«Правильно. Нужно, – рассуждал Воронов. – Но почему именно эта пачка так необходима Мельникову?»
Мельников был куда спокойнее в других случаях, когда нервничал Воронов, понимая, что с каждым днем патроны расплываются и все меньше шансов собрать остатки.
Иосик не отрицал, что пачку действительно отдала ему Глушко. Не отрицал и то, что патроны продал Савельеву, который уезжал на охоту в Нальчик и хотел пополнить свой боезапас.
Домашний телефон Савельева долго не отвечал, пока однажды тихий старушечий голос не объяснил, что Андрей Семенович улетел сегодня утром на Кавказ. Вот почему Воронов оказался в этом самолете. Завтра начиналась охота, и, если она будет удачной, Воронов недосчитается многих зеленых цилиндриков.
Самолет пошел на посадку в начале третьего ночи. Воронов был измотан не только болтанкой и ночным перелетом, но и той вынужденной в дороге работой мысли. Тревоги сменяли одна другую. Вдруг Савельев уже на охоте и совсем не на Белой речке, а в последнюю минуту передумал? Вдруг он истратил эти патроны раньше или уступил их кому‑нибудь из своих многочисленных знакомых?
У трапа его никто не встретил, но едва он вошел в забитое людьми здание аэропорта – погода здорово перетряхнула утвержденное расписание, – динамики встретили его дружным приветствием.
«Пассажира Воронова, прибывшего рейсом 776 из Москвы, просят зайти в комнату дежурного по аэровокзалу».
В комнате его ждал капитан милиции.
– Капитан Савченко. Как долетели, товарищ лейтенант?
– Извините, что заставил ждать. Авиация! – Воронов виновато развел руками.
Савченко понимающе улыбнулся.
– Машина ждет. Установлено, что профессор Савельев на Белой речке. Охота назначена на завтра, – он поправился, посмотрев на часы, – на сегодня! Выезд в шесть.
От аэродрома до Белой речки оказалось подать рукой – километров десять. Через минут двадцать, заложив несколько лихих виражей на поднимающейся серпентиной дорожке, «Волга» замерла у входа в большой, альпийского типа охотничий дом. Все окна глухо темнели, лишь одно освещалось настольной лампой. У входа их встретил высокий, грузный мужчина в охотничьей куртке и сапогах.
– Начальник хозяйства Шота Лабжанидзе, – произнес он с грузинским акцентом. – Прошу вас. Комната приготовлена.
Они вошли в большой холл, в центре которого стояло огромное чучело кавказского зубра и висели по стенам отлично выделанные головы туров, косуль и оленей.
– Скажите, Савельев сегодня не стрелял?
– Нет. Сегодня легли поздно. Андрей Семенович к нам часто заезжает. Дорогой гость. Было что вспомнить. Он нашего бухгалтера, можно сказать, от смерти спас. Великий хирург! – Спохватившись, что говорит лишнее, спросил: – А вы с нами завтра в горы пойдете? Мы на всякий случай экипировку приготовили.
– Спасибо. Заманчивое предложение. Раз уж попал к вам.
Утром, быстро одевшись в охотничий костюм, Воронов спустился вниз, в большой зал, который целиком занимал длинный широкий стол. За ним сидели человек пять – двое то подходили, то уходили куда‑то в задние комнаты.
Воронов громко поздоровался со всеми. Шота пригласил его к столу. Напротив оказался Савельев – Воронов легко узнал профессора по точному описанию Мельникова и Иосика. Савельев, видно, рассказывал какую‑то веселую историю, и приход Воронова прервал его.
– Так вот я и говорю, – продолжал Савельев, – гость – это как перелетная утка, ее бьешь, бьешь, а она все валом валит!
Когда закончили завтрак, Шота подошел к Воронову.
– Как поступать дальше?
– Как планировали. Ломать ничего не надо. Я только переговорю с Савельевым.
– Андрей Семенович, можно вас на минутку? – Воронов выбрал момент, когда остальные охотники принялись за подготовку снаряжения. – Я из Московского уголовного розыска. Прилетел специально к вам. По делу Мамлеева.
Белесые брови Савельева вздернулись.
– Да, я его оперировал.
– Я не по поводу операции, Андрей Семенович. Я по поводу патронов «родони». Вы брали в четверг патроны у Иосика?
– Брал, – удивленно согласился Савельев. – Что‑нибудь неладно?
– Как вам сказать... Есть подозрения, что патроны «родони» послужили причиной несчастья...
– Думаю, скорее оружие, – убежденно произнес Савельев, – впрочем, вам виднее. А что, собственно, вы хотите от меня?
– Хочу, чтобы отдали мне «родони», которые взяли у Иосика.
– А стрелять сегодня чем я буду? Пальцем? – изумленно воскликнул он, но, видя невозмутимое лицо Воронова, спохватился, – Э, да что я говорю! Конечно, раз для дела надо. Только вот одну пачку я подарил Шоте...
– Надо взять обратно.
– Подарок‑то? – Савельев насупился. – Ладно уж! Как я не хотел ехать на эту охоту! Чувствовал, что все пойдет кувырком.
– Не пойдет, Андрей Семенович. Отдайте мне патроны и, если не обиделись на меня всерьез, возьмите с собой – до вечера поохочусь с вами! Только о причине приезда пусть другие не знают. Договорились?
– Охотиться‑то, пожалуйста, с большой радостью. А вот патроны?
– Андрей Семенович, надо. Только почему у вас две пачки «родони», когда должна быть одна?
– Одна из старых запасов. Ее и отдал Шоте, новая – у меня.
– Откуда такая уверенность?
– Красный крест на обертке стоит. Приметная, – засмеялся Савельев.
Через несколько минут он вернулся в комнату Воронова и положил на стол две зеленые коробки «родони». Одна из коробок была помечена жирным красным крестом. Воронов смотрел на него и никак не мог вспомнить, где он видел такой же крест и когда. Но вспомнить не дал Шота.
– Прошу собираться. Машины готовы.
Когда стрелки вышли на склон отрога, поросшего вековыми золотистыми грабами, а загонщики отправились в объезд, Савельев взял Воронова под руку.
– Если не секрет, есть у вас какие‑нибудь предположения? Все Мамлеев из головы не идет. Мы, хирурги, привыкли к крови, так сказать, материализованному результату самого большого несчастья. А вот с такими последствиями, сами понимаете, редко приходится иметь дело. Неоперабельный случай!
– От вас не скрою, Андрей Семенович. Пока ничего определенного сказать нельзя. Есть мнение, что это не случайность. Экспертиза оружия ничего не дала. Вот, скажем, ваш «пердей» может разлететься?
– Ну уж нет. Он сработан на совесть.
– А если вместо пороха взрывчатку заложат?
– Тогда и дом взорвать можно. Что ж, Мамлеев глаз не имел или редко патроны хорошие в руках держал? С его барского стола даже мне крохи перепадали. Не скрою. Люблю «родони». По мелкой птице лучше стендовой девятки ничего не придумаешь...
Шота не дал договорить Савельеву и поманил рукой – надо двигаться по номерам. Первый гай шел по склонам ущелья, там, где грива круто обрывалась к реке. Едва стали по местам, недолгая тишина разорвалась кликом трубы и гортанным «о‑о‑эй‑эй!». Потом к голосам прибавился лай собак, что означало – зверь в поле зрения загона.
Воронов, волнуясь, сжимал цевье ружья, до боли всматриваясь в кусты напротив и изредка кося глазом на Савельева. Кабан выскочил внезапно и на полном ходу пошел на савельевский номер. Его стремительный бег так увлек Воронова, что он не заметил, как два небольших подсвинка, мелкой рысцой вышедшие напротив, снова юркнули в заросли.
А кабан шел на Савельева. Дважды разрядился «пердей», и кабан – потом выяснилось, что это была свинья, – зашуршав листвой, уткнулся в траву, прямо у ног Савельева. Профессора шумно поздравили с почином. Сделав еще три гая, вернулись в гостиницу, добыв трех кабанов. Двух взял Савельев, одного – Шота.
До отправления самолета оставалось мало времени, и капитан Савченко уже с час томился на крыльце. Попрощавшись с Савельевым и Шотой, Воронов переоделся и, прихватив свой портфель, порядком потяжелевший от патронов, садился в машину, когда вышел одетый, в пальто Савельев с зачехленным ружьем в руках. За ним шел расстроенный Шота.
– И не уговаривай – ты меня знаешь. Я упрямый, как зубр. Товарищ Воронов, билетик, надеюсь, достать поможете? Мне уже не до охоты. Да и хватит – пострелял сегодня славно!
Воронов с благодарностью посмотрел на профессора – ведь он мог понадобиться уже завтра.
Воронов вспомнил, где видел такой же крест на коробке, когда нес обе пачки на экспертизу. Он вернулся и, достав сумку Мамлеева, проверил. Точно. На одной из сложенных пустых коробок из‑под «родони» стоял аналогичный крест.
«Торговая метка? Но ведь патроны никогда не были в магазине. Они доставлены с фабрики производителем. Родони – хозяин завода... Право, я становлюсь шизофреником. Подумаешь – крест. А если он стоит на тысячах таких же пачек знаком контроля?»
Как ни велики были сомнения, осторожность и рассудительность победили. В графе «Особые пожелания» заказа на экспертизу Воронов написал:
«Патроны пронумеровать. Сохранить принадлежность каждого к пачке, в которой находится».
И снова понес в лабораторию.
– Это еще зачем? Какая разница, в какой они пачке? – скорее по привычке проворчала баба Дуся, полная флегматичная женщина‑эксперт, занимавшаяся в лаборатории самым что ни есть мужским делом: баллистикой и обстрелом оружия. Белый халат, белая косынка, под которую убирались тяжелые жгуты кос, полное щекастое, лицо делали бабу Дусю похожей на передовую, образцово‑показательную доярку с полосы в областной газете. – Вам блажь, а нам расхлебывай! – но, взяв красный карандаш, дважды подчеркнула особое условие.
– Как быстро сделаете, Евдокия Павловна?
– Здесь на два часа работы. Если не считать дополнительной экспертизы пороха или каких‑нибудь неожиданностей. – Баба Дуся достала патрон и повертела в руках. – Красивые штучки. Жаль потрошить.
– Так я после обеда потревожу, – пообещал Воронов и отправился к себе.
Стуков сидел на его месте.
– Совершенно забыл, что сегодня идти в театр.
– Не расстраивайся, – успокоил Стуков. – У меня на календаре написано: «Напомнить А. Д. Воронову, то бишь тебе, о «М. и С.».
Воронов присел к столу и открыл пухлую папку, потертую, с пометками на обеих корочках, но по‑прежнему без номера, как в тот первый день. Тяжело вздохнув, Воронов достал развернутую схему размещения родоновских патронов, начал снова считать. Две пачки неизменно оказывались лишними.
Он совсем было собрался идти на обед, когда раздался звонок.
– Внучек! – Воронов узнал голос бабы Дуси. – Приходи, готово. – Но потом ей не удалось совладать с волнением, и она добавила горячо по‑бабьи: – Беги, родненький, не знаю, что это тебе даст, а я уж кое‑что нашла.
Бросив трубку, Воронов ринулся в лабораторию. Стол бабы Дуси был завален аккуратными пронумерованными пакетиками, в каждом из. которых отдельно лежал размонтированный патрон. Пакетик тридцать первый был пуст, а его содержимое выложено на широкий лист белой бумаги. Собственно, выкладывать было нечего – два встречных пыжа да порох. И еще какая‑то резиновая пробка. Но горка пороха смотрелась настолько внушительно, что на глаз легко определялось: там больше необходимого минимум втрое.
– Вот он голубчик, попался. В порох подмешано какое‑то вещество. Отправила на химическую экспертизу. Но убеждена – мелкотертая взрывчатка.
– В какой он был пачке?
Баба Дуся взяла список и убежденно сказала:
– Во второй. С красным крестом.
– Баба Дуся, можно забрать?
– Погоди. Отдышись. Хочу в акт вставить название взрывчатки и по формуле высчитать силу возможного взрыва. После обеда, как и обещала, получишь. Не удержалась, порадовать хотелось.
Получить материалы экспертизы он смог только к пяти часам. Химическая лаборатория была занята срочным анализом и, когда Воронов принес акт экспертизы, внимательно изучить его уже не оставалось времени. Крикнув Стукову на бегу: «Приветик», он ринулся за дверь, прикидывая, где сможет сейчас в преддверии часа «пик» поймать свободное такси. Но машина подвернулась сразу, и он прибыл в театр на десять минут раньше.
Воронов долго не мог сосредоточиться на происходившем на сцене. Мысль, что Сальери не травил Моцарта, самому Воронову отравляла сознание, и пушкинские строки как бы проходили сквозь него, не принося пищи ни уму, ни сердцу.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма...
Воронов заерзал в кресле, устраиваясь поудобнее. Он пытался настроиться на трагический характер монолога Сальери, но тщетно.
...Я завидую; глубоко.
Мучительно завидую – о небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений – не в награду
Любви горящей, самоотверженья.
Трудов, усердия, молений послан.
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!
Потом Воронов, сам не заметив, оказался в плену затянувшегося монолога, и вдруг какой‑то второй смысл строк буквально обрушился на него:
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем?..
Воронов замер. Смутная, еще не оформившаяся мысль вертелась в голове. Была она связана с происходящим на сцене и в то же время была самостоятельна. И не к тому далекому времени принадлежала, а ко дню сегодняшнему. Алексей никак не мог ее сформулировать.
«Талант! Он всесилен и в то же время слаб своей ранимостью. Каждое ничтожество может уколоть его. Ничтожествам нечего терять – их пруд пруди, их место в человеческой цивилизации неразличимо. А талант, он вот, на ладони, весь открыт будущему, сколько бы веков ни прошумело над ним. Посредственность не может простить таланту главного – бессмертия. Наверное, у каждого Моцарта есть свой Сальери. Пусть он не сыплет смертоносный порошок в бокал, пусть не стреляет в спину... Неисчислимо количество способов, какими можно ранить, уничтожить талант. Моцарт! Постой, постой! А почему Моцарт? Почему Мельникова называют Моцартом? Что это, насмешка? Или мистификация? Он скорее Сальери, по сравнению с Мамлеевым. Он – Сальери? Так ведь...»
Воронов побоялся даже мысленно признаться себе в том, что пришло ему в голову.
Актеры играли блестяще. И белый «Стейнвей», и парчовые камзолы, и дорогие атрибуты старины, и свечи, натуральные, пахнущие воском и бросающие колеблющийся отсвет в совершенно темный зал – все придавало постановке достоверность. Но не временную, дескать, предметы без подделки, того времени как бы немые свидетели. Нет. Режиссерское решение заставляло окружающие предметы подчеркивать достоверность чувств и мыслей; делать трагедийность особенно острой.
Но Воронов уже не видел на сцене ни напудренных париков, не слышал разговоров о музыке. В его сознании речь шла о тарелочках и чужих патронах. О «меркелях» и тренировочных сборах. Но он бы уже не мог сказать, что пьеса проходит мимо него. Нет, именно сейчас, именно с той минуты, когда пришла мысль, что Мельников – Сальери, он почувствовал подлинное звучание трагедии. И беда ли в том, что виделось за полным одутловатым лицом Сальери лицо Моцарта, то есть Мельникова. Воронов почувствовал, что находится к искомому ближе, чем когда‑либо.
«Итак, Моцарт, ставший Сальери! Разница в одаренности – вне сомнения. Характеры у обоих далеки от идеала. И Мамлеев очень мешал жить Мельникову. Может, я не прав? Уж кому он мешал больше, так это Вишняку. Но подойдем к вопросу с другой стороны. Вишняк – талант немногим меньший, чем Мамлеев. И несчастье Вишняка в том, возможно, что он родился не вовремя. Самой судьбой ему было определено идти в кильватере Мамлеева. Сколько в истории спорта примеров, когда звезды почти равной величины горят по‑разному. Одна затмевает другую, и вот она уже не в силах светить и гаснет, гаснет...
Вряд ли Вишняк не понимал своего положения. Но было ли это достаточным основанием для него, чтобы сойти с нравственной стези, пойти на подлость, преступление? И, как выяснилось теперь, – на убийство? Трудно поверить. Слишком симпатичен этот парень. В нем есть тот стержневой характер, который присущ сильным натурам. Такие не удовлетворятся победой, достигнутой нечестным путем. Им прежде всего для себя нужна победа явная, доказательная, безоговорочная. Думается, Вишняк скорее должен был оберегать Мамлеева, хотя в душе, возможно, не любил. На игры он попадал в любом случае. А игры – еще одна возможность сразиться с человеком, который стоит у него на пути. Другое дело Мельников...»
Воронов вынул папку и начал вновь тасовать свои записи, документы, пытаясь выстроить новую линию. К его полному недовольству, она выстраивалась слишком легко, чтобы походить на правду. Так или иначе, отложив папку в сторону, он был почти убежден в виновности Мельникова. Алексей как бы слышал тот утренний телефонный звонок, раздавшийся в квартире Мамлеева. И согласие Александра на встречу. Представил себе, как нервно ходит по дорожке бульвара взволнованный Мельников, прижимая под мышкой пакет, завернутый почему‑то в желтую бумагу. И как, накинув куртку, Мамлеев неспешно спускается на лифте. Потом идет по бульвару. Как пожимают они друг другу руки и садятся на ближайшую скамейку, окрашенную в желтый опять‑таки цвет. Говорят о предстоящих отборочных, и Воронов будто слышит этот разговор...
– Я принес тебе патроны. Две пачки, которые был должен, – говорит Мельников и смотрит в сторону.
– Хорошо сделал. А то моих не хватит на обе серии. Старые «родони», боюсь, ослабли.
– У меня завалялась где‑то пачка позапрошлогодняя – как лапша тянется заряд, – согласно кивает Мельников.
– А утро‑то какое! – мечтательно говорит Мамлеев и, закинув голову, смотрит на, может быть, последние в этом году кучевые облака. И, не поворачиваясь к Мельникову, спрашивает: – Чего дрожишь мелким бесом? Опять ночь в карты проиграл?
– Не совсем, – уклончиво отвечает Мельников.
– Когда ты только, Игорек, серьезным станешь? Смотри, обстреляет тебя сегодня какой‑либо сопляк и запасным на игры не поедешь.
– Может, я сегодня вас всех обстреляю, – насупившись, говорит Мельников.
Мамлеев хмыкает:
– У тебя ведь «меркелек» цел?
– Цел.
– И у меня цел. Так вот, если ты хотя бы Вишняка обстреляешь, мой «меркель» – твой «меркель».
– Сочный ритуал передачи именного оружия, – пытается подхватить шутку Мельников. Но Мамлеев дожимает.,..
– Я совершенно серьезно. Обозлись хоть раз, Игорек, покажи, что и в тебе есть гордость. Сколько можно за нами горшки выносить? Возраст уже...
Мельников хмурится. Лицо бледнеет, и тем контрастнее проступают на щеках, как у красной девицы, пунцовые пятна. Но он молчит. Потом нехотя произносит:
– Где уж мне угнаться за вами! Угораздило родиться в одно время с такими рвачами!
Мамлеев громко хохочет.
– Родиться, Игорек, – это от мамы с папой зависело. А ты и рад на стариков собственную ответственность перенести.
Мельников встает и начинает прощаться.
– Пойду, пожалуй, еще ничего не собрано. Ты готов?
Мамлеев кивает.
– Только твои патроны уложить осталось. Ты их, конечно, не осматривал?
– Конечно, нет. Все равно заново перетрешь.
– И то верно, – говорит Мамлеев...
Звонок телефона на столе беспощадно разрушает иллюзию, созданную воображением Воронова, и он нехотя снимает трубку.
– Кто это? – звучит в трубке грубоватый голос Прокофьева.
Воронов прекрасно узнает его, но отвечает:
– А это кто?
– А‑а, – раздается в трубке. – Здравствуй, Алексей Дмитриевич, Прокофьев говорит...
– Слушаю.
– Алексей Дмитриевич, когда мы с вами беседовали в последний раз, вы мне сказали, что вас очень волнует, где провел Александр тот утренний час перед соревнованиями.
Апатия мигом слетает с Воронова и он, затаив дыхание, торопит:
– Ну и что?
– Могу сказать совершенно точно. Телефон запишите, чтобы проверить.
– В чем дело, лучше скажите, Николай Николаевич. Я вам и так верю.
– Хотелось бы... – мрачная пауза повисает в трубке. – Так вот. Этот час Александр просидел на бульваре возле дома...
Испарина невольно выступает на лбу Воронова.
–...со своим научным руководителем профессором Шкловским.
Хорошо, что Прокофьев не видит в эту минуту лица Воронова.
– Откуда стало известно? – лишь спрашивает он.
– Профессор рассказал. Он тоже постреливает на стенде. Его, видно, Мамлеев привлек. Он мне сам рассказал вчера на тренировке. Я вам вечером звонил, но телефон не отвечал.
«Все. Вот тебе и Сальери!» – думает Воронов.
– Спасибо большое, Николай Николаевич. А телефончик дайте, я профессору позвоню, может, он что интересное расскажет о настроении Александра или еще что заметил...
В трубке гудит:
– Вы не стесняйтесь, Алексей Дмитриевич, проверяйте! Разве я не понимаю? Дело не копеечное – жизнь человеческая.
– Спасибо. Еще раз большое спасибо, – говорит Воронов и вешает трубку.
Звонить профессору Шкловскому совсем не хочется. Ясно, что Прокофьев говорит правду.
«Осторожность – это кольцо бесплодных мыслей, которое вращается вокруг точки страха. И чтобы оплодотворить мысль, надо перво‑наперво сойти с роковой точки».
Воронов прекрасно понимает это, но сделать шаг не хватает сил. Он остался сегодня вечером дома. Завтра предстоит трудный, может быть, самый трудный день.
Весь сегодняшний доклад начальству прошел перед ним как озвученное телевизионное изображение. Алексей попытался найти какие‑нибудь ошибки в своем поведении, но, кроме того несолидного жеста с номером дела, не смог себя ни в чем упрекнуть. Войдя в кабинет к начальнику отдела на доклад, он не удержался и почти срывающимся голосом, как ему сейчас кажется, слишком торжественно попросил:
– Товарищ полковник, разрешите начать дело...
Полковник Жигулев слушал так же внимательно, как и Кириченко, только с одной разницей – начальник отдела ни разу не перебил Воронова.
– Логика ваших рассуждений мне нравится. Но, честно говоря, плохо себе представляю, как вы заставите Мельникова признаться в совершенном.
– Инструмент скорее психологический. Мне кажется, я настолько хорошо узнал Мельникова, что не должно произойти ошибки – он не только злодей, он еще и трус.
– Убежденность – качество хорошее. Но и осмотрительность не стоит отбрасывать. Давайте вообразим, что Мельников станет все отрицать.
– Товарищ полковник, свидетельские показания! Многие, с кем я осторожно говорил в последние дни, психологически готовы признать виновником именно его. К тому же пусть Мельников попробует показать хотя бы еще один канал, по которому патроны попали к Мамлееву?
– Подобрал на улице, скажем.
Воронов улыбнулся, принимая высказывание начальника отдела как шутку, не более.
– Конечно, я говорю абсурдную вещь. Но и Мельников может сказать что‑нибудь подобное. Когда над преступником нависает опасность, он становится особенно изворотливым. Даже дурак, случается, здорово умнеет. Ненадолго, правда.
– План таков, товарищ полковник. Внезапно предъявить Мельникову размонтированный патрон и пачку с крестом.
– Насчет креста я бы не пережимал. Мистикой попахивает.
– Возможно. Мельников не закоренелый преступник. Это очень странная натура. Его только по ошибке называли Моцартом. Он скорее Сальери...
При этих неожиданных отвлечениях в область литературы полковник Жигулев улыбнулся.
–...Склонен считать, что Мельников неоднозначно относился к Мамлееву. Он его по‑своему любил. Но муки тщеславия глушили и все то хорошее, что есть за душой у Мельникова. Натура неудачника, бесталанного человека может привести к преступлению, даже если это не натура преступника.
– Добро, Алексей Дмитриевич, мне нравятся ваши рассуждения. Но не исключаю, что завтра вас ждет неудача с Мельниковым. Могу добавить только одно: буду огорчен не меньше вашего. На всякий случай я до завтрашнего дня воздержусь докладывать начальнику управления.
Еще месяц назад Воронов бы воспринял такую реплику начальника отдела как обиду. Странно, но сейчас выслушал её совершенно спокойно, по‑деловому.
– Хорошо, товарищ полковник. Сделаю все, чтобы ваш доклад завтра вечером состоялся.
– Отлично. Кстати, вернетесь к себе, – успокойте старшего следователя Стукова, а то он очень переживает. Мы тут обменялись мнениями с Кириченко, – он поморщился, как от зубной боли. – Наши точки зрения несколько не сошлись. И причина в весьма обстоятельной информации, полученной мной от Стукова. Он знает это дело почти как вы, – полковник улыбнулся. – Отличный парень. Желаю успеха!
Допрос Мельникова был назначен на завтра. И поэтому сегодня после обеда Воронов оказался дома. И это было столь непривычно, что Алексей не знал, куда себя деть. Он представил весь прошедший путь поисков, в котором так редко находились «окна», и вдруг понял, что и эти волнения, и эта загруженность – его настоящая жизнь. Он не мыслит ее себе иначе. И пусть завтра ждет неудача, пусть будут новые бессонные ночи и сомнения, но выпасть из клубка сложных человеческих взаимоотношений, трудностей, которые жизнь рождает на каждом шагу, отказаться от почти физической потребности творить справедливость, то ли наказывая, то ли поощряя, – все это лежит уже за пределами его возможностей. И если, однажды все это уйдет из его жизни, он станет, может быть, самым бедным человеком на свете. И как бы потом, в будущем, ни шли в лузу шары, как бы ни трудно было играть чужим кием, в конце концов, дело не в одном отличном ударе, а в том, чтобы играть честно, талантливо и, конечно, по возможности успешно.
Мельников пришел точно, минута в минуту. На этот раз Воронов принимал его в специальной комнате для допросов – просторном помещении с большим столом и двумя стульями перед ним. Он убрал папку с документами в ящик, а на край стола положил размонтированный чужой патрон и поставил коробку из‑под «родони». До поры до времени накрыл вещдоки «Советским спортом». Довольно нелепый натюрморт на столе сразу же обратил внимание Мельникова – он садился, не сводя с него глаз.
Воронов не вышел из‑за стола и не подал руки, как обычно. И по колючему взгляду Мельникова понял, что и эта деталь не ускользнула от внимания Моцарта.
– Добрый день, Игорь Александрович, – начал Воронов. – Извините, пришлось побеспокоить. У вас дома прошлый раз разговора не получилось. Наверно, вы были правы – разговор носил совещательный характер. Чтобы у вас не было претензий к моему излишнему любопытству, я подумал, что в наших милицейских стенах вам говорить будет удобнее.
– Мне все равно, где говорить, – Мельников с наигранным равнодушием пожал плечами.
– Я бы попросил вас, Игорь Александрович, вспомнить о некоторых моментах ваших взаимоотношений с Мамлеевым. Мне далеко не все ясно.
Воронов без труда заметил, как вздрогнул Мельников. И в это мгновение затрещал телефон.
– Мельников у тебя? – раздался в трубке голос Стукова.
– Да. Мы уже начали разговор.
– Тогда я потихонечку. Только что звонил Савельев. Вчера вечером его настойчиво атаковал Иосик и требовал назад патроны. Как вы и договорились, профессор сказал, что патроны в МУРе. Иосик признался Савельеву, что патроны он отдал без разрешения Мельникова и тот с угрозами требует боеприпасы назад.
«Вот он, фактологический инструмент», – сердце Воронова застучало так громко, что ему показалось – слышит и Мельников.
– Спасибо, Петр Петрович, за сообщение. Оно очень кстати.
Положив трубку, Воронов посмотрел на Мельникова долгим взглядом. Тот не выдержал и отвернулся. Не говоря ни слова, Воронов снял газету и, аккуратно свернув ее, положил рядом.
Взглянув на патрон и коробку (особенно внимательно посмотрев почему‑то на крест), Игорь Александрович распрямился – как бы спала неимоверная тяжесть, давившая плечи. Мельников облегченно вздохнул, чем немало напугал Воронова.
– Ясно, – сказал он.
– Будем по порядку или задавать вопросы?
– Лучше вопросы... Как‑то трудно собраться с мыслями, хотя, признаться честно, я ждал этого разговора, ждал и этого... – он ткнул пальцем в стол.
– Со вчерашнего вечера?
– Значительно раньше. Может быть, значительно раньше, чем вы предполагаете.
– В таком случае вопрос. Прошу очень внимательно подумать, прежде чем ответить. Это вы сделали взрывоопасный патрон и подложили его Мамлееву, в результате чего произошел несчастный случай?
– Я, я, – поспешно повторил Мельников, и поспешность эта показалась Воронову заискивающей.
– Когда вы передали Воронову патрон?
– Я подложил патроны в две пачки. И чтобы не вызвать подозрений, одну вернул ему как долг, а вторую заменил у него в шкафчике.
– Для чего вы это сделали?
Мельников пожал плечами.
– Я хотел только пошутить, как в свое время пошутили с Прокофьевым, а заодно осадить зазнайку. У меня не было злого умысла.
– Что вы сделали с патроном?
Мельников метнул быстрый взгляд на разложенные внутренности «чужого патрона», и где‑то в подсознании Воронова мелькнуло, что он сделал ошибку, выложив товар лицом.
– Взял два пыжа и поставил их друг против друга. Так называемые «пау пистон», дающие резкий бой. На глазок, сколько вошло, засыпал пороха. Нормы три. Отдача должна быть сильной. И только. Я просто не знал, что пластиковые пыжи срабатывают таким невероятным образом.