– Когда вам пришла идея подложить чужой патрон?
Мельников задумался. По его лицу пробежала легкая тень.
– На этот вопрос мне трудно ответить, поскольку злого умысла я никогда не таил. Вы знаете, что мы были друзьями. Уверен, что никогда у Мамлеева не было человека более близкого, чем я... Мы жили с ним одной жизнью. Мы даже пользовались почти одними вещами – стреляли из одних ружей, одними патронами...
– Даже любили одну женщину?
– Даже, – понуро согласился Мельников. – Но это все брехня, что Мамлеев был чудовищно работоспособным. Брехня. Он тренировался не больше, чем обычный любитель попалить в воздух. Он был талантлив, безумно талантлив от природы. И бравировал этим как только мог. Еще характер... Он мог собраться в любую минуту и выступить так, будто месяцами не расставался с ружьем. Когда в действительности неделями не бывал на стенде. Корпел над диссертацией по стандартам. А чаще всего под видом работы над диссертацией бездельничал. Мне, наверно, и не стоило говорить об этом, – Мельников сделал паузу. – Будь жив Александр, я бы этого никогда не сказал, но ему уже ничто не повредит. Мамлеев был на грани того, чтобы вообще бросить стрельбу. Уверен, не случись трагедии, благодаря своему характеру он и без тренировок выиграл бы отборочные – вытянул на старом багаже. Но на играх провалился бы с треском, поверьте. И я решил его встряхнуть, сбить губительную спесь и вернуть в спорт...
– Хотите сказать, что вы руководствовались благими намерениями?
– Конечно, – довольно искренне удивился Мельников. – Как могло быть иначе?
– Иначе могло быть так: вы попадали в сборную, если бы Мамлеев выбывал совсем, а на первое место выходил Вишняк.
– Абсурд, – только и мог сказать Мельников.
– Почему же вы сразу не сознались?
– Прежде всего потому, что смерть Мамлеева явилась для меня тяжелейшим ударом. И я сам был тому виновником. Вам трудно даже себе представить, что пережил я за это время. Ходил в каком‑то шоке...
– Это не помешало вам закончить выступления на отборочных...
– Со страху. Убежден. Чувство собственной вины настолько угнетало меня, что не думал о признании. Вернуть Сашку было уже невозможно. Все остальное для меня не играло роли. Потом, когда вы занялись расследованием, на смену психологическому шоку пришел обычный страх. Я должен признать это, как бы горько мне ни было. Я боялся и сейчас боюсь, что вы не поверите, не поймете меня...
– Кстати, Игорь Александрович, откуда у вас такое странное прозвище «Моцарт»?
Мельников вспыхнул.
– Одарил Мамлеев. Лет шесть назад. И приклеилось.
– А почему он дал его именно вам?
– Не знаю. Многое, что делал Мамлеев, плохо поддавалось логическим объяснениям.
Воронов подвинул ему лист бумаги, ручку и сказал:
– Напишите, пожалуйста, все, что вы мне сообщили.
Мельников закончил писать и подал лист Воронову. Алексей внимательно перечитал написанное. Оно походило на чистосердечное признание раскаявшегося человека в совершении преступления. Инспектор попросил Мельникова обождать в коридоре. Потом Воронов снял трубку и набрал номер телефона начальника следственного отдела. Его не было. Пришлось звонить Кириченко.
– Иван Петрович, считаю, что можете запросить у прокурора ордер на арест Мельникова Игоря Александровича. Он сейчас у меня и свою вину полностью признал.
– Хорошо, – после некоторой паузы раздался грубоватый голос Кириченко, и заместитель начальника отдела сразу же повесил трубку.
«Не понравилось», – подумал Воронов и усмехнулся.
– Вот так, – закончил Воронов свой рассказ Стукову. – Признаюсь, в глубине души я побаивался, что бой будет куда труднее. Такая легкая победа меня огорчила...
– А меня насторожила, – вдруг сказал Стуков.
– Ну знаешь, Петр Петрович! Так накрутить в воображении можно...
– Постой, Алексей, – Стуков вернулся за свой стол, будто только сидя за ним, мог более четко формулировать свои мысли. – Он гнет на несчастный случай. Неудачная шутка. Это выглядит слишком отработанным.
– Может быть, так и есть. Но это убийство.
– Убийство, но непреднамеренное.
– Если убийство было непреднамеренным, то так оно и есть.
– Ты убежден в этом?
– Абсолютно. Хотя не исключаю возможности, что в определенных условиях Мельников мог докатиться и до такого падения.
– Так, так, – неопределенно пробурчал Стуков.
И это последнее «так, так» было хуже всяких доводов. Оно растревожило Воронова, и уже до конца дня он никак не мог избавиться от навязчивой мысли, что Стуков прав.
Разрабатывая схему последующих допросов, Воронов пришел к выводу, что ответить на стуковское «так, так» он сможет только, если у него самого будут ответы на все вопросы. И первый: откуда появились две лишние пачки «родони»? На этот вопрос мог ответить прежде всего Иосик. Воронов незамедлительно вызвал его к себе.
Несмотря на ту же прическу, тот же аляповатый желто‑зеленый наряд, вел себя Иосик в кабинете Воронова так, словно на стенде «Локомотива» с Алексеем говорил другой человек, только облаченный в идентичный костюм. Иосик явно ждал подвоха и весь напрягся в готовности отразить любую ждавшую его здесь, в следовательском кабинете, опасность. Воронов подумал, что, наверно, это связано с поручением Мельникова к Савельеву, и он решил играть в открытую.
– Здравствуйте, Иосиф, – приветствовал его как можно дружелюбнее Воронов и усадил на один из стульев у стола, а сам сел напротив, подчеркивая открытый характер беседы на равных.
– Сколько пачек «родони» вы утаили, когда передавали их Мамлееву и Вишняку?
– Хотите сказать, украл?
– Хочу сказать.
– Я никогда не крал ни одной стреляной гильзы. – Иосик даже стал шире в плечах от гордости. – Если я что‑то покупал и перепродавал – это мой маленький бизнес. Подчеркиваю – бизнес, а не кража чужих патронов.
– По статье Уголовного кодекса Российской Федерации квалифицируется как спекуляция и предусматривается наказание сроком... Никогда не читали «Двенадцать стульев»? Бессмертный завет Остапа Бендера всегда чтить Уголовный кодекс?
– Бендер был преступник..
– Вы правильно меня поняли. Но, Иосик, Иосик, вы даже не удосужились внимательно прочитать «Двенадцать стульев». Так, поверхностно... Как, впрочем, и живете. И думаете, что честно живете?
– Убежден.
– Ладно. Оставим это пока на вашей совести. Раз она у вас чиста, то выдержит такую нагрузку. Значит, вы патронов не брали?
– Не брал.
– Шкафчик взломал Мельников?
– Конечно. Ему почему‑то была позарез нужна пачка с красным крестом. Мельников продал мне три, и среди них оказалась эта проклятая пачка. Он меня замучил. А шкафчик‑то взломал – думал, по ошибке отдал Мамлееву... Потом заставил отобрать патроны у Савельева. Так я растеряю всех своих клиентов.
– За что вас выгнали из института?
– Неточное выражение «выгнали». Ушел сам. Без единого «хвоста», заметьте.
– И без единой оценки выше тройки за три года учебы.
Иосик поперхнулся.
– Хочу перейти в иняз.
– Чтобы удобнее было разговаривать с Карди?
– Чтобы быть культурным человеком. И с Карди разговаривать тоже, – добавил он, поняв, что первой фразой пустил слишком заметного петуха.
– Сколько патронов в последний раз вы взяли у Карди?
– Уже говорил – пятьсот штук. Двадцать пачек по двадцать пять «карандашей».
– Чего, чего?
– «Карандашей». Так мы называем между собой эти штучки.
– Это очень важно, Иосиф. Вот бумага, напишите и распишитесь.
Иосик спокойно взял лист бумаги и написал:
«У итальянца Карди было взято последний раз пятьсот штук патронов...»
Воронов не мешал Иосифу, но потом спросил:
– Не могли ли где‑то остаться еще патроны «родони»?
– Кроме тех, что я вам перечислил, нет. Последнее время с «родони» было довольно напряженно. Даже Мамлеев нервничал и боялся, что к отборочным ничего не поступит.
«Итак, – подумал Воронов, – я ошибся. Очень уж верил, что Иосик прикарманил себе две пачки, а потом пустил в дело, тем самым объясняя излишек... Если он говорит правду, а, судя по всему, это так, надо искать в другом месте... Но где?»
Проводив Иосика до выхода из управления, Воронов решил пройтись по бульвару. Сунув руки в карманы плаща, Алексей пошел по аллее, несмотря на мелкий холодный дождичек, грозивший, если верить большой сизой туче справа, перейти в сильный ливень. Воронов шел медленно, будто старался поймать на себя как можно больше дождевых капель. Мысли его все время вертелись вокруг двух лишних пачек...
«Две лишние пачки. Две пачки с крестами. Совпадение или взаимосвязанность? Скорее совпадение. Надо проверить. Как? Если отбросить предположение, что патроны остались от прошлых партий (в комитете дать не могли, я звонил), Карди привез только пятьсот, значит, надо искать нового корреспондента. А на кой черт мне нужны эти пачки? Ведь Мельников сознался. Ну, скажем, Мамлеев ошибся или по какой другой причине скрыл, что у него в шкафчике лежали патроны. А потом Мельников их извлек, вот и избыток».
Рассуждения были шиты белыми нитками и вызывали еще больше сомнения. Алексей решительно прервал прогулку и вернулся к себе.
Перекладывая бумаги, Алексей неожиданно натолкнулся на акт экспертизы. Даже скорее не на сам акт, а на одну фразу, которая удивительно рельефно выступила из общего текста.
«...все патроны фабричной закатки...».
«То есть как? – Он даже на секунду опешил от смысла этой фразы. – Если фабричной... Постой! Но ведь Мельников признался, что сделал перезарядку. Значит, что‑то напутала баба Дуся».
Он дважды перечитал это место в акте экспертизы и направился в лабораторию, думая о том, как бы провести разговор помягче, чтобы не обидеть пожилую женщину. Ошибку могут допустить и эксперты, хотя им‑то по должности это делать непозволительно.
– Что‑нибудь случилось? – встревоженно встретила его баба Дуся.
– Евдокия Павловна, неувязочка небольшая. Хочу у вас выяснить. Вы пишете, что все патроны заводской закатки. Но Мельников признался, что сделал перезарядку. Вы не ошиблись, когда делали осмотр?
Ему не следовало говорить последней фразы. Баба Дуся насупилась.
– Врет Мельников, – решительно заявила она. – Я дважды осмотрела патроны, прежде чем начинать их вскрытие. После осмотра даже подумала, что делаю бессмысленную работу. Наверно, потому и позвонила раньше срока на радостях, что нашла. Неожиданно совсем это было.
Итак, следующий час поставил все вверх ногами. Казавшиеся столь незыблемыми доказательства рухнули, будто были слеплены из мокрого песка, а знойное летнее солнце его высушило и размело ветром.
Проверочная экспертиза всегда ЧП. Но баба Дуся настояла на ней решительно, несмотря на собственные издержки. Вскрытие всех патронов было проведено хирургическим методом – теперь уже вспарыванием гильзы. И сделано было по‑женски тщательно. Потому четверо экспертов, привлеченных к проверке, без малейшего сомнения подписали акт, подтверждавший вывод бабы Дуси. Воронов и сам с мощной лупой скрупулезно осмотрел венчик патрона и убедился, что он закатан машиной и только однажды.
– Евдокия Павловна, извините, пожалуйста, – удрученно сказал он.
– Ничего, бывает. Ты мне скажи, внучек, – к ней снова начало возвращаться обычное благодушное настроение. – Что дальше будет? Патрон не вскрывался. Это факт. Признание твоего подследственного ложь. Значит, здесь что‑то гораздо серьезнее, чем он хотел показать. Большего чего‑то боится! Ты до фабрики добирайся.
– Далековато, Евдокия Павловна. Фабрика итальянская...
– Знаю. Я тебе не ехать туда советую, а умом добираться. Впрочем, это уже не мое собачье дело. Прости, если глупости говорю.
– Что вы, что вы, Евдокия Павловна, – Воронов даже замахал руками. – Вы, пожалуй, сами не представляете, как разумны! Что, если... «Кинщик, не гони картину!» – суеверно закончил Воронов и, схватив анализы, ринулся к Стукову.
– Патрон не перезаряжался, – бросил Воронов Стукову с порога и кинулся к телефону.
– Ответственного секретаря Федерации стрельбы, пожалуйста. Товарищ Карпов? Воронов беспокоит. Из уголовного розыска. Здравствуйте. Мне бы получить одну справочку. Когда и куда за границу выезжал в последнее время товарищ Мельников? На память можете сказать? Но это будет точно? Спасибо. Сейчас запишу. Так... Так... Так? Так? Интересно, – продолжая говорить, Воронов размашисто накидал на листе бумаги несколько цифр и фамилий. – Спасибо большое. Если понадобится, я вас побеспокою. В этих данных вы совершенно уверены? Не обижайтесь, тут дело серьезное. Спасибо.
Воронов повесил трубку и задорно посмотрел на Стукова.
– Как тебе нравится?! Товарищ Мельников выезжал за границу в этом году трижды и последний раз в мае во Францию на товарищеские соревнования. В них принимал участие Родони...
– Уж не хочешь ли ты сказать...
– Почему бы нет? Разве для Родони менее выгодно, чтобы Мамлеева не было на следующей Олимпиаде? Разве не он сказал, что выиграть олимпийское «золото» – мечта его жизни? Как и то, что он жаждет, чтобы его патронами стреляли на играх все стрелки? Разве эти два желания независимы друг от друга? Если он, олимпийский чемпион, сам производит патроны, сам ими стреляет, с их помощью выигрывает «золото» – куда еще лучше реклама?
Стуков взволнованно встал и заходил по комнате.
– Интересно, Лешенька, но будь осторожен. Дело щепетильное. Пахнет международным скандалом. Вот почему Мельников так охотно признал свою вину. Захотел побыстрее свести все к неудачной шутке...
Стуков присвистнул.
– Подлец, – не удержался Воронов. – Мало того что он калечил друга, еще и выводил на играх вперед иностранца.
– Вот что, Леша, посмотри внимательно документы и иди к Виктору Ивановичу. Посоветуйся. Как бы дров не наломать.
Полковник Жигулев принял Воронова сразу. Он был уже в курсе. Доводы Воронова выслушал внимательно, впервые, насколько заметил Воронов, делая записи.
– Хорошо, – удовлетворенно сказал он. – Только с решающим допросом я бы повременил. Не потому, что обязан доложить начальнику управления. Кстати, звонил председатель комитета спорта. Интересовался. Его понять можно – арестован член сборной команды страны, возможный – теперь, правда, уже невозможный – кандидат в олимпийскую сборную. Начальник управления взял дело под личный контроль. Подумайте, Алексей Дмитриевич, может, стоит повременить, скажем, два‑три дня. Ничто так не действует на преступника удручающе, как отсутствие информации о возможном ходе расследования. Назначьте допрос на четверг. Заодно и сами несколько поостыньте. Я со своим начальником посоветуюсь. Договорились?
– Слушаюсь, Виктор Иванович.
– Желаю успеха. Вы его не только заслужили, но и выстрадали.
Два дня пронеслись в суете, совсем не связанной с мамлеевским делом. И хотя Воронов был в постоянной готовности к вызову начальником отдела – Стуков предположил, что начальник управления может не удовлетвориться кратким изложением и захочет познакомиться с делом подробно, – этого не произошло. Очевидно, доклад полковника Жигулева оказался убедительным. Это вселяло в Воронова бодрость, и сама встреча с Мельниковым, надвигавшаяся неотвратимо, вызывала лишь одно нетерпение.
Перемена в Мельникове очень удивила Воронова. Если бы он не знал его столь хорошо, то подумал, что сидит перед ним совершенно другой человек, совсем не тот, который когда‑то так бесцеремонно выпроводил его своей квартиры в то теперь такое далекое утро. Мельников сел на указанный стул и тяжелым взглядом обвел комнату.
– Как камера? Не жалуетесь? – начал Воронов.
– Не жалуюсь, – отрезал Мельников. – Не сам я себе ее выбирал.
– Сами, Игорь Александрович, только сами. Может быть, не именно эту, но что камеру – несомненно. Теперь к делу, Игорь Александрович. Я хочу уточнить несколько фактов. Первое – скажите, почему вы зарядили несколько патронов? Не хотели ли вы подложить такой же, ну, скажем, Вишняку?
– Глупости, – Мельников даже фыркнул. – Очень просто объясняется. Я забыл, куда сунул первый, и пришлось делать второй. К тому же подумал: а вдруг не удастся что‑нибудь и Мамлеев патрон отбракует? Второй и пригодится.
– А как вы производили перезарядку? Расскажите поподробней.
– Вы же сами имели дело с оружием и знаете, как это делается.
– Простите, Игорь Александрович, мои знания пока останутся при мне. Меня интересуют ваши.
Мельников пожал плечами, дескать, можете измываться, но объяснил.
– Взял несколько штук, вскрыл...
– Чем?
– Перочинным ножом. Один из патронов раскатал сверху. Дробь выкинул. Из двух других ссыпал порох и загнул два пыжа. Закатал.
– Чем?
– Ручкой перочинного ножа. Вот и все.
– Что сделали с пороховым зарядом?
– Ничего. Уложил тройную дозу, думал, что отдача будет достаточно сильная, чтобы встряхнуть Мамлеева. И не предполагал, что «меркель» окажется таким хлипким. Или бракованным...
– На «меркеле» стоит клеймо нитропорохового испытания, и запас его прочности намного превышает мощность тройного заряда!
– Не знаю. Очевидно, клеймо липовое. Не соответствует состоянию стволов.
– Если я вас правильно понял, вы досыпали в один патрон только три заряда, не так ли?
– Да, так, – брови Мельникова удивленно вскинулись, настойчивость Воронова его насторожила, но он еще никак не мог понять причину такой настойчивости.
– Вам не показался порох каким‑то странным?
Мельников мгновение подумал и, все более удивляясь, сказал:
– Не показался. Порох есть порох.
Воронов сделал паузу, как рыбак, увидевший поклевку, но еще не уверенный, что настало мгновение подсечки. Потом сказал быстро и грубо:
– Скажите, гражданин Мельников, когда, где и как вы получили от Альфредо Родони две пачки патронов с красными крестами?
Мельников сдержался, но в голосе его не чувствовалось прежней твердости:
– Чепуха какая‑то!
– Вы уже здесь три дня. Разве это похоже на чепуху? Послушайте, Игорь Александрович, после всего сделанного вами второй самой большой вашей глупостью будет дальнейшая ложь. Это бессмысленно. Экспертиза показала, что все до одного патрона, и в том числе второй «чужак», заводской закатки. Это раз. И никакого дешевого перочинного ножа не было. Удивляюсь, что вы пошли на такую ложь. Второе. И об этом вы не могли знать – в состав пороха «чужого» патрона подмешана порошкообразная взрывчатка. Нитронал. В нашей стране, между прочим, такое взрывчатое вещество не производится вообще. Давайте‑ка лучше говорить правду.
Мельников хотел что‑то возразить, но Воронов неожиданно перебил его:
– Вы получили эти пачки в мае, во время соревнований во Франции?
– Да, – глухо произнес Мельников, и это «да» прозвучало для него как приговор.
– Их передал Альфредо Родони?
– Нет, – устало сказал Мельников. – Карди. Родони сказался больным и не явился на назначенную встречу.
– Вот так‑то лучше. А теперь расскажите все по порядку., И поподробнее, пожалуйста, нам спешить некуда.
СТЕНОГРАММА ПРИЗНАНИЯ ГРАЖДАНИНА МЕЛЬНИКОВА ИГОРЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА
– Родони я видел несколько раз – и на чемпионатах мира, и на прошлых Олимпийских играх. Несмотря на то, что мы, советские, были ему, человеку другого класса, абсолютно чуждые да еще фавориты, доставлявшие немало неприятностей, он относился к нам с особой симпатией. Думаю, потому еще, что вообще был общительным парнем. Почему бы ему таким не быть? Богат как Крез. Даже Карди, говоря о деньгах своего родственника, захлебывался от восторга и не мог скрыть черной зависти.
Когда ты на соревнованиях, с утра и до вечера с людьми молодыми, полными сил, и когда все‑таки есть свободное время почесать языки, контакты устанавливаются легко и прочно. А если ты знаешь, что уже через несколько месяцев вновь встретишься – то ли на первенстве Европы, то ли на товарищеских состязаниях в какой‑нибудь заморской стране, то, естественно, хочется, чтобы тебя окружали знакомые и по возможности симпатичные лица.
По‑настоящему мы сблизились с Родони два года назад. Во Флоренции, во время матча четырех стран на Кубок Родони. Да, Альфредо учредил кубок своего имени и принимал как хозяин. Естественно, сам в соревнованиях не участвовал. Стреляли мы на стенде Флоренции. Вечером шатались по ее милым улицам, толкались на смешном Понто‑Веккио, на гранитной набережной, прикидывая на глаз подъем воды во время знаменитого флорентийского наводнения.
Турнир был как турнир. Нового он ничего не принес – Мамлеев выиграл, Вишняк был вторым, а я умудрился выбраться на пятое место. Альфредо так радушно меня поздравлял, что я расчувствовался не в меру. Мы крепко выпили по этому поводу в каком‑то маленьком полуподвальном кабачке, где было славное вино. В день отдыха Альфредо пригласил нашу команду к себе на ферму. От Флоренции километров шестьдесят. Среди холмов и виноградников стоял старый, шестнадцатого века, но модернизированный, со всеми удобствами дом.
Приглашая на ферму, Альфредо обещал сюрприз. И сюрприз был действительно королевский. Оказывается, в то воскресенье в Италии открывалась охота. И нас утром подняли рано и вручили по хорошему «меркелю». Родони разрешил стрелять фазанов сколько угодно. До этого Мамлеев на фазаньей охоте не бывал и к шумному взлету птиц не привык. Первое время нещадно пуделял, чем немало веселил Родони. Я же стрелял фазанов у нас на юге и двадцатью выстрелами взял восемнадцать штук. Девятнадцатого то ли легко ударил, то ли промазал, сказать трудно, фазан ушел за склон холма.
Мамлеев был страшно зол. Весь обед блюд на восемь молчал, а потом взял стакан с виски и ушел в качалку на террасу и там разговаривал с женой Родони, смазливой итальянской хохотушкой. Мы же с Альфредо прилично налегли на вино, затем перешли в кабинет, где не было ни одного не имеющего отношения к охоте предмета. Да, это была коллекция! Не чета моей. Альфредо показал новенькую десятизарядную «беретту» с хромированной шейкой. На вопрос: «Сколько же она стоит?» – небрежно бросил: «Что‑то около шестисот тысяч лир».
Карди вертелся тут же, давал справки и переводил пояснения Родони. Альфредо много говорил о моем таланте, считая, что я незаслуженно нахожусь в тени. Как‑то случилось, что я ему свою душу вывернул наизнанку. Ну, не знаю, что он из моих признаний, вынес, только одно уловил точно: завидую я Мамлееву. И такой мертвой хваткой мне в горло вцепился, что не помню, как довел до такого состояния, что я готов был немедленно проломить Сашке голову садовой лопатой.
И вспомнил ведь, гад, как я рассказывал о чужом патроне, об истории с Прокофьевым. Вдруг стал серьезным и сказал, что я могу на него рассчитывать в любой ситуации, если сделаю одно и для него и для меня жизненно важное дело. Сказал, что оба мы немолоды. Годы уходят, и держаться в экстраформе все труднее и труднее. И если мы сами себе не поможем, нам никто не поможет. Он предложил сделать заводским способом несколько «чужих» патронов и на самых ответственных соревнованиях подсунуть Мамлееву.
Я сначала воспринял его предложение как шутку. Но потом разговор принял серьезный оборот. Зол я был тогда на Мамлеева нещадно. Вино и успех на охоте – королем был признан – голову мне затуманили, и я согласился. Больше потому, что думал, ну, легкой травмой обернется затея, как для Прокофьева. И в голове не было, что может все так печально закончиться.
К разговору о «чужом» патроне в тот вечер больше не возвращались. Но во время соревнований во Франции, после того как Мамлеев засадил сто из ста в первой серии, Родони отвел меня в сторону и напомнил о старом договоре.
Тогда же во Флоренции он дал мне сто тысяч лир – дескать, разбогатеешь, вернешь, мне не к спеху. Денег у меня, чтобы долг отдать, не было, правда, он и не требовал, но чувствовал я себя гадко, будто продался ему. Потом прикинул, не будь Родони, я бы и сам сыграл с Сашкой такую шутку. Так что и грех на душу не давил. Договорились – перед отъездом я подойду к гостинице, где жил Карди, в половине седьмого. У Карди будут приготовлены две пачки. На двух пачках Родони сам настоял – вдруг один патрон куда‑нибудь запропастится, другой на подстраховку останется. Альфредо клялся, что разницу в патронах даже специальная лаборатория установить не сможет.
Когда я пришел в назначенное время, встретил меня Карди, провел к себе в номер и передал патроны, сказав, что Альфредо занемог и был вынужден раньше уехать в Италию. Передавал привет. И помню, настоятельно твердил, если с первого раза будет достигнут нужный успех, вторую пачку целиком – на них специальные кресты поставлены – надо уничтожить. А мне жалко стало – все‑таки «родони»! Да и не думал тогда о смысле «успеха»! Знал бы, в морду плюнул, на весь мир ославил! Да теперь что говорить – Сашку назад не вернешь.
Передал я патроны Мамлееву просто. Когда не хватало боеприпасов, я иногда у него одалживал. Появлялись – отдавал. Вот так Сашке крапленую пачку и всучил.
Так что умысла против жизни Мамлеева у меня никогда не было, и случилась смерть против моей воли, что и прошу внести в протокол, как самое чистосердечное и искреннее признание. Страшная получилась штука! Все бы отдал, чтобы назад отыграть.
А что теперь со мной будет?
Вечером, обработав стенограмму допроса, прежде чем уйти домой, Воронов вдруг вспомнил об интервью Мамлеева, которое готовил для печати Сергей Бочаров. Он позвонил ему на работу, но телефон молчал. Воронов набрал номер приемной главного редактора, и секретарша объяснила, что Бочаров сегодня дежурит «свежей головой» в типографии. Узнав, кто звонит, дала туда телефон. Бочарова на месте не оказалось, но его сразу же нашли, и Сергей встревоженным голосом спросил:
– Случилось непредвиденное?
– Почти, Сергей Абрамович. Во‑первых, Мельников арестован.
– Знаю. Вся Москва уже знает.
– Возможно. Во‑вторых, хотел вам сказать, чтобы вы не печатали интервью Мамлеева.
– Это невозможно. Оно стоит в номере. Я только что вычитал его в полосе.
– Очень жаль, но придется снять.
– Почему? Ведь там не упоминается даже имени Мельникова.
– Зато оно посвящено Родони.
– Он‑то не имеет никакого отношения к убийству...
– Как раз наоборот. Он имеет самое непосредственное отношение.
– Вы хотите сказать...
– Я больше ничего не хочу сейчас объяснять, Сергей Абрамович. Прошу настоятельно снять интервью из номера. Если это трудно сделать вам самому, я готов позвонить главному редактору.
– Нетрудно. Хотя будет скандал. Но я кое‑что начинаю понимать. Или, по крайней мере, догадываться.
– Вот и отлично, – закончил Воронов. – Об остальном, если захотите узнать, приходите завтра ко мне. Сообщу кое‑что. И вам будет что мне рассказать. На том и порешили?
– Порешили; – без всякого энтузиазма откликнулся Бочаров.
Владимир ТУБОЛЕВ
Одиночный полет
11 августа 1942 года двухмоторный бомбардировщик № 33 из 127‑го авиаполка взлетел с прифронтового аэродрома и взял курс на запад. Экипаж самолета состоял из трех человек. Пилот – капитан Добруш Василь Николаевич, белорус, женат, сорока лет, беспартийный кадровый военный. Штурман – капитан Назаров Алексей Иванович, русский, женат, тридцати двух лет, член партии, кадровый военный. Стрелок‑радист – сержант Кузнецов Сергей Павлович, русский, холост, девятнадцати лет, комсомолец, в армию призван в 1941 году.
Самолет имел две пулеметные установки и нес девятьсот килограммов бомб. Он миновал линию фронта и прошел над Белоруссией. Люди, сидевшие в нем, обхитрили противника при переходе линии фронта. Они прорвались сквозь расставленные почти по всему маршруту ловушки: истребительные аэродромы, зенитную артиллерию, аэростаты заграждения. Они скрывались в облаках от увязавшихся за ними возле Минска истребителей. Они проскочили мимо Белостока – там их ждали эрликоны. Они пять часов выдерживали нечеловеческое напряжение ночного полета, когда только фосфоресцирующий свет приборов да зеленоватые точки звезд служили им ориентирами, а единственной связью с окружающим миром был гул бомбардировщика, ставший почти осязаемым, и вторглись в воздушное пространство Германии.
...Командир полка полковник Баклыков долго тер ладонью лоб и хмурился. Наконец он поднял глаза на Добруша.
– Садись, Василь Николаевич... – Он подвинул к нему пачку папирос, потом вспомнил, что Добруш курит трубку, и чертыхнулся: – Будь оно неладно!.. Как себя чувствуешь?
Капитан поднял брови:
– Хорошо.
– Ладно. Вот что. Сегодня ночью наши соседи пойдут на Кенигсберг. Мы посоветовались и решили послать тебя с ними...
Многие уже совершали регулярные налеты на военные объекты Германии. Полк сто двадцать седьмой только приступил к ним. Неделю назад на Кенигсберг ушел первый самолет. Потом еще два. Ни один из них не вернулся.
«Так, – подумал Добруш. – Дело упрощается тем, что идти придется с группой. Но техника...»
Новых машин полку еще не дали, хотя и обещали со дня на день.
– Как только мы получим пополнение и новую технику, полк полностью переключится на Берлин, Кенигсберг, Данциг. А без опыта сам знаешь...