Начальник отдела передал Алексею тощую папку.
– Здесь заключение Федерации стрельбы и данные вскрытия. Не густо... А вы, кстати, занимались какой стрельбой – стендовой или пулевой?
– Пулевой, товарищ полковник, – как бы извиняясь, ответил Воронов. – А здесь, насколько я понимаю, речь идет о круглом стенде.
– Тогда не стесняйтесь тревожить специалистов. Где стенд «Локомотив» находится, вы знаете. Думаю, десяти дней на исполнение хватит.
Только в коридоре до Алексея дошло, насколько бесцветным и неинтересным – даже трудно назвать делом, – было новое поручение.
«Конечно, – в Алексее вновь начало закипать раздражение, – завалившему три дела, четвертое не поручают. Теперь, конечно, мне можно доверить лишь проверку сигнала пьяницы».
Пока Воронов шагал от кабинета начальника до своей комнаты, он мучительно думал, как сообщить о полученном задании Стукову, чтобы вновь не вызвать на его противном лице злорадной улыбки.
– Можно поздравить? – спросил Стуков, расположившись за вороновским столом.
Иронический взгляд старшего следователя заставил Воронова отвернуться. Стараясь держаться как можно непринужденнее, Алексей повел плечами и сказал:
– Судя по всему, самое обыкновенное убийство.
– Убийство или несчастный случай? – переспросил Стуков.
И Воронов понял, что тому давно известна и причина вызова к начальнику отдела, и суть нового задания.
– Уж не твоих ли это, Петр Петрович, рук дело? – настороженно спросил Воронов.
– Моих, – удивительно просто, будто своим старанием он осчастливил Воронова, признался Стуков.
– Послушай, Петр Петрович, откуда ты все знаешь? – Алексей пропустил признание Стукова мимо ушей, сочтя его очередной шуткой. – Так ведь нельзя жить. Неинтересно существовать, когда лишен радости познания.
– Видишь ли, дорогой Алекс, – изменив имя Воронова, Стуков явно хотел его подразнить, – суть нашей работы – знать как можно больше. Причем, девяносто девять процентов знаний, сидящих вот здесь, – он постучал пальцем по своему высокому лбу, – могут никогда не понадобиться. Но следователь должен знать все. И даже больше, чем все. Знать даже то, что ему совершенно не надо знать при работе над этим делом.
Страсть Стукова к афоризмам известна была давно. У Воронова она вызывала неприязнь. Алексею всегда казалось, что таким мудрствованием Стуков хотел подчеркнуть свое превосходство над ним, инспектором, к тому же начинающим.
– Ну и язва ты, Петр Петрович! – Алексей осуждающе посмотрел на Стукова и хлопнул пустой папкой по столу.
– Да, что есть, то есть! – с показным удовольствием произнес Стуков, прикасаясь рукой к груди и склоняя голову.
Воронов ничего не ответил и демонстративно погрузился в изучение трех листочков, лежавших в папке.
Чем ближе подходил Воронов к арке главного входа стенда «Локомотив», тем явственнее различал он звуки выстрелов. Сначала они походили на редкие, робкие хлопки. Потом звуки стали напоминать громкое цоканье языком. И наконец, у самого входа Воронов различал уже не только резкий звуковой удар, но и пение дробового заряда.
Стреляли лишь на двух соседних площадках. На первой пожилой полный человек с большими очками на круглом лице отдавал команды слишком громко, как это обычно делают новички. Да и стрелял он не лучше зеленого салажонка. После каждого промаха зло переламывал ружье и зачем‑то заглядывал в стволы, словно виновник его неудачи прятался в черных вороненых трубах. На соседней площадке, наоборот, царило спокойствие, хотя выстрелы звучали здесь гораздо чаще. Стреляли четверо. И по тому, как они готовились к очередному выстрелу, как произносили, не то приказывали, не то просили: «Дай!», и по тому, как еще не успевала отзвучать команда, а навстречу черным дискам, вылетавшим из окошка то левой, то правой башни, уже вскидывались стволы, было видно, что стреляют мастера.
Воронов подошел к ним, насколько позволял маленький барьерчик, отделявший номера от зрителей. Двое, почти юноши, в цветастых рубахах с лихо заброшенными на плечи переломленными «боками», выходили, в свою очередь, к номерам и старательно, методично отстреливали то одиночку, то дуплет. Высокий и меланхоличный мужчина лет на десять старше юношей – так показалось Воронову на первый взгляд – стрелял безукоризненно. При промахах же своих конкурентов громко произносил смешное слово: «Пудель!» И тихо хихикал. Четвертый стрелок – жилистый, маленького роста, с длинным телом на коротких кривых ногах – казался абсолютной противоположностью сдержанным соперникам. Он стрелял картинно, ни одного шага, ни одного движения не сделав без заботы о том, какое впечатление произведет это на зрителя. После каждого его выстрела, казалось, даже черный дымок, вспыхивавший в воздухе от разбитой тарелочки, был замысловатей и красивее. Однако результаты он показывал недурственные.
– Дай!
Два выстрела почти слились воедино, но одна из тарелочек, описав длинную правильную дугу, насмешливо рухнула в траву невредимой. Маленький даже подпрыгнул, выражая тем самым чувство крайней досады. Другие стрелки весело захохотали. А высокий насмешливо произнес:
– Ну, Игорек, насмешил! Давно не видел у тебя такого пуделя!
– И на старуху бывает проруха... – огрызнулся маленький и крикнул: – Дай!
Двумя выстрелами он элегантно разбил обе тарелочки.
– Как на скрипке играет... – почему‑то вслух произнес Воронов и вздрогнул, когда рядом с ним откликнулся хрипловатый голос:
– Не скрипач он, а пижон старый. Никак ума‑разума за столько лет набраться не может...
Воронов повернул голову – перед ним с метлой в руке стоял старичок‑грибовичок, точь‑в‑точь из детской сказки: со сморщенным кукольным личиком и маленькими глазками‑буравчиками, скорее бесцветными, чем серыми. Единственное, что можно было назвать крупным в его облике, был толстый расплющенный нос.
– А вы чей будете? – как‑то по‑деревенски спросил дед, пристально осматривая Воронова. – Спартаковский аль динамовский?
Воронов подумал, стоит ли отвечать деду вообще, но решил, что разговор с ним может быть полезен:
– Скорее, пожалуй, динамовский, чем спартаковский...
– И новенький небось?
– И это, пожалуй...
– То‑то прежде на глаза не попадался... Так ваших динамовских сегодня никого нет. Беда у них – лучшего стрелка не уберегли. Слышал небось? – Дед решил, что продолжительность знакомства и разница в годах вполне позволяют ему перейти на «ты». – Мамлеев‑то Сашка сплоховал на отборочных. На днях хоронить будут...
Дед снизу вверх посмотрел на Воронова, стараясь определить, какое впечатление произвели на новичка его слова.
– Слышал, дедуся, слышал, – ответил Воронов и понял, что это признание отнюдь не доставило удовольствия говорливому деду. Но долгий – лет в семьдесят – жизненный опыт, видно, приучил его к разным, куда более неприятным разочарованиям, и дед со свойственным старости умением во всем найти утешение согласно закивал головой.
– Вот и хорошо, коль слышал. А то тут всякие вокруг бродят, а даже фамилии Мамлеева произнести правильно не могут... Ты, может, и знал его, покойника, царствие ему небесное? – сказал дед, но перекреститься забыл – то ли метла мешала, то ли в бога верил лишь в присказках.
– Нет, не довелось, – говорливость деда начала Воронова раздражать. Он снова повернулся к стрелкам и, не оборачиваясь, спросил:
– А это кто сейчас на номере?
– Это‑то? Наш, локомотивовский. Дуплет пропуделял который – Игорюша Мельников, несерьезный стрелок, хотя иногда и с удачей, и человек несерьезный – его даже чаще имени по прозвищу окликают – Моцарт. Ниже десятки в чемпионстве страны не опускается. А рядом с ним, – голос деда стал сразу ласковым, как у матери, говорящей о любимом ребенке, – высокий который, с волосиками зализанными, – это и есть сам Вишняк... Валерий Михайлович... – Стремясь подчеркнуть свою уважительность, дед прибавил к фамилии имя и отчество. – После смерти Мамлеева во всей нашей стране лучше его стрелка нету... Жадный до побед был покойник. Никакого пути при нем Вишняку не было. И не любили они за это друг друга... Первый в нем соперника всегда чуял, а второму первого за что любить? – то ли спросил, то ли констатировал дед.
Слова деда о взаимоотношениях Вишняка и Мамлеева заинтересовали Алексея.
– Прокофьев – это тренер Вишняка? – осторожно спросил Воронов.
– Был тренер. А сейчас какой там тренер – забулдыга, и только!
– Что‑то, я смотрю, дедуся, у вас все люди такие плохие. Кроме Вишняка, вы вроде и никого не любите?
– Не тебе судить, мил человек! Я здесь почти тридцать лет работаю. Всяких перевидал. И кого за что любить – сам знаю!
– Неужели тридцать лет? – деланно удивился Воронов. – Ну раз так, мне с вами, дедуся, поговорить как следует надо. Пойдемте где‑нибудь присядем и потолкуем.
– Некогда толковать. – Глаза деда впервые колюче блеснули. – Вам что: патроны пожег, да и гуляй, а тут вон какую территорию убирать!
– Дедуся, я из уголовного розыска. – Алексей достал свое удостоверение и показал деду. И Воронову почудилось, что старик отпрянул от него слишком испуганно.
– Хотелось бы порасспросить вас о Мамлееве...
– Вот как, – дед на минуту о чем‑то задумался. – По брехне Прокофьева небось пришли? Наболтал спьяну, что не беда это, а убийство?
Воронов вздрогнул.
– Почему вы думаете, что Прокофьев в уголовный розыск сообщил? – переспросил Алексей больше для того, чтобы выиграть время на размышление.
– Он на всех углах об этом трезвонит, будто сам никогда с оружием дела не имел. Знает ведь, что даже незаряженное единожды в жизни само стреляет...
Они прошли к длинному, желтого кирпича зданию базы и сели возле глухой боковой стены. Место оказалось удобным – видно было, как продолжали стрелять четверо на второй площадке. Время приближалось к полудню, и дед, двигаясь по скамейке, забился в тенек и оттуда уже спросил:
– Подозреваете что, аль просто?.. – в вопросе старика Воронову почудилась какая‑то особая заинтересованность.
– Пока просто...
– Угу... – дед мрачно согласился. – Так вот, молодой человек, поверьте моему опыту и слушайте – обычное несчастье. Бывает, от долгого лежания заряд как бомба становится. И тогда жди беду. Может, еще по какой нелепице. Но только умыслу злому здесь быть не можно. Да и что кому от Мамлеева надо?
– Ну а скажем, Вишняку? Ведь ему Мамлеев мешал? Может, тот пошутить хотел или еще что... А получилось...
Дед не ответил и тем самым еще больше насторожил Воронова.
– Я тебе, мил человек, случай расскажу. Старый. Из того еще времени. Отец мой, мастер‑краснодеревщик, большой охотник до ружья был. Пошел однажды по утям. И не вернулся. Нас, между прочим, в хате тринадцать ртов было, один другого младше. Только на другой день утром нашли его – лежал, бедолага, в ста шагах от большака, по которому каждую минуту телеги ползли. Но крикнуть – сил не осталось. Из болота почти два километра то на четвереньках, то ползком выбирался. А приключилось непонятное – разорвало замок у ружья. Оно курковое было. Курок пробил толстый кожаный козырек на батиной кепи и лоб рассек. Так кровью и вышел. Помер сам, по нерадивости... Дурным патроном попользовался...
История, рассказанная дедом, никакого отношения к делу не имела. Алексей уже собирался спросить, что думает он о Мамлееве как о человеке, но дед, весь нахохлившись, упредил его:
– О покойнике и не спрашивай! Я его плохо знаю. Не наш он. Вон Прокофьев шагает, – старик кивнул на арку главного входа, от которой приближался человек в застиранных тренировочных брюках и рубахе навыпуск, – он когда‑то Мамлеева тренировал. Лучше моего, гражданин начальник, все расскажет.
– Что, дедуся, не всегда с законом дружили?
– Уж было... По глупости своей да подлости чужой... – вдруг с открытой издевкой произнес дед, и Воронов увидел в его маленьких глазах нескрываемую неприязнь.
Не прощаясь, дед встал и начал тут же махать метлой без особой на то нужды. Он исподлобья бросал редкие взгляды в сторону приближающегося Прокофьева. Но Воронов твердо решил, что к Прокофьеву подходить, не выяснив хотя бы общей раскладки сил в этих далеко, очевидно, не простых отношениях, нет смысла. Алексей пошел к выходу со стрельбища, лишь смерив Прокофьева внимательным взглядом. Когда у ворот Воронов оглянулся, оба – и Прокофьев и дед, смотрели в его сторону.
Со стенда Алексей отправился в Научно‑исследовательский институт мер и весов, в котором работал Мамлеев.
Здание института высилось на стрелке двух проспектов и врезалось в неудержимый автомобильный поток, подобно форштевню современного судна: стекло, алюминий и окна. Окна, словно весь дом держался на одних оконных переплетах.
Кроме благодарностей и похвальных отзывов в отделе кадров да портрета в траурной рамке, выставленного внизу, в холле, Воронов ничего нового для себя не узнал. Поначалу показалось, что Мамлеев был человеком, лишенным даже маленьких слабостей. Александр, как единодушно утверждали все, не курил, не пил, увлекался только наукой и спортом. И еще, об этом упоминали лишь намеками, дружил с сослуживицей, но ее вот уже второй день на работе не было. Воронов записал фамилию и адрес на случай, если она понадобится раньше понедельника, когда должна будет выйти на работу.
«Галина Глушко, Галина Глушко... Кстати, Мамлеев женат. У него дочь. И «подруга» на службе... Никто, конечно, не сказал ничего большего, чем можно сказать намеками, но по тому, как настойчиво повторялись фамилии «Мамлеев» и «Глушко» рядом, видно, что на эту тему в конструкторском бюро института, где они оба работали, немало посудачили. А может, только дружба и ничего большего?! Пожалуй, женатому человеку лучше искать себе друзей среди мужчин, – Воронов усмехнулся. – Холостякам, как я, еще можно себе позволить дружить со смазливой женщиной».
В понедельник утром Воронов едва успел сесть за стол, как раздался телефонный звонок.
– Кто это? – грубовато прозвучало в трубке.
Такая манера обращения бесила Воронова еще со студенческой скамьи, и он обычно отвечал вопросом на вопрос:
– А это кто?
Алексей с удовольствием почувствовал, что на другом конце провода смутились.
– Мне бы товарища Воронова...
– Я вас слушаю. Здравствуйте, – любезно произнес Алексей.
– Здравствуйте, – буркнули в трубке, – Прокофьев говорит.
Последние слова были произнесены таким тоном, словно вся планета должна была знать Прокофьева и угадывать его голос сразу. Воронов не смог отказать себе в удовольствии подразнить говорившего.
– Простите, какой Прокофьев?
Алексей увидел, как вошедший Стуков насмешливо покачал головой: мол, вот и ты язвой становишься!
– Тренер Прокофьев. Из «Локомотива». Я относительно Мамлеева хотел с вами поговорить.
– Очень хорошо. Как раз сегодня собирался побывать на «Локомотиве». Давайте условимся о встрече.
– Я тут случайно оказался рядом... Может быть, лучше мне к вам зайти? Готов сейчас, если дел у вас нет!
Последнее замечание обидело Воронова.
– Дел у нас всегда хватает, как вы знаете. Но коль случайно оказались рядом – заходите! – и Воронов назвал номер комнаты. – Пропуск я вам закажу.
– Настойчивый товарищ, – Стуков покачал головой, – любопытно. Я тебе мешать не буду, если поприсутствую?
– Напротив. Даже интересно, какое впечатление он произведет на тебя.
Воронов заходил по комнате, поглядывая на дверь.
– Между прочим, – заметил Стуков, не поднимая головы, – лучший способ успокоиться – попытаться целиком написать номер своего паспорта римскими цифрами.
Алексей узнал Прокофьева сразу, хотя сегодня он был одет в приличный костюм, а не в старые тренировочные брюки и рубашку навыпуск, как в прошлый раз.
Белая рубашка с ярким галстуком, повязанным крупным узлом, опрятно отглаженные брюки и начищенные ботинки – все говорило о том, что человек заранее и тщательно готовился к встрече.
«Вот тебе и случайно! Вранье плохое начало для откровенного разговора.
– Товарищ Прокофьев, прошу! – Воронов указал на стул. И от него не укрылось промелькнувшее в глазах Прокофьева явное разочарование: инспектор слишком молод.
Алексей тоже с любопытством взглянул в лицо посетителя. Странно, но оно не несло зримых следов тех пороков, которые приписывали Прокофьеву. Живое лицо с такими же живыми глазами. Маленькие усики смешно дергались под носом, словно владелец их все время что‑то вынюхивал. Пожалуй, только землистый цвет лица говорил о ненормальном образе жизни.
Усаживаясь, Прокофьев сказал:
– Жаль, не знал, что это вы вчера у нас были. Остановил бы, поговорили...
– У вас хорошая память на лица, – попытался сделать комплимент Воронов, но Прокофьев не принял его.
– У стрелков это профессионально. Глаз как оптический прибор. Иначе на стенде и делать нечего.
Прокофьев внимательно огляделся и снова тень разочарования пробежала по его лицу, когда увидел в комнате Стукова и понял, что тот не собирается уходить. Воронов объяснил:
– Это наш товарищ. Надеюсь, он разговору не помешает?
– У меня нет никаких секретов, – Прокофьев глубоко вздохнул, словно собирался надолго нырнуть, и начал без обиняков: – Вы когда‑нибудь ружье в руках держали?
– Положим, держал, – смущенно признался Воронов, явно озадаченный таким активным поворотом разговора.
– И ладно. Тогда знать должны, что современное ружье, да еще такое, как «меркель», от «здравствуйте, пожалуйста» не разорвется. С патронами начудить что‑нибудь – не такой Мамлеев человек. Обычно родоновский патрон предпочитал. Сколько бы ни стоил.
Воронов хотел спросить, почему Прокофьев так думает, но тот остановил его грубоватым жестом. Маленькие усики под носом неестественно вздулись:
– Вы меня не перебивайте. Потом, если что, спросите. Хочу изложить все, что думаю. Уж там сами рассудите! – Прокофьев помолчал, как бы вспоминая еще не произнесенную часть заученной роли. – Я говорить о Мамлееве могу долго, потому как он на моих руках в стрелка превратился. Прокофьев, это вам все скажут, и до сборной его довел. Потом он меня, правда, обидел... Очень. За две недели до поездки на игры другого тренера потребовал. Ну да ладно! Вам об этом дед не мог не рассказать... – Прокофьев искоса, как бы проверяя, взглянул на Воронова.
«Итак, Прокофьев и дед действительно недолюбливают друг друга. Дед об этом лишь мимоходом обмолвился, а Николай Николаевич уже считает, что все косточки его перемыты».
Прокофьев достал сигареты:
– Закурить у вас можно?
– Пожалуйста.
– И вы угощайтесь.
– Спасибо, не курю...
– Это по молодости. С годами пройдет. Лучше сигареты ничего душу не отведет. Даже добрая чарка водки.
– Неужто?
– Намекаете на то, что пью? Случается. На это тоже годы нужно, чтобы понять.
Прокофьев давил на молодость собеседника, прекрасно понимая, что это должно по меньшей мере раздражать Воронова, И Алексей не мог взять в толк, зачем собеседнику понадобилось лишний раз вызывать к себе антипатию. А Прокофьев вел себя именно так.
– Должен вам сказать, что Мамлеев не умел жить с людьми, не умел и не хотел быть им благодарным за что‑либо... Хотя о покойниках и не принято говорить плохо... Что касается спорта, то стрелял знаменито. Не раз отмечали знатоки его школу, – не без гордости произнес Прокофьев, сделав нажим на слове «школа». – Не было ему равных на стенде. Потому и завистников хоть отбавляй. Странный он был парень, этот Александр Мамлеев. Я его за долгие годы так толком и не смог понять. Но одно скажу: происшествие на отборочных не случайно. Умысел здесь явный. Вот только чей? Это уже скорее по вашей части. Но во имя Сашкиной памяти... – Прокофьев вдруг сбился на сюсюканье и так неожиданно пустил настоящую слезу, что Воронов опешил. Никак не вязалась эта сентиментальность с грубоватым обликом Прокофьева.
«Неужели играет? – подумал Воронов. – Действительно думает, что перед собой мальчишку видит – мол, все проглотит!»
– Николай Николаевич, а вы знаете, что «меркель» Мамлеева был в ремонте незадолго до отборочных?
По тому, как сник Прокофьев, как опустились его плечи и нервно задергался правый ус, Воронов понял, что он не мог нанести более сильного удара. Но вот только вовремя ли?
– Да, знаю, – глухо, как бы нехотя, ответил Прокофьев.
– И имя мастера назвать можете?
– Могу. – Николай Николаевич помолчал. Потом поднял глаза на Воронова. В них было тупое безразличие. – На позапрошлой неделе «меркель» Мамлеева чинил я...
Дальнейший разговор с Прокофьевым не сложился. Беседовали о разном. Николай Николаевич злился все больше, после его слов «набрали мальчишек» Воронов едва не сорвался. Чем бы закончился этот разговор, сказать трудно, если бы в ту минуту Алексей не взглянул на Стукова. Петр Петрович едва заметно успокаивающе кивал головой.
– Да, неприятный человек, – только и сказал Алексей, когда за тренером из «Локомотива» закрылась дверь.
Стуков с наслаждением откинулся от стола, словно давно ждал подходящей минуты.
– У нас профессия такая – чаще с неприятными приходится сталкиваться! А вообще, инспектор Воронов молодец, что давить на него не стал, очень верно поступил. Только в руках себя держать надо.
– Ну, спасибо. Пожалуй, первые добрые слова в мой адрес, – расчувствовался Воронов.
– Ну и язва ты, – ответил ему Стуков.
– Что есть, то есть, – по‑стуковски ткнул себя в грудь Воронов и рассмеялся, поддерживая игру. – А теперь, Петр Петрович, серьезно. Как?
– Ничего говорить не буду. Начинаешь правильно. Мягко. Не хочу своим мнением сковывать. Одно замечу: Прокофьев однажды, когда еще сам выступал, лежал в больнице после подобного случая. Приятель пошутил! Хорошо все обошлось. Легким сотрясением мозга отделался.
– Откуда это известно?
Стуков развел руками:
– Секрет фирмы. Ну уж ладно, открою... Приятель случайно рассказал. Есть такой спортивный журналист Сергей Бочаров. Года два назад я это слышал, сейчас припомнилось. Правда, обязательно проверить нужно...
– Ну и память у тебя, Петр Петрович!
– Что есть, то есть, – и он самодовольно, по‑мальчишески рассмеялся. – Очень мне хотелось его об этом спросить. Но решил, что такой козырь тебе в долгой игре еще пригодится.
– Думаешь, долгой?
– Долгой, Алексей Дмитриевич. Боюсь, что отведенных законом десяти дней не хватит. Этот факт с прокофьевской больницей... Есть у тебя шанс с треском загнать четвертый шар в лузу. Так, кажется, любишь ты изъясняться, пользуясь бильярдной терминологией?!
Воронов покраснел. Стуков читал то, что казалось Алексею, было спрятано глубоко в душе. – Спасибо, Петр Петрович, за совет.
Воронов отрыл папку и принялся просматривать собранные документы. Прежде всего попалась справка о прецедентах. Подобных происшествий зарегистрировано три и все во время охоты.
«Впрочем, статистические данные не являются доказательством в судебном разбирательстве», – вспомнил Воронов слова своего любимого профессора‑правоведа.
Далее шла характеристика оружия, силовые динамометрические измерения, параметры деталей. Воронов пробежал колонки цифр беглым взглядом. В первую очередь его интересовал ответ на вопрос: как сказался ремонт «меркеля» на безопасности оружия? Вывод экспертизы разочаровывал – «никак». Во время ремонта была произведена только регулировка бойка. Сборка ружья выполнена профессионально и очень тщательно.
Но следующая фраза в акте насторожила:
«Разрыв произошел по старому исходу медного винта, удаленного, судя по следам, незадолго до происшествия. Предполагаем, что винт держал у ложи какой‑то специальный предмет прямоугольной формы. Возможно, пластину с дарственной надписью».
Неопределенность основного вывода экспертизы огорчила еще больше:
«Как показало обследование, в самом оружии следов дефекта – заводского или внесенного позднее, – приведшего к разрыву, не обнаружено. Хотя невозможность восстановления первоначальной формы патронника и замковой части не исключает наличия конструктивного дефекта – заводского или внесенного позднее, – приведшего к летальному исходу».
Воронов отложил заключение, которое практически ничего не давало. Правда, если поразмыслить, оно в какой‑то мере реабилитировало Прокофьева, и появлялся «некто», державший оружие в руках позже тренера из «Локомотива». Этот «некто», по словам Прокофьева Глушко, даже удалял с оружия неизвестную деталь.
Воронов накидал несколько вопросов, ответы на которые следовало найти как у Прокофьева, так и у специалистов по стендовой стрельбе. Он решил позвонить в Федерацию стрельбы.
– Пойдем‑ка лучше пообедаем, – предложил Стуков, заглядывая в комнату. – Так и до голодного обморока доработаться можно.
– Что‑то есть не хочется. Посижу. Авось что надумаю.
– Может случиться и такое. А я уж пойду. У меня от голода только головные боли рождаются.
Когда Петр Петрович ушел, Воронов еще несколько минут посидел в раздумье. «Что дал осмотр места происшествия и оружия? Почти ничего. Да и кто мог предположить, что Мамлеев погибнет! А оружие...»
Черные вороненые стволы вертикальной посадки выглядели так, словно лишь вчера вышли из цехов завода. Только на месте патронника зияло рваное рыжее вздутие. Ложа также хранила бурые пятна крови. Их не удаляли, поскольку они помогали сориентировать положение оружия в момент разрыва. Боковая кромка тыльного среза стволов, в которую утапливаются инжекторы, была вычурно вырезана. Продолговатый осколок боковой кромки и послужил причиной смерти Мамлеева. Он попал в глаз и прошел в мозговую полость. И именно поэтому все попытки спасти Мамлеева ни к чему не привели. Две долгие операции подряд делал главный хирург клиники Андрей Семенович Савельев...
Алексей вспомнил прошлогоднюю охоту в одном из подмосковных охотохозяйств, когда ему довелось впервые взять в руки «меркель». Ружье «сидело» словно влитое. Воронов, несмотря на непреложное правило не играть с оружием в помещении, даже сделал несколько вскидок. С этим вспомненным ощущением «меркеля» в руках Воронов подсознательно уверовал, что дело не в оружии. Предубеждение всегда плохо. Воронов понимал это, но ничего с собой поделать не мог.
Алексей терпеливо дождался конца тренировки Вишняка. Приняв душ, тот вышел разгоряченный, в приподнятом настроении, но совсем растерялся, когда Воронов представился ему.
– Скажите, товарищ Воронов, я еще не арестован? – шутливо спросил он, закидывая на плечо большую спортивную сумку.
– Пока нет, иначе вам пришлось бы называть меня «гражданин Воронов»...
– Отлично. Не уважите ли тогда? Давайте поедем ко мне домой, там обо всем спокойно и поговорим. Жена должна быть сегодня дома – может, что‑нибудь соорудит на скорую руку.
Когда они выходили со стрельбища, им навстречу попался Прокофьев. Воронов перехватил взгляд Вишняка – как тот прореагировал на встречу с Прокофьевым? Реакция показалась Воронову интересной, но он не подал виду, и Вишняк успокоенно зашагал дальше. Они подошли к зеленой «Волге».
– Старенькая уже: двести тысяч скоро накатаю. Сыплется помаленьку. Надо бы новую, да пороху не хватает, – поплакался Вишняк, открывая дверцу.
– Стрелять меньше надо, вот порох и останется, – сострил Воронов.
– В нашем деле как раз наоборот, – отпарировал Вишняк.
Пока они ехали, Воронов наблюдал за Вишняком. Тот вел машину спокойно и решительно. Чувствовался не только водительский опыт, но и точный профессиональный глаз. Вишняк почти не пользовался тормозами. Находя лазейки в потоке машин, он проскальзывал по инерции к перекрестку именно в тот момент, когда давали зеленый свет.
Жены дома не оказалось. И по тому, как недовольно передернулось лицо Вишняка, Алексей сделал вывод, что в этом доме нет мирной супружеской жизни. Алексей смотрел, как нервно заходил по комнате Вишняк, не зная, за что взяться, чем‑то долго гремел на кухне и наконец снова появился с открытой бутылкой сухого вина и двумя стаканами.
– Предлагаю смочить разговор. Или согласно... – он хотел, очевидно, что‑то сказать о службе Воронова, но Алексей перебил его:
– Ради первого знакомства даже нужно, если есть опасение, что «сухого» разговора не получится.
Алексей испытующе посмотрел на хозяина, но тот спокойно выдержал взгляд и миролюбиво сказал:
– Опасений никаких нет.
Он не успел наполнить стаканы, как входная дверь с шумом отворилась и в комнату вошла маленькая, хрупкая женщина с большими, казалось, во все лицо влажными карими глазами. Они недобро вскинулись на Воронова, но слова были обращены как к нему, так и к мужу.
– Пьете? Прямо с утра?
Вишняк смущенно потер руки. И не нашел ничего лучшего, как сказать:
– Выпьешь с нами, Светлана? Это, познакомься, – спохватился он и закончил какой‑то странной, неуклюжей фразой, – следователь по истории с Александром...
Слово «следователь» произвело на Светлану, впечатление какой‑то нависшей опасности. Она даже шарахнулась к мужу.
– Солнышко, сооруди что‑нибудь для закуски, – Вишняк назвал Светлану ласковым, очевидно, принятым в этом доме прозвищем, по мнению Воронова, так плохо вязавшимся с отношениями супругов.
Светлана, извинившись, ушла на кухню и через минуту принесла две тарелки с крупно нарезанными сыром и колбасой, которые она, очевидно, только что принесла из магазина. Сочтя миссию гостеприимной хозяйки выполненной, она с ногами забралась на диван. Присутствие жены Вишняка при разговоре совершенно не устраивало Воронова, но он счел нетактичным дать это понять, хотя весь смысл приезда домой для откровенного, доверительного разговора сразу терялся.