– Командир, прибавьте еще чуть газу...
Какая же она мучительно‑необъятная, эта ночь!
...Командир истребительной эскадрильи майор Добруш был переведен в бомбардировочную авиацию с понижением в звании и должности. Причиной тому послужила гибель полковника Голубева, который инспектировал их истребительный полк.
У полковника Голубева было немало прекрасных качеств, необходимых военному человеку.
Он был требователен не только по отношению к другим, но в равной степени и к себе самому. Если было нужно, он не боялся идти на смертельный риск, не боялся сесть в машину и наравне с рядовыми пилотами сражаться против врага. И надо сказать, он неплохо дрался. На его счету было два сбитых самолета противника, хотя инспектирующему вовсе не обязательно принимать участие в боях.
Но, к сожалению, у него имелся крупнейший недостаток, который превращал в ничто все его достоинства: в роли инспектирующего, в роли человека, призванного давать рекомендации, он никуда не годился. Во‑первых, он полагал, что совершенно точно знает, как нужно воевать, чтобы выиграть войну, поэтому любые возражения для него теряли смысл, еще не успев быть высказанными. Во‑вторых, у него был странный взгляд на ведение боевых действий: если подразделение несло большие потери, значит, оно хорошо сражалось, если же потери были незначительные, то это свидетельствовало о нежелании или неумении воевать.
Проверив результаты последних боев истребительного полка, Голубев сразу же споткнулся на том, что потери в эскадрилье майора Добруша значительно меньше, чем в двух других.
– Боитесь вступать в бой? – спросил он Добруша.
– Нет, товарищ полковник.
– Почему плохо воюете?
– Мы хорошо воюем, – возразил тот.
Возражать не следовало. Именно об этом говорил предостерегающий взгляд командира полка. Об этом же говорила и вся обстановка первого года войны, когда всем хотелось во что бы то ни стало обнаружить конкретных виновников неудач на фронтах и наказать их, чтобы выправить положение. Если бы Добруш промолчал, возможно, все обошлось бы. Но ему было слишком обидно за эскадрилью, которая сбила самолетов противника больше других, понеся при этом минимальные потери. Обидно за товарищей, которых в награду именует трусами.
Полковник Голубев прищурился.
– Вы утверждаете, что хорошо воюете? Почему же в вашей эскадрилье самые низкие потери?
– Именно поэтому.
– Нет! Потому что вы уклоняетесь от боя.
Майор Добруш положил перед ним сводку последних боев.
– Эскадрилья сбила самое большое количество самолетов противника.
Полковник даже не взглянул на сводку. Он ее и так знал наизусть.
– Если бы вы хорошо воевали, количество сбитых самолетов было бы еще больше. У вас самое боеспособное подразделение в полку. В вашей эскадрилье самолетов столько же, сколько в двух других, вместе взятых.
Майор Добруш побледнел.
– В том, что они позволили свести себя к одной эскадрилье, вина не моя, – отчеканил он.
Этого майору Добрушу не следовало говорить. Это было несправедливо по отношению к товарищам, которым меньше повезло. Но он был слишком раздражен и не мог сдержаться. Полковник Голубев окинул его недобрым взглядом.
– Видимо, они в первую очередь заботятся о том, чтобы нанести противнику как можно больший урон, а не о своей безопасности, – сухо сказал он. – Не в пример вам. Можете идти, мы разберемся.
Добруш круто повернулся.
Он не знал, о чем говорили после его ухода командир полка Петров и инспектирующий Голубев. Видимо, подполковник Петров старался рассеять неблагоприятное впечатление о своем командире эскадрильи. Как бы там ни было, взыскания не последовало. Зато случилось худшее.
Вечером командир полка вызвал к себе Добруша.
– Вот что, Василь Николаевич, – сказал он. – Завтра Голубев хочет слетать с твоей эскадрильей на задание в качестве ведущего, чтобы посмотреть, на что она способна. Ты пойдешь у него ведомым... – Он помялся и отвел глаза. – До сих пор я не возражал, что твоя эскадрилья ходила парами и на высотах, превышающих требуемые. Тем более что эти новшества оправдывали себя. Но я думаю, ты догадываешься, как отнесется к нарушению инструкции инспектирующий... – Он твердо взглянул в глаза Добрушу. – Приказываю в этом вылете действовать строго по инструкции. Идите тройками и на указанной высоте.
– Андрей Иванович, – попробовал возразить Добруш, – боюсь, что это дорого может обойтись эскадрилье...
Но Петров прервал его:
– Сам виноват, дорогой. Не нужно было лезть в бутылку, может, все и утряслось бы. А что я сейчас могу сделать?
Эскадрилья вылетела на барражирование. Полковник подвел ее к линии фронта на высоте двух тысяч метров – по инструкции.
Не успели истребители развернуться, как сверху на них свалилось десятка два «мессершмиттов».
Полковник Голубев был доволен: эскадрилья пришла на место вовремя, патрулировала на заданной высоте, от схватки не уклонялась и в неравном бою уничтожила три вражеских самолета.
Добруш вышел из кабины разбитым. То, что эскадрилья уничтожила три вражеские машины, его не радовало. Ни за что ни про что, ради удовольствия какого‑то неизвестного ему полковника он потерял двух очень хороших летчиков!
Он отворачивался от оставшихся шести товарищей, которые бросали на него недоумевающие и тревожные взгляды. Что он им мог сказать? Потерять за двадцать минут двух летчиков – это же катастрофа!
Он ничего не сказал и полковнику Голубеву. Промолчал даже тогда, когда тот, покровительственно похлопав его по плечу, сказал:
– Вот так надо воевать, майор!
Майор Добруш твердо знал, что так воевать нельзя.
– Отличные ребята! – продолжал полковник, не замечая состояния комэска. – Орлы! С такими фашистов можно бить и бить... Э, да ты что?! – воскликнул он вдруг, заметив хмурое лицо Добруша. – Неужели перетрусил? Так и есть, на тебе лица нет! Вот черт, а дрался ты здорово, даже не подумал бы... Как ты врезал этому желтоносику! Блеск! Ну ничего, еще отойдешь... Ну, ну, чего хмуришься? Может, из‑за вчерашнего? – легонько толкнул он Добруша в плечо. – Признаю, я ошибся. Твои ребята дерутся как черти. Я с удовольствием слетаю с ними еще раз.
Майора мгновенно прошиб холодный пот.
– Еще... раз? – спросил он хрипло.
– Это настоящее дело, – сказал полковник, глядя в небо. – Честное слово, вернусь из поездки и стану проситься на полк...
Майор Добруш ворвался в кабинет Петрова.:
– Андрей Иванович, я потерял двух летчиков, но ему этого мало. Он хочет лететь еще раз... Ради бога, сделайте что‑нибудь! Я не могу допустить, чтобы эскадрилью расстреливали в угоду инструкциям! С кем же я буду воевать?!
Петров нахмурился.
– Хорошо. Я поговорю с ним.
Но разговор, видимо, ни к чему не привел. Не привел ни к чему и разговор Добруша с полковником. Выслушав майора, тот холодно сказал:
– Будете воевать так, как вам приказывают, а самодеятельность мне бросьте!
Полковник сел в машину.
На лбу майора Добруша залегла глубокая поперечная морщина.
Все повторилось, как и в первый раз. Не успела эскадрилья подойти к линии фронта, как сверху посыпались «мессершмитты».
Майор Добруш шел ведомым у полковника. Рядом с ним висел второй ведомый – сержант Климов, молоденький летчик, всего месяц назад пришедший в эскадрилью.
Хотя во все последовавшие события и вмешалась случайность – два немца атаковали одновременно и полковника, и сержанта Климова, – рука Добруша бессознательно направила самолет на немца, атакующего неопытного сержанта. Четыре пулемета «ишачка» полоснули по фюзеляжу «мессершмитта», и тот исчез во взрыве.
Одновременно исчез и полковник, сбитый вторым немцем.
Добруш подал команду перестроиться. Эскадрилья выиграла этот бой. Они потеряли одну машину, зато сбили шесть «мессершмиттов». Потому что у них был маневр и появилась высота.
Об эшелонировании самолетов по высоте полковник Голубев не хотел и слышать. Он твердо помнил наставление о том, что истребительная авиация должна барражировать в пределах видимости пехоты для поднятия ее боевого духа... Майор Добруш был убежден, что боевой дух у пехоты никак не может подняться от того, что немцы безнаказанно сбивают на ее глазах советских летчиков. И он выстраивал перед боем эскадрилью этажеркой, загоняя ее последнее звено на высоту шести‑семи тысяч метров. Как только немцы пытались напасть на идущие у земли одну‑две машины, на них сверху, как горох, сыпался десяток истребителей, заранее определивших цели, точно рассчитавших удар и нападавших тогда, когда их меньше всего ждали. Немалую роль играло и распределение эскадрильи по парам, а не по тройкам, как было принято обычно.
Добруш часто вспоминал полковника Голубева, и на душе его становилось скверно от сознания, что, может быть, он виновен в его гибели. Но он никогда не раскаивался в том, что предпочел спасти сержанта Климова, хотя, как ведомый, обязан был в первую очередь защищать ведущего. Эскадрилья должна была выиграть бой, и она выиграла его. И если потом у него нехорошо было на душе, если его преследовали и другие неприятности – какое это имело значение? Его личные неприятности, его переживания были пустяком по сравнению с той огромной бедой, которая обрушилась на страну. Чтобы ее уменьшить, он должен выигрывать бои.
Вот и сейчас капитан Добруш пытается выиграть бой.
Ни одно наставление, ни одна инструкция не говорят о том, как должен действовать полумертвый слепой пилот, находящийся в искалеченной машине за сотни километров от своего аэродрома.
– Штурман... в каком положении машина?
– Дайте небольшой крен влево... Так! Теперь нормально, командир.
– Высота?
– Пять сто.
– Где мы находимся?
– Скоро Лида.
Сознание у пилота мутится, но он старается обмануть смерть.
«Мне не следовало впутывать в эту историю Назарова, – думает он, чтобы забыть о боли и слепоте. – Жаль, что так получилось... И все‑таки хорошо, что рядом со мной именно он. Надеюсь, с ним мы еще выберемся из этой передряги...
Мне нравилось летать даже в сорок лет, – думает он, – нравилось так же, как и тогда, когда я начинал. Даже, пожалуй, больше. Приятно держать штурвал в руках, когда машина тебе послушна. Приятно уходить в солнечное небо. Приятно возвращаться на землю, зная, что ты хорошо сделал свое дело.
Многие уже в тридцать лет не испытывают от полетов никакого удовольствия, хотя и любят рассказывать, как это хорошо – летать. Они заменяют чувства словами. Или пытаются воскресить их с помощью слов...
Небо и машина требуют честности. Мне повезло: я летал почти двадцать лет...»
Но то, о чем он пытался забыть, прорвалось сразу, прорвалось воплем, задушившим все остальные мысли:
«Слепой! У тебя больше нет неба, нет машины, нет ничего... Ты слеп, слеп, и больше никогда не почувствуешь, как мягко подбрасывает тебя на ладонях земля, когда самолет отрывается, не возьмешь в руки штурвал, не увидишь неба... Все кончено!»
Его лицо искажается под бинтами.
– Командир, вы что‑то сказали? – спрашивает штурман. – Я не расслышал...
Пилот проглатывает стон.
– Ни... чего. Вы все еще не связались со стрелком?
– К сожалению, нет, командир. Но я что‑нибудь обязательно придумаю.
Одиночный истерзанный самолет медленно ползет среди звезд на восток. Назаров ни на секунду не забывает о том, что должен связаться со стрелком. При полете на высоте пяти тысяч метров у них не хватит горючего до аэродрома. Но, не предупредив стрелка, они не могут набрать нужную высоту, потому что не знают, надел ли тот кислородную маску. Со стрелком необходима связь и на тот случай, если потребуется отдать приказ оставить машину.
Штурману необходимо знать обстановку в заднем секторе. Не преследуют ли их истребители противника? Может, необходимо изменить курс, скорость или высоту, чтобы избежать опасности? Не ранен ли стрелок, в порядке ли у него оружие, сможет ли он в случае нужды отразить атаку?
Все эти вопросы тяжелой ношей наваливаются на штурмана. Он уже испробовал все мыслимые средства, чтобы связаться со стрелком, но безрезультатно. Осталось последнее.
Несколько секунд он смотрит на визир, потом со вздохом вытаскивает его из гнезда.
– Твоя очередь, дружок, – бормочет он.
Визир – единственный тяжелый металлический предмет в кабине штурмана, который можно использовать для задуманной им цели. Есть еще, правда, секстант, но к этому прибору штурман относится со слишком большим уважением. А кроме того, расстаться с секстантом – это все равно что потерять и его, штурманские, глаза. Без визира он еще как‑нибудь обойдется, в крайнем случае определит снос машины с помощью бомбоприцела. А без секстанта не обойтись.
Штурман окидывает внимательным взглядом небо, потом с сожалением смотрит на визир. Размахнувшись, он сильно бьет им по шпангоуту раз, другой, третий...
Тук... тук‑тук... тук... – выстукивает он.
Удары сливаются в точки и тире, точки и тире превращаются в буквы: «С‑т‑р‑е‑л‑о‑к, о‑т‑з‑о‑в‑и‑т‑е‑с‑ь. С‑т‑р‑е‑л‑о‑к, е‑с‑л‑и с‑л‑ы‑ш‑и‑т‑е, в‑ы‑с‑т‑р‑е‑л‑и‑т‑е...»
– Командир, вы слышите мои удары? – спрашивает штурман, опуская визир.
– Нет.
– Послушайте еще.
И штурман снова начинает выстукивать морзянку: «Стрелок, наденьте кислородную маску. Наденьте маску. Если меня поняли, выстрелите. Наденьте маску. Если поняли, выстрелите...»
– Слышу слабые удары, – сообщает пилот. – Зачем вы стучите, штурман?
– Пытаюсь связаться со стрелком.
– А... хорошо. В каком положении машина?
– Доверните вправо... Стоп! Теперь хорошо, командир.
Штурман снова размахивается и бьет визиром по шпангоуту: «Стрелок... отзовитесь... отзовитесь... стрелок... наденьте маску... выстрелите...»
Дзинь!
Стекло окуляра разлетается вдребезги.
– Прошу прощения, – бормочет штурман.
Он ценит вещи, с которыми работает. А сейчас ему приходится обращаться с ними так по‑варварски...
Чужой самолет появился неожиданно из темной части неба, он словно выпал оттуда, и стрелок вполне мог пропустить этот момент.
Истребитель идет с потушенными сигнальными огнями. Значит, немец хочет остаться незамеченным. От кого он прячется?
«Если бы связаться с командиром, – думает стрелок, – если бы посоветоваться, если бы спросить, что делать...»
В груди стрелка застывает тяжелый ледяной ком. Посоветоваться не с кем. А чужой самолет приближается все стремительней. Стрелок уже видит лунные блики на его плоскостях. Да, огней нет. Значит, немец или уже видит бомбардировщик, или знает, что тот где‑то неподалеку, и отыскивает его.
Если бы он еще шел с огнями. Тогда стрелок мог бы подождать. Тогда он мог бы попытаться пропустить немца. Тогда...
Стрелок имеет право на одну очень короткую и точную очередь. Если он не собьет вражеский самолет первой же очередью, это будет означать конец. Вражеский летчик станет осторожнее, начнет делать заходы один за другим и в конце концов вынудит расстрелять остатки боекомплекта. Или, если стрелок промахнется, сразу ударит из пушек и пулеметов, что ничуть не лучше.
«Пропустить? Стрелять?»
Эта мысль лихорадочно бьется в голове стрелка. Решение зависит только от него. Вся ответственность лежит на нем. Ответственность за жизнь трех человек.
Как все просто, когда рядом командир! Он всегда знает, что нужно делать...
Огни... Если бы истребитель шел с огнями...
Стрелять!
Тук... тук‑тук... тук...
Стрелок уже давно слышит эти непонятно откуда идущие звуки, но ему не до них. Все его внимание приковано к приближающемуся самолету. Стрелок прикидывает угловое смещение истребителя, выносит перекрестие прицела вперед и ждет, медленно поводя стволом пулемета. Он целится долго и тщательно, целится так, словно у него есть неограниченный запас времени. Он должен ударить наверняка...
Ду‑ду‑ду‑ду‑ду!
Стоп!
Стрелок ждет, не отрываясь от прицела. Ждет долгие три или четыре секунды.
Что‑то взрывается в настигающем их самолете. Рядом с луной на мгновение вспыхивает солнце. И – болезненная темнота, особенно черная после взрыва...
Стрелок отодвигается от пулемета и дрожащими руками вытирает пот со лба. Лицо у него белое, как у мертвеца, а на губах застыла слабая улыбка. В эту короткую очередь он вложил все силы, все напряжение и теперь чувствует себя совершенно опустошенным. Он осматривает небо бессмысленным взглядом, еще не веря, что все кончилось.
Тук... тук‑тук... тук...
Стрелок начинает приходить в себя и с недоумением осматривается. Опять эти звуки? Вот... снова: тук‑тук... тук...
Стрелок прислушивается. Что‑нибудь с моторами? Или стучит поврежденная обшивка?
Он выпрямляется, и удары исчезают.
«Показалось», – думает стрелок.
Он тянется к пулемету, чтобы перезарядить его, и случайно прикасается головой к борту. Удары слышатся ясно и отчетливо: тук‑тук‑тук‑тук... тук... тук...
Стрелок замирает. Да это же морзянка! Штурман! Да это же стучит штурман! Как он не догадался сразу!.. Штурман...
Стрелок всхлипывает. Наконец‑то... Как он ждал хоть какого‑нибудь сигнала, чтобы убедиться, что не забыт, что рядом находятся пилот и штурман, они живы и знают, что делают...
Надо немедленно связаться со штурманом! Немедленно!
Стрелок склоняется и шарит рукой по полу кабины, ощупывает борта, рацию. И застывает, пораженный.
Ему нечем подать сигнал штурману. У него нет ни одного предмета, которым он мог бы воспользоваться. Ничего... Разве пистолетом, но разве услышит штурман?
Тук‑тук... тук... «П‑о‑н‑я‑л... в‑ы... н‑е... р‑а‑н‑е‑н‑ы... с‑м‑о‑ж‑е‑т‑е... л‑и... п‑р‑и... н‑е‑о‑б‑х‑о‑д‑и‑м‑о‑с‑т‑и...о‑с‑т‑а‑в‑и‑т‑ь... м‑а‑ш‑и‑н‑у... е‑с‑л‑и... с‑м‑о‑ж‑е‑т‑е... в‑ы‑с‑т‑р‑е‑л‑и‑т‑е...»
Сможет ли он оставить машину?! »
Нет. Не сможет. Это он, стрелок, сделать не сможет, потому что парашют у него изодран осколками снаряда. Он уже проверял. Парашют никуда не годится.
А зачем ему оставлять машину? Какая в этом необходимость? Что случилось?
Ах, если бы как‑то подать сигнал штурману, узнать, что там, впереди, долго ли им еще лететь до аэродрома... Если бы предупредить, что у него, стрелка, почти не осталось патронов...
Он снова осматривает кабину. Ничего.
Тук‑тук...
Стрелок застывает, склонившись к борту.
«П‑о‑н‑я‑л... м‑а‑ш‑и‑н‑у... о‑с‑т‑а‑в‑и‑т‑ь... н‑е... с‑м‑о‑ж‑е‑т‑е... в‑с‑е... н‑а‑б‑и‑р‑а‑е‑м... в‑ы‑с‑о‑т‑у...»
Удары прекращаются. Стрелок чувствует, как приподнимается нос машины.
Он усиливает подачу кислорода в маску...
Рывок самолета бросает штурмана на борт кабины, пол вырывается из‑под ног. Штурман хватается за сиденье и повисает над прицелом в нелепой позе.
Только что все было спокойно. Ровно работали моторы, внизу проплывали лесные массивы, в которых вряд ли могла находиться зенитная артиллерия. Штурман рассчитал набор высоты и только собрался сделать запись в бортжурнале, как вдруг – на тебе.
Он барахтается на сиденье, пытаясь отцепить привязные ремни.
Неужели на что‑то налетели? Отказал один из моторов? Отвалилось крыло?
– Командир! – зовет он.
Самолет уже лежит на крыле, нос его опускается к земле, еще мгновение – и машина перевернется.
– Командир! Штурвал вправо, правой ноги! Дайте правый крен, командир!..
Машина так же неожиданно и резко опрокидывается на правое крыло.
– Стоп! Командир, стоп! Левый крен!.. Еще один такой рывок, и конец.
– Чуть вправо! Стоп, командир! Стоп!
Вот это свистопляска...
– Штурман... – доносится до него хриплый стон.
– Я вас слышу, командир. В чем дело? Что случилось?!
– Штурман... в каком положении машина?
– Сейчас – в нормальном. Но секунду назад мы едва не перевернулись. Что случилось?
– Штурман... вы уверены, что машина действительно в нормальном положении? – настойчиво спрашивает пилот.
Штурман оглядывается.
– Да, командир. Совершенно уверен.
– Вы видите горизонт?
– Да.
– Хорошо видите?
– Очень хорошо, командир.
– Дело в том... что мне кажется... мне кажется, что машина идет вверх колесами...
– Нет, командир. Машина идет нормально. Вы слышите? Нормально!
Штурман слышит тяжелое дыхание пилота. И его голос:
– Почему же тогда так воют моторы?
– Нет, вам кажется. Уверяю вас, все в порядке. Держите так, как держите. Машина в нормальном положении.
– Ладно, штурман.
– Вот и хорошо. Хорошо, командир.
Он прикладывает ко лбу и щекам платок, вытирает проступившие капли пота. Потом говорит:
– Уф, Василь Николаевич... Пожалуйста, не надо так больше. Ведь вы чуть не опрокинули машину...
– Простите, штурман.
– Я связался со стрелком. У него все в порядке,‑можно набирать высоту. Возьмите штурвал на себя... еще... достаточно! Держите так.
Штурман качает головой. Какого же дурака он свалял! Ведь должен был об этом помнить. Даже вполне здоровые пилоты во время ночных полетов или полетов по приборам теряют иногда пространственную ориентировку. А ведь тут – слепой, которому в миллион раз труднее...
– Ты мне не нравишься, дружок, – неодобрительно бормочет штурман. – В этом случае ты оказался растяпой. Будь внимательнее, иначе плохо кончишь...
Он дает пилоту поправку в курсе и внимательно приглядывается к земле. Скоро должен быть Минск.
Долететь до Белоруссии. Все рано или поздно должны возвращаться туда, откуда они вышли. И Добруш вернется. Он вернется и скажет дому, саду, аистам на старой липе:
– Дабры дзень.
Над Белоруссией капитан Добруш прикажет экипажу оставить машину.
В кабине свистит ледяной поток. Руки и ноги пилота окоченели, на бинтах образовалась ледяная корка. Холод проникает под куртку. Пилот боится сделать лишнее движение штурвалом или педалями. Он не верит своим ощущениям и застыл в каменной позе.
Машина по‑прежнему идет как‑то странно, переваливаясь с крыла на крыло. Пилоту стоит невероятных усилий удержаться от соблазна выровнять самолет. И самое страшное, что провалы в сознании случаются все чаще. Все чаще пилот ловит себя на том, что возвращается из какой‑то вязкой пустоты и с трудом вспоминает, где находится. Он слышит и выполняет команды штурмана, но не понимает их смысла. Руки и ноги сами делают то, что привыкли делать в течение многих лет. Сознание в этом не участвует.
Какая‑то очень важная мысль пробивается и не может пробиться сквозь полубред. Пилот напрягает волю, пытаясь удержать ее, но она ускользает, теряется...
И вдруг в его мозгу вспыхивает воспоминание...
...Капитану Добрушу не удалось поспать перед вылетом, как он рассчитывал. Вернее, он не захотел ложиться, хотя и мог бы это сделать. Его неудержимо потянуло к Анне.
Она была в землянке одна. Увидев капитана, поднялась.
– Я знала, что вы придете, – сказала она.
Он и не подозревал, что с ней будет так хорошо и просто. Они не говорили ни о прошлом, ни о будущем, им было достаточно того, что они вместе. Когда он уходил, она попросила:
– Пожалуйста, возвращайся...
Ему во что бы то ни стало нужно вернуться к Анне.
Небо на востоке светлеет. Гаснут звезды. Луна скатывается за подернутый сиреневой дымкой горизонт.
Штурман напряженно всматривается в землю и наконец облегченно вздыхает – Днепр. Теперь осталось совсем немного. Пересечь линию фронта, и они дома.
Правый мотор работает на предельно низких оборотах. Штурман то и дело поглядывает на него и уговаривает:
– Ну, ну, дорогой... потерпи еще немного. Подержись.
Из‑за уменьшения скорости они непростительно запаздывают. Рассвет неумолимо надвигается. И это очень скверно.
Рассвет – это зенитная артиллерия. Рассвет – это истребители противника.
– Командир, может, рискнем прибавить обороты? – спрашивает штурман. – Начинает светать.
– Нет.
Что ж, Добруш прав. Не стоит рисковать сейчас, когда нет прямой угрозы. Последний рывок мотора может потребоваться для более серьезного дела.
Впереди, внизу, в полумраке, на далекой земле вспыхивают огоньки. С каждой секундой они видны все отчетливее. Сверкающая линия вытянулась поперек курса, с севера на юг. Она вздрагивает, пульсирует.
С восточной стороны навстречу самолету то и дело взлетают стаи хвостатых комет, и там, где они падают на землю, несколько секунд бушует огненное море.
– Подходим к линии фронта.
– Понял.
Пилот прибавляет обороты правому мотору*
– Дайте правой ноги, командир...
Скорость увеличивается.
Небо стремительно светлеет. Штурман берется за рукоятки пулемета.
Они подходят к полыхающему внизу валу.
Далеко справа в воздухе подпрыгивает огненный мячик, второй взрывается прямо по курсу впереди машины, третий разлетается над головой штурмана.
Началось...
– Командир, противозенитный маневр! Правой ноги!..
Самолет ускользает от взрыва,
– Левой! Теряйте высоту!
Хлоп‑хлоп‑хлоп... трах!
Ничего... ничего... еще несколько секунд... Машина, виляя из стороны в сторону, несется среди железного смерча.
– Правой ноги!.. Левой! Правой! Вниз, командир, вниз!..
И вдруг наступает тишина. Перед самолетом чистое небо, без единого дымка. Линия фронта осталась сзади. Все.
– Все, командир. Проскочили! Доверните немного влево... Хорошо!
Но не успевает штурман отдышаться, как появляются два истребителя, идущие с востока.
– Командир, навстречу два «мессершмитта», – торопливо предупреждает штурман. – Нам не разминуться.
– Далеко?
– Да... Нет! Близко!
– Выше, ниже?
– Ниже.
Секундное молчание. И ровный голос пилота:
– Ладно. Постреляйте по ним из своего пугача...
Действительно. А что им еще остается? Тут уж все от бога и от случая. Ни отвернуть, ни скрыться они на своем тихоходе не смогут.
Штурман, угрюмо глядя на стремительно приближающегося врага, склоняется к пулемету.
И вдруг он чуть не вскрикивает. Какая удача! Как же он сразу не понял? Истребители выскочили из облачности. Поэтому‑то они и появились так внезапно. Их надо отпугнуть всего на десять‑пятнадцать секунд, и экипаж спасен. А ну‑ка...
Он припадает к прицелу и дает длинную, отчетливо видимую веерообразную очередь. Он знает, что на такой дистанции не попадет, да и не старается попасть. Ему нужно всего лишь ошеломить противника.
Пулеметная трасса вспарывает небо между истребителями. «Мессершмитты» шарахаются в стороны, как от удара бича.
Ну ладно. Сейчас они поняли, кто перед ними, и начнут разворачиваться для атаки, но дело сделано. Перед бомбардировщиком свободный путь к облачности.
Истребители проносятся мимо бомбардировщика и исчезают в задней полусфере.
– Командир, прибавьте газу!
Моторы взвывают на самых высоких оборотах. Только бы не отказали...
...Истребители появляются в поле зрения стрелка настолько неожиданно, что в первый момент он не может сообразить, что это за самолеты и откуда они взялись. Секунду он в растерянности смотрит на них, потом резко разворачивает пулемет.
Истребители заходят для атаки. Вот они закончили маневр и устремляются на стрелка. Они растут на глазах, зловеще нависая над хвостом бомбардировщика.
Ш‑ших!..
Пульсирующая очередь снарядов проносится над самой головой стрелка. В ответ стрелок нажимает гашетку пулемета:
Р‑рых!
И все. Пулемет смолкает.
Немецкий ведущий взмывает вверх. Но второй истребитель делает доворот, и на его крыльях начинают биться язычки пламени. Немец пустил в ход бортовое оружие, и желтые плети подбираются все ближе к стрелку.
Теперь уж стрелок ничего не может сделать. И он выпрямляется, подставляя грудь под пушечную очередь.
И вдруг все меняется. Разом, мгновенно «мессершмитты» исчезают, словно растворяются в молоке. Словно их и не было никогда. Словно их атака была всего лишь дурным сном. Стрелок протирает глаза, оглядывается и вдруг начинает истерически, взахлеб, смеяться.
Ушли!..
Бомбардировщик выскакивает из облачности прямо на громадный багровый солнечный диск. Штурман щурит глаза.
– Командир, подходим к аэродрому. Что вы намерены делать?
– Садиться.
Штурман судорожно стискивает зубы и проглатывает внезапно перехвативший горло ком. Надо быть пилотом, чтобы так просто и буднично решить задачу, над которой штурман бился от самого Кенигсберга.