И тут я вспомнила, что с самого прибытия сюда жадно поглощаю все, что мне дают.
Мои целители отвернулись от меня и начали о чем‑то шептаться. Наконец седовласый сделал шаг по направлению к моему ложу:
– Благодарю вас, мисс Гринвуд. Сейчас мы с вами простимся, но вы остаетесь под постоянным наблюдением врачебного коллектива.
И все они перешли к кровати, на которой лежала итальянка.
– А как вы себя сегодня чувствуете, миссис… – начал кто‑то из них, и имя прозвучало длинно, с великим множеством звуков «л», нечто вроде «миссис Томоллилло».
Миссис Томоллилло захихикала:
– Ох, доктор, просто прекрасно. Совершенно прекрасно.
Затем она понизила голос и прошептала что‑то, чего я не смогла разобрать. Кое‑кто из ее слушателей бросил при этом взгляд в моем направлении. А кто‑то сказал:
– Все будет в порядке, миссис Томоллилло.
А кто‑то другой задернул белую штору возле ее кровати, словно бы разделяя нас белой стеной.
* * *
Я сидела на самом краешке деревянной скамьи на газоне в больничном саду, обнесенном четырьмя кирпичными стенами. Моя мать в красном платье с нелепым узором сидела на другом конце скамейки. Она сидела, уронив лицо на руки, указательный палец касался щеки, а большой подпирал подбородок.
Миссис Томоллилло сидела на соседней скамье с какими‑то темноволосыми, постоянно смеющимися итальянцами. Каждый раз, стоило моей матери пошевелиться, итальянка передразнивала ее.
Сейчас миссис Томоллилло сидела с указательным пальцем на щеке и с большим – под подбородком. Ее голова безутешно качалась из стороны в сторону.
– Не шевелись, – прошептала я матери. – Эта женщина передразнивает тебя.
Мать повернулась и посмотрела на соседнюю скамейку, но миссис Томоллилло моментально опустила свои жирные белые ручки, сложила их на коленях и начала быстро и, должно быть, бессвязно рассказывать что‑то своим друзьям.
– Ну что ты, – сказала мать. – Какое там передразнивает. Она не обращает на нас ни малейшего внимания.
Но в ту же минуту, как мать повернулась ко мне лицом, миссис Томоллилло спародировала ее предыдущую позу и посмотрела на меня насмешливо и недоброжелательно.
Весь газон цвел белыми халатами. В халатах обитали доктора.
Все время, пока мы с матерью сидели здесь, греясь на солнышке, лучи которого падали на нас из‑за высоких кирпичных стен, доктора один за другим подходили ко мне и торопились представиться: я доктор такой‑то. А я доктор такой‑то.
Некоторые из них были настолько молоды, что я понимала: никто из них не может оказаться настоящим доктором, а у одного из них было крайне неприличное имя, что‑то вроде доктор Сифилис, так что мне пришлось прислушаться к тому, о чем они говорят, чтобы выявить подозрительно звучащие и, следовательно, фальшивые имена, – и действительно, вскоре один из них, темноволосый молодой человек, внешне очень похожий на доктора Гордона, если не считать того, что он был негром, а доктор Гордон белым, подошел ко мне, пожал руку и отрекомендовался:
– Доктор Панкреатит.
Представившись, доктора отходили чуть в сторону, но так, чтобы им было слышно оттуда каждое наше слово, и я не могла сообщить матери, что они нас подслушивают, потому что им удалось бы подслушать и это; поэтому я придвинулась к ней и зашептала на ухо.
Мать резко отпрянула:
– Знаешь, Эстер, тебе надо им помогать. Они говорят, что ты не хочешь им помогать. Они говорят, что ты ни с кем из них не желаешь разговаривать и не принимаешь участия в сеансах групповой терапии…
– Мне нужно отсюда выбраться, – втолковывала я ей. – И тогда со мной будет все в порядке. Ты ведь меня сюда упрятала. А теперь давай вызволяй.
Мне казалось, что стоит мне добиться своего, то есть выбраться отсюда и остаться наедине с нею, и я смогу, взывая к ее чувству жалости, уговорить ее обойтись со мной так, как мать этого душевнобольного из пьесы обошлась со своим сыном, – прикончить, и точка.
К моему удивлению, мать не воспротивилась:
– Хорошо, я постараюсь забрать тебя отсюда. И, может быть, перевести в больницу получше. Но если мне удастся вызволить тебя окончательно, ты обещаешь, что будешь хорошо себя вести? – И, произнося это, она положила руку мне на колено.
Я сплюнула наземь и, подняв голову, посмотрела прямо в глаза доктору Сифилису, который стоял буквально рядом со мной и что‑то писал в крошечном, едва ли не игрушечном блокнотике.
– Обещаю, – сказала я громким голосом заговорщицы.
* * *
Негр вкатил столик на колесиках в больничную столовую. Психиатрическое отделение в городской клинике было очень маленьким: два коридора в форме латинской буквы L, вдоль которых размещались палаты, ниша за кабинетом общей терапии, в которой стояло несколько кроватей, и в том числе моя, и небольшое помещение со столом и стульями у окна, служившее нам гостиной и столовой.
Обычно пищу нам привозил морщинистый белый старик, но сегодня к нам прислали негра. Его сопровождала женщина в туфлях на шпильках. Вернее, не столько сопровождала, сколько распоряжалась. Негр повиновался ей, но на губах у него играла идиотская ухмылочка, и он вдобавок все время что‑то мурлыкал.
Негр подошел к нашему столу, держа в руках поднос с тремя металлическими супницами, каждая из которых была покрыта крышкой. Он принялся выставлять эти миски на стол, отчаянно грохоча ими. Женщина покинула помещение и заперла за собой дверь. Все время, пока негр грохотал мисками, столовыми приборами и толстыми белыми фарфоровыми тарелками, он не сводил с нас огромных круглых глаз.
Я могла поклясться, что он впервые в жизни столкнулся с шизиками.
Никто из нас не шевельнул и пальцем, чтобы снять крышки с супниц, а санитар отступил в сторону, и медсестра тоже. Ее интересовало, справимся ли мы с такой задачей, или ей придется делать это самой. Обычно супницы открывала и еду раскладывала по тарелкам миссис Томоллилло, преисполненная своего рода материнским инстинктом, но теперь ее уже выписали, и никто не спешил принять эстафету.
Я была зверски голодна, поэтому я подняла крышку с одной из кастрюль.
– Это чрезвычайно любезно с твоей стороны, Эстер, – сияя, произнесла медсестра. – А не пустишь ли ты заодно по кругу и зеленый горошек?
Я выловила себе зеленый горошек и потянулась передать супницу рыжей женщине гигантского роста, сидевшей от меня справа. Сегодня ее в первый раз подпустили к общему столу. Я уже как‑то раз видела ее мельком, сквозь раскрытую дверь одной из палат в самом конце коридора. Окно в ее комнате, маленькое и квадратное, было забрано решеткой.
Она самым нелепым образом визжала, и хохотала, и призывно помахивала бедрами навстречу проходящим врачам, и смотритель в белой куртке, которому положено было следить за порядком в этом конце отделения, глядя на нее, прислонился к радиатору и чуть не спятил от смеха.
Рыжая выхватила у меня супницу и опрокинула ее над своей тарелкой. Горошек вывалился не только туда, но и ей на колени и на пол и покатился по нему, как какие‑нибудь зеленые шарики.
– Ах, миссис Моол, – грустно сказала медсестра. – Думаю, вам сегодня лучше пообедать у себя в палате.
Она собрала большую часть рассыпавшегося горошка в миску и передала ее соседке миссис Моол. А саму миссис Моол повела прочь. Всю дорогу по коридору, до своей палаты, рыжая оборачивалась, и строила нам рожи, и издавала неприличные звуки.
Негр подошел и принялся собирать посуду. Причем забирал он пустые тарелки у тех, кому вовсе никакого горошка не досталось.
– Мы еще едим, – сказала я ему. – Вам придется подождать.
– Ой, какие мы важные!
Негр насмешливо уставился на меня. Потом быстро огляделся по сторонам. Медсестра еще не вернулась от миссис Моол. Негр отвесил мне оскорбительный поклон.
– Мисс Пис‑пис, – пробормотал он сквозь зубы.
Я сняла крышку со второй кастрюли и обнаружила там макароны, холодные и склеенные какой‑то липкой пастой.
Третья – и последняя – супница была доверху полна вареными бобами.
Я совершенно ясно осознавала, что никогда и никто не дает бобы и горошек в течение одной трапезы. Бобы и морковь – извольте, бобы и фасоль – и то куда ни шло, но бобы и горошек – ни за что на свете. Дрянной негр просто решил над нами поиздеваться.
Медсестра вернулась, и негр поспешил удалиться от стола на подобающее расстояние. Я наелась вареных бобов до отвала. Затем встала из‑за стола, прошла туда, где меня не было видно медсестре, очутилась за спиной у негра, который, чуть наклонившись, мыл грязную посуду, и со всей силы заехала ему ногой по заду.
Негр с жалобным воплем отлетел в сторону, а затем, выкатив свои дурацкие глаза, на меня уставился.
– Да что же, мисс, что же это такое, мисс… – запричитал он, потирая ушибленное место. – За что ж это вы меня, за что ж это вы, за что ж…
– Ты это заслужил, – сказала я и посмотрела ему прямо в глаза.
* * *
– А вставать ты сегодня не собираешься?
– Не собираюсь.
Я поглубже зарылась под одеяло, натянула на голову простыню. Затем откинула ее край и посмотрела наружу. Медсестра встряхивала градусник, только что вынутый у меня изо рта.
– Температура нормальная. – Я, как всегда, успела посмотреть на градусник, прежде чем отдать ей его. – Температура нормальная, чего же ее все время мерить и мерить?
Я хотела было сказать ей, что если бы у меня было что‑нибудь не в порядке с телом, это оказалось бы замечательно, потому что куда лучше иметь телесную болезнь, чем психическую, но для этого мне пришлось бы произнести слишком длинную и слишком утомительную фразу, поэтому я, не сказав ни слова, зарылась в постель еще глубже.
Затем сквозь тонкую простыню я ощутила легкое, но неприятное давление на мою правую ногу. Я высунулась из своего убежища. Медсестра поставила на меня поднос с термометрами, а сама отвернулась, чтобы пощупать пульс у моей ближайшей соседки, лежащей на той кровати, в которой ранее пребывала миссис Томоллилло.
Я почувствовала, как меня охватывает легкая зловредность, раздражающая и притягательная одновременно, вроде как боль в шатающемся зубе. Я зевнула, потянулась, как будто собираясь перевернуться с боку на бок, и сбила поднос на пол.
– О Господи! – Крик медсестры прозвучал, как призыв о помощи, поэтому в палату примчалась и ее напарница. – Посмотри, что ты наделала!
Я высунула голову из своего простынного панциря и поглядела на пол. Вокруг перевернутого эмалированного подноса звездочками блистали осколки разбитых градусников и ядовитой росой дрожали ртутные шарики.
– Извините, – сказала я. – Я нечаянно.
Вторая медсестра мрачно уставилась на меня:
– Ты это сделала нарочно. Я тебя застукала.
Затем она довольно поспешно вышла из палаты, и почти сразу же вслед за этим пришли двое смотрителей и покатили меня в кровати на колесиках и со всем скарбом в то помещение, где раньше пребывала миссис Моол. Но перед тем я ухитрилась прихватить шарик ртути.
Вскоре после того, как они, заперев меня, ушли, я увидела в зарешеченном оконце на двери физиономию негра, цвета черной патоки, но притворилась, будто ничего не заметила.
Я чуть приоткрыла кулачок, как ребенок, играющий со своею тайной, и полюбовалась на серебряный шарик, перекатывающийся по ладони. Стоит мне уронить его, и он разобьется на миллион своих собственных точных копий. Но если собрать их вновь, они сольются в точно такой же шар, каким были прежде.
Я любовалась, и любовалась, и любовалась им.
Я не могла представить себе, как они сумели разобраться с миссис Моол.
Черный лимузин Филомены Гвинеа скользил по переполненным транспортом в пять часов вечера улицам, как церемониальный экипаж. Уже оставалось ждать совсем недолго: скоро мы въедем на один из коротких мостов, перекинутых через реку, и я без раздумий открою дверцу, вырвусь наружу и, огибая машины, рванусь к парапету моста. Прыжок – и воды сомкнутся над моей головой.
Машинально рвала я в клочья бумажную салфетку, стараясь не упустить своего шанса. Я находилась на заднем сиденье посередине: с одного боку была мать, а с другого – брат, и оба сидели чуть наклонясь вперед, образуя своими телами диагональные барьеры между мной и соответственно обеими дверцами.
Прямо перед собой я видела налившуюся кровью шею водителя, казавшуюся куском ветчины, зажатым двумя половинками синей булочки – синей кепкой и воротником синей джинсовой куртки, – а рядом с ним, подобно хрупкой экзотической птице на своей веточке, восседала знаменитая писательница Филомена Гвинеа. Ее серебряно‑седые волосы были увенчаны шляпкой с изумрудного цвета пером.
Я не могла взять в толк, чего это миссис Гвинеа полезла в мое дело. Единственное, что мне было известно, заключалось в ее внезапном интересе ко мне и в том, что она сама на вершине своей литературной славы ухитрилась однажды угодить в дурдом.
Мать сообщила мне, что миссис Гвинеа прислала ей телеграмму с Багамских островов, там она прочитала обо мне в бостонской газете. В телеграмме был задан вопрос: «Замешан ли в это дело какой‑нибудь юноша?»
Если бы в это дело оказался замешан какой‑нибудь юноша, миссис Гвинеа, разумеется, и палец о палец бы не ударила.
Однако моя мать телеграфировала ей в ответ: «Нет, все дело в ее писательстве. Эстер считает, что никогда больше ничего не сможет написать».
И тогда миссис Гвинеа прилетела с Богамских островов в Бостон, выцарапала меня из чудовищной городской больницы и сейчас везла в «изумительную» частную клинику, в которой был сад с аллеями и лужайки для игры в гольф, как в настоящем загородном клубе, и куда она собиралась поместить меня за свой собственный счет – так, словно я получила от нее стипендию, – до тех пор, пока доктора, с которыми она была превосходно знакома, не приведут меня в полный порядок.
Мать сказала мне, что миссис Гвинеа можно только поблагодарить. Она добавила, что уже угрохала на мое лечение почти все свои деньги и что, если бы не помощь миссис Гвинеа, она бы просто не знала, как быть дальше. И что бы тогда со мною стало. Но я‑то знала, что бы тогда со мною стало. Я попала бы в большую больницу штата, и там бы мне показали, где раки зимуют. Частная клиника по сравнению с этим выглядела курортом.
Я знала, что мне следовало испытывать к миссис Гвинеа чувство благодарности, но на самом деле не чувствовала ничего. Да и если бы миссис Гвинеа вместо частной клиники устроила мне путешествие в Европу или какой‑нибудь кругосветный круиз, это тоже ровным счетом ничего не меняло бы, потому что, где бы я ни очутилась – на палубе теплохода или в уличном кафе Парижа или Бангкока, – я и там пребывала бы под все тем же стеклянным колпаком и дышала бы только отравленным мною самой воздухом.
Синее небо безмятежно вздымало соборный купол над рекой, гладь которой была усеяна парусами. Я изготовилась было рвануться наружу, но именно в это мгновение мать и брат ухватились каждый за свою дверную ручку.
Колеса быстро прокатились по металлической решетке моста. Вода, паруса, синее небо и чайки с распростертыми крыльями промелькнули мимо, как открытка с каким‑нибудь фантастическим пейзажем, и мы проехали.
Я откинулась на спинку серого плюшевого сиденья и закрыла глаза. Воздух, скопившийся под стеклянным колпаком, душил меня, и я не могла пошевелиться.
* * *
У меня опять была отдельная палата.
Она напомнила мне палату в клинике доктора Гордона: кровать, письменный стол, шкаф, столик и кресло. Окно с тяжелой шторой, но без решетки. Моя палата помещалась на первом этаже, и окно, расположенное низко от крашенного в елочку пола, открывало вид на поросший деревьями дворик, окруженный красной кирпичной стеной. Если я выброшусь отсюда, я даже коленок не ушибу. Высокая стена казалась гладкою, как зеркало.
Поездка по мосту вывела меня из душевного равновесия.
Я упустила великолепный шанс. Речная гладь осталась в моей памяти, как бокал с напитком, которого не удалось попробовать. И я подозревала себя в том, что, даже не будь рядом со мною матери и брата, у меня все равно не хватило бы решимости на то, чтобы прыгнуть.
Когда мы оказались в административном корпусе клиники, ко всей компании подошла стройная женщина и представилась нам:
– Меня зовут доктор Нолан. Я лечащий врач Эстер.
Это явилось для меня сюрпризом. Я и не подозревала, что психиатрами бывают и женщины. А эта особа представляла собой нечто среднее между Мирной Лой и моей матерью. На ней была белая блузка и широкая юбка, схваченная в талии широким кожаным ремнем. Докторша носила большие очки модной формы.
Но после того, как сиделка отвела меня через сад в мрачное кирпичное здание, которое здесь почему‑то называлось «Капланом» и в котором мне предстояло жить, доктор Нолан не пришла проведать меня. Зато вместо нее пришла уйма какого‑то странного народу.
Я лежала на кровати под толстым белым одеялом, а они заходили в палату один за другим и знакомились со мною. Я не могла понять, почему их должно быть так много и почему им так хотелось со мной познакомиться, и заподозрила, что они проверяют меня, испытывают, чтобы выяснить, замечу ли я, что их чересчур много. И от всего этого я изрядно устала.
Самым последним зашел приятной внешности седой человек и сообщил мне, что он директор клиники. Затем он пустился в рассуждения о паломниках, и индейцах, и о том, к кому перешли здешние края от индейцев, и что за реки текут поблизости, и кто основал эту клинику, и как она сгорела, и кто отстроил ее после пожара, и так далее, – и в конце концов мне пришло в голову, что он провоцирует меня на то, чтобы я прервала его россказни и объявила, будто считаю эту ерунду о паломниках и реках именно ерундой.
Но потом я подумала, что кое‑какие детали из его истории могут оказаться подлинными, и решила поэтому попытаться определить сама, что в них было правдой, а что нет, но прежде чем успела сделать это, он со мною простился.
Я подождала, пока голоса всех докторов не замерли вдалеке. А потом скинула одеяло, вылезла из постели, обулась и вышла в холл. Никто не останавливал меня, так что я свернула за угол, пошла по одному коридору, потом по другому, более длинному, причем миновала открытую больничную столовую.
Девица в зеленом фартуке сервировала обед. Столы были покрыты чистыми скатертями, на них стояли бокалы и лежали салфетки. Тот факт, что здесь были настоящие бокалы, я отложила в своем сознании про запас – примерно так, как белка откладывает орехи. В городской больнице мы пили из бумажных стаканчиков и вынуждены были управляться с едой без помощи ножа. Правда, мясо вечно было настолько переварено, что его можно было разламывать вилкой.
В конце концов я очутилась в довольно просторном помещении с обшарпанной мебелью и с ковровой дорожкой на полу. В кресле передо мной сидела какая‑то девица с круглым здоровым личиком и коротко стриженными черными волосами. Она читала журнал и показалась мне похожей на вожатую гёрлскаутов. Причем на ту вожатую, которая была когда‑то у нас в отряде. Я посмотрела ей на ноги и, конечно же, обнаружила плоские коричневые тенниски с высунутыми наружу белыми язычками, которые почему‑то слывут ужасно спортивными, а концы шнурков были увенчаны какими‑то украшеньицами.
Девица подняла голову, посмотрела на меня и улыбнулась:
– Меня зовут Валерия. А тебя?
Я сделала вид, будто не расслышала ее вопроса, и проследовала по холлу в другое крыло здания. По дороге я прошла мимо двери с окошечком. За дверью сидело несколько медсестер.
– А куда все делись?
– Ушли.
Сестра писала что‑то на клочках пластыря, напоминающих по виду рецепты. Я просунулась в окно, чтобы разобрать, что она пишет, и обнаружила, что это моя фамилия: Э. Гринвуд, Э. Гринвуд, Э. Гринвуд.
– Куда ушли?
– Да кто куда. На общую терапию, на гольф, на бадминтон.
На стуле, стоявшем рядом с тем, на котором сидела медсестра, я заметила ворох одежды. Это были те же самые наряды, которые сиделка в той больнице, где я была раньше, укладывала в кожаный чемодан, когда я грохнула наземь зеркало. Сестра принялась пришивать метки к предметам туалета.
Я вернулась в то помещение, где сидела девица с журналом. Я не могла взять в толк, что тут за пациентки такие, если они играют в гольф и бадминтон. Их, наверно, и больными‑то по‑настоящему назвать нельзя.
Я села в кресло рядом с Валерией и пытливо посмотрела на нее. Да, сидит, ни дать ни взять, как будто и впрямь в скаутском лагере. И с откровенным интересом читает затрепанный номер журнала «Вог».
«Какого черта она здесь сидит? – подумала я. – Ей‑то уж точно в дурдоме делать нечего».
* * *
– Не возражаете, если я закурю?
Доктор Нолан откинулась в кресле. Кресло стояло у изголовья моей кровати.
Я ответила, что не возражаю, мне нарвится запах дыма. Я подумала, что, если доктор Нолан закурит, она, очевидно, задержится у меня подольше. Сейчас она впервые пришла сюда, чтобы поговорить со мной. А когда уйдет, я вновь впаду в свое бессмысленное и пустое безмолвие.
– Расскажите мне о докторе Гордоне, – неожиданно произнесла она. – Он вам понравился?
Я искоса посмотрела на нее. Я была убеждена в том, что все доктора всегда заодно и к тому же один другого стоят и что где‑то здесь, в больнице, в каком‑нибудь потаенном месте наверняка есть какая‑нибудь страшная электроштука вроде той, что у доктора Гордона, и меня в любой момент могут к ней подключить.
– Нет. Абсолютно не понравился.
– Вот как! Это интересно. А почему же?
– Мне не понравилось то, что он со мной сделал.
– Сделал?..
Я рассказала доктору Нолан об этой электроштуке, и о синих вспышках, и о проводах, и о грохоте. Все время, пока я рассказывала, она просидела, не шелохнувшись.
– Произошла ошибка, – объявила она затем. – Ничего подобного не должно было быть.
Я в недоумении уставилась на нее.
– Когда шоковую терапию проводят надлежащим образом, весь процесс похож на спокойное погружение в сон.
– Если со мной еще раз такое проделают, я покончу с собой.
Доктор Нолан уверила меня:
– Здесь вам шоковую терапию не пропишут. – И тут же добавила: – А если и пропишут, то я объявлю вам об этом заранее и, ручаюсь, вы не испытаете неприятных ощущений типа тех, что вам довелось претерпеть. Да что там, – объявила она, – некоторым это даже приходится по вкусу.
После того как доктор Нолан ушла, я обнаружила на подоконнике спичечный коробок. Этот коробок не был похож на те, что мне попадались до тех пор, – он был совершенно плоским. Я открыла его и увидела частокол маленьких белых спичек с алыми головками. Я попыталась чиркнуть спичкой, но она скрутилась у меня в руке.
Я не могла понять, с какой стати доктор Нолан вздумала оставить мне такую дурацкую штуковину. Может, она решила выяснить, верну ли я ей свою находку. Я аккуратно спрятала спички в карман моего нового шерстяного халата. Я решила, что, если доктор Нолан спросит о них, я скажу, что приняла их за конфеты и съела.
* * *
В соседней палате появилась новая пациентка.
Я решила, что, поскольку она единственная прибыла сюда позже меня, еще никто не успел разболтать ей, в каком скверном состоянии я пребываю. У остальных не было на этот счет уже никаких сомнений. Поэтому я решила пойти с ней познакомиться и, может быть, подружиться.
Женщина лежала на постели в ярко‑красном платье, заколотом на груди брошью и доходившем ей примерно до щиколоток. Ее рыжие волосы были стянуты в пучок, как у школьницы, а из нагрудного кармана платья торчали очки в тонкой серебряной оправе.
– Привет, – сказала я для знакомства и присела на краешек ее кровати. – Меня зовут Эстер. А тебя?
Женщина не шевельнулась. Она продолжала тупо смотреть в потолок. Я почувствовала себя задетой. И решила, что, должно быть, Валерия или еще кто‑нибудь все‑таки сообщил ей, что я совершенная идиотка.
В дверь просунула голову медсестра:
– Ах, вот вы где! Зашли в гости к мисс Норрис. Как это мило с вашей стороны!
И она исчезла.
Не знаю, как долго я просидела в этой палате, наблюдая за женщиной в ярко‑красном платье и размышляя над тем, разожмутся ли наконец ее пурпурные губки и если да, то какое слово из них вырвется.
В конце концов, не заговорив со мной и даже на меня не взглянув, мисс Норрис высоко закинула ноги в черных шнурованных сапожках, как при этом выяснилось, выше колен, перекинула их через противоположный борт кровати, встала и вышла из комнаты. Я решила, что таким деликатным образом она захотела от меня избавиться. Не говоря ни слова и держась от нее на некотором расстоянии, я проследовала за ней в холл.
Мисс Норрис дошла до столовой и застыла у двери в нее. Весь путь до столовой она проделала чрезвычайно четко, на каждом шагу ставя ногу в самый центр капустного кочана, орнаментом из которых был украшен ковер. Немного выждав, она подняла одну ногу, затем вторую и вошла в столовую, словно переступив при этом через не видимое мне, но довольно высокое препятствие.
Она села за один из круглых, покрытых скатертями столов и разложила на коленях салфетку.
– До обеда еще целый час, – прокричала ей из кухни повариха.
Но мисс Норрис никак не отреагировала на это. Она довольно кротко и с совершенно отсутствующим видом глядела вдаль.
Я села за тот же стол, придвинулась к ней поближе и тоже разложила на коленях салфетку. Мы с ней так и не сказали друг другу ни слова, но просидели рядышком, в глубоком, замкнутом на нас обеих и на самом себе молчании, пока не зазвенел гонг, созывая больных к обеду.
* * *
– Ложитесь, – произнесла медсестра. – Нам предстоит еще один укол.
Я перевернулась на живот и задрала юбку. Затем приспустила штаны моей шелковой пижамы.
– Господи Боже мой, что же это вы такое надели?
– Пижаму. Чтобы не переодеваться все время. А то, знаете, не успеешь раздеться, как опять одевайся.
Сестра коротко хмыкнула:
– Ну, а в какой бочок?
Это была старая здешняя шутка.
Я подняла голову, обернулась и посмотрела на свои обнаженные ягодицы. Обе цвели красными, синими и зелеными пятнами от предыдущих уколов. Левая казалась еще более настрадавшейся, чем правая.
– В правую.
– Как вам угодно.
Сестра воткнула в меня иглу, и я затрепетала, испытывая легкую боль. Трижды в день они кололи меня, а примерно через час после каждой инъекции давали мне стакан подслащенного фруктового сока и следили за тем, чтобы я его выпила.
– Везет тебе, – сказала Валерия. – Тебя посадили на инсулин.
– Я ничего не чувствую.
– Погоди, почувствуешь. Со мной такое было. Потом смотри расскажи.
Но я так вроде бы ничего и не почувствовала. Но зато начала толстеть. Все сильнее и сильнее. Новые просторные, чересчур просторные, вещи, купленные матерью, уже приходились мне впору, и, когда я рассматривала свой рыхлый живот и разбухшие бедра, я радовалась, что миссис Гвинеа не видит меня в таком состоянии, а то бы она, чего доброго, решила, что я беременна.
* * *
– Видела мои шрамы?
Валерия сдвинула со лба черную повязку и указала мне на две бледные отметины у обоих висков. Как будто какое‑то время назад у нее начали расти рога, но затем она их срезала.
Мы с ней прогуливались по больничному саду в той его части, где размещались снаряды спортивной терапии. В последнее время меня все чаще и чаще удостаивали права на прогулку. А мисс Норрис не выпускали ни разу.
Валерия сказала, что мисс Норрис место не в «Каплане», а в корпусе для больных в куда худшем состоянии. Аборигены называли этот корпус «Уимарком».
– А знаешь, откуда у меня эти шрамы?
– Нет, не знаю. А откуда они?
– Мне сделали лоботомию.
Я не без почтения поглядела на Валерию, впервые обратив внимание на неизменную матовую бледность ее лица.
– Ну, и как ты себя чувствуешь?
– Превосходно. Я больше ни на кого не сержусь. Раньше я постоянно на всех сердилась. И меня держали в «Уимарке». А теперь я в «Каплане», и меня даже выпускают в город, за покупками или в кино, в сопровождении всего лишь одной медсестры.
– А чем ты собираешься заняться, когда выйдешь отсюда?
– А я не выйду, – рассмеялась Валерия. – Мне здесь нравится.
* * *
– На выход!
– С какой это стати на выход?
Сестра занималась своим делом: выдвигала и опустошала ящики моего письменного стола, извлекала содержимое из шкафа и укладывала мои вещи в черный чемодан.
Я решила, что меня в конце концов намерены перевести в «Уимарк».
– Да нет же, вас просто переводят в другое крыло. Ближе к главному входу. Вам там понравится. Там гораздо больше солнца.
Когда мы с ней вышли в холл, я обнаружила, что мисс Норрис тоже переезжает. Медсестра, такая же молодая и привлекательная, как и та, что управлялась со мной, стояла в дверях ее палаты, помогая мисс Норрис влезть в ярко‑красное пальто с потрепанным беличьим воротником.