Борис подошел и наклонился. Это был пожилой партизан, которому во время боя оторвало ногу. Глаза его, затерянные в сплошной волосне давно небритого лица, светились страстным блеском.
– Что вы хотели, товарищ боец?
– Товарищ доктор, когда на прорыв?
– Скоро, дружище, скоро!
– А как с нами?
– Все в порядке.
Партизан вслушался в интонацию его голоса, всмотрелся в лицо Бориса, у того внутри все оборвалось от этого взгляда.
– Раз в порядке – значит, хорошо. – Партизан упал на носилки. Но когда Борис уже миновал его, что‑то заставило его оглянуться. Слепящие страстью и подозрением глаза смотрели на него с носилок.
– Доктор! – окликнул раненый. – Ежели не возьмете, лучше пришибите тут. Нельзя мне немцам в руки...
– Выкиньте это из головы. Командир сказал, значит, возьмет нас с собой. – Он пошел дальше, если бы этот разговор продлился, он мог бы закричать, завыть, сделать черт знает что!
Еще один раненый бился, просил сделать, чтобы не так болело. Но ни морфия, ни другого обезболивающего не было. Борис посидел с ним несколько минут, успокоил как, мог. Потом, не отдавая себе отчета, спустился к реке. В кустах лежали редкой цепочкой несколько человек.
– Доктор, сюда! – позвал кто‑то. Он подошел, прилег. Это был чубатый Юрка из шибаевского взвода. Сам Шибаев лежал шагах в пяти, вглядываясь в темень противоположного берега. Оттуда все еще нет‑нет да и выкрикнет жалобный голос, донесется всхлип или стон.
– Немчура проклятая, – неизвестно к кому обращаясь, сказал Шибаев, – дадут слово, а сами ж его и порушат. Все равно семью вместе с тобой порешат.
– Ты это о чем? – спросил Репнев.
И тут же с той стороны реки тоскливый голос крикнул:
– Алё‑о‑ша‑а!
Шибаев вздрогнул.
– Холодать почало, – сказал он хрипло, поворачивая свое красивое тяжеловатое лицо к Репневу. В темноте жаркой болью светили на нем глаза.
– Что с тобой? – спросил Репнев. В глазах Шибаева была такая безысходная тоска, такая тягость, что Репнев даже отвлекся от собственных таких же мучительных мыслей.
–...Жили мы с ней как в песне поется, – проговорил Шибаев, – дочку породили красавицу. Эх, брат, а что в жизни у человека бывает? Работа? Так начальство тебе на ней праздник испортит... Дружки? Дак пить с любым можно... Одна, брат, у человека в жизни правильная забота. И любовь одна. Семья! Вся она, брат, его и для него. И он весь для нее...
– Э, братишка, – съеживаясь весь от неправедной и горькой для него силы этих слов, скорее не Шибаеву даже, а себе ответил Борис, – есть еще кое‑что... Земля родная есть... Товарищи... Родина – это ведь тоже семья, Шибаев.
– А я и ничего, – ответил Шибаев, отворачиваясь, – это я, брат, так... Тихо уж очень.
Позади вперехлест, не торопясь, сливаясь и расходясь, повел баян с гармонью «Бродягу».
Подполз Редькин.
– Шибаев, – шепнул он, – ты и твои ребята впереди. Начинаем через пятнадцать минут. Вы с ходу в реку. Вплавь. И сразу гранаты. Отряд тоже через реку. Ждать они нас, конечно, ждут. И ждут в этих местах. Зато другие ниже причалят, может, спасутся.
– Кто же другие? – спросил Шибаев, не сводя глаз с противоположного берега.
– Раненые, – ответил Редькин, – раненые и еще кое‑кто. Сверим часы. На моих тридцать одна минута. – Он отполз и, повернув голову к Шибаеву, еще раз напомнил: – Через пятнадцать минут! И плыви прямо на рожон, так надо. И гранаты! Понял, Шибаев? Доктор, за мной!
– Понял, – ответил тот глухо.
– Вот что, доктор, – сказал Редькин, садясь возле куста, где уже сидели двое. – Раненых мы им не оставим. Не такие мы суки. Надя твоя с тяжелыми и человек двадцать легкораненых уйдут по болоту. Им всех лошадей отдаем. Там островок есть. Мы тут заварим кашу, немцы от болота сунутся сюда, островок в стороне останется. Там они постараются отсидеться. Встречу я им назначил у лесника в Черном Бору. А ты, – он повернул голову к Борису, глаза его блеснули из‑под кубанки, – ты и твой немец с нами. Ежели выберемся, то раненых и у нас хватит. Ясно?
– Ясно, – ответил Борис, отупевший от новой неожиданности. Ему давали шанс спастись.
– Начали, – сказал Редькин и вскочил.
Послышался глухой шорох. Мимо зашагали люди, потом мерно прошмякали по мокрой земле лошади. Ушла Надя. Кто‑то стал рядом. Борис оглянулся. Узнал Коппа. Не говоря ни слова, тронул рукой верного товарища по скитаниям. Тот нашел его руку, пожал. Лошади, охрана и раненые уже исчезли во тьме. Через некоторое время вдалеке зачавкало болото.
– Пора шуметь, – сказал Редькин где‑то поблизости, – Шибаев, начали! Гармошкам играть!
На площади ей сразу стало плохо. Тетя Нюша проталкивалась сквозь толпу, то и дело здороваясь с соседками, она же шла, наклонив голову, чтобы не видеть глаз. Они смотрели на нее со всех сторон, смотрели злобно и проницательно, щурясь.
Наконец они протолкались в первые ряды. Вокруг них щелкали семечки бабы, переминались, мрачно переглядываясь, мужики. С сумрачно‑ожесточенными лицами ждали подростки.
Солнце, яркое и не по‑апрельски горячее, уже припекало добрым жаром их лица и шеи. В окне двухэтажного здания с надписью «Управа» тускло плавились стекла. У лавки Жарова стояли несколько хорошо одетых штатских мужчин и женщин, среди них жена директора маслозавода в мехах – не по сезону – и высокой шляпе. Немцы обрубили центр площади плотным серым прямоугольником солдат в глубоких касках – эсэсовская охранная рота. Перед самой толпой разъезжали на лошадях несколько полицаев, разномастно одетых, с нарукавными повязками. Карабины поперек седел.
Внутри прямоугольника немецких шеренг стояли два сооружения: помост с десятком виселиц, и рядом какие‑то подмостки.
Раздался барабанный бой. Площадь зашевелилась.
– Везут!
– Ведут родимых!
– Вася! Сынок! Ты уж крепись!
– Гляньте! Да они в одном исподнем!
– Изверги!
– Гады! Одёжу сорвали!
– О‑осади! – закричали полицаи, наезжая лошадями на толпу. Площадь притихла.
Барабанный бой смолк. По ступеням провели, почти проволокли избитых, окровавленных людей. На подмостки тоже поднималось несколько человек. Толпа примолкла, рассматривая тех и других. Партизаны покачивались, стоя под свисающими петлями. Лица их были черны, кальсоны и рубахи в дырах, глаз почти не видно под набухшими веками. На подмостках, расставленные суетливым штатским в котелке, переминались десятка два людей. Впереди стояли девочки и ребята в деревенских кацавейках, в ватничках и кожушках, за ними женщины, тоже одетые по‑деревенски, отводящие глаза от толпы, и над ними торчали головы мужчин. Те стояли прямо, глядели перед собой.
– Гля, – сказали рядом с Полиной, – да вон тот здоровый – это не Леха Шибаев? Директор мельницы? А?
Спрашивающему тотчас ответили.
– Он.
– Он самый и есть!
– Да в партизанах же был?
– Вот и приволокли!
– А что же не под петлей?
– Во втору очередь!
– Гады. Смываются над народом!
– Помалкивай, Михайло, помалкивай!
– Дак глянь, и Нинка ж там Шибаева, да и детки! Эт што ж всех вешать будут?
Со скрипом открылась дверь на балконе управы, и вышли несколько человек. Толпа заволновалась.
– Шренк!
– Савостин!
– Весь навоз разом!
– Кто сказал?
– А што я сказал‑то? Ничего и не говорил!
– Гляди у меня, посконное рыло! А то до комендатуры недалеко! – нагнулся с лошади полицай.
Полина вбирала в себя все эти говорки, перемолвки. Народ не смирился и не ослаб, он ненавидит «новый порядок». Людей попытались запугать, завязать им рот наглухо, чтоб только мычали, как скотина, а они противятся, протестуют.
Полицай на балконе после небольшой толкучки стали по чинам. В середине высокая худая фигура фон Шренка в армейской фуражке, в мундире, на котором у шеи сверкал черный с белой каймой крест. Бледное длинноносое лицо Шренка, как всегда, надменно‑насмешливо. Рядом с ним тучный багровый мужчина в шапке – бургомистр Савостин, с другой стороны от Шренка – приземистый военный в немецком мундире и папахе, начальник полиции Куренцов. Несколько офицеров, переговариваясь, стояли в дверях, не выходя на балкон.
Офицер на серой лошади подъехал к балкону, задрав голову, отрапортовал. Шренк кивнул. Тучный человек рядом с ним вытащил бумажку из кармана, снял шапку.
– Господа жители! По поручению гебитскомиссара и военного коменданта нашего округа господина полковника фон Шренка, – бургомистр поклонился, Шренк козырнул, – объявляю вам. Вот перед вами бандиты, пойманные с оружием в руках. – Голос бургомистра, до этого сиплый и неуверенный, теперь обрел басовую господскую ноту. – Они грабили крестьян в деревнях, отбирали продукты и скот, выданный германской администрацией после разгона большевистских колхозов. Они нападали на солдат германской армии, освободившей нас от большевистских насильников, совершали страшные злодейства, и теперь должны быть покараны.
– Погоди, ворона, – крикнули в толпе, – как бы не подавился!
Полицаи, хлестнув коней, кинулись в толпу. Заплакали дети, закричали женщины. Проволокли двух упирающихся мужчин.
– Господа жители! – крикнул, багровея, бургомистр. – Ко всем, кто пытается с оружием в руках вернуть нам власть евреев и комиссаров, германская империя будет беспощадной. – Бургомистр читал по бумажке, но читал с большим выражением. – Однако с теми, кто заблуждался и сам вышел из леса, с теми, кто сдал оружие и согласился сотрудничать с «новым порядком», немецкие власти поступают гуманно. Вон там стоят те, – бургомистр ткнул пальцем в сторону подмостков, – кто после заявления гебитскомиссара добровольно вышел с повинной и сдал оружие. Шибаев Алексей. – Все головы оборотились к мосткам, где безмолвно смотрел перед собой могучий мужик со светлой густой шевелюрой.
– Сволочь! – взметнулся чей‑то крик. Заработали нагайки полицаев.
– Шкура!
– Он вышел из леса, потому что хотел спасти свою семью и потому что не хотел больше бандитствовать, обирая мирных жителей. Рядом с ним стоит Кобзев Митрофан из села Большое Лотохино. Рядом с ними Гаркуша Семен и Воронов Павел. Всем им в знак прощения и доверия германская администрация выдает в дар по корове и обещает в дальнейшем обеспечить достойным административным постом.
Шренк махнул рукой: из переулка полицаи потянули четырех крупных холмогорских пеструшек. Толпа волновалась, но молчала. По приказу человека в котелке четверо мужчин валко полезли с помоста, втянув голову в плечи, пожимали руку заместителю бургомистра, который передавал коров. Потом, разобрав поводки, остались вместе с полицаями у выхода в проулок. Женщины и дети по‑прежнему стояли на мостках.
– С теми же, кто пытается бороться с «новым порядком», будет поступлено по всей строгости закона! – прокричал бургомистр.
Шренк опять махнул рукой, и солдаты стали надевать петли на шеи партизан. Один из пленных охнул, другой, рванувшись вперед, крикнул: «Люди, отомстите!..»
Петли вздернулись одновременно. Целый взвод полицаев орудовал у воротов и блоков. Почти одновременно тела вскинулись, дернулись, заплясали и вдруг обмякли. Заголосили женщины, подавленно стали выбираться из толпы мужчины. Тетя Нюша, подхватив за талию, почти волокла на себе полубесчувственную Полину.
– Ахтунг! – крикнул офицер с коня.
Толпа, двинувшаяся уже расходиться, замерла. Высокая фигура фон Шренка наклонилась над перилами балкона.
– Слюшат зюда, русски житель! – он всматривался в лица. – Бандит Реткин разбит на голёва. Ви видель, что осталёсь. Все висит, кто не сдалёзь. Помните об это, русски житель. – Он повернул голову к офицеру и отдал приказ. Офицер с площади скомандовал, и четыре шеренги солдат, поводя автоматами, двинулись на толпу. Народ потек с площади.
...Полина сжала голову ладонями и пришла в себя. Гудящие и звенящие трансмиссии бешено работали в мозгу. Рев нарастал, движение их становилось нестерпимым. Еще несколько минут она стояла, закрыв глаза, а когда открыла их, то увидела прямо перед собой чей‑то двор с наваленными возле забора чурбаками. Рядом с раскрытой калиткой сидела собака с рыжими подпалинами и, зевая, смотрела на нее. У собаки были умные и усталые старушечьи глаза.
– Очухалась, девонька? – спросил откуда‑то снизу‑сбоку голос Нюши, и рука ее крепче стиснула талию Полины.
Полина провела рукой по лбу, оттолкнулась от стены – видно, только благодаря этой стене и удерживала ее Нюша от падения, и шагнула. Ноги держали слабо, но держали.
– Изверги, – сказал позади скрипучий голос Нюши, – как с мышами, с людьми. Ловят, давят, ловят и давят. Могут и просто – для смеху.
Полина выпрямилась, сунула руки в карман, оглянулась на Нюшу.
– Побрели‑ка домой, девонька. – Нюша опять обхватила ее за талию. – О таку пору лучше нету как дома сидеть.
Не торопясь, подстраиваясь под мелкий шаг Полины, она вывела ее на улицу и тут же остановилась. В десятке метров от них молча глядела на них куча женщин. Нюша вдруг охнула и как‑то отстранилась, растворилась где‑то сзади. Полина вскинула голову и увидела лица женщин.
Они надвинулись вдруг на нее со всех сторон. На жести старых морщинистых лиц, одинаковость которых подчеркивали черные платки, беспощадно и мстительно жили глаза. Лица сдвигались, смыкались вокруг нее, и вот выделилось одно самое темное и закостенелое. Старуха подошла вплотную. Она была еще моложава. На правильном узком лице морщины лишь у глаз. Глаза эти сощурены, но сквозь прищур смотрела неутолимая ненависть. Полина не видела размаха, удар пошатнул ее и вывел из оцепенения.
– Товарищи! – вскрикнула она, протягивая к ним руки. – За что же?
Но крик ее словно подхлестнул баб. Чьи‑то ногти впились ей в шею, кто‑то дернул ворот блузки, кто‑то сильно, по‑мужски эхнув, ударил по лицу. Темная и жесткая, как заржавевший лом, старуха крикнула, норовя вцепиться в глаза:
– Муж на хронте, а ты перед кем юбку задираешь? Бей, бабы, подстилку немецкую!
Полина закричала в голос. Сейчас она не чувствовала ни ударов, рушившихся на нее, ни криков вокруг. Она в их представлении была немецкой наложницей, предательницей, шлюхой. Боль этой мысли затмила все остальное. Она кричала от нее, как от предродовой схватки. Как они могли так думать, как смели!
Она стояла, опустив руки, открытая всем ударам, и кричала, почти выла от отчаяния. Даже для этих ожесточенных душ крик ее был криком о чем‑то большем, чем просто физическая боль. Они остановились, распаленные, вспотевшие. Они смотрели на нее и начинали приходить в себя.
– Чего орешь? – спросила одна, запихивая под косынку выбившиеся космы. – От нас жали ждешь? Нету ее, жали, в нас, насквозь выело!
И в этот момент, грузно топая, из проходного двора вывалились на улицу четверо немцев. Толстый рыжий фельдфебель в пилотке, приостановившись, мигом оценил кружок разъяренных женщин. Двое солдат вскинули винтовки с плоскими штыками, а сам фельдфебель выбрал жертву. Та старуха, что первая ударила Полину, не успев увернуться, упала от тяжелого удара солдатской бутсы. Женщины, как всполохнутые куры, крича, помчались по улицам, солдаты заклацали затворами, весело вопя им что‑то вслед. А фельдфебель мерно крушил лежащую перед ним старуху, успевая при этом утешать по‑немецки Полину:
– Сейчас мы приведем все в порядок, не волнуйтесь, фрау. Они вам за все заплатят.
Полина в ужасе смотрела, как корчится и бьется под тяжкими бутсами костлявое старушечье тело.
– Бить такую красивую фрау, – бормотал фельдфебель, – такую красивую фрау! Я научу тебя понимать твое место в жизни, русская шваль!
– Не сметь! – крикнула Полина, бросаясь к нему. Стыд, едкий и горячий, сотрясал ее. Разве она звала этих «защитников»! – Отпустите ее! Вы слышите!
Но фельдфебель вошел в раж. Под его бутсами корчилось и билось живое тело, и, бессмысленно поглядывая на Полину маленькими светлыми глазами, он бил и бил уже затихшую старуху, бормоча: «Я научу тебя! Я научу тебя, русская шваль!»
И тут перед осатаневшим фельдфебелем вытянулся неизвестно откуда взявшийся Иоахим.
– Герр фельдфебель! – сказал он со значительностью в голосе. – Немедленно оставьте старуху и убирайтесь отсюда ко всем чертям!
Фельдфебель с поднятой для удара ногой окаменел.
– Что ты сказал, подонок? – Он опустил ногу и уставился на Иоахима. – Ты что себе позволяешь, санитарная вонючка? Как ты смеешь разговаривать в таком тоне со старшим по званию? Да я...
– Господин фельдфебель, – перебил Иоахим, – если вы немедленно отсюда не уберетесь, я ни за что не отвечаю. Эту женщину опекает сам гебитскомиссар.
Фельдфебель вытянулся, униженно‑безмолвно прося у Полины участия, козырнул и отошел к солдатам. Полина присела на корточки перед старухой, та была без памяти. Полина попыталась поднять ее голову. Иоахим помог. Одной рукой поддерживая старуху, другой вынул флягу, брызнул в темное лицо водой и, когда веки старухи затрепетали, прижал флягу к ее губам.
– Пейте, пейте, бабушка, – умоляла, поддерживая флягу, Полина. Старуха глотнула, глаза у нее стали осмысленными. Она вздрогнула, узнав Полину, и зажмурилась.
– Вставайте, бабушка. – Полина потянула ее вверх, подсунув руку под мышки. Иоахим и тут помог. Старуха моргала, щурилась на немца, отводила взгляд от Полины.
– Пойдемте к нам, бабушка, – потянула ее Полина, – мы вас перевяжем.
Откуда‑то появилась Нюша.
– Пошли, пошли, Васильевна, – сказала она, отстраняя Иоахима, – досталось‑таки от злыдня.
Но бабка вывернулась из‑под руки Полины и закултыхала по улице, часто и непонятно оглядываясь на них.
– Доумничали! – сказала, вся как‑то оседая на ноги, Нюша. – Запишут нас с тобой, Полька, в немецкие овчарки.
Бор глухо гудел вокруг. Рослые мачтовые сосны стояли просторно, отступя друг от друга, и только там, где в их плотную хвою врывались косяки ельника, лес густел, смыкался, становился на пути. Репнев, поддерживая Коппа, осторожно выдирал сапоги из кислой рыжей земли, сплошь усыпанной иглами. Хвойный ковер пружинил, прогибался, истончался под сапогами.
Репнев останавливался, удерживая за шинель готового упасть Коппа, и с трудом переводил дыхание, все глядел на это апрельское многоцветье... Пьяный дух апрельской земли туманил голову.
Вторые сутки они брели, не смыкая глаз. Вчера, расстреляв последние патроны, Редькин приказал оставшимся шестерым пробиваться отдельно к базе. Там, в глухом черном бору, надежно огороженном болотами и гнилым лесом, на базе должны были ждать люди, боезапас и продовольствие.
Егеря шли по пятам, и только после того, как их группа распалась, лай собак и выстрелы позади стихли. Теперь до базы оставались считанные сотни метров. Может быть, они уже вышли прямо к ней. Тут должно быть небольшое болотце со скрытой гатью через него, а потом и она, база. Вопрос в том, правильно ли они определили дорогу, хотя хождению по азимуту Борис был обучен с детства.
И сейчас он стоял, держа Коппа за шинель, под огромной сосной и смотрел на рыжую поляну, открывавшуюся за стволами. Где‑то здесь должно было быть болотце. Если они сбились с дороги, опять начнутся скитания. Копп болен, у него сильно задета пулей мышечная ткань. Его надо лечить. Придется искать деревню. Это трудное дело. Даже не сам поиск деревни, а попытка приживления в ней новых людей непроста. Тем более один из них немец. Мужики совсем не разбираются в разнице между немцами и австрийцами. Могут и убить. А то и продадут полиции или фельджандармерии. Деревня в войну хуже болота, никогда не знаешь, где обопрешься, а где провалишься.
Копп забормотал что‑то. Начал бредить. Борис, напрягая все силы, усадил его, привалил спиной к стволу. Копп так забородател, что только по багровому лбу можно было заметить жар. Сквозь грязные потеки из‑под немецкой пилотки проблеснул пот. Капли, пробивая дорожки в коросте грязи, бесследно гасли в дымчатой волосне лица. Борис подтянул обвисшего австрийца, поплотнее навалил его на ствол и, оставив его одного, двинулся к поляне.
Озираясь, он ступил на поляну, огляделся. Метрах в двухстах впереди снова начинались сосны. Неровный эллипс поляны был весь изжелта‑зеленый от юной, еле пробившейся травы, и охряные стволы сосен, толпящихся вокруг, особенно подчеркивали свежесть этой травяной поросли. Всей грудью втянув в себя хмельной и сытный дух поляны, Репнев шагнул и тут же скакнул обратно. Сапог почти на всю высоту голенища увяз. Так вот оно, болотце!
Он распрямился. Ноги у него дрожали. В глазах стоял туман от слез. Выбрались! Он тут же с профессиональной аналитичностью отметил, что нервы совсем расшатались, что он легко выходит из себя, и это тревожный признак. Гать была замаскирована, но на сосне, откуда она начиналась, должна была быть зарубка. Однако и зарубки не понадобилось. Старые жерди лежали совершенно открыто, лишь чуть притопленные в ядовито‑зеленом мху.
Он пробрался через кустарник. Еще безлиственный, почкастый орешник стегал по лицу. Так! Вот они, землянки. На крохотной поляне торчали три холмика с трубами. Все точно. Но где часовой? Что они, обалдели тут, в чащобе? Немцы и сюда доберутся в два счета. У них эти шварцвальдские егеря способны на любые хитрости. Он оглянулся. Позади покачивались сосны. Никого. Медленно, стараясь идти как можно увереннее, чтобы сам вид его производил впечатление спокойствия, он зашагал к землянкам. И тут же замер. В траве сверкали гильзы. Он наклонился. Поднял. Гильзы были свежие. Не выветрился даже запах пороха. Он бегом кинулся к землянкам. Скатился вниз по вырытым в земле ступеням, рванул дверь. Внутри у печки валялись поленья и кора. Пусто. Он выскочил из первой и помчался во вторую. Там была такая же нежиль, пустота, валялись на земляном полу гильзы. На нарах одна из жердей была черной от крови.
Теперь, уже медленнее, удерживая шаги, он подошел к третьей, спустился, распахнул дверь и остановился на дороге. На жердях, раскинувшись, желтело обнаженное тело. Он подошел. Это была женщина. Репнев, стиснув зубы, подавив в себе все чувства, наклонился. Лицо ее уже почернело, шея была обмотана черной косой, в которой копошились насекомые. В воздухе землянки сладковато пахло тлением. «Дня три назад», – подумал он, осматривая тело. Ее изнасиловали, зверски оборвав с нее одежду. Лоскутья юбки, клочья гимнастерки – все это валялось вокруг, перемазанное кровью. Ее пытали. Все тело было в синяках и ранах. На животе вырезали звезду. Репнев увидел бумагу и поднял ее.
«Так будет с каждой красной сукой, – было враскорячку нацарапано карандашом на листе ученической тетради. – Командир антипартизанского отряда Мирошниченко».
Он вышел из землянки, вдохнул свежего воздуха, потом побрел за Коппом. Женщину убили три дня назад. Но гильзы были свежие. Значит, скорее всего, Мирошниченко ждал их. Кто его вывел на базу? И может быть, ждали не их? Не все ли равно теперь кого. Он вспомнил искромсанное ножами тело женщины. Редькин что‑то говорил о ней? А, да. Что у Репнева будет там помощница – Аня. Тон был какой‑то особенный, а Юрка‑чубатый подмигнул Борису при этих словах. Может быть, Редькина что‑то связывало с этой Аней? Теперь это было в прошлом. Да и неизвестно, доберется ли сюда сам Редькин. Если собаки отстали от них с Коппом, значит, напали на след кого‑то другого... Он остановился. У сосны, где он оставил Каппа, сидели трое в полушубках. Он всмотрелся. Ему махнули рукой: один из троих был Редькин, второй Юрка‑чубатый, третьего он не знал.
– Что там? – спросил Редькин, поднимая на него свои дымные глаза. Щетина до скул занавешивала его лицо.
– Ничего, – сказал Репнев. – Труп женщины и вот... – Он протянул бумагу.
Редькин прочитал, сунул в карман.
– Издевались? – спросил он, странно выворачивая шею.
– Тринадцать ножевых ран.
– Волосы какие?
– Черные. Коса.
Редькин закрыл глаза, сглотнул. Минуту сидел зажмурясь.
– Вы тут ждите меня, – приказал он, вставая. – Я сам похороню.
Он ушел, небольшой, ссутуленный, прижав руки к бедрам.
По сведениям лесника, с которым Редькин поддерживал связь через Трифоныча, в округе было два отряда. Один – им командовал кадровый офицер Точилин – сидел уже несколько месяцев в глухом бору и не подавал признаков жизни. Второй порой действовал, Однако действовал с какой‑то судорожной внезапностью. Про командира его, Будилова, среди местных ходили разные слухи. Пьет, грабит, на суд скор. Но отряд был большой и по‑своему отчаянный. Его и выбрал Редькин в качестве ядра для своего будущего соединения.
– Ясен мне теперь этот Будилов, – сказал сквозь зубы Редькин, рассматривая из‑за деревьев село. – Нет бы траншейку вырыл. Шлагбаум ему больше нравится. Красивее! – Он зло и смачно выругался.
– Траншейка‑то у них тоже есть, – усмехнулся Трифон. – Будилов – он, факт, показушник. Во‑он она течет, ядрена корень, траншейка‑т. – Он показал на змеистую линию, точно плугом прорезанную на холме у первых домов.
– Так, – сказал, хмурясь и посапывая, Редькин, – это кое‑что меняет. Пошли, Борис! А вы, ребята, помните, что я сказал.
Они вдоль деревьев обошли часового, немного проползли по незасеянному полю, добрались до огородов. Деревенька лежала перед ними как на ладони. Две кривые улочки, ясно рисовавшаяся в солнечном блеске каменная церквушка с ободранным барабаном купола, длинное деревянное здание у околицы – школа.
– Двинули, – сказал, весь сжимаясь и тут же рывком разжимаясь, Редькин и, вскочив, зашагал между гряд. Репнев старался не отставать. Пройдя в узкий проулочек, с двух сторон обозначенный слегами соседних дворов, они услышали гармошку и увидели гулево. В одном из дворов отплясывали чубатые хлопцы в армейском обмундировании со споротыми знаками различия, несколько мужиков сидели у длинного, сбитого из жердей стола. Деревенские молодухи тоже были тут, но жались у крыльца. Гармонист в распоясанной гимнастерке рвал мехи гармони.
Следуя за Редькиным, Борис вышел на улочку. Тут же шлялись распоясанные парни самого разгульного вида. Двое из них молча смотрели, как пьяный старик в галошах на босу ногу, в расстегнутом полушубке и сбитой на ухо шапке наливает из бадьи воду в без того уже полные ведра. От одной ограды без любопытства глядели на это три бабы, лузгая семечки.
– Черт, – нервно сказал Редькин, – как же с ними толковать, они тут пьют без просыпа.
– Где штаб? – спросил он, подходя к бородачу в шинели. Тот сунулся в него головой и остановился, дыша самогоном им в лица.
– Какой такой штаб? – спросил он, воинственно пяля на них глаза. – У Будилова штабов не признают!
– Где Будилов живет? – спрашивал Редькин, подтаскивая его к себе за лацкан шинели.
– Брось! – угрожающе сказал бородач, надвигаясь грудью, и вырвал полу шинели из рук Редькина. – Кто такой? Почему командуешь?
Не спеша, вразвалку подошли два парня. Из двора, откуда смотрели бабы, вышли несколько полураздетых мужиков, остановились любопытствуя.
– Я командир партизанского отряда капитан Редькин, – сказал Редькин, в упор глядя на бородача. – Веди к месту сбора.
Бородач мигнул и заулыбался.
– Партизане! – Он захохотал. – Командиры! Ядри твою мочалку! Ванька! Командиры повылазили! Гля! – Он шагнул вплотную к Редькину. – А в сорок первом, капитан, ты где был? В санитарной машине с фронта драпал? Откуда сейчас‑то вылез?
Теперь вокруг них стояло уже человек пятнадцать.
Редькин отстранил бородача.
– Давай все к школе, там потолкуем.
Он шагал посреди улицы, небольшой, наглухо затянутый в ремни портупеи, армейская фуражка была ловко посажена на бодливо набыченную голову. Только теперь поспевавший за ним Репнев понял, почему перед походом командир так придирчиво оглядывал каждого. Оба они своим видом начисто отличались от валившей за ними толпы. Здесь – сам порядок, ремни, пуговицы, оружие, там – расстегнутые вороты, распоясанные рубахи, щетинистые лица.
Сопровождаемые гулом растущей гурьбы попутчиков, они вошли во двор школы. Там на бревнах сидел еще десяток будиловцев.
Редькин, в секунду окинувший двор, подошел к висевшему на школьном турнике рельсу, поднял с земли маленький ломик – и длинный звон поплыл над селом. Вокруг, лениво переговариваясь и пересмеиваясь, стояло уже человек пятьдесят.
Во двор непрерывно вливались новые и новые люди. У слег забора столпились, похохатывая, бабы. Пришли и сели на корточках у стены несколько стариков.
– Эй! – крикнул Редькин лохматому парню, сидящему на ящике. – Дай‑ка свой стул сюда!
– А больше тебе ничего не дать? – спросил парень, скручивая самокрутку. – А то...
Репнев, подтолкнутый мгновенным командным взглядом Редькина, подошел и выдернул ящик из‑под парня. Тот упал. Вокруг захохотали. Репнев, волоча ящик, продрался сквозь сомкнувшуюся толпу. Хохот его порадовал, но то, как поглядывали на него, пока он добирался до Редькина с ящиком, насторожило.
– Может, решить его? – услышал он сзади густой бас, но другой голос сказал:
– Погодь! Поглядим, что этот брехать будет.
Репнев бросил ящик, и Редькин тотчас вскочил на него. Толпа тесно сомкнулась вокруг. В лицах было недоброжелательство, но любопытство осиливало. Только теперь Репнев заметил, что почти все вооружены. Из‑под пол шинелей выглядывали обрезы, из карманов торчали рукоятки пистолетов. Стоящие перед ним дышали прямо в лицо смесью сивухи и кислой капусты.