Назаров сидел на табурете у стеллажа и читал книгу. На нем были безукоризненно выглаженные брюки, до блеска начищенные ботинки и новенькая кожаная куртка. Выбритое до синевы лицо его казалось аскетически сухим.
– Мне надо поговорить с вами, штурман.
Назаров поднял голову и взглянул на него.
– Но, пожалуй, не здесь, – добавил Добруш.
Штурман положил книгу на полку и поднялся.
За столиком, где сидел майор Козлов, установилась тишина. Летчики с любопытством поглядывали на Добруша с Назаровым.
Добруш уже прошел было мимо и взялся за ручку двери, как вдруг сзади услышал шепот:
– Да какой из него летчик! Карьерист и бабник, недаром из истребителей выгнали...
Добруш отпустил ручку и повернулся. Шепот оборвался. Шрам на лице капитана начал медленно чернеть.
Он шагнул к столу.
– Вы хотели мне что‑то сказать, Козлов? – спросил он майора.
Тот приподнял брови с деланным удивлением.
– Я?! Ну что ты, дорогуша, здесь о тебе...
– Встать, – тихо сказал капитан.
Козлов уставился на него с изумлением.
– Что‑о?! Да как ты смеешь так разговаривать со стар...
Капитан положил руку на кобуру пистолета. Майор осекся.
– Встать! – повторил Добруш.
Не спуская глаз с руки капитана, майор начал медленно подниматься.
– Имей в виду, – проговорил он, бледнея, – это тебе...
– Смир‑рна!
Козлов вздрогнул.
– А теперь повторите вслух то, что вы шептали. Я предпочитаю, чтобы такие слова мне говорили в лицо, а не в спину.
– Я ничего не...
Капитан ждал, глядя на него в упор тяжелым взглядом. За соседним столиком перестали играть в шахматы. Лейтенант, сидевший рядом с майором, заинтересовался картами, которые держал в руках. Второй летчик откинулся на спинку стула и с любопытством поглядывал то на капитана, то на майора.
–...не говорил, – выдавил майор.
Добруш презрительно скривил губы.
– Оказывается, вы, Козлов, еще и трус.
Майор судорожно дернулся.
– Садитесь! – Добруш резко повернулся и пошел к двери.
Штурман, со скучающим видом разглядывавший в продолжение этого разговора спичечную коробку, шагнул за ним.
– Не стоило вам связываться, – заметил он, когда они вышли.
– Так уж получилось, – хмуро сказал капитан.
– Просто он боится, что вас назначат командиром третьей эскадрильи вместо него.
– А...
– Теперь он побежит жаловаться к полковнику, к... Ну да ничего. Я ведь видел, что вы всего лишь поправляли кобуру.
– Спасибо.
Когда они спустились в землянку командира и штурман устроился у стола, Добруш подвинул к нему планшет.
– Как вам нравится эта линия? – спросил он.
Назаров посмотрел на карту.
– Кенигсберг?
Добруш кивнул.
– Когда?
– Сегодня. Ночью.
Штурман почесал пальцем подбородок.
– Кто у вас сейчас штурман?
– Коблов.
– С Кобловым лететь нельзя.
Добруш сунул в зубы трубку и затянулся дымом. Назаров задумчиво покрутил прядку свесившихся со лба волос.
– Он не может ориентироваться, – сказал он. – Но дело не в этом. До Кенигсберга вы его довезете, но ведь он висит над целью не меньше пяти минут. Я видел. – Назаров подумал. – Если бы с вами полетел я, мы вернулись бы, – сказал он.
Добруш кивнул.
– Вы тоже так думаете? – спросил Назаров.
– Я знаю, что вы хороший штурман.
Назаров поднялся.
– Я готов.
...В штабе капитану Добрушу сообщили время и место встречи с группой, идущей на Кенигсберг.
Самолет взлетел с аэродрома и пришел в назначенную точку секунда в секунду. Но группы в воздухе не оказалось. Пилот сделал круг в надежде, что вылет несколько задержался. Но самолетов по‑прежнему не было.
– Стрелок, передайте на командный пункт: «Встреча не состоялась. Продолжаю выполнять задание».
Он развернул машину на курс. Только минут через десять была получена ответная радиограмма. Она состояла из одного слова: «Выполняйте». Что могло помешать группе подняться с аэродрома? Неожиданный налет вражеской авиации? Отмена приказа? Или что‑нибудь еще? Ни пилот, ни штурман, ни стрелок этого не знали. Задержка же с ответом означала, что случилось что‑то неожиданное. Но что – это они выяснят после возвращения.
Если смогут вернуться. Как бы там ни было, они остались в воздухе одни. И теперь могли рассчитывать только на себя.
Штурман щелкает движком навигационной линейки и сует ее за отворот унта. Потом сбрасывает с колен планшет с прикрепленным к нему ветрочетом. Больше они ему не нужны. Четкими, точно рассчитанными движениями он устанавливает на прицеле угол сноса, уточняет высоту бомбометания и путевую скорость.
Он окидывает свое хозяйство взглядом, убеждаясь, что сделал все необходимое точно и пунктуально. Когда‑то, в те далекие времена, когда еще не было войны, курсанты, которых он обучал, за глаза называли его педантом. Он знал об этом. И делал все возможное, чтобы и они стали педантами. Потому что в авиации долго живут лишь педанты. Те, которые полагаются не на удачу, случай или везенье, а только на уверенность, что ничего не забыли, все рассчитали и сделали как следует. Сделали так, как делает хорошо отлаженная машина.
Теперь он смотрит на приближающийся город.
– Командир, подходим к цели. Как будем производить бомбометание – серией или залпом? Я рекомендовал бы залп.
– Вы уверены, что попадете, штурман?
– Да.
– Хорошо. Залп.
Штурман перебрасывает указатель на сбрасывателе бомб на залп и застывает. Его аскетическое лицо, обтянутое шлемофоном, становится еще суше и строже. Он включился в цепь, и теперь он – часть машины. Часть, которая должна сработать так же четко, точно, быстро, как замки держателей или створки бомболюков.
Он сдвигает пальцы на щитке.
– Командир, открываю люки.
– Понял.
Снизу доносится глухой удар – раскрываются створки.
Все вокруг спокойно, тихо. Мерцают звезды. Гул моторов – ровный, басовитый, домашний. Ну стоит ли тем, внизу, стоящим у зенитных и пулеметных стволов, обращать внимание на далекий и безобидный гул шмеля?
Штурман знает: внизу, в нескольких сотнях, а может, и десятках метров от самолета, висят аэростаты заграждения. Малейший просчет, и самолет врежется в черную громадину.
Он знает: внизу наготове десятки прожекторных установок, которые в любую секунду могут ударить по машине слепящим молочно‑белым светом. А вслед за светом вспорют небо сверкающие лезвия сотен и тысяч комет. Комет с железными ядрами, которые взрываются по курсу и вспарывают обшивку самолета, словно бумагу. Но это еще ничего. А вот когда такая комета угодит в бомбовый отсек... Об истребителях и говорить не приходится.
«Ты должен попасть в цель во что бы то ни стало. Ты должен найти цель и уничтожить ее во что бы то ни стало, – обращается к себе штурман. – Все остальное для тебя не существует».
«Скверно, что я не знаю, на какой высоте у них аэростаты заграждения, – думает пилот, напряженно всматриваясь в небо. – Сколько я могу терять на выходе из огня? Хорошо бы у меня была в запасе хоть тысяча метров. Тысяча метров – вот что мне нужно. Но раз я этого не знаю, придется вертеться на двухстах. Двести‑то у меня наверняка есть.
Как там штурман? Точно ли выведет на цель?
Значит, отсюда все началось...
Я хотел бы иметь на борту груза не девятьсот килограммов, а девятьсот тонн. Я хотел бы превратить этот город в то, во что они превратили Минск. Во что они превратили Смоленск. И сотни других городов. Я хочу уничтожить этот город и все, что в нем есть, – думает пилот с ненавистью. – Для меня это не населенный пункт, а цель. Цель, которую я должен поразить. И к ней я испытываю не больше жалости, чем к деревянному щиту на полигоне.
Они обнаглели, – думает пилот. – В следующий вылет я сброшу бомбы не на объекты, а на кварталы. Жаль, что я не могу сделать этого сейчас.
Глупости, – обрывает он себя. – Город здесь ни при чем. Тебе приказано сбросить бомбы на военный объект, это ты и сделаешь. Вот и все.
Сколько высоты у меня в запасе?»
«Они примут нас за своих, – думает стрелок. – Они не поверят, что это мы. Мы так высоко, что...»
Штурман склоняется над бомбоприцелом. В его поле медленно вползают темные пятна домов, квадраты заводских корпусов. Штурману нужен один‑единственный квадрат, который он узнает из тысячи. Он изучил его по схемам и снимкам до последней черточки.
– Стрелок, следите за воздухом. – Голос пилота звучит жестко, как приговор. – Стреляйте по любому объекту, чем бы он ни был.
Штурман слышит ответ стрелка:
– Есть, командир. Готов, командир.
– Штурман...
Пилот не успевает закончить фразу. Хозяином самолета, хозяином, превращающим грозную машину на несколько секунд, а иногда и минут в беззащитную мишень, становится штурман:
– Командир, цель вижу!
– Понял.
– Командир, вправо три. Курс триста двадцать три.
– Есть. Взял триста двадцать три.
– Еще градус вправо...
Пилот действует так, будто штурман дергает его за невидимые ниточки, привязанные к рукам и ногам. Сейчас он только марионетка в руках штурмана. Он напрягается до предела, чтобы безукоризненно выполнить требования штурмана.
– Взял.
– Боевой!
И пилот видит, как исчезает небо. Гаснут звезды. Проваливается земля. Будто команда штурмана нарушила равновесие. Десятки молочно‑белых столбов ударяют в небо, мечутся вокруг, сталкиваются друг с другом, разбегаясь в стороны. Прожекторные лучи. Они впереди, по сторонам, сзади. Они вот‑вот заденут самолет, и тогда на машину обрушится железный смерч.
Бежать от них! Как можно дальше!
Но пилот словно закаменел. Он держит курс 324. Он будет держать его до тех пор, пока штурман не даст команду изменить или пока взрыв снаряда не сбросит их вниз. Чтобы бомбы легли в цель, самолет до сброса должен идти по идеальной, как струна, прямой.
Штурман не видит прожекторных лучей, но по бликам в прицеле понимает, что произошло. Он еще плотнее прижимается бровью к окуляру прицела.
Пилот бросает взгляд на бортовые часы. Ему казалось, что самолет висит на боевом курсе не меньше пяти минут. Хронометр говорит: шесть секунд.
Слишком много лучей! Кто‑то размахивает ими, как палками. Большими белыми палками. Они налетают друг на друга и с треском отскакивают в стороны. С треском...
Это справа вспухают одновременно два ослепительных шара. Это уже рвутся зенитные снаряды. А вот еще – впереди, чуть слева, целая гирлянда, один над другим, оранжево‑черные...
– Ух! – доносится голос стрелка.
– Сброс! – врывается в наушники голос штурмана. Самолет подпрыгивает, освободившись от груза. – Командир, противозенитный маневр!
Пилот сваливает самолет на левое крыло и ускользает от удара несущейся навстречу кометы.
Успел! Они неуязвимы. Теперь они не мишень. Теперь они могут защищаться. Они неуязвимы.
Штурман отрывается от прицела и бросает взгляд на секундомер. Он держал машину на боевом курсе пятнадцать секунд. Если пилот хоть немного следил за хронометром, он должен быть доволен. Вокруг самолета десятки прожекторных лучей. От резкого света начинает нестерпимо чесаться в носу. Штурман закрывает глаза и оглушительно чихает.
– Будь здоров, – говорит он себе тихонько и прикладывает к губам платок. Потом чихает снова и еще раз желает ласково: – Будь здоров, дружок...
Он не суеверен. Просто он уважает хороших людей.
Он закрывает бомболюки, выключает освещение сетки прицела и берется за рукоятки пулемета. Маловероятно, чтобы какой‑нибудь немец сунулся в эту кашу, но все может быть. И штурман настороженно следит за небом.
...Пилот бросает машину вправо. Он знает, где взорвется очередной снаряд. Знает так, будто немецкий наводчик только что шепнул ему об этом на ухо. И снаряд взрывается. Не один, а сразу целый букет огненных клубков.
Но пилот уже ушел от них. Влево! Вправо! Влево! Вниз!
– Командир, продержитесь еще минуту. Это немного.
Немного! Да это целая вечность, штурман, это...
– Ух ты‑ы!.. – крик стрелка. – Вниз... внизу... Оля‑ля‑ля!
Но пилот со штурманом уже и сами увидели. Внизу – море огня. Оно как‑то лениво, словно в раздумье, приподнялось над землей и потом плеснуло в стороны с такой стремительностью, что залило всю землю до горизонта.
Прожекторные столбы, до этого метавшиеся по небу, на мгновение застывают, словно парализованные. Потом начинают качаться с еще большей яростью и настойчивостью. Во что же это угодил штурман, что разъярил такую стихию? Неужели в бензохранилище? Или в склад боеприпасов?
Пилот работает педалями и штурвалом, как ломовая лошадь. Нет, он не позволит угробить такой экипаж!
– Штурман...
Но он задыхается от одного слова. Он налегает на педали и штурвал с такой силой, что трещат кости. И снова ускользает от луча.
– Стрелок!
– Командир?
– Что...
Ему нужно знать, какая обстановка сзади. Но он не успевает спросить. Он падает на штурвал. Даже сквозь закрытые веки свет режет глаза так, что кажется, проникает до самой последней клеточки мозга.
– О‑ох! – доносится чей‑то стон.
Пилот сваливает машину влево и полностью отдает штурвал от себя.
– Командир!
Они выпадают в темноту.
– Вот это...
Еще один луч. Огненные вспышки и – трах‑трах‑тах‑тах – барабанная дробь по обшивке машины.
– Вправо, командир!
Он ничего не видит, но изо всех сил давит на педаль и выворачивает штурвал. Они снова вываливаются из слепящего молока в темноту.
– Влево!
Пилот бросает машину влево. Вернее, их отбрасывает. Справа, почти под крылом, взрывается снаряд.
– Ну и свистопляска! – ворчит Назаров. – Еще десять секунд продержитесь, командир.
Ду‑ду‑ду... – это работает пулемет стрелка.,
– На, гад, на, на, на!..
Удар справа.
– Стрелок, что...
Удар слева.
Они в огненном кольце. В кольце из огня и металла.
– Штурман, как...
Удар. Совсем рядом.
– Командир, можете терять еще тысячу мет...
Удар. Машина прыгает вверх, словно скаковая лошадь.
–...выходим...
Удар.
–...заграждения!
Удар. Еще один. И еще. Самолет бросает то вниз, то вверх, то в стороны. Пилот с трудом удерживает его, чтобы не сорваться в штопор.
Грохот.
– Сво‑о‑олочи!.. – орет стрелок.
Штурмана болтает в кабине, бьет о борта, но его руки прочно держат пулемет, а глаза ощупывают каждую пядь неба. Он уже понял, что означает стук пулеметов стрелка. Скоро штурман увидит...
Вот он!
Слева появляется черный силуэт самолета. Хобот штурманского пулемета мгновенно поворачивается в его сторону. Взгляд штурмана проходит сквозь прицел и впивается в борт чужой машины. В этом взгляде – приговор.
Пулемет с ревом выбрасывает длинный белый гарпун, и самолет исчезает. Он будто под лед проваливается.
– Командир, как у вас дела? – спрашивает штурман.
– Ни... чего...
– Стрелок, вы держитесь?
– Держусь!
Они держатся...
Штурман ведет стволом пулемета вправо и бьет по черному пятну. Он не знает, самолет это, аэростат заграждения или еще что. Что бы там ни было, он обязан это расстрелять.
Сзади тоже почти без перерыва стучит пулемет – стрельба гулом отдается по всему корпусу машины.
Нет, их не так просто отправить на тот свет! Он, штурман, не раскаивается, что пошел в этот полет. На людей, с которыми он работает, можно положиться. Они не дадут себя угробить за здорово живешь, они будут защищаться до конца.
...Пилот бросает машину из стороны в сторону. Он вырывается из огненного кольца, оно опять сжимается, снова отступает и наступает.
Р‑р‑ры‑ых!.. Р‑р... – ревет пулемет штурмана.
Впереди проскальзывает тень.
Р‑ры‑ых!
– Штурман...
– Командир?
– Что там...
Р‑ры‑ых!..
Удар!
Кажется, последний. Пилот чувствует, что они уже вырвались. Отстают разрывы, отстают прожекторные лучи.
– Ничего, командир, – тяжело дыша, говорит штурман. – Прорвемся...
Р‑рых!
Ду‑ду‑ду‑ду‑ду... – выстукивает сзади пулемет стрелка.
И вдруг над головой пилота раздается хлопок. Слабый, почти неслышный хлопок, как из детского пугача. Добруш выпускает из рук штурвал и хватается за глаза. Потом медленно сваливается вперед, на привязные ремни...
Штурман чихает еще раз – от наступившей темноты.
– Будь здоров, дружок... теперь уже немного осталось, – говорит он себе.
Ну вот и вырвались. Где‑то сзади мечутся по небу прожекторные лучи и рвутся снаряды, но это уже не страшно...
И в этот момент над головой раздается взрыв, освещая все в кабине так, что становятся видны даже царапины на бомбоприцеле. Штурман прижимается к бронеспинке, потом стремительно оборачивается.
Кажется, обошлось...
– Безобразие, – ворчит штурман и осекается. Машина начинает как‑то странно, медленно, рывками заваливаться на крыло, переходя в пике. Что это означает? Штурман не успевает додумать, как справа появляется силуэт самолета, отчетливо видимый на лунном небе. Штурман стремительно разворачивает пулемет.
Р‑рых!
Он ведет пулемет вверх, потому что кабина кренится все круче. Целиться трудно.
Р‑рых!
Вражеский самолет выскальзывает из прицела и исчезает где‑то в заднем секторе.
Штурман, не выпуская пулемета из рук, зовет:
– Командир!
Молчание.
– Командир, что случилось?!
Самолет падает. Но сзади, не умолкая, грохочет пулемет стрелка: ду‑ду‑ду‑ду...
– Командир, вы слышите меня? Командир!..
Никакого ответа. Самолет с воем несется к земле.
Штурман приподнимается на сиденье и снова падает. Что он может сделать, если в своем стеклянном колпаке отделен от пилотской кабины броневой плитой? Спереди, сверху, с боков – стекло. И штурман сидит сейчас на краешке пропасти, совершенно перед ней беззащитный.
У него нет управления, и он не знает, что случилось с пилотом.
– Командир! – зовет он. – Командир, мы падаем!..
«Падаем... падаем... падаем...»
Пилот целую вечность слышит это слово, но не понимает, что оно означает. Он напрягает всю свою волю, силясь понять, но тупой качающийся гул мешает ему, убаюкивает, успокаивает, заставляет отказываться от бесцельных попыток.
– Командир!..
Голос слабый и еле слышный.
Это он командир. Ну да, он...
«Не пробуждайся, не пробуждайся, не пробуждайся... – уговаривает гул. – Не пробуждайся, потому что пробуждение будет еще страшнее, чем беспамятство. Не пробуждайся...»
– Командир! Моторы пойдут вразнос! Командир!..
Пилот делает над собой страшнейшее насилие и приподнимает голову. Его словно обухом бьет по затылку, и он снова падает лицом на штурвал.
– Командир!!
Моторы уже не воют – верещат. Пилот приподнимает руки и упирается в приборную доску. У него такое чувство, словно голову раздирают на части клещами. Он не знает, где он и что с ним. Но руки нащупывают штурвал. Руки знают, что только с помощью этого полукруга можно прекратить раскрутку винтов, остановить то страшное, что неминуемо должно последовать.
–...дир... левой ноги! Штурвал на себя!
Пилот вяло тянет на себя штурвал, так же вяло давит ногой на педаль. Он пытается сбросить кошмар беспамятства. Голова его все увеличивается, упирается в фонарь, вот она уже не вмещается в кабине, давит на борта. А может, это кабина сжалась до таких размеров, что стиснула пилота со всех сторон....
– Еще больше штурвал на себя! Левой ноги!..
Голос принадлежит человеку, который, несомненно, имеет право командовать. И пилот, судорожно сжимая пальцы, тянет, тянет, тянет штурвал на себя.
Вот почему только так темно и больно? Что они с ним делают? Где он?
И этот звук – визжащий, захлебывающийся звук, проникающий в самые дальние уголки мозга и наводящий ужас...
Пилот уже слышал когда‑то подобный звук, вслед за которым начинаются еще более страшные – хруст ломающегося металла, лихорадочная дрожь и клубы дыма, клубящиеся за остеклением кабины... А потом удар, тишина и липкое бесконечное беспамятство...
Пилот пытается открыть глаза и глухо вскрикивает. Режущая боль снова швыряет его в небытие. Но беспамятство длится недолго. Страшнее воя идущих вразнос моторов то, что он еще не успел осознать полностью, но к чему уже прикоснулся. И что надвигается на него неотвратимо, как судьба.
– Командир, что с вами?!
– Я...
Он смолкает. Он сидит неподвижно, пытаясь привести мысли в порядок и хоть чуточку отдохнуть от боли.
–...Штурман... в каком положении машина?..
Он спрашивает медленно и спокойно. Каждое слово – это сгусток боли. Но пилот уже не боится боли. Сейчас он знает более страшное, чем боль, – черноту. Густую, непроницаемую черноту.
Он глотает кровь.
– Падаем на правое крыло.
«Падаем! – жутью обдает стрелка. – Сбили!»
И в ту же секунду он видит тень пикирующего на них самолета, видит вспышки выстрелов.
Стрелок разворачивает пулемет. Он с яростью всаживает в тело чужой машины длинную очередь. Он видит вспыхнувший на фюзеляже язычок пламени и бьет, бьет, бьет по нему, заставляя разгораться все ярче. Пламя вытягивается, словно лента, стремительно сматывающаяся с барабана, лижет хвостовое оперение. К земле устремляется огненная комета, на несколько секунд гасящая прожекторный свет.
– На, гад, на, на, на, – бормочет стрелок сквозь зубы.
Машина, на которой он сидит, тоже несется к земле. Она опрокидывается на правое крыло. Целиться трудно. Но сержант все бьет по уже поверженному врагу, без сожаления расходуя боекомплект.
– Командир!
Молчание.
– Штурман!
Ни звука.
– На, гад, на, на, на!
Стрелок не знает, кто их сбил. Но он видит перед собой врага, который так или иначе к этому причастен. У стрелка есть оружие. И он должен полностью рассчитаться за гибель самолета, за гибель командира, штурмана и свою собственную. Ему обидно, что он так мало успел сделать, и он вымещает свою обиду на несущемся к земле самолете, полосуя из пулемета по его крыльям.
Бомбардировщик падает почти отвесно. Самолет дрожит как в лихорадке, его кидает из стороны в сторону. Стрелка отрывает от сиденья, он почти лежит на пулемете, упираясь головой в обзорный купол. Он весь выворачивается, стараясь не выпустить из прицела горящий самолет, и бьет, бьет, бьет...
Самолет противника выпадает из сектора обстрела. Стрелок бросает рукоятки пулеметов, облизывает губы и оглядывается в бессильной ярости. У него еще остались патроны. Но они уже не нужны. Вокруг – пустое черное небо и падающий в нем самолет. Стрелок чувствует, как стремительно надвигается на них земля...
...Когда они после взлета подходили к линии фронта, земля запросила:
– Где находитесь?
– Командир, земля спрашивает, где идем? – передал стрелок пилоту.
– У вас включена рация? – резко спросил тот.
– Да.
– Немедленно выключите ее, – приказал пилот.
– Но земля...
– Выключите!
Стрелок щелкнул выключателем.
– Есть. Выключил.
– И теперь до конца полета забудьте о ней. Иначе нас засекут.
Но сейчас – другое дело.
Стрелок щелкает выключателем и берется за ключ.
«МОСКВА, КРЕМЛЬ, ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ. ДОКЛАДЫВАЕТ ЭКИПАЖ КОРАБЛЯ НОМЕР 33. ЗАДАНИЕ ВЫПОЛНЕНО. БОМБЫСБРОШЕНЫНА КЕНИГСБЕРГ».
Дрожащими руками он выключает рацию и вытирает пот. Затем оглядывается с недоумением и растерянностью. Что‑то изменилось. Случилось что‑то такое, чего он не ожидал.
Он замирает.
Самолет больше не падает. Неуверенно рыская из стороны в сторону, он тем не менее все больше выравнивается и разворачивается на восток.
– Командир! Штурман! – кричит стрелок.
Никакого ответа.
– Товарищи капитаны!
Отзовитесь! Молчание.
И тогда стрелку становится страшно. Он израсходовал почти весь боекомплект! А слева, на юге, вполнеба поднялась ослепительно яркая громадная луна. Она серебрит фюзеляж и плоскости самолета. Она превращает его в видимую всему миру мишень. Беззащитную мишень, только что прокричавшую на весь мир своей радиограммой, что она здесь, рядом с Кенигсбергом, что ее необходимо сбить.
«Я расстрелял боекомплект. Мне нечем больше воевать. Я угробил экипаж», – с ужасом думает стрелок.
Он стонет от злости и бессилия.
– Командир! Штурман!.. Да отзовитесь же вы! Командир!!!
По щекам стрелка ползут слезы.
Пилот медленно облизывает губы. Потом выпускает штурвал из левой руки и трогает голову. Шлемофон изорван осколками стекла и железа. Пальцы натыкаются на большой кусок стекла. Пилот рывком выдергивает его. В мозгу вспыхивает шаровая молния. Несколько минут пилот сидит неподвижно, приходя в себя. Он чувствует, как под шлемофоном растекается кровь. Он переносит руку на лоб. И здесь осколки. Десятки мелких стеклышек, застрявших в коже и черепе.
Дотрагивается до век. И сразу отдергивает руку.
Глаза...
Он знал это, но боялся поверить. Он сжимает зубы и опускает руку на штурвал.
– Штурман... – говорит он, – штурман, вы не ранены?
– Нет. Командир, что с вами?
– Стрелок... вы... живы?
Он задыхается, но не дает боли усыпить себя снова.
– Стрелок!
Никакого ответа. А может, пилот не услышал. Потому что в голове у него работает паровой молот: бух‑бух‑бух...
– Командир, что с вами? – настойчиво спрашивает штурман. – Почему вы не отвечаете? Командир!.. Вы попали в прожекторный луч?
– Послушайте, штурман... – медленно выговаривает пилот разбитыми губами. – Это не луч. Они вышибли мне глаза... Я... больше ничего не могу. Приготовьтесь...
Он совершенно спокоен. Он знает, что нужно делать. Он отдает четкие, разумные распоряжения. Единственные возможные в их положении. И он успеет сделать все необходимое до того, как тело откажется ему повиноваться.
– Нет! – с яростью кричит штурман. – Нет! Командир... нас не так просто угробить! Чуть накрените машину влево и дайте левой ноги... чуть‑чуть... Так! Командир, держитесь! Мы выберемся.
Чернота снова надвигается на пилота, а стенки кабины сжимают голову.
– Штурман... – шепчет пилот, – штурман... попробуйте связаться со стрелком...
Он слышит голос штурмана как сквозь вату.
– Стрелок! Сержант Кузнецов!
Отвечает тот или нет? Нужно во что бы то ни стало связаться со стрелком. Обязательно. Сказать ему что‑то важное... что‑то такое, без чего он не может... не может...
Ах да. Вспомнил.
– Штурман, прикажите стрелку прыгать. И прыгайте сами. Вы слышите?
– Нет! – кричит штурман. – Командир, выравнивайте потихоньку машину!.. Так, хорошо! Достаточно! Командир, мы идем домой! Вы слышите? Мы взяли курс домой! Все будет хорошо! Держитесь, командир!..
Этот неприятный, назойливый, раздражающий голос! Зачем? Он все рассчитал правильно. Тело уже не слушается его. Он не чувствует рук, не знает, чем они заняты. Он рассчитал... да, правильно, он должен был сделать единственное, что еще мог, – спасти экипаж. Все остальное он сделал. Так зачем, же этот голос?
– Командир, мы ушли от Кенигсберга! – бубнит у него над ухом, не давая отдохнуть, не давая уйти от боли. – Вы слышите? Мы идем домой! Командир, продержитесь немного. Продержитесь до Белоруссии, вы слышите? Там мы что‑нибудь придумаем...
«Белоруссии... Белоруссии... Белоруссии...»
Хоть бы все это быстрее кончилось!
«Белоруссии...»
Что это такое? Что‑то очень знакомое, но пилот не может вспомнить что.
«Беларусь...»
– Продержитесь, командир! Слышите? Нам нужно обязательно продержаться!.. Слышите, командир?
– Да... слышу. Штурман... в каком положении машина?
– Все в порядке, командир! Держитесь! – голос штурмана становится отчетливее. – У вас в кабине справа аптечка. Вы слышите? Справа на борту аптечка! Выпустите штурвал из правой руки и перевяжитесь! Возьмите бинт и перевяжитесь! Пе‑ре‑вя‑жи‑тесь!
«Да, да. Надо перевязаться. Обязательно».
Пилот выпускает штурвал из правой руки и тянется к борту, нащупывает бинт. Потом зубами разрывает его.
В кабине воет воздушный поток. Это сквозь пробоину. Он леденит пилота. И он же заставляет его держаться.
Пилот ощупью, осторожно вытаскивает несколько осколков, застрявших в коже щек. Потом берет конец бинта в зубы и правой рукой начинает перевязывать голову. Пальцы слиплись от крови, кровь на куртке, весь бинт пропитан ею, как губка. Голова раскалывается. Но пилот знает, что он должен долететь до Белоруссии
– Штурман, осмотрите машину...
– Машина как будто в порядке, командир, – сообщает штурман. – Пробоин, наверно, много, но жизненные центры не затронуты. Моторы работают хорошо, течи масла не заметно.