обузой на наши головы».
Все это оказалось далеко не просто. Не буду долго останавливаться на том, как мы, влившись в скорбный поток беженцев, двигались на восток, как укрывались в кюветах от налета черных хищников с белыми крестами на крыльях, как, объезжая разбитый мост, чуть не провалились под лед вслед за шедшей перед нами машиной.
Наконец мы прибыли после всех этих приключений на небольшую железнодорожную станцию. Отделения Госбанка на ней не оказалось. Я пытался сдать деньги в сберкассу, но заведующая в ответ замахала руками. Оказывается, она уже отправила деньги и сама эвакуируется. Но с ее помощью нам удалось хоть получить место в теплушке состава, уходившего на восток. В пути нас обстреляли с воздуха, но в нашем вагоне все обошлось благополучно.
Наконец приехали в Боровск. Поезд стоял тут целых двадцать минут, но пятнадцать из них пошло на переговоры по телефону с банком, чтобы приняли от нас деньги. Управляющий пообещал выслать машину. Дежурный комендант станции дал двух бойцов, чтобы они помогли выгрузить мешки, так как видел, что оба мы с Хоменко совсем выдохлись.
На вокзале творилось нечто невообразимое. Толпа штурмовала вагоны. Мы едва успели выгрузить восемь мешков, как поезд тронулся
Последние три мешка Хоменко с солдатами выкинули на ходу через головы лезущих в вагон людей. Мешок с монетой ухватил один из бойцов. Сам‑то выскочил на перрон, а мешок у него за что‑то зацепился, порвался, и монеты полились из него ручьем.
Я не видел этой картины, потому что лежал в это время среди людского потока на мешках, охватив их руками, но звон серебра, сыплющегося на рельсы, долетел до меня и пронял до костей.
Толпа захохотала над опешившим бойцом, стоявшим с пустым мешком в руках, глядя вслед вагону, на полу которого осталась целая груда монет, но какой‑то старик, стоявший в дверях теплушки, растолкал остальных и сгреб всю кучу серебра вниз на шпалы. Поезд ушел, перрон затих. Бойцы, помогавшие нам, притащили девятый и десятый мешки, одиннадцатый приволок Хоменко. Он еле шел, скорчившись от боли. В толпе ему разбередили рану. Обоих солдат я послал собирать серебро. Им с охотой помогали ребята из их наряда. Мешок получился хотя и увесистый, однако далеко не такой, каким был до катастрофы.
В банке управляющий, узнав, что серебро просыпалось, страшно возмутился:
– Как это вы так неосторожно! Это же государственные деньги, а не щепки. Вам придется отвечать за недостачу.
До сих пор мысль о том, что в случае недостачи придется за нее поплатиться, как‑то не приходила мне в голову. Все мысли были направлены только на то, как бы сохранить деньги и доставить их до места. А теперь получалась такая история. Ведь кто знает, как их там считали? Торопились люди, просчитывались, а теперь я отвечай. Неизвестно, все ли мы пачки подобрали там, около машины, не говоря уже о просыпанном серебре.
Хоменко тоже, пожалуй, не менее меня переживал и тревожился и все меня уговаривал:
– Брось ты, Иван Васильевич, не отчаивайся, обойдется как‑нибудь.
– Как же, обойдется! Держи карман шире, – отвечал я, – когда этот сухарь директор мне не верит. Я ему говорю, что я вовсе не фельдъегерь Пахомов, на которого выписаны документы, а лейтенант Домышев, который случайно нашел эти деньги и доставил, а он мне в ответ: «Тогда предъявите ваше удостоверение». А что я ему предъявлю, когда все мои бумаги уехали с госпиталем.
– А знакомых у тебя в Боровске нет, кто бы подтвердил твою личность?
– Есть тетка жены. Она здесь в слободе живет.
– Айда разыскивать, – распорядился Хоменко.
Однако тетку нам повидать не пришлось. Ее маленький домишко оказался на замке. И мы зря дважды наведывались к нему. На всякий случай я бросил в почтовый ящик записку, что если не приду, то чтобы справились обо мне в отделении Госбанка.
Не скажу, что самочувствие у меня было бодрое, когда я опять входил в неприветливый кабинет управляющего банком. У него уже сидел какой‑то старший лейтенант. Судя по тому, как он сразу заинтересовался моей историей, как стал меня разглядывать и расспрашивать, я понял, что это неспроста. Однако они разрешили мне пройти в комнату, где уже начался подсчет нашей казны. По моей просьбе деньги считали, не разбивая пачек, чтобы сперва определить хотя бы приблизительный результат.
Хоменко сидел за столом с записной книжкой. По его расчетам, в каждом мешке должно было находиться примерно по 240 тысяч, а так как в трех уже проверенных мешках содержалось по 250 тысяч, то он был настроен благодушно. Однако я‑то понимал, что это ровно ничего не значит. В других мешках могли быть более мелкие купюры. Так и случилось., В следующих двух мешках оказалось всего полтораста тысяч, а в порванном 123 тысячи триста. Неровная цифра и малая сумма убили нас обоих наповал.
– Может быть, они там, не считая, пачки в мешки напихали? – предположил совсем приунывший Хоменко.
Я потянул его за локоть, вывел на крыльцо и сказал:
– Вот что, Василий Петрович! Ты мне сделал громадное одолжение, а я тебя, кажется, втянул в грязную историю. Давай‑ка, друг, двигай в госпиталь, пока и тебя не припутали к этому делу с деньгами. В общем, прощай, не поминай лихом.
– Да что ты выдумал, Иван Васильевич? – уставился на меня Хоменко. – Никуда я не пойду. Вот уладим с банком, тогда другое дело. А если эта старая засушина, управляющий, еще раз намекнет, что мы тут руки погрели, то я не посмотрю, что у него борода как у козла. Я ему рога‑то пообломаю. – И, круто повернувшись, Хоменко пошел обратно в банк.
Опять потянулась муторная процедура подсчета. Оставалось еще три мешка.
– Не будет в них девятисот тысяч, – буркнул мне на ухо Хоменко.
Я ничего не ответил, только глубже втянул в плечи нестерпимо болевшую голову и с ненавистью глядел на медлительную счетчицу, возившуюся с очередным мешком. Но вот сургучные печати на нем были сломаны, бечевка разрезана, и на стол посыпались пачки денег. С отчаянием заскрипел зубами Хоменко, глядя на желтые да зеленые рублевые и трехрублевые пачки.
Я встал. Последние остатки выдержки покидали меня. Сидеть на месте я больше не мог. В груди теснило, жгучие струйки пота текли по бокам, голова разламывалась от боли.
– Пойду покурю, – сказал я Хоменко и пошел на крыльцо. Тотчас вслед за мной поднялся и тот старший лейтенант, что неотступно находился в кабинете управляющего. «Караулят, чтоб не сбежал», – подумал я с горечью.
Солнце припекало совсем по‑весеннему. Капало с крыш. Время от времени раздавался стеклянный звон упавшей сосульки, азартно чирикали воробьи. Мальчишки играли в войну, и их крики напоминали гомон воробьев.
«Что значит ребятня, – подумал я, – играют и горюшка не знают. А тут война, отступление, беда с семьей и в довершение всего еще эта история с деньгами. Конечно, я постараюсь доказать... Должны же мне поверить. Но Хоменко нужно все же убираться отсюда, пока есть возможность».
С этими мыслями я решительным шагом направился к двери, как вдруг кто‑то с улицы крикнул:
– Ваня! Ваня! Иван Васильевич!
Я оглянулся и буквально, как говорится, обомлел. Плача от радости, протягивая ко мне руки, бежала через дорогу моя жена. Я хотел крикнуть, назвать ее имя, но не мог. От боли в затылке потемнело в глазах. Я бы, пожалуй, свалился, если бы меня не подхватил тот самый следивший за мной старший лейтенант.
– Спасибо! – сказал я ему сердито. – Но дайте хоть с женой поговорить.
Обнялись мы с Маней крепко‑накрепко, ведь не надеялись, что так скоро встретимся. Потом сели тут же на ступеньках, глядя друг на дружку не отрываясь. Она рассказала, что ей давно удалось уехать сюда. Она хотела в Свердловск, но тетка уговорила остаться пока здесь. Все вещи и хозяйство пришлось бросить. Но это казалось теперь совершенным пустяком. Главное – все были живы.
– Идем скорее! – торопила жена. – Ведь Наташка ждет.
– Хорошо, хорошо, – машинально шептал я, поднимаясь. – Только у меня здесь еще не все закончено...
Тут я взглянул на старшего лейтенанта, наблюдавшего сцену нашей встречи, и опять вся тяжесть отчаянья легла на меня каменной глыбой. Я даже сгорбился под ее гнетом.
– Не бойтесь, не сбегу! – сказал я ему, проходя мимо.
– А я и не боюсь, – возразил он с удивлением.. – С чего вы взяли?
Говорить с ним не хотелось. Я направился к двери, но навстречу мне вылетел Хоменко.
– Сотенные! – заорал он и, схватив меня за руку, потащил за собой.
Девушка‑кассир, видимо болевшая за нас душой, встретила меня с улыбкой.
– Остается только полтораста. В последнем мешке, вероятно, будет не меньше.
Наконец подсчет был закончен.
– Два миллиона шестьсот восемьдесят тысяч семнадцать рублей пятнадцать копеек! – провозгласил подошедший к этому времени управляющий.
– Сколько же недостает? – спросил я хрипло.
– Двести восемьдесят восемь рублей сорок пять копеек.
– Хо, хо! – воскликнул радостно Хоменко. – Это примерно на полтора литра водки по базарным ценам. Такую цифру еще можно выдержать.
– Не беспокойтесь! – обратился ко мне управляющий, демонстративно не слушая Хоменко. – На утрату разменной монеты можно составить акт. Ведь у вас же есть свидетели.
– Это потом! – махнул я рукой, встал и пошел искать жену, которая дожидалась меня на крыльце, но в дверях дорогу мне загородил старший лейтенант.
– Ну как? – спросил он с живым интересом.
– Можете не беспокоиться, – сухо ответил я.
– Ошибаетесь, – возразил он невесело. – Как раз теперь‑то и настала моя очередь беспокоиться. Ведь я тоже, как и вы, деньги привез. Приказали доставить в банк, а я их сам не считал, не до того было, вот и потрухиваю.
Николай ВОЛКОВ
Желтоглазый волчина
День был воскресный, и многие из курортников уехали на теплоходе «Россия» в Сухуми. Оставшиеся, всего человек десять‑двенадцать, сидели на веранде и явно скучали.
– Что это у вас за орден? – спросил я лежавшего с книгой в шезлонге пожилого добродушного бородача, показывая на глубокий коричневый шрам на его широкой груди. – В каком бою вы его заслужили?
– К сожалению, не в бою, – ответил бородач, приветливо улыбнувшись. – Как раз из‑за этого «ордена» мне и не пришлось побывать на войне.
Завсегдатаи нашей веранды, привыкшие получать каждый день порцию чрезвычайных происшествий, почуяв, что пахнет новым рассказом, стали перебираться поближе.
– Может, расскажете? – спросил один, наиболее нетерпеливый.
– Отчего не рассказать, – согласился бородач, откладывая книгу. – Только не знаю, интересно ли вам будет.
Он немного помолчал, глядя в подернутую легким маревом голубую даль, словно заглядывая в свое прошлое, потом устроился поудобнее и вздохнул.
– Начало войны застало меня в глухом сибирском таежном селе. Работал я тогда директором леспромхоза. Коренной сибиряк, выросший в лесу, я любил тайгу, рыбалку, охоту, и работа в леспромхозе была как раз по мне.
Город с его шумом, дымом никогда меня особенно не привлекал, а с широким миром мы и так, я считаю, общались достаточно с помощью газет, журналов, книг, радио, кино.
Жена, верный спутник в моих скитаниях по таежным углам Сибири, была мне под стать. Она тоже не очень увлекалась театрами, магазинами, нарядами, тем более что и времени для этого не хватало – работала сельским врачом. А это значит – вечно в больнице либо в разъездах. Вот так и жили мы до самой войны.
Едва я услышал о предательском нападении фашистов, как тотчас решил, что если началась война, то нужно и мне воевать. Передал леспромхоз своему заместителю, попрощался с женой, сам запряг свою любимую лошаденку и махнул в райцентр, в военкомат. «Вот он я, хочу на фронт». Но военком посмотрел мою карточку и сказал усталым голосом:
– Когда потребуетесь, мы вас и так не забудем.
Я в райком, а там мне:
– На каком основании вы бросили доверенный вам пост?!
В общем, прочитали мне мораль о паникерах и некоторых товарищах, не понимающих, что успех войны решается не только на фронте, но и в тылу.
Делать нечего, пришлось возвращаться. Однако по делам службы я задержался в районном селе на двое суток. Устроил кое‑какие служебные дела, еду обратно, вдруг, гляжу, навстречу мне катит моя супруга. Бросился я к ней, спрашиваю:
– Что случилось? Куда ты собралась?
– Не волнуйся. Получила повестку. Призвана в армию. Ведь я же лейтенант медицинской службы.
Обнял я ее и чуть не заплакал от обиды. Вот ведь как бывает. Все у нас вышло наоборот. Жена ушла воевать, а я, здоровый и сильный мужик, остался в глубоком тылу и по уши залез в свою работу, тем более что она становилась с каждым месяцем все сложней и трудней. Наряды на материалы, горючее, продовольствие все уменьшались, а план заготовок леса все увеличивался, а ведь выполнять его теперь стало для нас делом чести.
И вот на фоне этой картины начались в нашей местности очень неприятные происшествия, о каких раньше и слышно не было. Поехала, например, женщина‑колхозница на базар в районный центр, повезла картошку продавать и исчезла вместе с лошадью и с картошкой. У ветеринарного врача угнали лошадь: поехал он рыбки половить, стреножил лошаденку, пустил ее пастись, а когда хватился, ее и след простыл. В начале зимы дошла очередь и до нас.
Послал я по первопутку молодого паренька на паре лошадей свезти хлеб и кое‑что из продуктов на дальний лесоучасток. Проходит время, должен он уже вернуться, как вдруг вместо него приезжает вся бригада. Вваливаются ко мне в кабинет, все злые как черти, орут:
– Вы что нас голодом морите? Мы кто для вас, люди или собаки?
Оказывается, парень с продуктами к ним и не приезжал. Куда делся – неизвестно. Заявили мы в милицию, сами бросились на розыски. Последний раз видели его ребята из геологической партии, чай он у них пил, грелся. Выехал еще засветло в ту сторону, куда следовало, однако получилось так, что не доехал. Пропал, как в воду канул.
Находились такие, которые предполагали, что паренек был себе на уме, лошадь продал, а сам сбежал, но мы‑то отлично знали – не могло этого быть: хороший был парень, достойный всякого доверия. И мы очень его жалели.
Прошло примерно с месяц после этого печального происшествия, как получил я наконец повестку от военкомата. Все у меня было уже подготовлено на этот случай: и заместитель подобран дельный, и документы держались в ажуре. Сдал я дела честь честью, выпил по рюмке с друзьями и отправился в райцентр.
Подмораживало. Дорога шла лесом. По обе стороны ее, как на параде, выстроились высоченные черные ели. Тишина стояла поразительная, только снег визжал под полозьями да пофыркивала лошаденка.
Еду я таким образом и раздумываю, о чем еще нужно сказать в райисполкоме, как, вижу, бегут мне навстречу сани, запряженные серой легкой лошадкой, а в них на каком‑то высоком сиденье, не то тюке, не то ящике, сидит бородатый человек в пестрой собачьей дохе.
Свернул я в сторону, дал ему дорогу, причем моя лошадь чуть не по пузо в снег провалилась, а как только он проехал, я вдруг сообразил, что ведь этот дядька на нашей лошади едет, на той самой Ласточке, что пропала вместе с парнем, который вез продукты на лесоучасток!
Однако, пока я выбирался на дорогу, пока, глядя вслед саням, раздумывал, что делать, они укатили довольно далеко. Этак можно было и упустить внезапную находку. Я живо повернул лошадь, понукнул ее и вскоре стал заметно настигать бородача в пестрой дохе. Между тем он, видимо, заметил мой маневр и, нагнувшись, начал что‑то шарить у себя в сене под ногами. Я полагал, что бородач ищет кнут и сейчас станет настегивать Ласточку, чтобы уйти от погони, но, к моему удивлению, он поднялся на ноги и стал ее придерживать.
Когда я подъехал вплотную, он вовсе остановил лошадь и, встав коленом на свое высокое сиденье, уставился на меня рыжеватыми мрачными глазами из‑под насупленных, сросшихся бровей.
Лицо его я не особенно запомнил. В памяти осталось только, что оно было худое, бледное, заросшее бурой щетинистой бородой.
– Ты что вернулся? – крикнул он мне, оскалившись, как будто смеясь. – Или забыл что?
– Ничего не забыл, – волнуясь, ответил я. – Ты лучше скажи, где раздобыл свою кобылу?
– А это не твое дело, – ответил он, все так же по‑волчьи скаля зубы. – Ну‑ка поворачивай обратно!
И тут пола его дохи чуть отвернулась, и из‑под нее выглянуло вороненое дуло винтовочного обреза.
«Черт подери! Что же делать? – подумал я. – Куда я против него с голыми руками? Не лезть же на рожон?»
Проклиная все на свете, повернул я обратно лошадь, все чувствуя, как буравят меня эти рыжие глаза, и... больше ничего не помню.
После уж, когда я очнулся в больнице, мне рассказали, что выстрелил он мне в спину из обреза. Пуля вот здесь, как видите, прошила меня насквозь, а из двух других, что он послал мне вслед, одна плечо задела, а другая коня царапнула. Он, должно быть, с этого и понес вскачь. Так бы, наверное, где‑нибудь и убился, если бы не налетел на колхозников, ехавших порожняком за дровами.
Они потом следователю рассказывали, что видели, как кто‑то гнался за моей кошевой, но, заметив их, повернул обратно.
В тот же день, как меня привезли, милиция наладила погоню на восьми лошадях за этим волчиной, но вы представляете наши леса, таежные трущобы, снега по грудь. Найти там человека не так‑то легко, тем более что зимний день с воробьиный коготок, а ночи темные.
В больницу меня привезли почти без дыхания, не думали, что выживу, потом пришлось в областную клинику перевезти, там две операции делали, и только через год я, слабый, худой, похожий на мертвеца, выписался наконец из хирургического корпуса.
Посмотрел я на себя в зеркало и, стыдно сказать, заплакал. Ведь я был до этого человек как человек, здоровый, молодой, сильный, а теперь самому страшно взглянуть. И к тому же инвалид. О работе пока запретили и думать.
Но оказалось, что есть еще и хуже несчастья – перестал я получать письма от жены. Бедная моя жена! Сколько она там на фронте перемучилась, как она тревожилась, узнав про мое ранение! А едва я стал поправляться, как с ней что‑то там приключилось. Куда я только не писал, но никак не мог добиться толку. Думаю, вам нетрудно себе представить мое душевное состояние в те черные для меня дни.
Если бы я хоть мог работать, то все же сколько‑нибудь отвлекался бы от своих неотвязчивых, тяжелых дум. Стыдно признаться, какие малодушные мысли приходили тогда мне в голову, и лишь одно мешало уйти из жизни – мысль о том, что только я один знаю в лицо желтоглазого бандита, натворившего столько преступлений. Ведь он и у меня отнял буквально все: здоровье, работу, возможность защищать Родину. Нет, я должен был его найти! Должен!
Меня мучило сознание, что, пока я тут валяюсь в постели, там, где‑то в тайге, бродит матерый волк, выглядывая себе новую жертву. Каких только планов я не разрабатывал, с помощью которых можно было выследить и схватить этого бандита! Как только немного окрепло здоровье, решил начать действовать.
Прежде всего направился в областное управление милиции. Там внимательно выслушали все, что я рассказал, но от помощи моей вежливо отказались. Оказывается, примерно в тех же местах, где орудовал Желтоглазый, была выслежена и арестована банда из трех человек, пытавшаяся ограбить магазин. Преступники пытались бежать, но были убиты. Товарищ, беседовавший со мной, полагал, что один из них и был тот самый бандит, с которым я столкнулся в тайге.
Меня, однако, эти разговоры не убедили, и я обратился к заместителю начальника управления подполковнику Егорову, о котором не раз слышал, что это интересный, живой человек, настоящий знаток своего дела.
– Что же, – сказал он, выслушав мое довольно необычное предложение, – ведь вообще наша работа без помощи населения не стоит ломаного гроша.
Прежде всего он затребовал из архива снимки убитых бандитов, о которых мне рассказывали. Естественно, что по фотографиям, снятым с мертвецов, трудновато было судить, как они выглядели при жизни, но я мог под присягой заявить, что ни один из них ничем не был похож на Желто