Темный, явно сделанный ночью снимок, изображающий дюжину людей в лесу. Их лица выглядят на нем как луны. Сперва я решила, что люди, идущие по краям живой цепи, смотрятся как‑то странно и больше похожи на карликов, но потом я сообразила, что это не люди, а собаки. «Служебные собаки мобилизованы на поиски пропавшей студентки. Сержант полиции Билл Хайндли настроен пессимистически».
ПРОПАВШАЯ СТУДЕНТКА НАЙДЕНА! ОНА ЖИВА!
На последней из фотографий несколько полицейских втаскивают нечто бесформенное в карету скорой помощи. Нечто завернутое в одеяло, нечто длинное и, даже на взгляд, нелепое. Из свертка высовывается похожая на капустный кочан голова. И тут же рассказывается, как моя мать отправилась в подвал, чтобы заняться еженедельной стиркой, и вдруг услышала какие‑то жалкие всхлипы, доносящиеся из вентиляционного люка, о котором все давно уже забыли…
Я положила вырезки на белое покрывало, которым была застлана постель Джоан.
– Забирай их себе, – сказала она. – То, что надо для семейного альбома.
Я собрала вырезки и сунула их в карман.
– Я прочитала о тебе, – продолжила Джоан свою историю. – Не о том, как тебя нашли, а все предыдущее, взяла все свои деньги и первым же самолетом полетела в Нью‑Йорк.
– А почему именно туда?
– Да просто я решила, что покончить с собой легче всего в Нью‑Йорке.
– И что же ты с собой сделала?
Джоан глуповато улыбнулась и протянула мне руки ладонями вверх. Как горы в миниатюре, на обоих запястьях вздымались над белой кожей большие багровые опухоли.
– Как ты это сделала? Чем?
Впервые за все время мне пришло в голову, что у нас с Джоан есть что‑то общее.
|
|
– Шарахнула по оконному стеклу в комнате у моей соседки.
– У какой еще соседки?
– Ну, у моей бывшей соседки по общежитию в колледже. Она теперь работает в Нью‑Йорке, и мне было не придумать, где бы еще остановиться, и, кроме того, у меня практически уже не оставалось денег, поэтому я к ней и приехала. Там меня и отыскали родители – она написала им, что я веду себя как‑то странно, – и отец сразу же прилетел и забрал меня обратно.
– Но теперь ты в полном порядке.
Мои слова прозвучали не вопросом, а констатацией факта.
Джоан оценивающе посмотрела на меня своими ярко‑серыми, похожими на морскую гальку глазами.
– Думаю, что в порядке. А как насчет тебя?
* * *
Сразу же после ужина я заснула.
Разбудил меня чей‑то громкий голос, выкрикивающий:
– Миссис Баннистер, миссис Баннистер, миссис Баннистер…
Очнувшись ото сна, я поняла, что молочу кулаками по спинке кровати и кричу. Угловатая и скособоченная фигура миссис Баннистер, нашей ночной сиделки, показалась на горизонте.
– Эй, послушай, девочка, пожалей свои часики.
Она сняла часы у меня с запястья.
– В чем дело? Что со мной происходит?
Лицо миссис Баннистер расплылось в широкой улыбке:
– У тебя реакция.
– Реакция?
– Как ты себя чувствуешь?
– Как‑то странно. Будто я свечусь и вот‑вот полечу.
Миссис Баннистер помогла мне сесть:
– Сейчас тебе станет лучше. Прямо сейчас тебе станет гораздо лучше. Хочешь горячего молока?
– Хочу.
И когда миссис Баннистер поднесла чашку к моим губам и я почувствовала вкус горячего молока сначала языком, потом всем ртом, а потом и всем телом, я испытала такое наслаждение, какое, должно быть, ощущает младенец, припав к материнской груди.
|
|
– Миссис Баннистер сообщила мне о том, что у вас была реакция.
Доктор Нолан опустилась в кресло у окна и достала крошечный коробок со спичками. Он выглядел точной копией того коробка, который я спрятала в карман халата, и на какое‑то мгновение я решила было, что сиделка обнаружила его там и втихаря вернула доктору.
Доктор Нолан оторвала одну игрушечную спичку от упаковки. Вспыхнул ярко‑желтый огонек, и я увидела, как она всасывает его в свою сигарету.
* * *
– Миссис Баннистер говорит, что вы чувствуете себя лучше.
– Какое‑то время я чувствовала себя лучше. А сейчас все по‑старому.
– У меня для вас новости.
Я обождала, что она скажет дальше. Каждый день теперь (а сколько именно дней прошло, я не знала) я проводила по нескольку часов утром и после обеда в вынесенном в сад кресле. Я сидела, закутавшись в свое белое одеяло, и притворялась, будто читаю. У меня имелось смутное подозрение, что доктор Нолан решила предоставить мне на несколько дней отсрочку, чтобы потом, в точности как доктор Гордон, объявить: «Весьма сожалею, но вам ничуть не становится лучше, и поэтому необходимо пройти курс шоковой терапии…»
– И что же, вам не интересно, что это за новости?
– А что это за новости? – машинально спросила я.
– На какое‑то время к вам больше не будут пускать посетителей.
Я ошарашенно поглядела на нее:
– Почему это? Как это странно!
– А я думала, что вам это придется по душе. – И доктор Нолан улыбнулась.
|
|
Затем я посмотрела – и доктор Нолан перехватила мой взгляд – на корзину для мусора, стоящую возле моего письменного стола. Корзина была полна ярко‑алыми розами на длинных стеблях. Там их было не меньше дюжины.
В этот день мне нанесла визит мать.
Моя мать была всего лишь одной из довольно длинной череды посетительниц – включая мою бывшую начальницу, некую даму из «Христианского знания», разгуливавшую со мной вдоль забора и рассуждавшую о том, как, когда читаешь Библию, над землею рассеивается туман и туман этот означает не что иное, как человеческие заблуждения, и еще о том, что моя главная, да и единственная беда заключается в моем интересе к этому туману, в моей вере в него, а стоит мне перестать в него верить – и он мгновенно развеется и я пойму, что со мной все в порядке, да и всегда все было в порядке; а вслед за ней появилась моя преподавательница английского языка и литературы еще со школьных времен и попыталась научить меня игре в скрэббл, потому что эта игра сумеет вновь вдохнуть в меня мой прежний вкус к перестановке слов, и наконец появилась и сама Филомена Гвинеа, которая не слишком высоко оценивала искусство здешних психиатров и непрестанно говорила им об этом.
От всех этих визитов меня буквально воротило. Я сидела в саду или у себя в палате, и вдруг с улыбкою ко мне подходила медсестра и объявляла об очередном посетителе. Однажды сюда явился даже священник унитарианской церкви, которого я всегда терпеть не могла. Видно, его самого тоже пришлось на этот визит уговаривать. Все время он ужасно нервничал, и я могла поклясться, что он считает меня полностью и окончательно рехнувшейся, потому как я сообщила ему, что верю в ад, а также и в то, что некоторые люди, и я в том числе, обречены пребывать в аду еще при жизни и это ниспослано им в наказание за то, что они не верят в загробную жизнь, а если не веришь в загробную жизнь, то она и не ждет тебя после смерти. Каждому, так сказать, по вере его.
Я ненавидела эти визиты еще и потому, что постоянно чувствовала во время их, как мои посетители замечают мою толщину и мои нелепые волосы и постоянно сравнивают меня нынешнюю с той, какова я была раньше, и с той, какой они хотели бы меня видеть. И я понимала, что они уходят отсюда глубоко разочарованными.
Мне казалось, что, если они оставят меня в покое, я и впрямь сумею обрести себя.
Хуже всех была моя мать. Она никогда не бранила меня, но зато постоянно просила, можно сказать, умоляла, сделав при этом жалобное лицо, объяснить ей, в чем она передо мной провинилась. Она говорила, что уверена, будто доктора считают ее в чем‑то виноватой, потому что они терзали ее вопросами о том, как она учила меня следить за собой, а она, дескать, учила меня этому отлично и с самого раннего возраста, и я превосходно со всем освоилась.
Сегодня после обеда мать принесла мне розы.
– Прибереги их мне на похороны, – сказала я.
На лице у матери появилось обиженное выражение, она чуть не расплакалась:
– Но, Эстер, разве ты забыла, какой у нас сегодня день?
– Забыла.
Я решила, что это, должно быть, День святого Валентина.
– Сегодня твой день рождения!
И, услышав это, я швырнула розы в корзину для мусора.
– Зря она так, – сказала я доктору Нолан.
Доктор Нолан кивнула. Она, казалось, понимала, что я имею в виду.
– Я ненавижу ее, – сказала я и, замерев, принялась ждать, что на мою шею обрушится топор гильотины.
Но доктор Нолан только улыбнулась мне, как будто мои слова доставили ей большое, прямо‑таки огромное удовольствие, и сказала:
– Еще бы.
– Вот кто у нас сегодня главная счастливица.
Молодая медсестра забрала поднос с остатками завтрака, предоставив мне оставаться закутанной в белое одеяло, подобно пассажиру, принимающему воздушную ванну на палубе теплохода.
– Почему это я счастливица?
– Ну, не знаю, можно ли прямо сейчас вам об этом сообщить, но сегодня вас переводят в «Бельсайз».
Медсестра посмотрела на меня, ожидая бурного проявления восторга.
– В «Бельсайз»? Но мне нельзя туда.
– Почему это нельзя?
– Я к этому не готова. Я не настолько хорошо себя чувствую.
– Разумеется, достаточно хорошо. Не бойтесь, они не решились бы вас перевести, если бы вы чувствовали себя недостаточно хорошо.
После ее ухода я задумалась над услышанным, пытаясь разгадать смысл этого нового хода в ведомой доктором Нолан партии. Что она хочет доказать? Я совершенно не изменилась. И вокруг ничто не изменилось. А «Бельсайз» в здешнем заведении – даже не чистилище, а преддверие рая. Из «Бельсайза» людей выписывают в мир – возвращают на работу, на учебу, возвращают домой. Джоан уже была переведена в «Бельсайз». Джоан с ее учебниками по физике и с командой по гольфу, Джоан с ее ракеткой для бадминтона и сочным, раскатистым смехом, Джоан, вырвавшаяся на добрую милю вперед по сравнению со мной и другими относительно благополучными больными. С тех пор как Джоан перевели из «Каплана», я тайком следила за ее успехами, содглядывая сквозь заросли больничного винограда.
У Джоан было право гулять, у Джоан было право делать покупки, у Джоан было право выходить в город. Все добрые вести, которые мне удавалось собрать о Джоан, я воспринимала с затаенной горечью, хотя внешне и пребывала вроде бы к ним равнодушной. Джоан была точной – и буквально светящейся – копией моего прежнего «я», созданной словно бы нарочно для того, чтобы преследовать и терзать меня.
Возможно, к тому времени, как меня переведут в «Бельсайз», ее вообще уже выпишут.
Правда, в «Бельсайзе» я по крайней мере смогу избавиться от страха перед электрошоком. В «Каплане» множество пациенток подвергалось шоковой терапии. Я легко могла определить, кто именно из нас отправлялся на эту процедуру, потому что им не приносили завтрак в то же время, когда остальным. Их пытали электрошоком, пока мы завтракали у себя в палатах, а потом они появлялись в холле, тихие и какие‑то выжатые, и сиделки вели их за руку, как детей. И завтрак им подавали прямо в холле.
Каждое утро, когда я слышала стук в дверь, означавший, что медсестра принесла мне завтрак, я испытывала бесконечное облегчение, потому что осознавала, что на сегодня опасность миновала. Я не могла понять, откуда доктор Нолан взяла, будто во время шокотерапии можно заснуть, если она сама – а это ведь очевидно – такую процедуру не проходила. Откуда она взяла, что больной является спящим, а не кажется таковым, тогда как на самом деле он каждое мгновение мучительно воспринимает синие вспышки и ужасный грохот.
* * *
Из конца холла доносились звуки рояля.
За обедом я сидела молча, прислушиваясь к болтовне пациенток «Бельсайза». Все они были модно одеты, хорошо причесаны и в косметике, и среди них было несколько замужних женщин. Кое‑кто из них отсутствовал, уехав в город за покупками или в гости к друзьям, и на протяжении всей трапезы они перекидывались какими‑то явно не предназначенными для посторонних ушей шутками.
– Я бы позвонила Джону, – произнесла одна из них, которую звали Диди, – но только, боюсь, его не окажется дома. Правда, я знаю и другое местечко, куда ему можно позвонить, и там уж он окажется наверняка.
Невысокая блондинка, сидевшая со мной за одним столом, изящная и чрезвычайно оживленная, рассмеялась:
– На сегодня вместо него сойдет и доктор Лоринг. – Ее большие синие глаза округлились, как у куклы. – Я ведь не стану пенять Перси, если он найдет себе другую манекенщицу.
В другом конце столовой Джоан с огромным аппетитом поглощала макароны с томатным соусом. Среди этих здоровых баб она чувствовала себя совершенно в своей тарелке и обращалась со мной холодно, с постоянной ухмылочкой на губах, словно со случайной знакомой, которой откровенно пренебрегают.
Сразу после обеда я пошла к себе и решила поспать. Но тут я услышала звуки рояля и представила себе Джоан, и Диди, и Лубель, эту блондиночку, и всех остальных, представила, как они болтают обо мне и смеются надо мною в гостиной, прямо за стенкой Они, должно быть, говорят о том, как ужасно терпеть особу вроде меня в «Бельсайзе», и о том, что мне прямая дорога в «Уимарк».
Я решила положить конец их паршивой болтовне.
Свободно накинув одеяло на плечи, как древнеримскую тогу, я прошла в холл и двинулась навстречу свету и веселому гаму.
И весь остаток вечера я провела, слушая, как Диди поет песни собственного сочинения, аккомпанируя себе на рояле, пока остальные женщины, сидя вокруг, играют в бридж и болтают, – в точности так, как они вели бы себя в общежитии колледжа, с той только разницей, что большинство из них лет десять назад вышли из студенческого возраста.
Одна из них, высокая и на свой лад величественная седовласая женщина с глухим басом, которую звали миссис Сэвидж, закончила Вассарский колледж. Без раздумий я определила, что передо мной дама из общества, потому что она не говорила ни о чем другом, кроме как о первом выходе в свет. У нее вроде бы было не то две, не то три дочери, и всем им в этом году предстоял выход в свет, а она, представьте себе, пропустила их первые балы, угодив в здешнюю лечебницу.
Одна из песенок Диди называлась «Молочник», и все без умолку твердили ей о том, что эту песню следует записать, она, мол, непременно попадет в хитпарад. Сперва ее пальчики проходились по клавишам, наигрывая легкий мотив, напоминающий стук копыт неторопливого пони, а затем начиналась другая мелодия, похожая на свист молочника, едущего на телеге, а потом мелодии сливались и переплетались.
– Как это мило, – произнесла я в тоне непринужденной беседы.
Джоан, облокотившись о рояль, листала журнал мод, а Диди не сводила с нее глаз, и на губах у нее витала улыбка, как будто их обеих связывала какая‑то общая тайна.
– О Господи, Эстер, – произнесла Джоан, не выпуская из рук своего журнала. – Так это, выходит, ты?
Диди резко оборвала свою игру:
– Дай‑ка мне посмотреть.
Она взяла у Джоан журнал, посмотрела на картинку с той страницы, на которой он был раскрыт, и перевела взгляд на меня.
– Нет, что ты! Конечно же, нет. – Диди вновь посмотрела на картинку, а потом опять на меня. – Ни в коем случае!
– Послушай, но это же Эстер! Верно, Эстер?
Лубель и миссис Сэвидж подошли к роялю, а я, делая вид, будто понимаю, в чем смысл происходящего, тронулась с места вслед за ними.
На фотографии в журнале была изображена девица в белом вечернем платье из ворсистой ткани. Бретелек на этом платье не было. Девица, ухмыляясь во весь рот так, что казалось, будто ее лицо сейчас развалится пополам, стояла в окружении целой свиты молодых людей. В руке у нее был бокал с каким‑то прозрачным напитком, и глядела она как будто мне на плечи или на кого‑то, стоящего у меня за спиной, чуть слева. А тут и впрямь чье‑то дыхание коснулось моего затылка. Я резко обернулась.
Незаметно и неслышно, на своих мягких войлочных подошвах, подкралась ночная сиделка.
– Нет, кроме шуток, – сказала она. – Это и правда вы?
– Да нет, что вы! Джоан ошиблась. Это вовсе не я.
– Нет уж, признавайся, – воскликнула Диди.
Но я отвернулась, сделав вид, будто не слышу ее слов.
И тут Лубель предложила сиделке сесть с ними четвертой за карты, а я придвинула кресло к столику, чтобы понаблюдать за игрой, хотя буквально ничего не смыслю в бридже, потому что у меня не хватило времени научиться играть в него в колледже, пусть это и принято среди дорожащих своей светскостью девиц.
Я просто глядела на плоские карточные лица королей, дам и валетов и слушала рассказы сиделки о том, как плохо ей живется.
– Вам, сударыни мои, просто не представить себе, каково это – работать в двух местах. По ночам я прихожу сюда, чтобы смотреть за вами…
Лубель захихикала:
– Ну, мы‑то ведем себя хорошо. Мы тут лучше всех, и вам это прекрасно известно.
– Вы ведете себя хорошо, – ответила сиделка, сделав ударение на первом слове. Она пустила по кругу упаковку жевательной резинки, затем взяла пакетик и себе. – Вы ведете себя хорошо, а вот эти психованные из больницы штата меня чуть до смерти не замучили.
– А вы и там тоже работаете? – спросила я с внезапно проснувшимся интересом.
– Да уж поверьте. – Сиделка посмотрела на меня в упор, и я поняла, что она подумала, будто мне вообще не место в «Бельсайзе». – Там бы вам, леди Джейн, пришлось трудновато.
Мне показалось странным, что сиделка назвала меня леди Джейн. Она ведь прекрасно знала мое имя.
– Почему же? – нашла я в себе, тем не менее, силы для вопроса.
– Ох, там ведь вовсе не такое уютное гнездышко, как здесь. Здесь‑то все в точности так, как в нормальном загородном клубе. А у них там ничего нет. Ни общей терапии, если уж на то пошло, ни прогулок…
– А почему там нет прогулок?
– Не хватает персонала. – Сиделка сделала какой‑то хитрый ход, и Лубель аж застонала. – Поверьте мне, сударыня, как только я скоплю на машину, я оттуда уйду.
– А отсюда тоже уйдете? – поинтересовалась Джоан.
– Наверняка. И займусь исключительно частной практикой. Когда мне чего‑нибудь захочется…
Но я уже не слышала того, что она говорит.
Я почувствовала, что сиделке было поручено преподать мне урок, продемонстрировать ожидающую меня, если не произойдет улучшения, перспективу. Или мне начнет становиться все лучше, или, наоборот, все хуже – и тогда я рухну и полечу в бездну, как горящая, а потом и как сгоревшая звезда. Из «Бельсайза» я вылечу в «Каплан», из «Каплана» – в «Уимарк», и наконец, когда доктор Нолан и миссис Гвинеа полностью во мне разуверятся, я попаду в больницу штата.
Я потуже обмоталась своим одеялом и с силой оттолкнула кресло.
– Замерзли? – полюбопытствовала сиделка.
– Совершенно окоченела, – ответила я и пошла прочь.
* * *
Я проснулась в тепле и уюте моего белого кокона. Бледный свет зимнего солнца играл в зеркале, и на стекле стаканов, стоящих на письменном столе, и на металлической дверной ручке. Из холла доносились типичные для раннего утра звуки: это кухарки и сиделки готовили для нас подносы с завтраком.
Я услышала, как санитарка постучала в соседнюю дверь, вглубь от меня по коридору. Низко зарокотал сонный голос миссис Сэвидж, и санитарка вошла к ней с позвякивающим подносом. Я представила себе, испытав при этом довольно сильное удовольствие, дышащий жаром синий фарфоровый кофейник, и синюю фарфоровую чашку, и объемистый синий фарфоровый кувшинчик со сливками, расписанный сверху белыми маргаритками.
Я уже начала призадумываться над своей дальнейшей судьбой.
Если мне суждено сорваться и рухнуть в бездну, надо постараться продержаться подольше, как можно дольше, в здешних сравнительно комфортабельных условиях.
Санитарка постучалась ко мне и, не дожидаясь ответа, вошла.
Это была новенькая (или новая, их все время меняли) – с продолговатым лицом песочного цвета, и с песочными волосами, и с большими веснушками, пляшущими польку на ее костистом носу. По непонятной мне самой причине один вид этой санитарки нагнал на меня глубочайшую тоску, и только когда она вышла на середину палаты, а затем прошла ее всю, чтобы отдернуть зеленую штору, я поняла, по крайней мере отчасти, охватившее меня уныние: она пришла ко мне с пустыми руками.
Я открыла было рот, чтобы осведомиться о судьбе моего завтрака, но вовремя опомнилась. Санитарка наверняка меня с кем‑то спутала. С новенькими такое часто бывает. Кому‑то из пациенток «Бельсайза» предписана шокотерапия, кому‑то, кого я и знать не знаю, а она, и ее легко можно извинить, перепутала меня с этой бедняжкой.
Я подождала, пока санитарка не завершила небольшой обход моей палаты, что‑то поправляя, что‑то переставляя и тому подобное. Но затем она вышла и понесла поднос с завтраком в палату Лубель.
Тогда я сунула ноги в шлепанцы, закуталась в одеяло, потому что утро было хотя и солнечным, но очень холодным, и быстро пошла на кухню. Девица в ярко‑красной униформе разливала кофе из большого котла по выстроенным в ряд синим фарфоровым кофейникам.
Я с любовью поглядела на уже заставленные завтраками подносы. Все эти белые бумажные салфетки, сложенные твердыми и точными треугольниками, на которых лежали серебряные вилки, бледные башни яиц в мешочек в синих подставках, прозрачные кре манки с апельсиновым джемом. Мне довольно было всего лишь протянуть руку и потребовать причитающийся поднос – и сразу же мир опять становился нормальным.
– Произошла ошибка, – сообщила я кухонной девице, перегнувшись через стойку и говоря приглушенным, как бы конфиденциальным тоном. – Новая санитарка не принесла мне сегодня завтрак.
Мне удалось изобразить на лице широкую улыбку, чтобы продемонстрировать, что я ничуть не обижена.
– Как вас зовут?
– Гринвуд. Эстер Гринвуд.
– Гринвуд, Гринвуд, Гринвуд… – Указательный палец девицы заскользил по списку пациенток «Бельсайза», вывешенному на кухонной стене. – Гринвуд сегодня без завтрака.
Я обеими руками вцепилась в стойку:
– Тут наверняка какая‑то ошибка. Вы уверены, что именно Гринвуд?
– Гринвуд, – повторила девица без малейших сомнений в голосе, а тут как раз появилась и санитарка.
Она вопросительно перевела взгляд с кухонной девицы на меня и обратно.
– Мисс Гринвуд хотела бы получить свой завтрак.
Произнося это, девица старательно прятала от меня глаза.
– Ах, вот как… – санитарка широко улыбнулась мне. – Вы получите свой завтрак попозже. Вам предстоит сегодня…
Но я не хотела слышать о том, что мне предстоит. Я вслепую рванулась из кухни в холл – не в свою палату, потому что искать меня будут именно там, – но в нишу в конце коридора, куда меньшую по своим размерам, чем ниша в «Каплане», но тем не менее все‑таки нишу, куда не придут Джоан, и Диди, и Лубель, и миссис Сэвидж.
Я забилась в темный угол ниши и закуталась в одеяло с головой. Не так меня пугала и возмущала предстоящая шокотерапия, как откровенная измена доктора Нолан. Ее предательство, ее вероломство. Мне нравилась доктор Нолан, я, можно сказать, полюбила ее, я ей доверилась и рассказала ей обо всем, ничего не утаивая, а она пообещала, она поклялась оповестить меня загодя, если мне опять будет прописан электрошок.
Если бы она сообщила мне об этом хотя бы накануне вечером, я, разумеется, пролежала бы всю ночь, не сомкнув глаз, полная страха и предчувствий, но зато утром меня не застигли бы врасплох. Я оказалась бы подготовленной. Я прошла бы по холлу в сопровождении двух санитарок, прошла бы мимо Диди, и Лубель, и миссис Сэвидж, и Джоан, преисполненная собственного достоинства, как человек, сохраняющий невозмутимость, даже когда его ведут на плаху.
Надо мною склонилась санитарка. Она выкликнула мое имя.
Я отшатнулась от нее и поползла еще глубже в угол. Санитарка исчезла. Я понимала, что через минуту‑другую она вернется в компании двух кряжистых мужиков и они потащат меня, поволокут, бьющуюся и вопящую, мимо всей честной компании, уже наверняка собравшейся в холле, предвкушая подобное зрелище.
Доктор Нолан обвила меня рукой и по‑матерински прижала к себе.
– Вы обещали, что скажете мне об этом, – прокричала я сквозь толщу одеяла.
– Ну вот, я и говорю. Я специально пришла пораньше, чтобы самой сообщить тебе об этом. И проведу все тоже сама.
Мои набухшие губы задрожали:
– А почему вы не сказали мне об этом вчера вечером?
– Я решила, что тогда ты не сможешь заснуть. Но если бы я знала…
– Вы обещали мне, что скажете!
– Послушай‑ка, Эстер. Я ведь пойду с тобой. Я буду с тобой все время, я прослежу, чтобы все прошло должным образом, как я тебе и обещала. Я буду с тобой, когда ты проснешься, и сама отведу тебя в палату.
Я посмотрела на нее. Она выглядела очень взволнованной.
Минуту я помолчала. Затем сказала:
– Пообещайте, что вы там будете.
– Обещаю.
Доктор Нолан достала белый носовой платок и вытерла мне лицо. Затем взяла меня под руку, как старую приятельницу, и помогла подняться. Мы с ней пошли по коридору. Одеяло, болтаясь в ногах, мешало мне идти, поэтому я просто бросила его наземь, но доктор Нолан, казалось, не обратила на это никакого внимания. Мы прошли мимо Джоан, высунувшейся как раз из своей палаты, но я одарила ее настолько высокомерной и презрительной усмешкой, что она отпрянула к себе и, пока мы не прошли, больше не высовывалась.
Затем доктор Нолан отперла дверь в самом конце коридора, и мы с ней спустились по лестнице на первый этаж, таинственные коридоры которого, со своими туннелями и закоулками, образовывали единую сеть под всеми зданиями больницы.
Стены здесь были белыми кафельными, как в общественной уборной, и на определенном расстоянии друг от друга с черного потолка сияли яркие голые лампочки. К шипящим и громыхающим трубам, представляющим собой нервную систему всего заведения, вдоль кафельных стен были то здесь, то там прислонены каталки и кресла‑каталки. Больше всего я боялась потерять здесь руку доктора Нолан, и время от времени она подбадривала меня шлепком.
Наконец мы остановились у зеленой двери, на которой черными буквами было выведено слово «Электротерапия». Сперва я отпрянула было назад, и доктор Нолан подождала, пока я не справлюсь со своими чувствами.
– Пошли, – сказала я, – давайте уж поскорей.
И мы вошли.
Кроме нас с доктором, в комнате находились только пожилой тучный мужчина в несвежем белом халате и какая‑то женщина.
– Не хочешь ли сесть? – Доктор Нолан указала мне на деревянную скамью, но ноги у меня налились уже такою тяжестью, что, казалось, я не смогу их разогнуть и вывести себя из сидячего положения, когда в комнату войдут мои истязатели.
– Я уж лучше постою.
В конце концов из внутренней двери выплыла огромная трупообразная женщина в белом халате. Я решила, что сперва она займется пожилым мужчиной, поскольку он пришел сюда первым, но, к моему удивлению, она направилась прямиком ко мне.
– Доброе утро, доктор Нолан, – сказала эта страшилина, обнимая меня за плечи. – Это Эстер?
– Да, мисс Хью. Эстер, это мисс Хью, она хорошенько о тебе позаботится. Я ей о тебе рассказывала.
Мне показалось, что в мисс Хью были все семь футов росту. Она мягко наклонилась надо мной, и я увидела, что ее лицо с металлическим зубом, торчащим в самой середине рта, обезображено угревой сыпью. Оно напоминало карту лунных кратеров.
– Думаю, мы займемся тобой прямо сейчас, Эстер, – сказала мисс Хью. – Мистер Андерсон не обидится, если мы попросим его подождать, не правда ли, мистер Андерсон?
Мистер Андерсон промолчал, поэтому меня провели в соседнюю комнату. Рука мисс Хью по‑прежнему лежала у меня на плечах, а доктор Нолан замыкала процессию.
Сощурив глаза, которые я не смела раскрыть пошире, чтобы меня не ужаснуло открывающееся здесь зрелище, я увидела высокое ложе с белой, туго натянутой простыней, машину возле этого ложа, и человека в маске – я не смогла бы сказать, мужчина это или женщина, – возле машины, и еще двоих людей в масках по обеим от нее сторонам.
Мисс Хью помогла мне взобраться на ложе и лечь на спину.
– Поговорите со мной, – попросила я.
Мисс Хью начала что‑то говорить низким ласковым голосом, смазывая какой‑то мазью мне виски и размещая маленькие электроды над ними.
– С тобою все будет хорошо, ты ничего не почувствуешь, просто закуси вот эту штуку…
И она положила что‑то мне на язык, и, охваченная ужасом, я вцепилась в это нечто зубами, и тьма стерла меня, как запись мелом с грифельной доски.
– Эстер!
Я очнулась от глубокого, опустошительного забытья, и первым, что я увидела, было лицо доктора Нолан, плывущее и качающееся у меня перед глазами.
– Эстер, Эстер, – твердила доктор Нолан.
Я потерла глаза плохо повинующейся мне рукой.
За спиной у доктора Нолан я смогла разглядеть тело женщины в черно‑белом халате, распахнувшемся, как при падении с большой высоты. Но прежде чем я вгляделась в это поотчетливей, доктор Нолан увела меня, и мы вышли на свежий воздух. Небо было безоблачным.
Весь мой страх и мрак отступились от меня. Я чувствовала себя на удивление спокойно. Стеклянный колпак, без единой трещины и царапины, висел в нескольких футах над моей головой. Я вдыхала циркулирующий под его куполом воздух.
– Все было так, как я обещала, правда? – спросила доктор Нолан, когда мы с ней возвращались в «Бельсайз», ступая по палым листьям.
– Да.
– Что ж, и дальше будет в точности так же, – невозмутимо произнесла она. – Ты будешь проходить процедуру три раза в неделю – по вторникам, четвергам и субботам.
Я набрала в легкие побольше воздуха:
– В течение какого времени?
– Это будет зависеть от тебя и от меня.
* * *
Я взяла серебряный ножичек и разбила яйцо. Затем положила ножичек на стол и пристально посмотрела на него. Я пыталась вспомнить, за что это я так любила ножи раньше, но моему сознанию не удавалось сформулировать четкой мысли, и оно взмывало, как птица, в пустую высоту.
Джоан и Диди сидели рядышком за роялем. Диди обучала Джоан играть на черных клавишах, подыгрывая ей на белых.
Я подумала: как это печально, что Джоан так похожа на лошадь, со своими огромными зубами и большими серыми, напоминающими крупную морскую гальку глазами. Да ей, пожалуй, и такого парня, как Бадди Уиллард, ни в жизнь не зацепить. А муж Диди, не таясь, жил то с одной любовницей, то с другой и относился к ней не лучше, чем к старой, запаршивевшей кошке.
* * *
– А мне письмо‑о‑о, – пропела Джоан, просовывая свою огромную голову в дверь моей палаты.
– Поздравляю.
Я не подняла глаз от книги. С тех пор как шокотерапия осталась позади – а всего со мной было проведено пять сеансов – и я получила право на выход в город, Джоан принялась зависать на мне, как большая и неугомонная пчела, – как будто вздумала высосать из меня мед моего выздоровления. У нее забрали учебники по физике и длинные ленты шпаргалок, которыми она обвешала стены в своей палате, и дела ее шли все хуже.
– А тебе не интересно узнать от кого?
Джоан прошла в палату и села ко мне на постель. Мне хотелось крикнуть ей, чтобы она убиралась к чертям собачьим, от одного ее вида у меня мурашки бегали, но я как‑то не могла на это решиться.
– Что ж, ладно. – Заложив в книгу палец, я прикрыла ее. – Так от кого же?
Из кармана юбки Джоан вытащила бледно‑голубой конверт и, поддразнивая меня, помахала им.
– Вот так совпадение, – сказала я.
– Что еще за совпадение?
Я подошла к письменному столу, взяла с него бледно‑голубой конверт и помахала им перед носом Джоан. Конверты были похожи друг на друга, как парные носовые платки.
– Я тоже получила письмо. Интересно, не совпадают ли они слово в слово.
– Ему лучше, – сказала Джоан. – Его выписали.
Возникла небольшая неловкая пауза.
– Ты собираешься выйти за него замуж?
– Нет, – ответила я. – А ты?
Джоан уклончиво ухмыльнулась:
– Да он мне не больно‑то нравится.
– Вот как?
– Да. Но мне очень нравятся его родители.
– Ты имеешь в виду мистера и миссис Уиллард?
– Да. – Голос Джоан заставил мой позвоночник заныть, как от сквознячка. – Я их просто люблю. Они такие милые, они так счастливы друг с другом. Не то что мои родители. Я часто бывала у них, пока на горизонте не появилась ты.
Прежде чем упомянуть о моем появлении, она замешкалась.
– Весьма сожалею. – И затем я добавила: – А почему, если уж они тебе так нравятся, ты прекратила свои визиты?
– Ну что ты! Как же я могла! Пока ты встречалась с Бадди! Это выглядело бы, как тебе сказать, – по меньшей мере странно.
Я взвесила сказанное:
– Пожалуй, что так.
– А ты собираешься, – Джоан вздохнула, – повидаться с ним?
– Еще не знаю.
Сперва мне казалась невыносимой даже мысль о том, что Бадди навестит меня в клинике. Он наверняка начнет важничать и шушукаться со своими коллегами‑докторами. Но потом я подумала, что это может стать серьезным и значительным шагом – принять его здесь и поставить на место. Объявить ему: несмотря на то что у меня на самом деле никого нет – ни переводчика‑синхрониста и никого другого, – с ним я тоже дела иметь не хочу, потому что он мне не подходит и совершенно разонравился.
– Еще не знаю. А ты?
– Собираюсь, – выдохнула Джоан. – Может быть, он приедет вместе с матерью. Я хочу попросить его, чтобы он приехал вместе с матерью…
– Вместе с его матерью?
Джоан чуть надулась:
– Я люблю миссис Уиллард. Миссис Уиллард – замечательный человек, просто замечательный. Я люблю ее, как родную мать.
Я представила себе миссис Уиллард в ее твидовом наряде, в туфлях на мягкой подошве и с неизменно мудрыми, материнскими изречениями на устах. С мистером Уиллардом она обращалась как с ребенком, и у него был высокий и чуть визгливый голос, как у ребенка. Джоан и миссис Уиллард. Джоан… и миссис Уиллард…
В это же утро я постучала к Диди, желая одолжить у нее какую‑нибудь партитуру, чтобы немного поиграть на рояле. Мне никто не ответил. Я подождала пару минут и, решив, что Диди вышла и я могу взять ноты у нее с письменного стола, открыла дверь и вошла в палату.
В «Бельсайзе», даже в «Бельсайзе», хотя на дверях и есть замки, пациентам не дают ключей от них. Закрытая дверь здесь означает желание остаться наедине с собой и внушает уважение, как в других условиях дверь запертая. Ты стучишь, потом стучишь еще раз и, не услышав ответа, уходишь прочь. Я вспомнила об этом, очутившись в затемненной и проникнутой неясным запахом палате и еще ничего не видя после яркого света в коридоре.
Когда я наконец начала что‑то видеть, я заметила, как с постели поднимается какая‑то тень. Затем послышался сдавленный смешок. Тень, поднявшаяся с постели, привела в порядок свои волосы, и на меня в полутьме уставились два больших серых, похожих на крупную морскую гальку глаза. Диди лежала на подушках и смотрела на меня с насмешливой улыбкой. Ее зеленое шерстяное платье было высоко задрано, и наружу торчали голые ноги. В правой руке у нее тлела сигарета.
– Я просто хотела…
– Понятно, – сказала Диди. – Взять ноты. – Привет, Эстер, – сказала Джоан, и от одного звука ее голоса меня чуть не стошнило. – Подожди меня, Эстер, мы с тобой поиграем в четыре руки. – И тут же она переменила тему: – Мне вовсе не нравится Бадди Уиллард. Он думает, что ему все на свете известно. Он думает, что ему все известно про женщин…